Страница:
Борис Михин
Отражения в отражении
Введение
Продюсерский центр Александра Гриценко при информационной поддержке: Союз писателей-переводчиков Международное общество А.П.Чехова
Московская городская организация Союза писателей России 2013 г. Руководитель издательского проекта: Гриценко А.Н.
Здесь – там – «здесь»
Если я окажусь здесь не тем,
за кого сам себя принимаю,
если не заблужусь в темноте,
но заблудится там же прямая,
если в дело вмешается вдруг,
в спину дующий, правильный ветер,
описав полукруг, поутру
я забуду всё то, что наметил,
и пойду не навстречу, а вверх —
в направлении новой спирали,
а, быть может, юлы, опровергнув
закон центробежности рая,
и, однажды взглянув как бы вниз,
самого же себя обнаружу…
Между мною и мной там – дефис
бесконечности, грустный и нужный.
Песня другим
Вырастая из детства в цинизм,
научился родных покидать
и бежать.
Как бы вверх, только вниз.
Но он так и не понял – куда.
Потеряв время на сытный быт,
упустил шанс душе загадать…
А вот что загадать – он забыл,
но ведь так и не понял, когда.
Разглядев звёзды и небеса,
понял, что сам к себе был жесток,
понял, что наказал себя сам,
но он так и не понял, за что.
И однажды он тихо ушёл,
бесполезный, как траурный гимн,
ляпнув глупость, что жил хорошо.
Но не понял, что можно – другим.
21+21+21=?
Двадцать первый век до нашей эры
клинописи Ашурбанапала
с нашим двадцать первым сшили верно:
пращуры и мы… отличий мало.
В этом убедился в ночь музеев
у таблички с долговой распиской
(сорок ей веков, а всё мерзеет
раритет беды).
«А счастье? Близко…»
Прозреваю смело пару тысяч:
всё равно стихи не выживают.
Память – не качаемая мышца.
Нас прочтут по биркам.
Так бывает.
Прозрение «весны»
Весна.
Теплый ветер
листок рвёт бумажный:
«не много на свете
останется важным».
Лист в скрюченных пальцах
шуршит очумело, —
не многие сжалятся
выбросить мелочь.
Как флюгер на кирхе,
смысл мало, кем понят,
и многие лихо
о важном не вспомнят.
Услышал поэта?
Зачем же лист рваный?
Ведь многие – это
не ты.
Шаг…
Нирвана.
«Охотный ряд»
Был скрипач от похмелья в ударе
и играл в переходе Вивальди.
Музыкант – дворник душ. Тихий. Старый.
Лилась мелочь в чехол на асфальте.
И аншлаг.
Не потеряно, значит,
ничего для умеющих слушать!
Но вдруг сбился скрипач, чуть не плача, —
не отбеливаются ведь души.
Опустившись, запеть о высоком —
всё равно, что хватать ножны культей:
невозможно.
Инстинкты жестоки.
И старик без ста грамм в прединсульте.
Из толпы протянули: «Хлебни-ка!..»
Под щетиной кадык благодарно
прыгал вверх.
Щёлкал импортный «Никон»,
гоготала довольно бездарность…
Но трясущимися он кистями
попытался опять, стервенело!
Самому себе за себя мстя. И…
в переходе чуть-чуть потеплело.
Мастер
Я сегодня обратился к мастеру:
«Сделайте мои часы, пожалуйста.
Время кончилось в них, знать, из пластика.
Стрелки тонкие кружат кинжалами,
превращая сорок вёсен в крошево».
Мастер предложил на выбор разное:
брошенное или несуразное,
но оставил кое-что неспрошенным.
Разобрал часы.
Зал ожидания
беспределен у ларька у станции.
Без часов – счастливый – есть предание.
Пусть уж нерабочими останутся,
раз побыть мне стоило зевакою —
весь укрылся светом и улыбками.
В драку за рекой лягушки квакали,
электрички серебрились рыбками.
Мир огромен.
Только он – не главное.
Рядом вдруг возникло эфемерное,
прошептало: «Тоже неисправные…
Долго ждать?»
«Вы знаете, наверное…»
На соседней уместившись лавочке,
я раскрасил радужным фломастером
будущее.
«Завтра. Здесь. У справочной».
Сколько нас
под хитрым взглядом Мастера?
Единицы не – измерений
Живу в двух квартирах от старого фото,
в двух фильтрах воды от последней диеты,
всего-то в двух детствах от крошек-енотов
из мультика. Ход стрелок – звук кастаньетов
мне напоминает, как клацают зубы
у черепа в «быть иль не быть».
Может статься,
меня звук досрочно демобилизует.
И в двух подбородках от свадебных танцев
мне многое стало гораздо понятней.
И многое было.
Чуть меньше, но будет,
надеюсь.
Величественность звёзд здесь внятней.
Важней «как заснуть», чем «а кто же разбудит?».
За двадцать почти одноразовых лезвий
до внуков – я к ним всё ещё равнодушен.
Наверное, рано. Да сын слишком резвый —
ему нынче после трёх первых подружек.
Подушек немеряно было измято
на койках гостиниц,
казарм,
пароходов,
купе…
Три десятка нелицеприятных
бесед скрыл в загашнике, переработав.
У времени, видимо, есть свойство гофры, —
оно растяжимо.
И важно – чем мерить.
Да хоть в сигаретах… хоть в кофе на Корфу, —
душа старше тела должна стать, старея.
Крестики-нолики на бесконечной доске
По ночам просыпаться – привычное.
Полнолуние лупит: «ну что ещё?»
Стрелок нет, а жидкокристаллический
циферблат пуст (здесь время нестояще).
Крест окна на полу. Время нолики
рисовать. Продолжаю ворочаться
бесконечно, боясь не символики,
а стихов, что придут – напророчатся.
«Невозможно, поэтому верую» [1].
И опять до утра тягомотина
спора: крестик – ноль. Чей ход?
Лунь серая…
Верить искренне – нынче экзотика.
Ведь в начале моей третьей тысячи
Бог всё дальше и глубже скрывается.
Есть бозон Хиггса, Взрыв Большой вымучен.
Сотни экзопланет крестим пальцами.
Мудрость Тертуллиана неистова,
но прозрения нет.
Ночь-пророчица
полнолунием стелет час в чистое:
«Надо верить».
Крест?..
Ноль?..
Как не хочется…
Разъемы
Всё приспособлено друг другу в мире:
снег – ноябрю,
свет – тьме,
розетка – вилке,
а суете – умение быть смирным,
а мелкие – оправой быть великим.
Край приспособлен к бездне. Бездна – к краю…
любому.
Значит, общий смысл – цепь. И
возможно – сеть.
Вот истина вторая:
и с половинкой жить – не панацея.
Запутавшись в сетях предзимних фактов,
вдвоём быть проще. Может даже – лучше.
Привычка слепит души катарактой…
существования не любят души.
Снег – ноябрю.
И кто-то сдастся первым.
Ноябрь – мне (мы с ним всегда спокойны).
Я – строчкам. Строчки – глупостям и перлам.
Приспособлениями – мы друг другу в койке.
Жизнь – смерти.
Общих нет решений.
У каждого есть и «другой» в заначке.
Но губы в самый раз для нежной шеи,
а приспособлен… – ведь не предназначен?
Наизнанку
11.11.11
Есть вещи, невозможные для слов:
с неуловимым ароматом кофе, —
не описать.
Речь – самый жуткий морфий…
Под палец на стекло лёг грустный профиль,
немой и мёртвый, – видно повезло.
Слова – пыль мыслей.
Тихий ля-минор
расскажет больше суть аккорда «мимо».
О боли больше скажет пантомима.
Слова – растяжка. Смысл за ними – мина.
И, значит, «больше» – пыль от взрыва «боль».
Нельзя играть с…
И шрам. Всё заросло.
Рисунок стёк.
Аккорд последний крикнул.
Я вместе с ним.
Никчемной писаниной
легли слова,
но как за них проникнуть?
Есть невозможное. И душу – на излом.
Огоньку?
Придёт время сдохнуть,
проверив гипотезу скрытую:
количество вдохов
равно ли количеству выдохов?
Рабочая версия —
вряд ли. И вынужден пробовать.
Бог, ноги вниз сверзив
с небес, всё кого-то захлёбывал.
Количество бульков —
не важная подкатегория
(на лавках бабульки
смерть как-то смогли, объегорили).
Придёт время.
Позже.
Пока – время строить гипотезы.
И жечь их,
(без света жизнь портится).
И выдох – на розжиг.
От вопроса к вопросу
Да.
Я не знаю ответов.
Зато хоть знаю вопросы.
По ним живу. Скажешь, бедно?
Спроси себя: «Что есть – осень?»,
к примеру.
Просто подумай.
И если встретится бездна, —
я на краю.
Очень дует…
Мы рядом. Кто же был бездарь?
Смотри, какие просторы!
Ответы – точка, жизнь – выбор.
Нет Смысла. Но есть смысл спорить.
«Ответы – смерть» – стоит выбить
в конце любой из историй.
Гипердактилические сомнения последней декады августа
Дождь.
Практически осень.
Младенчески
спится сладко капризным и некогдавым, —
ночь спустилась.
Но только для некоторых.
Сомневаться – так по-человечески.
Тишина лучше слов.
В дробь карнизную
тишина – лучший друг сомневающихся
и таящегося в них же, кающихся.
Присмотрись, сонм молитв вереницами
встречно каплям курится мечтательно.
Их затралят небесные траулеры
богу. Только молитвы – отравленные
и никчемные. И нечитабельные.
Дождь – единственный друг ночью августа.
Сверлит где-то внутри победитовое:
сомневающимся убедительные
не найти здесь слова.
Бог на лавке спит,
сыт по горло людскими привычками.
Не разбудят его просьбы «бардовские».
Остаётся молчать.
И по-варварски
выть, из ночи построчечно вычеркнутым.
Ведь
По воде ходить немудрено. Попробуй
походить по пустоте в душе
в безнадёжной арестантской робе
правых, но раздавленных левшей.
Бездна
Бездна и в тебе, под оболочкой.
Сокрушая каблуками твердь
пустоты, здесь бродят, одиночки.
Ветер.
А напоминает смерть.
И расталкивая дыры кулаками,
задыхаются от счастья – отдавать
новые миры.
Ведь даже камень
нужно научиться делать, брат.
Фантомное по ветру
Лица улиц проснулись не очень.
Всё равно – хоть Стамбул, хоть Тамбов —
за расхристанный ворот сорочки
заползала шальная любовь.
Утро пахло постелью измятой,
как поэзией – Шаганэ.
Между тысяч чужих ароматов
ты небрежно носила «Шанэль»,
запахнувшись, как в шубу, в свой запах.
И вдыхая родной, терпкий шлейф,
враз пьянею.
Наверное, запил
на всю жизнь, от духов ошалев.
Воробьи повседневно рядились,
скрипнул стартером старый «Москвич».
Мой безвольно царапает стилус:
«женский запах опасней, чем ВИЧ».
Закружит, полонит.
Нет лекарства…
У блаженства – миг – полураспад.
А потом в повседневности карстовой
облучённым мечтать и не спать.
С Первым Разом навек обручённый,
утром, как этикеткой, шумел
и дышал прошлым впрок (я – учёный).
Для кого нынче носят «Шанэль»?
Песенка путешествующих
В ИКСТЛАН
Жёсткий пол без ковров.
Где-то стонет ситар.
Я серьёзно здоров
и немного не стар.
Со спокойствием будд
принимаю любой,
не какой-там-нибудь,
бой с собой, бой с собой.
Есть у камеры вход,
но вот выход ли он…
Бог ведь не доброхот.
Правд, увы, биллион.
Бог молчит, объявив
самостийность путей,
бесполезность любви,
но с ней легче лететь…
по квадрату вдоль стен
над вульгарностью нар.
Кто ж струной шелестел:
жизнь больна, жизнь больна?
Нет.
Союзница-смерть
просто рядом всегда,
помогая уметь
жить.
В бой.
В бой, господа.
Ночная птица
Весенней ночью где взять тишины?
Безумная луна, ночная птица…
проснувшись в три часа уже не спится
под трели в парке.
Сна мы лишены
за межсезонье и за рост надежд,
за ночи, что короткими вдруг стали.
Не важно – темнота тепла густа ли,
мне важно слышать ласковость дождей,
мне важно чувствовать у звуков – жизнь,
иметь возможность быть не одиноким…
И складываются любовь и строки:
ночная птица, верно, ворожит.
Не игра
Вольные рассуждения
по итогам спектакля «Ричард III»,
театр Сатирикон
Театр… Изысканный гротеск.
Кто думает иначе – (жизнь – театр)
прочувствует ошибку многократно.
Где нет зеркал, их заменяет тень ©.
Где нет лица, там подойдёт чужое,
отыгранное рьяно, напоказ,
но даже если в образ и попасть, —
фонарь не включен…
тени нет…
Живой ли?!
…………………………………………
«Да будет свет!» И значит – тень… всегда.
Уродливая, ну а как иначе?
Театр – тень жизни, ракурс формы.
Значит,
себя в ней жутковато угадать…
Пародия на жизнь… имеет право
на жизнь, покамест существует жизнь.
Не путайте реальность и франшизу
реальности. Хозяин тени (здраво)
есть – правило, и только…
Налицо:
«Я не люблю, когда меня не любят» ©.
Жизнь – пистолет.
Театр… может, пуля?!
Где нет лица, там подойдёт – свинцом.
Гипердактилическая томография истины
Если не помогает разбавленный спирт,
если слаб концентрированный сэр Шекспир,
если делаешь глупости, а мысль спит,
то забаррикадироваться
от лжи проникновения не удалось
в жизнь; похоже, что ложь – это жёсткая ось
(справедливости для, придающая лоск).
Доброта ликвидирована.
Мы всегда говорим только правду; но вот
что забавно: правд много. И каждый живёт
по своим. Назови мир хоть Карма, хоть World —
толку нет в совершенствовании.
Хватит спирт разбавлять: флирт души с телом – жизнь.
Крик из-за баррикад, как обычно: «Нихт шизн!»,
но кто первым стрелял?!
С белым флагом из лжи
славно попутешествовать,
заставляя других удовольствоваться
ролью правых (которым положен в нос «цак»[2].
Удивительно мало свинца наглецам —
может, колья осиновые?
Свойства чести исследовал всё тот же сэр, —
бесполезно. Февраль за средой тёмно-сер…
Он, да сломанный цак, – вот и весь несессер.
Правда – вещь относительная.
Иероглиф и путь
Я спешу от паузы до паузы,
истирая нервы по цейтнотам,
пробкам. А китаец в фанзе
иероглиф
вычертил
в блокноте.
Я мечусь от города до города
и давно не путаюсь в вокзалах:
вникуда путь не бывает короток…
Иероглиф вечен, мне сказали.
Я грешу от принципа до принципа,
где-то между ними тихо каясь.
А у нищих есть повадки принцовы,
ведь свободные все не икают —
их не вспоминают.
Годы-камешки
сыплются в котомку.
Бытом проклят,
я хочу от краешка до краешка
осознать
однажды
иероглиф.
Книга зеркал
красный стикер в уголке
А отражалась в зеркале
прекрасная, но ложь.
Вместо предисловия. раскладное зеркальце
1. Левое. Зеркальный лабиринт
Эйфория любви пьянящая…
а в итоге обычно – жжение.
Отражения в отражении
часто путают с настоящим.
В лабиринте страшны не стены,
а запутанность направления.
Зеркала нужны – параллельными
(как и стены, что характерно).
Путь – на ощупь,
куда-то,
между…
мимо зеркалом завороженных.
Встретишь взгляд – сверни осторожно.
Не смотрел в глаза?
Есть надежда.
2. Правое. Дозеркалье
Сегодня забегал Безумный Шляпник.
Его цитат теперь надолго хватит,
уложенных в блокноте штабелями:
«поэзия – секс мозга в позе сзади»;
«ну, на худой конец, – прощаясь, ляпнул, —
поэзией потребно убивать».
Кто – Шляпник, я не знаю.
Он обычно
врывается, как ветер в кучку крошек,
на все вопросы красным глазом бычит
и любит ночь под монолог хороший.
Сложив слова, к кирпичику кирпичик,
уходит зеркалами с хитрой рожей.
Уходит.
И опять я отражаюсь.
В сведённых пальцах вены фраз кровятся,
а из стихов уходит жизнь. Вот жалость.
Не знаю, есть ли имя парня в святцах.
Стихи издохнут, в прозу искажаясь,
а шляпы целый день потом мне снятся.
Зеркало поэтическое
стикер в уголке
Болталась между словом и людьми,
ненужная деталь миропорядка —
поэзия – сорняк на ровных грядках.
Но лучше пусть не полот будет мир.
1. Образ. Бесстишие
Чересчур многословный в стихах,
да и в жизни – слов не мелочащийся,
отчего я люблю затихать
в мирозданьи, качающемся
под напором вопросов, ветров,
и упорно пытаюсь прислушаться?
Но невнятный мне слышится хор…
Суету отшелушивая,
погибаю под времени шум,
прогибаясь под тяжестью вечного,
не дышу, не пишу, а – вершу
смыслы жизни меж клеточек,
между нежных серёжек берёз,
только что для меня распустившихся,
хор понять всё надеясь всерьёз…
Но он страшен бесстишием.
2. Зеркало. Точкой на ободе сансары
Достигаю, стремлюсь, не прощаюсь,
протираю скелеты к шкафу,
не терплю и порой – вызывающе…
а выходит, что просто живу.
Застываю, встаю, закрываюсь,
умираю для мира, – манят
пики истин, свечусь точкой в хаосе…
а выходит – познал, не поняв.
И опять вкус реалий прогорклый,
быт, проценты да праздников жуть, —
по циклоиде пру между горками…
а выходит, что просто грешу.
3. Отражение. Как все
А меня не надо вам считать
ни поэтом, ни иным мессией.
Совесть (вдруг кого и спас?) чиста.
Просто голос.
Сколько их в России?
Сотни тысяч, да не дружный хор…
Оттого и ищем птицу Сирин.
Что ни песня, – слышится минор,
а мажор никак всё не осилим.
Как ни бьюсь, выходит тот же лад,
сразу видно – русский, не россини.
И не спрашивайте «как дела»,
буду вытирать в глазу соринки,
буду говорить о мелочах,
думая о главном и красивом…
Что за ерунда жмёт на плечах?
Разум?
Им у нас покамест не форсили…
Зеркало полутвердых форм
стикер в уголке
Трудно жить легко и легко жить трудно.
1. Образ
Поторопите май,
уже мне хокку
Энергетика
юного месяца сверх —
восхитительна.
Без патетики,
туч и венер был бы сер
май медлительный,
но решительно
вмешиваться в ход вещей
любит молодость…
Припишите ноль
к месяцу, чтоб он исчез,
раз жизнь сломана,
раз беспомощно
и бестолково ору
Уходящему…
Время морщится:
«Сколько меня ни воруй,
настоящее —
просто точка на
карте событий. Идти
сам ищи, куда».
Я не чокнутый.
Но к «дохрена-девяти»
как быть живчиком?
2. Зеркало. Хоккубыватели
По узкой щели
между небом и землёй
слух разлетелся,
как птичий щебет,
что напрасно мир зелён —
Бог куролесил.
Всех напридумал,
поместил потом на твердь,
прихлопнул сверху
пейзажик лунный.
В звёздах проще умереть,
чем им померкнуть.
И прицепившись
к перегруженной барже
земли, мы тонем,
изматерившись:
«Взять тебя б за фаберже,
Затейник-Тройня».
Однако стоит
встретить пристальнейший взгляд
величиной в жизнь,
уже не стонем,
и мила сыра земля.
И снова – можем.
3. Отражение. Снег на ветке (Похоккуистск.)
Присутствие нас
здесь не обязательно.
Упал с ветки снег,
и будет весна,
и толпы вокзальные
в не нашей весне.
И что из того?
Да, в общем-то, мелочи:
снег следующий
придёт. Ты готов
стать камнем поделочным
для Сведующих?
Они любят жизнь,
пусть странным мне образом…
Бежит муравей
по пальцу. Лежит
кисть чья-то на глобусе.
А снег – на траве.
Зеркало в палате
стикер в уголке
Философы лечат вопрос, как болезнь
1. Оригинал. VIP-палата для постоянных
Как пациент палаты номер шесть,
имею право:
а) возмущаться, б) страдать, в) есть,
г) философствовать «ах, что вы, право!..»
Хочу – не получается – встать «над».
Внутри привычней.
Окно, а за крестом координат
решётки вижу те же «шесть». В кавычках.
Не можется.
За сто (с немалым) лет
всё та же слабость
интеллигентская. В шкафу скелет.
Да «как бы душу не заляпать?» благость.
Жива «короче, русская хандра»[3].
Как в грязном снеге
жива земля (болезнь тоски остра),
как в нас – Онегин.
Крича «из старых песен попурри»[4],
на тех же койках
зари поэты жаждут.
На пари
хотите(?): утром будет всё спокойно.
………
Полезно иногда перечитать
канон метаний.
Поняв, – дорога только начата,
причём, всегда, – взлечу!
Не сам.
Так хоть листами.
2. Зеркало. Насморк
Листы, подчас, как носовой платок,
не лучшую мою часть принимают,
стараются, но… доля их немая.
Чай нынче подавали кипяток.
Температурю даже между строк.
От вида деревень в густой позёмке —
озноб по коже.
Лучше уж потёмки;
в них, правда, морок – мир, или мирок,
за мутью стёкол не понять порой
(у окон в поездах судьба быть грязными).
Стихи, как ОРЗ, но позаразней,
и так же не идут поэтам впрок.
Мне свойственно стремиться на восток;
и, даже если поезд прёт на север,
всё лезу в будущее, к смерти-стерве,
сморкаясь громко в носовой платок.
3. Отражение. По рукам? (38,9)
Антибиотики.
Лист каланхоэ…
Баба с Косой отступила без гнева.
Договориться со Смертью легко —
мы это делаем все ежедневно.
Мы привыкаем и даже,
хамея,
строим то глазки, то дальние планы…
Но не учитываем и в уме:
Нищенка просто (вдруг плюнув в баланду)
может однажды и не согласиться.
И все кометы, рекламные «Cometы»
станут не нужны, как трупу термометр.
Вот и живём.
Под прицелом глазниц.
Видимо, есть и какой-то блокнотик,
где счёт растёт, словно температура:
в просьбах «пожить»
смерть не любит халтур.
Тоже прошу…
и пью антибиотики.
4. Зеркало напротив зеркала. Курс лечения для безнадёжных
Куда-то как-то катимся,
меняя направления.
Эпитет «каракатицей»
давно – не изумление.
А то, что у нелепого
есть свойство привыкания, —
не лечится таблетками
и на погосте камнями.
Есть цели, но мизерные,
а кажутся, что крупные
(так у столиц губерний жесть
кремлей покрыта струпьями).
Маршруты не освоены
дорогами и знаками,
и каждому по-своему
судьба всем одинакова.
5. Отражение отражения. 29-й лишний
Выпитый мной аспирин
с кучею антибиотиков
поубивал всё внутри,
словно вампир в мрачной готике.
Всенепрощающий грипп —
слабенькое утешение,
как разговор под сангри
в желтом октябрьском шелесте.
Складки мимические —
мне во спасение, может быть,
от лишних вер.
Острие
очередной было прожито:
Бог – иссушающая,
словно болезнь, чья-то истина,
место ей в прошлом.
Шалят
правдами люди, как листьями.
Время сминает лицо
в маску. У многих – в защитную.
Время – болезнь наглецов…
Правдам легко под морщинами.
Выздоровления нет,
здесь не спасёшься лекарствами.
Что остаётся?
Пьянеть
тем, что есть, и не бунтарствовать.
Лишний день в календаре
втиснулся в двадцать девятое.
Я тоже поднаторел
быть лишним. Чай будешь с мятою?
Лишними мы посидим,
глядя на нынешний численник.
День, мы с тобой по сети
встретим таких же, и – мысленно,
может, впервые, болезнь
вылечим слабым наркотиком
родственных душ.
Грипп полезен
людям.
Нет – антибиотикам.