Стихотворение о Грузии, заключающее поэму Б. Ахмадулиной о Пастернаке, послужило лишним предлогом для опубликования всех глав. Хотя эта публикация не осталась безнаказанной. Белла ни разу не упоминает имени героя поэмы, однако «Комсомольская правда», неэтично раскрыв кавычки, обрушилась на нас с резкой статьей. Одного только не учли комсомольские вожди – благородного характера грузин. Борис Пастернак слишком много сделал для грузинской поэзии, и никто не стал наказывать нас за поэму о нем.
Раз уж к слову пришлось, низко поклонюсь Грузии, радушию ее народа и повторю вслед за Беллой: «Он утверждал: между теплиц и льдин, чуть-чуть южнее рая, на детской дудочке играя, живет вселенная вторая и называется – Тифлис».
Помню, мы с Беллой зашли к моему приятелю в ЦК, а вечером она мне сказала на прощание: «Что вы за народ, грузины? У вас даже в ЦК работают милые люди». Вообще Белла воспринимала меня только в контексте с Грузией, и это мне понятно, но почему Виктор Некрасов, даря мне, уже израильтянину, в Италии свою фотокарточку, подписал:
«О, Грузия! Приятно с ней встретиться в Венеции!
В. Некрасов 2.12.88»-
не знаю. Впрочем, догадываюсь…
Совсем недавно мне позвонил племянник Девик Гахокидзе и поздравил. Я не понял, с какой радости. Он удивился, ты не читал в книге «Избранное» Беллы Ахмадулиной стихи о Бобе и Эдике? Я не поверил своим ушам.
Белла, родная, вспомнила нас в новом тысячелетии и, словно в подтверждении моих слов о «контексте с Грузией», прислала стихотворный привет.
Цикл стихов Анны Ахматовой попал к нам кружным путем. В одном из писем Белла сообщала нам: «…Может, вы получите несколько переводов от Иосифа Бродского – я дала ему немного подстрочников. Говорят, он прекрасно переводит. Будьте к нему приветливы…» Я сочинил Бродскому письмо с просьбой прислать переводы и оригинальные стихи, авось, напечатаем. И. Бродский не замедлил с ответом, прислал свои стихи и обещал вдогонку подбросить и переводы. А тут подоспела и повторная просьба Беллы: «Если получите переводы Бродского, будьте к ним, пожалуйста, добры». Но переводы все не поступали, а номер был почти готов. Хотя недоставало «изюминки». Зная о дружбе Бродского с Ахматовой, я поинтересовался в очередном письме, нельзя ли разжиться неизвестными стихами великой поэтессы? Бродский переадресовал мою просьбу Л. К. Чуковской, которая любезно откликнулась на мое письмо.
«Уважаемый тов. Гасс!
Иосиф Александрович Бродский сообщил Вам истинную правду. Я действительно имела честь работать с Анной Андреевной Ахматовой над составлением ее последнего сборника «Бег времени». У меня на столе лежат до сих пор папки с проверенной А. А. и мной машинописью – копия того, что было сдано в издательство. Таким образом, у меня на руках остались стихотворения – их немало! – которые редакция из сборника удалила.
После кончины А. А. большинство этих стихотворений были напечатаны в журналах. Теперь у меня осталось немногое, но драгоценное. Объясняю, что:
Первое. Несколько – 3-4-5 стих. из «Бега времени», либо нигде не печатавшихся, либо печатавшихся очень давно (в двадцатые годы). Второе. Вам, наверное, известно, что Ахматовой был написан целый цикл стихов, посвященных событиям 37–38 гг. Из этого цикла только три стихотворения напечатаны у нас. А ведь «Реквием» по-русски и не по-русски, к стыду нашему, напечатан только за границей.
На моих глазах в 62 г. А. А. предложила его журналу «Новый мир» – не напечатали. Включила «Реквием» в «Бег времени» – выкинули. А между тем, это великое произведение русской поэзии, и чем скорее оно будет опубликовано, тем лучше. Имеет ли смысл послать вам «Реквием»? Или прислать отдельные стихи разных лет? Телеграфируйте, я вышлю немедленно. Однако зря посылать «Реквием» мне не хочется – если шансов нет совсем.
Жму руку
Л. Чуковская»
«Реквием» я не стал даже просить, хотя безумно хотелось прочитать его. А подборку малоизвестных стихов Ахматовой мы включили в номер, да еще съездовский, снабдив врезкой, написанной Лидией Чуковской.
Однако перед засылом в набор произошла осечка. Один из членов редколлегии запротестовал – зачем нам печатать публиковавшиеся, пусть давно, стихи Ахматовой, да и вообще не стоит лезть на рожон.
Единственный выход, который мы видели для спасения подборки, был прост, но чреват неприятностями – снабдить материал шапкой «Первая публикация». Эта рубрика была у нас традиционной, и мне ничего не стоило поставить клише.
Боже, какой бурный протест вызвало наше самовольство у Лидии Корнеевны.
«Нет, уважаемый Борис Львович, извинить самоуправство редакции я не могу, – писала она возмущенно, – оно неизвиняемо. Лайте в следующем номере исправление ошибки…»
Мы не стали упрямиться.
Вскоре я ушел из журнала, но о благом намерении напечатать стихи Иосифа Бродского и сейчас приятно вспомнить. А лично познакомиться с Бродским мне так и не довелось. Хотя мы и встретились в Венеции. Иосиф Александрович держался отчужденно, а может, мне он только показался немного надменным. Во всяком случае, я не стал представляться ему и только повторял про себя стих одного несостоявшегося поэта:
Редактор легко согласился с нашими доводами, и вот Эдик и я очутились в столице.
Нагибины жили на даче в Красной Пахре. Мы созвонились, и Юра в тот же день прислал за нами машину. Захватив художника Ю. Васильева, мы поехали в Пахру.
В мужнином доме Белла казалось смирной, послушной, исполнительной. Мы уселись вокруг заблаговременно накрытого стола. К пиру подоспел и сосед их по даче Павел Антокольский. Кутить договорились по грузинскому обычаю – с тостами. Тамадой выбрали Беллу.
К Юре зашел на деловой разговор кинорежиссер, и они удалились в другую комнату.
Белла произносила тосты, пила наравне с мужчинами, а когда вернулся Юра, мягко упрекнула его: «У нас ведь грузинский стол, гостей не оставляют». Нагибин скривил улыбку: «Для нее это Парнас, а для меня – парнаса».
Антокольский поинтересовался, как продвигается у Васильева коллекция фаллосов. Художник в ту пору увлекся лепкой мужских членов. В его доме, куда ни посмотришь, всюду торчали фаллосы. Антокольский принялся доказывать, что Гоголь в известной повести подразумевал под носом именно детородный член. И оба слова ведь состоят из трех букв…
Вскоре мы перешли к Антокольскому – на грузди. Хозяин решил увековечить нашу встречу, он фотографировал нас с разных точек, даже на стол забрался. Но в последнюю минуту выяснилось, что он забыл снять колпак с объектива – напрасно мы так старательно позировали.
Взамен карточек П. Антокольский подарил нам свои книги. Мне он надписал:
«Милому Боре Гасс, не поминайте ни Красной Пахры, ни Вьетнама, ни Москвы, ни улицы Воровского (нет, ту улицу как раз надо поминать лихом!)
Павел 5/V-62»
Автограф П. Антокольского.
Мы вернулись к Нагибиным, пили напропалую, слушали песни Окуджавы. Белла не отставала от мужчин, и, даря мне книгу «Струна», написала такими каракулями, что я и сейчас с трудом разбираю слова:
«Боба! Гамарджоба!
Боба, как трудно, как невозможно мне жить без вас.
Боба, без вас я не могу.
Белла»
Автограф Б. Ахмадулиной.
Погостив в Пахре два дня, мы всей компанией вернулись в Москву.
Юра водил нас по городу, мы слушали этого чудесного рассказчика.
Смешно, но у меня в памяти застряло, как он начинал большинство своих историй: «Вот, когда я был женат на Ире… Вот, когда я был женат на Тане…»
Любопытная параллель – Вася Аксенов часто начинал свои рассказы так: «Вот, когда я подрался с Ваней… Вот, когда я подрался со Стасиком…»
Один из первых экземпляров «Свечи» я послал Васе Аксенову. К моему удивлению, он ответил очень быстро и по-доброму.
«8 октября 84
Дорогой Боря!
Спасибо за книжку. Я прочел ее просто с наслаждением, как будто в жаркий день выпил «воды Логидзе» на проспекте Руставели. Представляю, как ты тоскуешь по Тбилиси и по тем временам, если даже я по ним скучаю. Москва из ностальгического ряда выпала, наверное, потому, что связана с «кувшинными рылами» соцреализма, а ностальгией стали Крым и Грузия, куда мы всегда удирали.
Лучше всего и столько любовно получился у тебя образ Белки. Между прочим, я только что напечатал статью о ее работе в «Гранях» №. 133; там есть отражение и описанным тобой эпизодов.
Я у тебя там получился, как американцы говорят, tough, а между тем только ведь один раз и подрался, да и то по идеологическим мотивам. Впрочем, это мне только прибавляет.
Вспомнил сейчас, как оказался за знаменитым столом Гудиашвили с фингалом под глазом.
Не собираешься ли ты в Штаты? Будем рады тебя принять в Вашингтоне. Как сложилась твоя жизнь в Израиле? Я у вас еще не был, но все время собираюсь.
Давай держать связь.
Обнимаю Твой Вася»
В конверте я обнаружил и Васину книгу с дарственной:
«Дорогому Боре Гассу в память о тифлисских падениях и воспарениях.
Washington В. Аксенов»
Василий Аксенов
У нас была назначена встреча с Борисом Слуцким.
Предоставив Нагибиным законный отдых, мы пошли на свидание. Слуцкий принес с собой несколько стихов, Эдик же передал ему подстрочники.
На прощание Борис Слуцкий дал нам еще стихотворение, предупредив: «Навряд ли сможете напечатать, но попробуйте».
Номер был декадный, «русский», и стихотворение проскочило. Приведу его полностью, ибо я вовсе не уверен, что оно печаталось еще где-нибудь.
«Республиканским редакторам от потрясенного их смелостью автора районного масштаба.
Б. Слуцкий»
Для напечатания писем Бориса Пастернака нам не надо было искать предлога – ведь они адресовались грузинским друзьям. Но мы решили снабдить публикацию иллюстративным материалом.
Я пошел к Ладо Гудиашвили, которого связывала с Пастернаком многолетняя дружба. Думал выпросить редкое фото. Но Ладо вызвался написать специально для нас портрет поэта. И вскоре вручил мне целых три. Но мы напечатали всего лишь один.
Затем я обратился к жене покойного поэта Симона Чиковани с просьбой одолжить под личную ответственность оригиналы писем. Смотрю, в одном из них такое признание: «Юра опять написал несколько стихотворений, одно хорошее»… Постойте, Юра ведь это Живаго, а стихи из этого цикла в советской прессе не печатались. И я взмолился: «Марика Николаевна, у Вас непременно должно быть это стихотворение, давайте включим его в текст письма». М. Н. согласилась не без колебаний и с условием – опустить ссылку на Юру. Мы поставили многоточие, и стихотворение «Рождественская звезда» прошло – цензура обычно не требовала у нас оригинала.
Номер журнала с письмами Бориса Пастернака получился отличный и имел шумный успех.
У меня, к сожалению, нет под рукой откликов читателей. Надеюсь, они хранятся в архиве «Литературной Грузии». Однако частное письмо П. Антокольского я сохранил.
«Милые друзья Эдик и Боря!
Большое вам спасибо и за журнал, и за внимание. С большим волнением читаю письма Бориса Леонидовича. Вы делаете решительно великое дело, публикуя этот материал! Этот материал можно сравнить разве только с недавним выходом однотомника М. Цветаевой.
Желаю множества всякого добра и счастья вам обоим, а редколлегии – находок, находок и находок, и новейших, как только что загоревшаяся звезда, незарегистрированная астрологами, и археологических, даже таких.
Крепко вас обнимаю, Павел
1 марта 1966»
Кажется, в тот приезд в Москву, а может, и раньше, мне повезло побывать благодаря Юре Киршону в мастерской Эрнста Неизвестного. Запомнилось, как мы пили адскую смесь водки, шампанского и пива из консервных банок. И еще рассказ Эрнста о штрафном батальоне.
Получив приказ о наступлении, командование решило разминировать участок простым способом – провести по нему строевым шагом штрафников. Для большей уверенности в успехе операции офицеры подгоняли смертников криками в спины «Тверже шаг!». К счастью, разведка ошиблась, поле оказалось незаминированным.
Наблюдая за жизнью Эрнста в России, мне все время казалось, что он продолжает идти по минному полю и слышит властное: тверже шаг!
Как-то Эрнст прислал мне письмо с просьбой опубликовать в «Лит. Грузии» рисунки Вадима Сидура. И приложил фото своей работы «Рычаги» с надписью на обратной стороне.
Рисунки Сидура нам публиковать не удалось, зацепки не было никакой, а фото с дарственной Эрнста Неизвестного я был очень рад обнаружить недавно в своем архиве.
«Другу Борису Гасс с любовью.
Э. Неизвестный
11 августа 59»
Автограф Э. Неизвестного.
Раз уж к слову пришлось, низко поклонюсь Грузии, радушию ее народа и повторю вслед за Беллой: «Он утверждал: между теплиц и льдин, чуть-чуть южнее рая, на детской дудочке играя, живет вселенная вторая и называется – Тифлис».
Помню, мы с Беллой зашли к моему приятелю в ЦК, а вечером она мне сказала на прощание: «Что вы за народ, грузины? У вас даже в ЦК работают милые люди». Вообще Белла воспринимала меня только в контексте с Грузией, и это мне понятно, но почему Виктор Некрасов, даря мне, уже израильтянину, в Италии свою фотокарточку, подписал:
«О, Грузия! Приятно с ней встретиться в Венеции!
В. Некрасов 2.12.88»-
не знаю. Впрочем, догадываюсь…
Совсем недавно мне позвонил племянник Девик Гахокидзе и поздравил. Я не понял, с какой радости. Он удивился, ты не читал в книге «Избранное» Беллы Ахмадулиной стихи о Бобе и Эдике? Я не поверил своим ушам.
Белла, родная, вспомнила нас в новом тысячелетии и, словно в подтверждении моих слов о «контексте с Грузией», прислала стихотворный привет.
В грехах неграмотных не каясь тех,
кто явился мне вчера,
мое печальное: нахвамдыс[1]
сказать и страшно, и пора.
Сгущается темнот чащоба.
Светильник дружества погас.
С поклажей: «Боба, гамарджоба[2]»,
в чужбину канул Боба Гасс.
И Эдик Елигулашвили,
что неразлучен с Бобой был,
в той вотчине, что много шире
и выше знаемых чужбин.
* * *
Воспользовавшись таким прекрасным предлогом, как всесоюзный съезд писателей, мы решились на публикацию в одном номере и воспоминаний о встречах с Б. Пастернаком, снабженных редкими фотокарточками, и статьи М. Зощенко, и стихов А. Ахматовой.Цикл стихов Анны Ахматовой попал к нам кружным путем. В одном из писем Белла сообщала нам: «…Может, вы получите несколько переводов от Иосифа Бродского – я дала ему немного подстрочников. Говорят, он прекрасно переводит. Будьте к нему приветливы…» Я сочинил Бродскому письмо с просьбой прислать переводы и оригинальные стихи, авось, напечатаем. И. Бродский не замедлил с ответом, прислал свои стихи и обещал вдогонку подбросить и переводы. А тут подоспела и повторная просьба Беллы: «Если получите переводы Бродского, будьте к ним, пожалуйста, добры». Но переводы все не поступали, а номер был почти готов. Хотя недоставало «изюминки». Зная о дружбе Бродского с Ахматовой, я поинтересовался в очередном письме, нельзя ли разжиться неизвестными стихами великой поэтессы? Бродский переадресовал мою просьбу Л. К. Чуковской, которая любезно откликнулась на мое письмо.
«Уважаемый тов. Гасс!
Иосиф Александрович Бродский сообщил Вам истинную правду. Я действительно имела честь работать с Анной Андреевной Ахматовой над составлением ее последнего сборника «Бег времени». У меня на столе лежат до сих пор папки с проверенной А. А. и мной машинописью – копия того, что было сдано в издательство. Таким образом, у меня на руках остались стихотворения – их немало! – которые редакция из сборника удалила.
После кончины А. А. большинство этих стихотворений были напечатаны в журналах. Теперь у меня осталось немногое, но драгоценное. Объясняю, что:
Первое. Несколько – 3-4-5 стих. из «Бега времени», либо нигде не печатавшихся, либо печатавшихся очень давно (в двадцатые годы). Второе. Вам, наверное, известно, что Ахматовой был написан целый цикл стихов, посвященных событиям 37–38 гг. Из этого цикла только три стихотворения напечатаны у нас. А ведь «Реквием» по-русски и не по-русски, к стыду нашему, напечатан только за границей.
На моих глазах в 62 г. А. А. предложила его журналу «Новый мир» – не напечатали. Включила «Реквием» в «Бег времени» – выкинули. А между тем, это великое произведение русской поэзии, и чем скорее оно будет опубликовано, тем лучше. Имеет ли смысл послать вам «Реквием»? Или прислать отдельные стихи разных лет? Телеграфируйте, я вышлю немедленно. Однако зря посылать «Реквием» мне не хочется – если шансов нет совсем.
Жму руку
Л. Чуковская»
«Реквием» я не стал даже просить, хотя безумно хотелось прочитать его. А подборку малоизвестных стихов Ахматовой мы включили в номер, да еще съездовский, снабдив врезкой, написанной Лидией Чуковской.
Однако перед засылом в набор произошла осечка. Один из членов редколлегии запротестовал – зачем нам печатать публиковавшиеся, пусть давно, стихи Ахматовой, да и вообще не стоит лезть на рожон.
Единственный выход, который мы видели для спасения подборки, был прост, но чреват неприятностями – снабдить материал шапкой «Первая публикация». Эта рубрика была у нас традиционной, и мне ничего не стоило поставить клише.
Боже, какой бурный протест вызвало наше самовольство у Лидии Корнеевны.
«Нет, уважаемый Борис Львович, извинить самоуправство редакции я не могу, – писала она возмущенно, – оно неизвиняемо. Лайте в следующем номере исправление ошибки…»
Мы не стали упрямиться.
Вскоре я ушел из журнала, но о благом намерении напечатать стихи Иосифа Бродского и сейчас приятно вспомнить. А лично познакомиться с Бродским мне так и не довелось. Хотя мы и встретились в Венеции. Иосиф Александрович держался отчужденно, а может, мне он только показался немного надменным. Во всяком случае, я не стал представляться ему и только повторял про себя стих одного несостоявшегося поэта:
Другим радостным событием для нас стала декада русской литературы. Замаячила возможность съездить в Москву для сбора материала и выпустить приличный номер.
Ты теперь не там живешь,
Не так живешь.
Ты меня не так поймешь,
Вовсе не поймешь…
Редактор легко согласился с нашими доводами, и вот Эдик и я очутились в столице.
Нагибины жили на даче в Красной Пахре. Мы созвонились, и Юра в тот же день прислал за нами машину. Захватив художника Ю. Васильева, мы поехали в Пахру.
В мужнином доме Белла казалось смирной, послушной, исполнительной. Мы уселись вокруг заблаговременно накрытого стола. К пиру подоспел и сосед их по даче Павел Антокольский. Кутить договорились по грузинскому обычаю – с тостами. Тамадой выбрали Беллу.
К Юре зашел на деловой разговор кинорежиссер, и они удалились в другую комнату.
Белла произносила тосты, пила наравне с мужчинами, а когда вернулся Юра, мягко упрекнула его: «У нас ведь грузинский стол, гостей не оставляют». Нагибин скривил улыбку: «Для нее это Парнас, а для меня – парнаса».
Антокольский поинтересовался, как продвигается у Васильева коллекция фаллосов. Художник в ту пору увлекся лепкой мужских членов. В его доме, куда ни посмотришь, всюду торчали фаллосы. Антокольский принялся доказывать, что Гоголь в известной повести подразумевал под носом именно детородный член. И оба слова ведь состоят из трех букв…
Вскоре мы перешли к Антокольскому – на грузди. Хозяин решил увековечить нашу встречу, он фотографировал нас с разных точек, даже на стол забрался. Но в последнюю минуту выяснилось, что он забыл снять колпак с объектива – напрасно мы так старательно позировали.
Взамен карточек П. Антокольский подарил нам свои книги. Мне он надписал:
«Милому Боре Гасс, не поминайте ни Красной Пахры, ни Вьетнама, ни Москвы, ни улицы Воровского (нет, ту улицу как раз надо поминать лихом!)
Павел 5/V-62»
Автограф П. Антокольского.
Мы вернулись к Нагибиным, пили напропалую, слушали песни Окуджавы. Белла не отставала от мужчин, и, даря мне книгу «Струна», написала такими каракулями, что я и сейчас с трудом разбираю слова:
«Боба! Гамарджоба!
Боба, как трудно, как невозможно мне жить без вас.
Боба, без вас я не могу.
Белла»
Автограф Б. Ахмадулиной.
Погостив в Пахре два дня, мы всей компанией вернулись в Москву.
Юра водил нас по городу, мы слушали этого чудесного рассказчика.
Смешно, но у меня в памяти застряло, как он начинал большинство своих историй: «Вот, когда я был женат на Ире… Вот, когда я был женат на Тане…»
Любопытная параллель – Вася Аксенов часто начинал свои рассказы так: «Вот, когда я подрался с Ваней… Вот, когда я подрался со Стасиком…»
Один из первых экземпляров «Свечи» я послал Васе Аксенову. К моему удивлению, он ответил очень быстро и по-доброму.
«8 октября 84
Дорогой Боря!
Спасибо за книжку. Я прочел ее просто с наслаждением, как будто в жаркий день выпил «воды Логидзе» на проспекте Руставели. Представляю, как ты тоскуешь по Тбилиси и по тем временам, если даже я по ним скучаю. Москва из ностальгического ряда выпала, наверное, потому, что связана с «кувшинными рылами» соцреализма, а ностальгией стали Крым и Грузия, куда мы всегда удирали.
Лучше всего и столько любовно получился у тебя образ Белки. Между прочим, я только что напечатал статью о ее работе в «Гранях» №. 133; там есть отражение и описанным тобой эпизодов.
Я у тебя там получился, как американцы говорят, tough, а между тем только ведь один раз и подрался, да и то по идеологическим мотивам. Впрочем, это мне только прибавляет.
Вспомнил сейчас, как оказался за знаменитым столом Гудиашвили с фингалом под глазом.
Не собираешься ли ты в Штаты? Будем рады тебя принять в Вашингтоне. Как сложилась твоя жизнь в Израиле? Я у вас еще не был, но все время собираюсь.
Давай держать связь.
Обнимаю Твой Вася»
В конверте я обнаружил и Васину книгу с дарственной:
«Дорогому Боре Гассу в память о тифлисских падениях и воспарениях.
Washington В. Аксенов»
Василий Аксенов
У нас была назначена встреча с Борисом Слуцким.
Предоставив Нагибиным законный отдых, мы пошли на свидание. Слуцкий принес с собой несколько стихов, Эдик же передал ему подстрочники.
На прощание Борис Слуцкий дал нам еще стихотворение, предупредив: «Навряд ли сможете напечатать, но попробуйте».
Номер был декадный, «русский», и стихотворение проскочило. Приведу его полностью, ибо я вовсе не уверен, что оно печаталось еще где-нибудь.
Борис Слуцкий в благодарность за публикацию прислал нам книгу с автографом:
Когда русская проза ушла в лагеря,
В землекопы, а кто похитрей – в лекаря,
В лесорубы, а кто половчей – в шоферы,
В парикмахеры или актеры.
Все вы сразу забыли свое ремесло.
Разве прозой утешишься в горе?
Словно утлые щепки вас влекло и несло.
Вас качало поэзии море.
По утрам до поверки спокойны, тихи,
Вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как щепки, тощи и легки,
Вы на марше слагали стихи.
Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал,
Рифму к рифме и строчку к строке,
То начальство стихом до костей пробирал,
То стремился излиться в тоске.
Ямб рождался из мерного боя лопат,
Словно уголь, он в шахтах копался.
Точно так же на фронте из шага солдат
Он рождался в строфы и слагался.
И хорей вам за сахар заказывал вор.
Чтобы песня была потягучей,
Чтобы долгой была, как ночной разговор,
Как Печора и Лена тягучей.
«Республиканским редакторам от потрясенного их смелостью автора районного масштаба.
Б. Слуцкий»
Для напечатания писем Бориса Пастернака нам не надо было искать предлога – ведь они адресовались грузинским друзьям. Но мы решили снабдить публикацию иллюстративным материалом.
Я пошел к Ладо Гудиашвили, которого связывала с Пастернаком многолетняя дружба. Думал выпросить редкое фото. Но Ладо вызвался написать специально для нас портрет поэта. И вскоре вручил мне целых три. Но мы напечатали всего лишь один.
Затем я обратился к жене покойного поэта Симона Чиковани с просьбой одолжить под личную ответственность оригиналы писем. Смотрю, в одном из них такое признание: «Юра опять написал несколько стихотворений, одно хорошее»… Постойте, Юра ведь это Живаго, а стихи из этого цикла в советской прессе не печатались. И я взмолился: «Марика Николаевна, у Вас непременно должно быть это стихотворение, давайте включим его в текст письма». М. Н. согласилась не без колебаний и с условием – опустить ссылку на Юру. Мы поставили многоточие, и стихотворение «Рождественская звезда» прошло – цензура обычно не требовала у нас оригинала.
Номер журнала с письмами Бориса Пастернака получился отличный и имел шумный успех.
У меня, к сожалению, нет под рукой откликов читателей. Надеюсь, они хранятся в архиве «Литературной Грузии». Однако частное письмо П. Антокольского я сохранил.
«Милые друзья Эдик и Боря!
Большое вам спасибо и за журнал, и за внимание. С большим волнением читаю письма Бориса Леонидовича. Вы делаете решительно великое дело, публикуя этот материал! Этот материал можно сравнить разве только с недавним выходом однотомника М. Цветаевой.
Желаю множества всякого добра и счастья вам обоим, а редколлегии – находок, находок и находок, и новейших, как только что загоревшаяся звезда, незарегистрированная астрологами, и археологических, даже таких.
Крепко вас обнимаю, Павел
1 марта 1966»
Кажется, в тот приезд в Москву, а может, и раньше, мне повезло побывать благодаря Юре Киршону в мастерской Эрнста Неизвестного. Запомнилось, как мы пили адскую смесь водки, шампанского и пива из консервных банок. И еще рассказ Эрнста о штрафном батальоне.
Получив приказ о наступлении, командование решило разминировать участок простым способом – провести по нему строевым шагом штрафников. Для большей уверенности в успехе операции офицеры подгоняли смертников криками в спины «Тверже шаг!». К счастью, разведка ошиблась, поле оказалось незаминированным.
Наблюдая за жизнью Эрнста в России, мне все время казалось, что он продолжает идти по минному полю и слышит властное: тверже шаг!
Как-то Эрнст прислал мне письмо с просьбой опубликовать в «Лит. Грузии» рисунки Вадима Сидура. И приложил фото своей работы «Рычаги» с надписью на обратной стороне.
Рисунки Сидура нам публиковать не удалось, зацепки не было никакой, а фото с дарственной Эрнста Неизвестного я был очень рад обнаружить недавно в своем архиве.
«Другу Борису Гасс с любовью.
Э. Неизвестный
11 августа 59»
Автограф Э. Неизвестного.
* * *
Расхрабрившись, мы надумали опубликовать и цикл стихов Осипа Мандельштама. Зацепкой послужили его переводы грузинских поэтов и стихотворение о Тбилиси («Мне Тифлис горбатый снится. А наш друг Гия Маргвелашвили написал прекрасную статью, так обильно цитируя стихи О. Мандельштама, что вместе с подборкой получилась солидная публикация. За нее нам влетело по первое число. Однако горечь разноса скрасили письма людей, чьим мнением мы дорожили.Конец бесплатного ознакомительного фрагмента