В прошлом году один из наших совхозных директоров ушел на повышение. Новый директор, владения свои обходя, попал в школьный интернат. Поглядел, говорят, схватился за голову и убежал. Но, к чести его, переселил ребят в новое помещение.
   В общем, как говорится, веселого мало.
   Поглядите газеты в сентябре да октябре. «Детей не возят… Не возят… Не возят…» Стон летит по стране.
   Разве не будет болеть и болеть родительское сердце?
   Теперь уже совершенно ясно: нет в селении хотя бы начальной школы – людям здесь не жить. Уйдут, потому что детей учить надо. Сначала останутся одни старики, потом – конец. А ведь земля вокруг: угодья, фермы – все обжитое.
   Начальные школы надо всемерно сохранять и держать их хотя бы для одного-единственного ученика.
   Сельская школа – это один из китов, на которых стоит деревня. А теперь она в положении нерадостном. В школе не хватает учителей. Директор мыкается между сельсоветом, колхозным начальством и районо, не зная, какая из этих нянек поможет ему заткнуть очередную дыру с ремонтом, топкой и многими другими делами.
   А сельский учитель? Тысячу раз говорено… Но где квартиры его? Чем ему кормиться?
   Вы видели, чтобы рядом и вместе с сельской школой строили учительские квартиры? Я – нет. По-прежнему, как и много лет назад, мыкается молодой сельский учитель по углам.
   В бытность мою сельским учителем «крепкий» директор совхоза Петро Трохимович держал в совхозном доме пустые квартиры, но учителям их не давал. «Мне доярки нужны. Нехай на ферму идут, дам ключи». Его верный помощник, секретарь парткома, завидев учителя в совхозной конторе, громогласно произносил: «Идут нахлебники… Опять чего-нибудь просют».
   Дорогие мои, ну как же вам втолковать, что без хорошей школы не будет ни доярок, ни трактористов, ни вас, хорошие мои. Директор совхоза, главный агроном, главный инженер, любой специалист, снимающий угол. Бывает такое? Улыбаетесь. Горькая эта улыбка. Что же мы с учителем делаем…
   Учитель в жилье не должен зависеть от «мудрого» Петра Трохимовича. Учительский городок при сельской школе – не утопия, а необходимость. А их даже не проектируют. А ведь когда-то было такое. При школе – квартира учителя, при больнице – врача.
   А чем кормиться учителю? Сельские магазины пусты. В них и хлебом не всегда раздобудешься. На собственной шкуре все это испытал, кормясь печеньем да пряниками. Но это один, молодой, крепкий. На всего лишь год. Вытерпел. А всю жизнь? А с семьей, с детьми? Кто подаст? Петро Трохимович?
   «В школьный интернат молока не давать. Государству сдаем», – вот его сказ. И не давал. Будто колхозные коровы существуют лишь для городских детей.
   Про какого уж тут учителя речь! У сельского учителя выход один: строить или покупать свою хату, обзаводиться живностью. И разрываться между поросенком, коровой, огородом и учительством.
   Несовместимо это. Не будет учителя.
   Как-то по центральному телевидению показывали учителя, который кроме своего основного дела триста гусей для колхоза вырастил. И обещал вырастить пятьсот. Тележурналисты славили его с серьезным видом. Но Боже! Какой из него учитель?! Это же птицевод.
   Собственный хлеб учительский – нелегок. Оставаться в деревне всезнающим и мудрым человеком, светом деревенским – непросто. Уж до гусей ли?..
   Да и какой, скажите, уважающий себя человек согласится жить по воле и милостям Петра Трохимовича? Он – уйдет. И никакие «педагогические десанты» не помогут. Улетят на тех же крыльях, что и прилетели. И веди потом речь, куда деваются учителя. И почему в педагогический не идут те, кого хотелось бы там видеть.
   Учителю нужно дать квартиру, благоустроенную, возле школы, с теплом и светом. И обеспечить его достойным хлебом-солью, дабы у него времени осталось для единственного своего труда.
   И ведь это не розовые мечты. Учитель в городе – гражданин, со всеми равный. За что же сельскому такая печаль?
   И только ли учителю?
   А как чувствуют себя врачи, фельдшера? От хорошей ли деревенской жизни бегут они? У них тоже семь нянек, да доброго призору нет. Те же заботы: жилье, питание, помещение для работы.
   Ведь сельская медицина тоже всецело зависит от «доброго» или «недоброго» председателя колхоза. Квартиры из его рук, строительство и ремонт, мебель, питание – чего ни коснись. А каково ему, врачу, ходить да выпрашивать себе кусок мяса да литр молока, себе и детям. Или обзаводиться скотиной. Тут уж вовсе во мне все восстает. Я вспоминаю записки известного хирурга, как он настраивал себя на операцию, на трудный день, как руки тренировал. И вижу хирурга сельского, который чистит у скотины, корм задает свинье, спешит, а рядом жена его – тоже врач – доит и прочее. Не дело это. И потому бегут врачи из села – ничем не удержать.
   И Елена Федотьевна, хозяйка наша, порою криком кричит, а зубы не может полечить; глаза плохо видят, очки надо, наверное. А кто поможет? До райцентра обыденкой не обернешься. Собрался на час, рассчитывай на неделю.
   Известны ли сии заботы жителям городским? (Вовсе не в укор им говорю). Глядишь, как зимою и в осенние хляби ожидают попутку, а потом трясутся в кузовах да на тракторе болящие селяне, добираясь в район, сердце кровит. А им каково?
   И чего ни коснись, все достается нашей Елене Федотьевне нелегко. Взять топку. Давно уже топят в селе печи углем, и все печи деланы под уголь. Но если в райцентре (во всяком случае, нашем) заплатил 25 рублей и привезли тебе угля, то Елена Федотьевна с весны выглядывает: не едут ли «левые» торговцы. Уголь у них обычно плохой и дорогой. Но куда деваться? Сто двадцать рубликов отдай. Потому что колхоз тебе угля не привезет. Во всяком случае, не было еще такого.
   Руки у Елены Федотьевны, как говорит она, «одне и некудовые». Устала она огромный дом свой мазать и белить. Пошелевать бы его. Да где взять шиферу, лесу или железа? Мучается она долгое лето с керосинками. А ведь газовые плиты с баллонами в райцентре на складах лежат. Но кто бы привез?
   Во всем нужда у Елены Федотьевны. Одеться, обуться. И ведь не финские сапоги или дубленку она просит. Ей бы серый ватник, в каком она всю жизнь отходила. Нету их. Говорят, в райцентре шьют, в быткомбинате. Но доберись до него.
   Домашние тапочки, халат, бельишко, платок на голову, очень удобные, глубокие калоши, валенки – где взять? Когда и работал магазин, их там сроду не бывало. А уж теперь…
   А по хозяйству… Гвозди и краску, топорище, бруски для косы, напильники пилу точить, выключатели, патроны, чайник – это я вспоминаю, чего Елене Федотьевне, как говорит она, «кричи нужно».
   А ведь тем, кто помоложе, нужно и приодеться. Спасибо цыганам да армянам. Они – не коопторг. По бездорожью, зимой и летом везут они на хутор хорошие свитера и кофты, платья и рубашки, красивые скатерти и покрывала, яркие ситцы, сапожки, туфли – все модное, прямо из московских магазинов. Но цены берут известные. Спасибо им и за то, потому что Елене Федотьевне и землякам ее ничто даром не дается. Любой пустяк – для них проблема.
   Сломанный приемник с проигрывателем молчит пятнадцать лет и теперь до веку. Телевизор «Рекорд» еще дышит. А вот дочка ее, Наталья, цветной телевизор так и не успела поглядеть. Семь лет он уже молчит. Свозили в райцентр за сорок пять верст, вроде там показывал, а дома – ни в какую. Так и плюнули. В такую даль да по ухабам – он вовсе разорится. Ведь тонкий организм, не для сельских дорог.
   Дороги сельские… Вот одна из главных причин, одна из главных бед сельского хозяйства.
   Опять пример собственный. Почти четыреста верст от города до райцентра по новой московской трассе пролетает «Икарус» за четыре часа. Почитаешь газетку, полюбуешься на пейзажи – приехали. До хутора осталось тридцать верст. И вот тут беда горькая. Теоретически на хутор можно доехать дважды в день на автобусе. Но я лишь, по-моему, единожды за добрый десяток лет так легко к хутору добрался. Сел на автостанции и через полчаса возле кузни вылез: «Здравствуйте». Великое счастье, если по грейдеру автобус ходит – это спасение. Семь километров – не расстояние. Но практически автобус ходит лишь летом, да и то в добрую погоду, не в дождь. Остальное время висит на автовокзале беленький листок: «Ввиду бездорожья отменяются рейсы…» И, почитай, весь район от белого света отрезан.
   А будь добрая дорога! Какая беда с плеч! Тысячи статей написаны, экономистами досконально подсчитано, сколь разорительны сельские дороги и как быстро окупятся новые. Да и нам ли считать ее цену. Дороги – кровеносные артерии недужного ныне сельского организма. Без них селу чахнуть, и никакие припарки тут не помогут.
   Российские проселки – обидный, нелепый атавизм прошлого века – справлялись с тележным и санным ходом. Тяжелая машина сломала им хребет. И по разбитым колеям далеко не уедешь.
   Тут другого выхода нет. Надо строить дороги. Немедленно, невзирая ни на какие затраты. Всякие новые вложения в сельское хозяйство должны начинаться с дорог, иначе они бессмысленны. По старым артериям нельзя гнать свежую кровь.
   Ко всем прочим заботам нельзя забывать, что сельский человек, работает ли он в колхозе или совхозе, находится в положении, мягко говоря, специфическом. Он работает с двойной тягой.
   Фабричный, заводской, а в общем городской, человек ходит на работу для того, чтобы обеспечить себе и семье на жизнь: хлеб-соль и приварок, одежду, обувку. Отработал семь-восемь часов – отдыхай. Есть, конечно, магазинные заботы, домашние – они везде. Но малой металлургии на дому он не заводит, домашней фабрики по производству… у него нет. Отработал свое – отдыхай. В государственном доме, с водой и теплом.
   А у крестьянина? У него так не получается. Он в полную силу отрабатывает свой урок на общественной земле, но продуктов с этого стола – за исключением хлеба – не получает. Ни мяса, ни молока, ни овощей. «Интернатским детям молока нету. Государству надо сдавать», – говорил незабвенный Петро Трохимович. Не он такое придумал.
   Крестьянин издавна и посейчас, отработав урок общественный, вынужден силою обстоятельств в тот же день отработать еще один урок, теперь уже обеспечивая лично себя и свою семью продуктами питания. Сюда входит: корова, овцы или козы, свинья, всякая птица, а также огород с картофельником, сад, сенокос, помещения для скота, собственное жилье, орудия и инструмент для всего этого.
   Это обстоятельство – «двойная рабочая тяга» – и есть, на наш взгляд, основная причина ухода работника из села.
   Говорят, что такое положение создалось не сейчас, было оно и ранее и это, дескать, специфика сельского хозяйства.
   Да, так было ранее. И крестьянин на селе держался. Но как? Принудительно. Старого, слава богу, не вернуть, и жалеют о нем лишь «волевые» руководители типа Петра Трохимовича.
   А новые песни о крестьянской душе, которая, мол, без собственной грядки и буренки затоскует, – эти песенки с двойной фальшью. Во-первых, нет своего, а все общее. А во-вторых, селянин и теперь живет на земле и землей. И не скука, не порывы души заставляют доярку и тракториста, вернувшись с работы усталыми, от земли и скотины общественной, вновь идти в огород и к скотине, теперь уже личной. Не порывы души, но обстоятельства. Повторю: крестьянин вынужден кроме труда общественного ежедневно работать еще и на себя, добывая продукты питания. Вынужден.
   «Землю попашет, попишет стихи», – предвещал поэт.
   Нет, пока что не получается. «Землю попашет», а потом снова «землю попашет». А уж потом до «стихов» ли…
   В этом мне видится основная причина ухода людей с мест насиженных. Люди хотят жить лучше. Они видят тому пример в городском житье с определенным рабочим днем, с двумя выходными и отпуском (последних селяне практически лишены работой на себя). И потому уходят. И если старики не сумеют уйти, то детей выталкивают, не жалея сил и средств. Город берет. Город до людей тоже жаден. Работу он дает не в пример легче.
   А если добавить все то, что говорили мы выше: нелады сельской школы, сельской медицины, сельской обслуги, то станет ясно, что уход людей из села – явление естественное. Спросите любого ушедшего из села. Ответят вам следующее: «детей надо подымать», «здоровье некудовое», «пожить хоть по-людски». Ответы одинаковые.
   Сейчас на селе зарабатывают порою неплохо. Придите в бухгалтерию колхоза, и вам с удовольствием покажут ведомости, где скотник получает по 200–300 рублей. Немногим поменьше доярка, телятница. Но высокой зарплатой отток из деревни не остановить. Как говорится, не в деньгах счастье. Не только в них. Тем более что деревенский рубль менее весом, чем городской.
   И к тому же, попробуйте посчитать, за сколько часов эти рубли и сотни заработаны. Ведь рабочий день механизатора, скотника, доярки – немереный. Мы это знаем прекрасно. Не семь часов работает тракторист, а световой день. Не семь часов доярка. А с пяти-шести утра, от первой дойки, до восьми-девяти вечера. Пусть и с перерывами. Вот и считайте тут деньги. 200 рублей, 300 рублей… Много это или, наоборот, мало?
   Да к тому же счастье не в деньгах, а в жизни. И от жизни деревенской, не больно сладкой, уходят и уходят люди. И уходят те, в ком прежде всего нуждается село. Уходит молодежь – крепкие руки, уходят хорошие работники, специалисты. Бездельник да пьяница с места тронется ли? Где его ждут? Умные, работящие руки везде нужны. И потому так катастрофически не хватает сейчас на селе образованных специалистов: механиков, электриков, кузнецов, слесарей, плотников – из породы тех, кто «блоху подкует».
   Взять такой наглядный пример. Стоят на селе, почитай, возле каждой фермы, сенажные башни. А иной раз по две. Стоят мертвые. Спросил я у журналистов сельхозотдела областной газеты: видели ли они постоянно действующую сенажную башню. Ответили: единожды. Вот так. И это огромная сельскохозяйственная область. Руководители хозяйств отвечают одинаково: «Не идет у нас».
   Во всем мире идет, а у нас – нет. Не в российской глупости тут дело. Стрелка барометра показывает: с техническими специалистами на селе беда, коли уж с сенажной башней нельзя совладать.
   Сенажную башню – вон какая дура! – отовсюду видать. А сколько «башен» поменьше, не видных, которые не идут у нас? Ведь много. Кормоцехи, кормозаводы, механизация ферм, огромные лежбища годной, но ржавеющей сельскохозяйственной техники. Все, все просит умных рук. А где они? Как их привлечь, чем?
   Мне кажется, что увлечение городским раем кончается. Приток людей в город обусловлен лишь несравненно лучшими условиями тамошней жизни. Но многие уже понимают, что жить лучше не в городской кутерьме, а у леса, поля, чистой речки и прочего. И если создать нормальные условия, то потянутся из города и учителя, и врачи, и рабочие умелые люди. Многих призовет туда сердечная память.
   А сельский житель перестанет испуганно озираться и прикидывать, когда и куда ему убегать.

3

   Мать плохо спала, поднялась чуть свет, и тревожили ее не вселенские заботы, а дрова.
   – Хоть бы ныне вам Господь помог, – говорила она, провожая нас в контору.
   – Привезем… – успокаивали мы. – Сегодня-то дадут трактор.
   – Это бы хорошо… А вот соседи уж месяц не могут привезть. Все выписанное у них, а трактора не дают. И бабка Амочаева жалилась. Можа, вам, ребята, лошадей попросить? Съездили бы два раза.
   – Не проедешь на лошадях. На плотине застрянем.
   В конторе нас встретили весело.
   – Ну как? Привезли дрова и еще захотели?
   Лишь управляющий, увидев нас, завздыхал, начал сокрушенно головой качать:
   – Во какой… Не приехал? А я ж ему наказал: обязательно. – И начал он звонить в Дубовку, разыскивая неведомого нам Николая: – Николай! Ты чего делаешь? Понятно. Цепляй тележку и приезжай сюда. Силос? – недолго подумал управляющий. – Ладно, нехай пока сеном кормят. А к после обеда ты приедешь. В общем, давай. В одиннадцать будь здесь.
   К одиннадцати мы в контору не пришли. Товарищ мой воспротивился. Напрасно я понукал его и принуждал, он стоял на своем:
   – Не придет к одиннадцати. Раньше часу не будет.
   С великим трудом вытянул я его к двенадцати часам.
   Конечно же, никакого трактора не было. Ни подле кузни, ни у конторы, и дубовская дорога была пуста.
   А в конторе сидел народ. Нынче поехали за хлебом, и теперь уже собиралась очередь, бабы да старики пенсионеры. Ефремыч, однорукий Гаврила Яковлевич, бывший пчеловод, он вроде бы и не старел, и Фомич, старый ветфельдшер, совсем плохой, с одышкой. Бабы вязали платки, хлебные мешки под себя подложив. Неторопливо переговаривались.
   – Ныне на чем поехали?
   – На лошадях.
   – Нескоро теперь…
   – Нескоро. Баба… Трюшком… Да и упряжь ныне какая. Там порвется да там.
   – На тридцать лошадей одну упряжь дали, и ту Максимов забрал.
   – Гляди, еще перевернется. Колея-то ныне вся под технику. На санях плохо.
   Товарищ мой прав был: трактор приехал в час. И покатили мы за своими дровами. Кое-как притулились за невысоким бортом тележки и подались.
   Дорога была нелегкой. В первый раз застряли мы еще пустые тут же, на выезде из хутора, на плотине. Добро, что гусеничный трактор оказался рядом. (С Елены Федотьевны – магарыч.)
   Потом обратный путь, долгий, с тяжелым возом. Рыхлый снег, а под ним – незастывшие хляби. Становились то там, то здесь. Легонький наш «Беларусь» крутил стертой резиною, с трудом схватывая дорогу.
   На подъеме, на выезде из Летника, застряли намертво. Мучались, мучались, пока не разгрузили тележку. И уже пустой вытянули ее на ровное и тягали к ней дубовые дрова снизу. Устали, взмокли. Озябнув, нахохленно сидели на возу, пугаясь каждого бугорка и падинки. И трактору помогая сердцем: «Давай, родной…»
   И снова застревали, прыгали на землю, под колеса подкладывали и подкапывали, переходили на длинный трос, дергали, «серьгу» поломали.
   Но добрались и с вечерней синевой разгрузились. И тут уж вздохнули спокойно.
   На другой день пилили и кололи, а скоро подошел отъезд. Провожала нас мать со слезами.
   – Спаси Христос… И управу спасибо, и трактористу спасибо, и вам… Теперя мне зима не страшна. Теперя я…
   И не пустые то были слова. Я вспомнил, как позапрошлой зимою, в январе, на Крещенье, одна из соседок матери, тетка Таиса, каждый божий день тащила и тащила на себе вязанку дров из займища. Каждый день. В займище снегу по пояс, мороз. А куда деваться!
   Тетка Таиса всю жизнь проработала дояркой. Положили ей пенсию, присвоили звание заслуженной колхозницы. Конечно, почет…
   Но вот не нашлось «дурака» лесничего, который взял бы да привез положенные два куба дров к дому.
1984

В дороге

   Люди старшего поколения несомненно помнят новомирские очерки Валентина Овечкина 50—60-х годов. По нынешним временам эти очерки не произвели бы никакого впечатления: подумаешь, спорят два секретаря райкома КПСС, один чуть передовой, другой чуть отсталый, оба партийные ортодоксы, – смешно! («Районные будни»). По тем временам было не смешно, а настолько серьезно, что очерки эти открыли новую страницу русской словесности, страницу «деревенской прозы» – под таким названием вошли в мировую литературу (нисколько не преувеличиваю) произведения многих и многих писателей.
   Нынче не так, нынче и реализм подается через фантастику, нынче жизнь наша действительно настолько усложнена, что писатель не справляется с нею и находит выход в том, чтобы выдать за сложность и непостижимость жизни собственную сложность и непостижимость: и я не лыком шит, попробуйте-ка меня понять – по зубам или не по зубам? Все это говорится без иронии, литературу создает время, это его требование, но вот в чем дело: пройдут годы, люди захотят понять, чем же все-таки была «перестройка», и вот тут-то они и потребуют реализма как такового, типа овечкинского, новомирского времен Твардовского, и, наверное, я не ошибусь, если скажу – типа екимовского. Вот мы и договорились с Борисом Екимовым, что он будет присылать нам свои очерки (зарисовки, дневниковые записи) из Калачевского района Волгоградской области. Полагаю, что это дело необходимое, что литература попросту не имеет права мимо такого материала пройти, миновать его.
Сергей Залыгин
   В детстве ли, в юности куда-то отчаянно хочется ехать. Помню, давным-давно завидовал я не пассажирам скорых поездов, их мягким вагонам, а стрелку-охраннику на продутой тормозной площадке товарного вагона: перед ним не окошко, а весь мир. Хотелось скорее вырасти, взобраться туда и катить, открывая огромную страну километр за километром.
   И нынче, в годах почтенных, и многое повидав, все же тянет меня порою в дорогу, в места, где бывал не раз. В Задонье, к станицам и хуторам далеким и близким: в Голубинскую, Евлампиевский, Большой Набатов… Или в сторону Бузулука, где: Клейменовский, Вихляевский, Мартыновский хутора, станица Алексеевская… А может, и дальше, в Затовскую, недавно еще умиравшую. Нынче, говорят, там иное. Хочется поглядеть. Повидать знакомых людей. Тем более что пришли на донскую землю новые времена. Может, и они зовут нас в дорогу…
   Поздним июньским утром на хуторе Клейменовский по приказу хозяйки моей Елены Федотьевны приводил я в порядок уже скошенный прибрежный лужок, разрывая высокие муравьиные кучи, которые мешали косьбе. Появились они не вдруг, постепенно, но год за годом все больше портили покос. И вот наступила расплата. Я лопатою раскапывал кучи, вскрывая муравьиную потаенную жизнь: кладовые с припасами, галереи, ходы, камеры с муравьиными яйцами – будущим расплодом. Белая россыпь выворачивалась наружу. На нее с ходу слетались бедовые воробьи. А в муравьином мире поднялась, конечно же, предсмертная суматоха: нежданно-негаданно средь бела дня свалился на них разбой, гибель нажитого, построенного, налаженного – словом, всей жизни.
   Два часа назад, как и вчерашнее утро, провел я на утреннем бригадном наряде. В хуторской конторе стоял единственный телефон. Пытался я дозвониться до райцентра. А вокруг текла обычная утренняя жизнь. За столом сидел управляющий отделением Виталий Иванович, рядом его помощники Максимов, Кривошеев, другой народ. Решали утренние дела. Ругались, спорили. Так было всегда.
   Но нынче на хуторе шла и другая работа. Нынче время реорганизации. Сначала разукрупнялись, выходя из колхоза «Деминский» и создавая свой, поменьше. Заставляли людей писать два заявления: на выход и на вступление. Кое-как написали. Теперь снова надо писать две бумажки: на выход из нового колхоза для выделения земельного и прочего пая и тут же на вступление, теперь уже с паем. Месяцем раньше, отделяясь в свой малый колхоз, люди еще что-то понимали: «Отделимся и расхорошо заживем. Без нахлебников».
   Из всех свобод, дарованных новым временем, две сразу приняли мы и с радостью стали применять в жизни. Первая – «гнать в шею!». Вторая – «отделяться!».
   «Гнать в шею» начали с Горбачева. Гнал каждый своих. Россия ли, Украина… Вольный Кавказ и счет своим вчерашним лидерам потерял. Сегодня несут портреты, а завтра – «по шеям!». Волгоградская область прогнала Калашникова, Хватова, Анипкина и других.
   Селяне моего родного Калачевского района гнали директоров совхозов. Начали с прославленного В. И. Штепо, за ним пошли совхозы пожиже: «Донской», «Калачевский», «Советский», «Крепь». В последнем до двух раз прогоняли, а потом снова призвали «володеть». Веселое время.
   Вторая свобода – «отделимся!». Так просто все кажется порой… Клейменовским колхозникам как дважды два ясно было, что уйдут они из большого колхоза в свой маленький и «расхорошо» заживут. Ведь все сливки снимает центральная усадьба Деминка, там лишь метро нет. Новые дома – целыми улицами. Средняя школа, Дом культуры, служба быта (подстричься ли, платье сшить), по дорогам – асфальт, три магазина, автобус к ним ходит из райцентра. А работать разве не легче? Все под рукой: мастерские, электросварка, пилорама, склад запчастей, гараж. Да и работают ли там, в этой Деминке? Вряд ли… Лишь «цобекают», клейменовских дураков подгоняют. Построили двухэтажную контору («все там блестит, как малированное»), позасели и командуют.
   А Клейменовка за все долгие годы что получила? Ровным счетом ничего. «Сталинская» куня, со всех сторон подпертая. Ее при Сталине делали. А после нее, лет пять назад, слепили начальную школу, которая на следующий год развалилась. И два дома для отчета. Жить в них нельзя. Многодетный Капустин кинулся было в один из них, но прожил лишь до первых холодов и вернулся в старую хату. Вот он – весь нажиток клейменовской бригады. За пятьдесят послевоенных лет.
   Украину, Армению, Грузию угнетал Советский Союз. Москва да Россия «снимали сливки». «Отделимся и заживем расхорошо». Живут…
   «Отделимся и заживем расхорошо», – повторяют вослед им в Татарии, Чечне и в Клейменовке тож.
   Отделились, написав две бумажки: одну на выход из «Деминского», другую на вступление в новый колхоз «Возрождение».