Страница:
После европейских опытов Майкельсон вернулся к себе в Америку и там опять взялся за свое, как будто ему делать было больше нечего!
Помогал Майкельсону в этих сомнительных экспериментах, без которых наука вполне могла обойтись, профессор Эдвард Уильямс Морли, тоже американец. Кстати, до подключения Морли у Майкельсона вообще ни черта не выходило!
Американцы снова замерили и опять получили: три километра в секунду».
«Но что такое для космоса 3 километра в секунду? Это же не ветер – ветерок!» – опять не удержалась от комментариев Леля.
Приписки ее раздражали все сильней. Мне самому хотелось комментировать! Самому выплескивать на экран или на бумагу сарказмы и сардонизмы! А она… Раскудахталась тут квочкой!
Под влиянием Лели я сбился на личности и сперва намалевал на полях «Справки» профессора Майкельсона, с громадным носом-гачком и руками-вилами. В пару Майкельсону добавил я Эдварда Уильямса Морли.
Портрета Морли в тот вечер взять мне было негде. Интернет в гостинице не работал. Но исходя из русского звучания американской фамилии, насадил я на тощую шейку приличное мурло, а чуть поразмыслив, воткнул мурлончику в щеки редкие кошачьи усы.
Максвеллу вместо головы навесил я маятник. Получилось здорово! Правда было трудно понять, кто это. Пришлось сбоку нацарапать по-английски: Maxwell.
Натешившись вдоволь американцами, я неожиданно для себя на обороте «справочных» листов стал делать эскизы, связанные с новой моей знакомой.
Рисунки про Лелю вышли в виде комиксов.
Быстро на двух оборотках изобразил я, как эта молодая особа распахивает гостиничное окно, вскакивает на подоконник и, косо раззявив рот, выкрикивает: «Где этот паршивый эфирный ветер? Куда он, блин, делся?».
На двух других оборотках изобразил я окружающую среду. Небо под моей рукой от карандашной штриховки стало быстро темнеть, а потом и совсем почернело.
Еще картинка. Тяжкий порыв ветра переворачивает парусную яхту у берега. Летят кривые дрючки и куски жести. Летит, заполонив пол-листа, волжская ажурно-пенная волна.
Картинка предпоследняя, в трех кадрах. Леля, негодуя, срывает с себя в гостиничном номере одежду и швыряет ее – предмет за предметом – в открытое окно.
В последнем кадре одежда летит обратно, беспорядочно облепляя Лелино прекрасное, тщетно борющееся с ветром тело.
Вышло грубовато, натуралистично.
Небесную чистоту и скорость эфирного ветра – а, как показалось, именно эфирный ветер должен был обдувать вставшую на подоконник Лелю – запечатлеть не удалось.
Женское тело было передано лучше, но и оно требовало куда более тщательной прорисовки.
Чтобы не отвлекаться на рисунки и неисполнимые мысли, я стал читать Лелину «Справку» вслух.
«Эксперименты с уловлением эфирного ветра продолжились.
Именно профессор Морли помог Майкельсону окончательно определить скорость этого мнимого ветра. Он же выдвинул здравую мысль: скорость эфирного ветра по мере приближения к земле слабеет, угасает».
Ниже, неизвестно кем было мелко нацарапано: «От предчувствия встречи с человеческой глупостью слабеет даже эфирный ветер!».
Фыркнув, я стал читать дальше, и опять-таки вслух.
«Два профессора – все те же Морли и Майкельсон – предложили поднять прибор для измерения эфиропотоков, то есть интерферометр, на одну из мощных американских высот.
Но и тут – не заладилось! Подъем на высоту ничего не дал. Эксперименты были надолго остановлены.
Возобновили их, – продолжала Леля в духе греческой эпики, – только в 1904 году (почти двадцатилетний перерыв сам по себе говорит о многом!)
Все тот же профессор Морли привлек к делу коллегу Миллера.
И снова невнятный результатишко! Три целых и четыре десятых километра в секунду. Что тут сказать? Слабоват ветерок!
Тем не менее профессор Миллер решил об этом опыте написать, а после написания статьи наладился эксперименты продолжить.
Но опять незадача! Участок земли, занятый профессорами под научные цели самовольно, безо всяких бумаг, отобрали какие-то скотопромышленники или горновладельцы. Это Америка, господа! Там ветерками и вихрями предпринимателя на пушку не возьмешь!..»
С этим я согласился и продолжил чтение.
«…снова огромная пауза. И опять – двадцатилетняя! Конечно, и в это время кое-где эфир пытались ловить, но, видно, не поймали.
Правда, были сведения, что в 1919 году профессор Морли с помощником-славянином поднимался в воздух на аэростате для решающего, как он сам говорил, эксперимента. Но чем эксперимент закончился, так никто и не узнал. Профессор Морли через год умер, ассистент-славянин, по непроверенным сведениям, тронулся умом.
И тут наступил 1924 год.
Близ могучего американского, высотой аж в четыреста метров холма Маунт-Вилсон за дело снова взялся профессор Миллер. С расчетливостью зубного врача, надо сказать, взялся. Тысяча замеров в 1924 году! Больше ста тысяч замеров в 1925-м! Это, господа, уже не шутка, это американская бормашина!
Однако что новые, что старые опыты дали к тому времени только один результат: да, Землю действительно обдувает с севера каким-то скоростным, но слабо ощутимым ветром. Эфирный он или не эфирный – ясней не стало. То есть как было все в тумане, так в тумане и осталось.
(И это – хорошо! Потому что, если бы не туман, то еще тогда на свет божий вылезла бы новая научная глупость: якобы Земля под воздействием эфирного ветра приобретает форму груши! Нет, господа! Земля не груша, Земля – геоид! Другими словами, чуть искривленный эллипсоид. И она такая как раз потому, что никакой эфирный ветер в ее формировании участия не принимал и не принимает!)
Видно, под воздействием такого тумана и родилась чуть позже знаменитая английская песенка “В тумане пипл” (“То many people”).
Но и неудачи не отбили охоту гоняться за эфиром.
В 1926 году за дело взялся некий Кеннеди. (Не из президентского ли клана?) Правда, клановый этот Кеннеди – как и все его потомки-кеннедианцы – оказался неудачником. Его, конечно, не грохнули (незачем было), но остался он с преогромным носом. А все почему?
Кеннеди этот не нашел ничего лучшего, как заключить основной прибор по измерению скорости эфиропотока, интерферометр (уже меньших размеров), в металлический ящик. Ящик, ко всему, был еще и полностью герметичным. Ну, тут ежу понятно! Герметичность эта никакой эфир, если б он даже существовал, засечь не позволяла.
Заслуга Кеннеди была в том, что он хотя бы честную статейку о своей неудаче тиснул (урок всем «эфироманам»!).
Несмотря на неудачи – американская настырность, никуда ее не деть – все те же Кеннеди с Миллером в 1927 году, зимой, в страшную пургу, на спервоначалу отобранной, а потом скотопромышленниками за ненадобностью брошенной горе Маунт-Вилсон в только что созданной обсерватории устроили пресс-конференцию.
Только чего и устраивать было? Кеннеди, осознав по ходу дела свои ошибки, так примерно тогда и выразился. Ничего, мол, не получено, зачем дальше штаны протирать? Чего вообще в этой вновь устроенной лаборатории эфиром баловаться? Не пора ли к другим научным открытиям перейти и тем самым прославить Америку?
Однако Миллер упорствовал. С немецкой педантичностью он настаивал: кое-что все-таки есть, хвостик эфирного ветра все же пойман!
Несмотря на попытки Миллера повернуть конференцию на холме Маунт-Вилсон в нужное русло – выводов конференция никаких не сделала.
Нет выводов – нет и ветра!
Правда, теперь кое-кому даже восхождений на заброшенный холм показалось мало.
Все в том же 1927 году европеец Пикар и с ним некий Стоэль подняли свои собственные приборы над городом Брюсселем. Аж на тысячу двести метров! И снова нуль. Ничего, кроме вздорных европейских ветерков, они там не поймали.
Ну казалось бы: угомонитесь, ребята, почитайте на ночь Альберт Альбертыча, выпейте абсенту с бурбоном, атлантической килькой занюхайте.
Так нет же! Опять престарелый Майкельсон влез в это дохлое дело!
В 1931 году он попытался определить влияние эфира на скорость света. (Ничего себе заявочка, ничего себе упорство!) Для этого умный Майкельсон использовал металлические трубы, из которых предварительно откачали воздух. И снова – нуль!
Наконец в 1933 году (интересный схлест) немец Миллер написал преогромную статью, где и подытожил все, что произошло за пятьдесят лет во взаимоотношениях человека и эфира. Правда, по слухам, опубликовал немец не всю статью. Вроде бы часть расчетов кто-то у него выкрал, и в статью они не попали. А если в статью попали не все расчеты, то какой от нее толк? Его и не было!
(Хорошо еще, что во все эти эфирные дела Николу Теслу по-серьезному не втянули. А то получили бы катастрофу почище тунгусской!)
Как бы там ни было – прошло еще двадцать пять лет. Казалось бы: бредни про эфир пора окончательно списать в архив. А ничуть не бывало! Даже такой, в общем-то, светлый ум, как Таунс, сюда ввязался. (А ведь Чарлз Харт Таунс – творец мазера! Вот бы ему и дальше мазерами заниматься! Так нет же! Как тот шкодливый кот в сметанку – сунул Таунс свой нос в эфир!)
С Таунсом был еще один, шведский профессор Седархольм. Ну и чего они вместе добились? Установили два взаимно неподвижных источника и давай искать ветра в поле. Не нашли. А сколько обещаний роздано было!..
Опа-опа-опа! То все была Америка, потом стала Европа! А где же, спросите вы, Россия?
А вот она. Еще в 20-е годы прошлого века вести про эфир и про попытки его уловить долетели до нас. С. Вавилов в 1927 году по этому вопросу выступил, за что его тут же раскритиковал К. Тимирязев.
Ну а потом некоторые как белены объелись: стали предлагать свое, доморощенное. Предлагали все, что в голову похмельную взбрести может! Додумались поднимать приборы на высоту реактивного самолета, а потом пропускать предполагаемые эфиропотоки через целую систему изогнутых – как в самогонном аппарате – трубок. Додумались телескоп заполнять водой и таким манером ловить эфирный ветер.
А позже и через самого человека стали эфирные дуновения пропускать. Стали внутрь русскому человеку зеркала совать, стали всякую железную мелкоту в пищевод пропихивать. И русский человек эту мелкоту принял, русский человек против псевдо-эфира не выступил!»
«Не взбунтовался», – карандашиком поправил я Лелю.
«Ему бы качественной закуски, русскому! – страдала за народ моя новая знакомая, – а они ему внутрь – ветрюган с железяками!..
И, конечно, закономерный результат.
В 1964 году группа передовых советских ученых, поставила вопрос о том, чтобы понятия «эфир» и «эфирный ветер» были навсегда из научного оборота изъяты. А за их употребление каждый употребивший отвечал бы по полной! Употребил – сразу сел. Вот это по-нашему, по-научному! Смелые и дальновидные люди. Поганой метлой стали они эфирец гнать! Как менделятину, как тот музыкальный сумбур!
Слава богу, нашелся и деятель государственный, который это предложение на самом высоком уровне поддержал.
Никитушка наш свет Сергеевич, Хрущев наш славно-великий, по эфиру умом прошелся! И сходу приравнял поиски эфира к поискам вечного двигателя.
Но, правда, вскоре его самого с насиженного места резко двинули.
(Эфирный ветер – вечный двигатель?! Это составившееся из слов Никиты и Лели определение мне внезапно понравилось.)
Ну, тут пошло-поехало, – вела свое Леля дальше. – Хрущев отошел от дел – останавливать псевдонауку стало некому, и наши умники вскоре сконструировали новый лазерный «п-образный» прибор. Потому как лазерный луч вроде должен (не знаю, не видела!) изгибаться под действием вихрей эфира.
А уже совсем в новые времена начались работы у нас, в Романове.
Теперь – внимание! Некоторые предварительные выводы», – на секунду прервала свою писанину Леля.
«Кроме привычного сиверка, кроме бризов и суховеев какой-то неустановленный ветер скорей всего в нашей жизни присутствует. Полностью отрицать наличие эфира нельзя. Но и приписывать эфиру заполнение всего мирового пространства и разные другие философско-религиозные дерзости – просто глупо!
Незачем голосить и о наступающем царстве эфира. О его власти над миром, о неотвязном влиянии на все, что на земле нашей развеселой происходит.
Странные явления природы, без сомнения, нужно изучать.
Вот только у нас в Романове – больше странностей, чем их изучения. О странностях пока умолчу. Напишу про главное.
Сто сорок лет доказывали и не смогли доказать присутствие эфира, эфирного ветра и мировой эфирной среды.
Поэтому – вывод! Эйнштейн и сейчас правей всех правых: ничего этого нет! И зачем нам идти дальше Альбертыча? Зачем подвергать сомнениям несомненное? Ведь от эйнштейновской правоты так дух захватывает – науку забываешь. Прямо-таки религиозное чувство по отношению к творцу общей теории относительности у многих интеллигентных людей по временам возникает!
От священной правоты хочется рвать волосы на негодяях и дико хохотать. А иногда – говорить стихами:
Дальше в «Справке» никаких зачеркиваний не было. Но и научность текста сильно пригасла, а потом попросту иссякла.
Пошли мнения и комментарии. Как в ЖЖ. Или даже хуже.
«Морли – Миллер – Майкельсон и примкнувший к ним Галаев из Харькова – распространители дури! И дурь эта – хуже наркоты».
«Разъясните кто-нибудь насчет поглощения землей эфира. И насчет его влияния на цунами. Трифон молчит, от Коли – фиг дождешься…»
«Нет, Женчик-птенчик, – никакого поглощения не происходит!»
«А вот – происходит!»
«Молчи, тупик! Кто вчера компьютер сжег?»
«Сам тупило! А Женчика не трожь, без этих… без ушей останешься!»
«Землетрясения и цунами – не есть воздействие эфира. Они имеют всем известную школярскую, я бы даже сказал – примитивную природу».
«Эфир ловил меня, но не поймал. Сочинила – Леля Сковорода».
«Леле до Сковороды – как двум нашим сапогам до неба. У Григория у Савича у Сковороды сказано: “Мир ловил меня, да не поймал”…»
«А то еще анекдот есть. Жена бьет мужа сковородой по голове. Спрашивает: будешь пить? – Буду. Наливай! – отвечает Григорий Савич».
«Ты олух, Коля».
«А ты – самка олуха!»
«Нет, вы не олухи, даже не олушата. Вы недовылупившиеся птенцы! Скорость вашего ума – много ниже 11,29 километра в год».
«Скорость 11,29 километра в секунду, то есть вторая космическая скорость – один из гвоздей, на которых держится мир. А вы тут бузу трете!»
«Мир держится на подтяжках. Лопнули подтяжки – штаны упали. Штаны упали – тут и миру конец».
«Если конец – в общественном месте, то тогда это не конец, а голый общественный протест».
«Ага! Наконец-то маньяки к нам пожаловали…»
«Я заявляю дирекции протест. Кому доверили писать научную “Справку”? Пьяной язычнице? Тупой паялке? Оторве шизанутой?»
«Что есть паялка? Я не софсем понимать».
«Паялка – это когда Леля тебя под статью подведет, а судья тебе эту статью впаяет!»
«Я cнова не софсем понимать: тогда получаецца – судья есть паялка? А Леонила Аркадьевна есть шизонутая оторва? Как фамилий этот мерзавец судья?»
«Это же просто издевательство над наукой. Пора направить электронку в “Роскосмос” и в Госдуму о напрасной трате средств!»
«Ага. Госдума эти средства в карман – и на Гоа!»
«На Гоа – дураков нема!»
«Финанс – не дремлет. Финанс запятые считает. Ку. Ку. Дроссель».
«Молчи, Дроссель, молчи, Кузьмило!»
«Все что здесь написано – научно-политическая провокация!»
«Наука, научка, какая ж ты сучка!..»
«Кончай базлать! Директор Коля».
«Ни про какое базлание я ничего не писал. Продолжайте в том же духе. Директор Директор».
«Это теперь – не Директор Директор. Это теперь – директор Коля. И как директор настоящий я требую вернуться к обсуждению экспериментов Морли – Майкельсона (если уж на то пошло, то и украинца Галаева) в строго научной форме».
«Браться за эфирный ветер надо теперь по-другому. Т. У.»
«Скажите, пожалуйста! Трифон Петрович на свет божий вылез! Как там у тебя в норке, байбачок? Чисто, тепло? Зернышек много натаскал?»
«Триша, милый, где тебя носит?»
«Я в эту помойку больше писать не буду».
«Все, дискуссия завершена, страница аннулируется, байки про эфир запрещаю!»
«Позор российской цензуре!»
«А стамбульской – не позор? Американской – не позор?»
«Дура! В Америке нет цензуры!»
«Ага. И негров тоже».
Старик Морли и «Livery Stable Blues»
Помогал Майкельсону в этих сомнительных экспериментах, без которых наука вполне могла обойтись, профессор Эдвард Уильямс Морли, тоже американец. Кстати, до подключения Морли у Майкельсона вообще ни черта не выходило!
Американцы снова замерили и опять получили: три километра в секунду».
«Но что такое для космоса 3 километра в секунду? Это же не ветер – ветерок!» – опять не удержалась от комментариев Леля.
Приписки ее раздражали все сильней. Мне самому хотелось комментировать! Самому выплескивать на экран или на бумагу сарказмы и сардонизмы! А она… Раскудахталась тут квочкой!
Под влиянием Лели я сбился на личности и сперва намалевал на полях «Справки» профессора Майкельсона, с громадным носом-гачком и руками-вилами. В пару Майкельсону добавил я Эдварда Уильямса Морли.
Портрета Морли в тот вечер взять мне было негде. Интернет в гостинице не работал. Но исходя из русского звучания американской фамилии, насадил я на тощую шейку приличное мурло, а чуть поразмыслив, воткнул мурлончику в щеки редкие кошачьи усы.
Максвеллу вместо головы навесил я маятник. Получилось здорово! Правда было трудно понять, кто это. Пришлось сбоку нацарапать по-английски: Maxwell.
Натешившись вдоволь американцами, я неожиданно для себя на обороте «справочных» листов стал делать эскизы, связанные с новой моей знакомой.
Рисунки про Лелю вышли в виде комиксов.
Быстро на двух оборотках изобразил я, как эта молодая особа распахивает гостиничное окно, вскакивает на подоконник и, косо раззявив рот, выкрикивает: «Где этот паршивый эфирный ветер? Куда он, блин, делся?».
На двух других оборотках изобразил я окружающую среду. Небо под моей рукой от карандашной штриховки стало быстро темнеть, а потом и совсем почернело.
Еще картинка. Тяжкий порыв ветра переворачивает парусную яхту у берега. Летят кривые дрючки и куски жести. Летит, заполонив пол-листа, волжская ажурно-пенная волна.
Картинка предпоследняя, в трех кадрах. Леля, негодуя, срывает с себя в гостиничном номере одежду и швыряет ее – предмет за предметом – в открытое окно.
В последнем кадре одежда летит обратно, беспорядочно облепляя Лелино прекрасное, тщетно борющееся с ветром тело.
Вышло грубовато, натуралистично.
Небесную чистоту и скорость эфирного ветра – а, как показалось, именно эфирный ветер должен был обдувать вставшую на подоконник Лелю – запечатлеть не удалось.
Женское тело было передано лучше, но и оно требовало куда более тщательной прорисовки.
Чтобы не отвлекаться на рисунки и неисполнимые мысли, я стал читать Лелину «Справку» вслух.
«Эксперименты с уловлением эфирного ветра продолжились.
Именно профессор Морли помог Майкельсону окончательно определить скорость этого мнимого ветра. Он же выдвинул здравую мысль: скорость эфирного ветра по мере приближения к земле слабеет, угасает».
Ниже, неизвестно кем было мелко нацарапано: «От предчувствия встречи с человеческой глупостью слабеет даже эфирный ветер!».
Фыркнув, я стал читать дальше, и опять-таки вслух.
«Два профессора – все те же Морли и Майкельсон – предложили поднять прибор для измерения эфиропотоков, то есть интерферометр, на одну из мощных американских высот.
Но и тут – не заладилось! Подъем на высоту ничего не дал. Эксперименты были надолго остановлены.
Возобновили их, – продолжала Леля в духе греческой эпики, – только в 1904 году (почти двадцатилетний перерыв сам по себе говорит о многом!)
Все тот же профессор Морли привлек к делу коллегу Миллера.
И снова невнятный результатишко! Три целых и четыре десятых километра в секунду. Что тут сказать? Слабоват ветерок!
Тем не менее профессор Миллер решил об этом опыте написать, а после написания статьи наладился эксперименты продолжить.
Но опять незадача! Участок земли, занятый профессорами под научные цели самовольно, безо всяких бумаг, отобрали какие-то скотопромышленники или горновладельцы. Это Америка, господа! Там ветерками и вихрями предпринимателя на пушку не возьмешь!..»
С этим я согласился и продолжил чтение.
«…снова огромная пауза. И опять – двадцатилетняя! Конечно, и в это время кое-где эфир пытались ловить, но, видно, не поймали.
Правда, были сведения, что в 1919 году профессор Морли с помощником-славянином поднимался в воздух на аэростате для решающего, как он сам говорил, эксперимента. Но чем эксперимент закончился, так никто и не узнал. Профессор Морли через год умер, ассистент-славянин, по непроверенным сведениям, тронулся умом.
И тут наступил 1924 год.
Близ могучего американского, высотой аж в четыреста метров холма Маунт-Вилсон за дело снова взялся профессор Миллер. С расчетливостью зубного врача, надо сказать, взялся. Тысяча замеров в 1924 году! Больше ста тысяч замеров в 1925-м! Это, господа, уже не шутка, это американская бормашина!
Однако что новые, что старые опыты дали к тому времени только один результат: да, Землю действительно обдувает с севера каким-то скоростным, но слабо ощутимым ветром. Эфирный он или не эфирный – ясней не стало. То есть как было все в тумане, так в тумане и осталось.
(И это – хорошо! Потому что, если бы не туман, то еще тогда на свет божий вылезла бы новая научная глупость: якобы Земля под воздействием эфирного ветра приобретает форму груши! Нет, господа! Земля не груша, Земля – геоид! Другими словами, чуть искривленный эллипсоид. И она такая как раз потому, что никакой эфирный ветер в ее формировании участия не принимал и не принимает!)
Видно, под воздействием такого тумана и родилась чуть позже знаменитая английская песенка “В тумане пипл” (“То many people”).
Но и неудачи не отбили охоту гоняться за эфиром.
В 1926 году за дело взялся некий Кеннеди. (Не из президентского ли клана?) Правда, клановый этот Кеннеди – как и все его потомки-кеннедианцы – оказался неудачником. Его, конечно, не грохнули (незачем было), но остался он с преогромным носом. А все почему?
Кеннеди этот не нашел ничего лучшего, как заключить основной прибор по измерению скорости эфиропотока, интерферометр (уже меньших размеров), в металлический ящик. Ящик, ко всему, был еще и полностью герметичным. Ну, тут ежу понятно! Герметичность эта никакой эфир, если б он даже существовал, засечь не позволяла.
Заслуга Кеннеди была в том, что он хотя бы честную статейку о своей неудаче тиснул (урок всем «эфироманам»!).
Несмотря на неудачи – американская настырность, никуда ее не деть – все те же Кеннеди с Миллером в 1927 году, зимой, в страшную пургу, на спервоначалу отобранной, а потом скотопромышленниками за ненадобностью брошенной горе Маунт-Вилсон в только что созданной обсерватории устроили пресс-конференцию.
Только чего и устраивать было? Кеннеди, осознав по ходу дела свои ошибки, так примерно тогда и выразился. Ничего, мол, не получено, зачем дальше штаны протирать? Чего вообще в этой вновь устроенной лаборатории эфиром баловаться? Не пора ли к другим научным открытиям перейти и тем самым прославить Америку?
Однако Миллер упорствовал. С немецкой педантичностью он настаивал: кое-что все-таки есть, хвостик эфирного ветра все же пойман!
Несмотря на попытки Миллера повернуть конференцию на холме Маунт-Вилсон в нужное русло – выводов конференция никаких не сделала.
Нет выводов – нет и ветра!
Правда, теперь кое-кому даже восхождений на заброшенный холм показалось мало.
Все в том же 1927 году европеец Пикар и с ним некий Стоэль подняли свои собственные приборы над городом Брюсселем. Аж на тысячу двести метров! И снова нуль. Ничего, кроме вздорных европейских ветерков, они там не поймали.
Ну казалось бы: угомонитесь, ребята, почитайте на ночь Альберт Альбертыча, выпейте абсенту с бурбоном, атлантической килькой занюхайте.
Так нет же! Опять престарелый Майкельсон влез в это дохлое дело!
В 1931 году он попытался определить влияние эфира на скорость света. (Ничего себе заявочка, ничего себе упорство!) Для этого умный Майкельсон использовал металлические трубы, из которых предварительно откачали воздух. И снова – нуль!
Наконец в 1933 году (интересный схлест) немец Миллер написал преогромную статью, где и подытожил все, что произошло за пятьдесят лет во взаимоотношениях человека и эфира. Правда, по слухам, опубликовал немец не всю статью. Вроде бы часть расчетов кто-то у него выкрал, и в статью они не попали. А если в статью попали не все расчеты, то какой от нее толк? Его и не было!
(Хорошо еще, что во все эти эфирные дела Николу Теслу по-серьезному не втянули. А то получили бы катастрофу почище тунгусской!)
Как бы там ни было – прошло еще двадцать пять лет. Казалось бы: бредни про эфир пора окончательно списать в архив. А ничуть не бывало! Даже такой, в общем-то, светлый ум, как Таунс, сюда ввязался. (А ведь Чарлз Харт Таунс – творец мазера! Вот бы ему и дальше мазерами заниматься! Так нет же! Как тот шкодливый кот в сметанку – сунул Таунс свой нос в эфир!)
С Таунсом был еще один, шведский профессор Седархольм. Ну и чего они вместе добились? Установили два взаимно неподвижных источника и давай искать ветра в поле. Не нашли. А сколько обещаний роздано было!..
Опа-опа-опа! То все была Америка, потом стала Европа! А где же, спросите вы, Россия?
А вот она. Еще в 20-е годы прошлого века вести про эфир и про попытки его уловить долетели до нас. С. Вавилов в 1927 году по этому вопросу выступил, за что его тут же раскритиковал К. Тимирязев.
Ну а потом некоторые как белены объелись: стали предлагать свое, доморощенное. Предлагали все, что в голову похмельную взбрести может! Додумались поднимать приборы на высоту реактивного самолета, а потом пропускать предполагаемые эфиропотоки через целую систему изогнутых – как в самогонном аппарате – трубок. Додумались телескоп заполнять водой и таким манером ловить эфирный ветер.
А позже и через самого человека стали эфирные дуновения пропускать. Стали внутрь русскому человеку зеркала совать, стали всякую железную мелкоту в пищевод пропихивать. И русский человек эту мелкоту принял, русский человек против псевдо-эфира не выступил!»
«Не взбунтовался», – карандашиком поправил я Лелю.
«Ему бы качественной закуски, русскому! – страдала за народ моя новая знакомая, – а они ему внутрь – ветрюган с железяками!..
И, конечно, закономерный результат.
В 1964 году группа передовых советских ученых, поставила вопрос о том, чтобы понятия «эфир» и «эфирный ветер» были навсегда из научного оборота изъяты. А за их употребление каждый употребивший отвечал бы по полной! Употребил – сразу сел. Вот это по-нашему, по-научному! Смелые и дальновидные люди. Поганой метлой стали они эфирец гнать! Как менделятину, как тот музыкальный сумбур!
Слава богу, нашелся и деятель государственный, который это предложение на самом высоком уровне поддержал.
Никитушка наш свет Сергеевич, Хрущев наш славно-великий, по эфиру умом прошелся! И сходу приравнял поиски эфира к поискам вечного двигателя.
Но, правда, вскоре его самого с насиженного места резко двинули.
(Эфирный ветер – вечный двигатель?! Это составившееся из слов Никиты и Лели определение мне внезапно понравилось.)
Ну, тут пошло-поехало, – вела свое Леля дальше. – Хрущев отошел от дел – останавливать псевдонауку стало некому, и наши умники вскоре сконструировали новый лазерный «п-образный» прибор. Потому как лазерный луч вроде должен (не знаю, не видела!) изгибаться под действием вихрей эфира.
А уже совсем в новые времена начались работы у нас, в Романове.
Теперь – внимание! Некоторые предварительные выводы», – на секунду прервала свою писанину Леля.
«Кроме привычного сиверка, кроме бризов и суховеев какой-то неустановленный ветер скорей всего в нашей жизни присутствует. Полностью отрицать наличие эфира нельзя. Но и приписывать эфиру заполнение всего мирового пространства и разные другие философско-религиозные дерзости – просто глупо!
Незачем голосить и о наступающем царстве эфира. О его власти над миром, о неотвязном влиянии на все, что на земле нашей развеселой происходит.
Странные явления природы, без сомнения, нужно изучать.
Вот только у нас в Романове – больше странностей, чем их изучения. О странностях пока умолчу. Напишу про главное.
Сто сорок лет доказывали и не смогли доказать присутствие эфира, эфирного ветра и мировой эфирной среды.
Поэтому – вывод! Эйнштейн и сейчас правей всех правых: ничего этого нет! И зачем нам идти дальше Альбертыча? Зачем подвергать сомнениям несомненное? Ведь от эйнштейновской правоты так дух захватывает – науку забываешь. Прямо-таки религиозное чувство по отношению к творцу общей теории относительности у многих интеллигентных людей по временам возникает!
От священной правоты хочется рвать волосы на негодяях и дико хохотать. А иногда – говорить стихами:
Или лучше – так:
Этот Морли —
Не вздор ли?
Не пора
Под топор ли?
А это – посильней предыдущего будет:
Альберт Эйнштейн —
Не Франкенштейн!
Стихи Леля замарала шариковой ручкой. Не слишком густо, а так, чтобы их можно было при желании прочесть.
Хватит, господа физики, иронизировать,
Пора Альбертыча канонизировать!
Дальше в «Справке» никаких зачеркиваний не было. Но и научность текста сильно пригасла, а потом попросту иссякла.
Пошли мнения и комментарии. Как в ЖЖ. Или даже хуже.
«Морли – Миллер – Майкельсон и примкнувший к ним Галаев из Харькова – распространители дури! И дурь эта – хуже наркоты».
«Разъясните кто-нибудь насчет поглощения землей эфира. И насчет его влияния на цунами. Трифон молчит, от Коли – фиг дождешься…»
«Написали бы проще: поглощение эфира землей – все-таки происходит! А то непонятно же».
Ночной эфир —
Кует наш мир.
«Нет, Женчик-птенчик, – никакого поглощения не происходит!»
«А вот – происходит!»
«Молчи, тупик! Кто вчера компьютер сжег?»
«Сам тупило! А Женчика не трожь, без этих… без ушей останешься!»
«Землетрясения и цунами – не есть воздействие эфира. Они имеют всем известную школярскую, я бы даже сказал – примитивную природу».
«Эфир ловил меня, но не поймал. Сочинила – Леля Сковорода».
«Леле до Сковороды – как двум нашим сапогам до неба. У Григория у Савича у Сковороды сказано: “Мир ловил меня, да не поймал”…»
«А то еще анекдот есть. Жена бьет мужа сковородой по голове. Спрашивает: будешь пить? – Буду. Наливай! – отвечает Григорий Савич».
«Ты олух, Коля».
«А ты – самка олуха!»
«Нет, вы не олухи, даже не олушата. Вы недовылупившиеся птенцы! Скорость вашего ума – много ниже 11,29 километра в год».
«Скорость 11,29 километра в секунду, то есть вторая космическая скорость – один из гвоздей, на которых держится мир. А вы тут бузу трете!»
«Мир держится на подтяжках. Лопнули подтяжки – штаны упали. Штаны упали – тут и миру конец».
«Если конец – в общественном месте, то тогда это не конец, а голый общественный протест».
«Ага! Наконец-то маньяки к нам пожаловали…»
«Я заявляю дирекции протест. Кому доверили писать научную “Справку”? Пьяной язычнице? Тупой паялке? Оторве шизанутой?»
«Что есть паялка? Я не софсем понимать».
«Паялка – это когда Леля тебя под статью подведет, а судья тебе эту статью впаяет!»
«Я cнова не софсем понимать: тогда получаецца – судья есть паялка? А Леонила Аркадьевна есть шизонутая оторва? Как фамилий этот мерзавец судья?»
«Это же просто издевательство над наукой. Пора направить электронку в “Роскосмос” и в Госдуму о напрасной трате средств!»
«Ага. Госдума эти средства в карман – и на Гоа!»
«На Гоа – дураков нема!»
«Финанс – не дремлет. Финанс запятые считает. Ку. Ку. Дроссель».
«Молчи, Дроссель, молчи, Кузьмило!»
«Все что здесь написано – научно-политическая провокация!»
«Наука, научка, какая ж ты сучка!..»
«Кончай базлать! Директор Коля».
«Ни про какое базлание я ничего не писал. Продолжайте в том же духе. Директор Директор».
«Это теперь – не Директор Директор. Это теперь – директор Коля. И как директор настоящий я требую вернуться к обсуждению экспериментов Морли – Майкельсона (если уж на то пошло, то и украинца Галаева) в строго научной форме».
«Браться за эфирный ветер надо теперь по-другому. Т. У.»
«Скажите, пожалуйста! Трифон Петрович на свет божий вылез! Как там у тебя в норке, байбачок? Чисто, тепло? Зернышек много натаскал?»
«Триша, милый, где тебя носит?»
«Я в эту помойку больше писать не буду».
«Все, дискуссия завершена, страница аннулируется, байки про эфир запрещаю!»
«Позор российской цензуре!»
«А стамбульской – не позор? Американской – не позор?»
«Дура! В Америке нет цензуры!»
«Ага. И негров тоже».
Старик Морли и «Livery Stable Blues»
Профессор Морли на стареньком аэростате, с тяжелой корзиной и латанным-перелатанным куполом, неспешно поднимался вверх.
Кончался 1919 год. Стояла влажноватая, вполне обычная для западного побережья Соединенных Штатов осень, предвещавшая не слишком холодную, но снегообильную зиму.
Сам для себя Эдвард Уильямс Морли давно решил: это будет его последний полет.
Эфирный ветер, который он так усиленно искал, поймать никак не удавалось. Не удалось заполучить его глубоко в подвале, не удавалось засечь высоко в воздухе.
И все же эфирный ветер существовал!
Эдвард Уильямс Морли, бывший короткое время священником и, невзирая на уговоры отца (тоже священника-методиста), ради науки сан с себя сложивший, – хорошо это чувствовал.
Внизу повизгивал кларнетами и погромыхивал барабанами белый диксиленд. Случайно завернувший к Великим озерам «Ориджинал джаз диксиленд бэнд» исполнял одну из неповторимых своих вещиц – «Livery Stable Blues».
Кукарекали петухами кларнеты, ишаком покрикивал тромбон. «Конюшенный блюз» веселил и воодушевлял. Было приятно, радостно.
Однако звуки земные постепенно становились слабей: аэростат поднимался уверенно.
Четыре мощные медные горелки – одна в виде рассеченной надвое головы индейца и три в виде обычных факелов – приятно поблескивали в лучах закатного солнца. Корзину легко – как ту лубяную негритянскую колыбель – покачивало.
Внизу дугой выгнулся южный берег озера Эри. Чуть дальше – по реке Кайяхога – раскинулся неповторимый город Кливленд с превосходным Западным резервным университетом Кейза, в котором профессор Морли когда-то работал и который продолжал считать своим.
Напевая про себя тему из «Livery Stable Blues», профессор Морли прикрыл глаза. Милая сердцу ньюаркская конюшня представилась ему! Брыкливые ишачки, резвые, мокрые, только что приведенные с берега ньюаркского залива или, может, с реки Пассеик лошади, невесть зачем плутающие между столбов конюшни черные овцы, вскакивающие овцам на спину розовые петухи – все они ловко подражали музыке дикси.
Ослы поднимали копытца, кобылы, смешно задирая хвосты, роняли наземь крупные пахучие яблоки, розовые петухи били крыльями, овцы приятно блеяли…
Вдруг второй аэронавт, славянин Ефрем, тихонько дотронулся до плеча профессора Морли.
Эдвард Уильямс Морли раскрыл глаза. Славянин Ефрем, только недавно включившийся в поиски эфирного ветра и часто кидавшийся на любую сопутствующую науке мелочь, указывал куда-то на северо-восток. Мистер Морли одернул полосатый сюртук, выровнял края чуть сбившегося на бок кожаного, тяжелого, с металлическими вставками шлема, скинул на плечо очки на веревочке и только после этого глянул в указанном направлении.
Издалека, с северо-востока, на аэростат летел шар огня. Шар вертело вокруг собственной оси. В полете он испускал огненные стрелы или, точней, длинные огненные струйки.
Размер шара был велик. Диаметр никак не меньше сорока футов. Скорость движения не то чтобы очень высока, но вполне достаточна для того, чтобы через минуту-другую опалить купол аэростата, а потом – вместе с новеньким оборудованием и пассажирами – аэростат сжечь!
Профессор на миг снова сплющил веки. Он думал, видение исчезнет. Но огненный шар не исчез, а, резко сбросив скорость и словно бы забавляясь испугом мистера Морли и его ассистента, завис невдалеке.
Внезапно профессору показалось: шар – живой! Он дышит, пыхтит, даже улыбается…
То же самое, видно, почудилось и славянину Ефрему. Одной рукой он производил конвульсивные движения, а пальцы второй руки, сложив колечком и не разжимая его, перебрасывал из стороны в сторону, словно показывая: глаза, глаза!
Конечно, профессор и безо всякого ассистента хорошо видел: у шара наблюдается некое подобие огромных глаз.
Вдруг шар задымил и двинулся на аэростат.
«Все», – сказал себе полушепотом профессор Морли.
И в этот же миг увидел нечто намного худшее, чем вполне объяснимое передвижение атмосферных огней.
Разинув пасть, к огненному шару летел громадный воздушный ящер.
Слово «летел» здесь не вполне подходило. Эдвард Уильямс Морли, привыкший как ученый к точности, а как бывший конгрегационный священник – к евангельской образности, определил движущееся в пространстве видение так: громадная саламандра с высунутым языком, словно бы передразнивая свои собственные, известные любому ученому очертания, движется скачками на задних лапах! При этом было непонятно, к огненному шару или к тепловому аэростату она движется…
Саламандра была еще далеко, но уже становилось ясно: она не похожа на своих сородичей, изображаемых в альбомах живописи, имеет толстые, непомерно развитые лапы и короткий, наполовину оборванный или кем-то откушенный хвост. Поскольку и хвост, и лапы были частично залеплены острыми перистыми облаками, казалось: эти части тела на концах закручиваются, вихрятся. Хорошо была видна лишь перламутровая рыбья сияющая шкура. Шкура в чешуйках густо переливалась и сразу напомнила про огромные заводи и крокодильи болота великой реки Миссури, по которой профессор Морли любил путешествовать в молодости, проповедуя священные истины воде, холмам, лесам…
Но зато скачущая саламандра как две капли воды – словно ее вырезали из старинных карт звездного неба – походила на свою астрологическую прабабку. Тот же красноватый туманец в хвосте, те же горящие камешки звезд на животе, та же – не крокодилья, а вполне себе собачья, но при этом сильно удлиненная пасть!
Вдруг саламандра ускорила движение и навалилась на огненный шар. Шар, который размерами превосходил и саламандру, и аэростат в несколько раз, тут же потух, стал пеплом и осыпался вниз, на береговую линию ни с каким другим по чистоте и красоте не сравнимого озера Эри.
Тело саламандры из бирюзово-коричневого стало неожиданно пурпурно-красным. Кроме того, она слегка поменяла свой облик.
– О’кей, – профессор Морли попытался успокоить побелевшего как полотно славянина. – Это я объясняю так: миражные явления иногда могут сопутствовать эфирному ветру. О’кей, – профессор закашлялся. – Наше сознание часто создает чудовищ из туч, звезд, воды… Да хотя бы из конюшенных навозных куч!
Слова на высоте приходилось выкрикивать, а для того чтобы набрать побольше воздуху, между ними приходилось делать ненужные паузы. Заглотнув воздуху в очередной раз, Эдвард Уильямс Морли бодро прокричал:
– Сейчас следует ждать… распада… этого миража!
Пока профессор кричал, саламандра на бегу развернулась. Сронив с языка продолговатый сине-прозрачный пузырь слюны и подскакивая в раже, как тот баскетболист-креол, она стремительно понеслась на аэростат.
«Все верно, – промелькнуло в голове у мистера Морли, – еще древние знали… Саламандра холодом тела… призвана гасить огни. Сейчас погасит все четыре горелки… и тогда…»
Пока профессор разбирался с мыслями, саламандра изменилась еще раз.
Она вдруг ясно обозначила свой пол! Под блестками красной чешуи показались великолепные женские груди. А на темной собачьей морде проступили следы обильной бело-розовой пудры. Ноги саламандры сладко вытянулись, хвост сократился до размеров обычного копчика… Вслед за этим проглянул нежнейший, умеренно выпуклый, уже без всякой чешуи, зато приятно затянутый светлой кожей пупок…
«Небесный!.. – выкрикнул про себя профессор. – Пуп небесный!..»
Эдвард Уильямс Морли заставил себя опустить глаза. Славянин Ефрем сел на дно корзины и вжал голову в плечи.
Гулкий ломкий звук, подобный звуку падающего с высоты «Эмпайр стэйт билдинг», раскатанного в лист кровельного железа, цепляющего в полете каменные выступы, стальные балки и гремящего чем ниже, тем сильней, – на минуту оглушил аэронавтов.
Вслед за звуком раздался уже не кровельный – дробно-жестяной смех. И астрологическое чудище с явными женскими признаками, словно глумясь над научной добросовестностью профессора и его ассистента, изгибом спины, именно тем местом, где был недавно хвост (славянин Ефрем за чудищем вполглаза все-таки наблюдал), толкнуло корзину аэростата.
Посыпались скрепы, болты, одна из горелок погасла…
И все же ученый победил в мистере Морли обывателя: он поднял глаза, чтобы в последние секунды жизни увидеть и уже только для себя самого описать в научных выражениях чешуйчатую женщину-саламандру. А также те части тела, которыми это холоднокровное существо будет гасить три оставшиеся и пока весело гудящие горелки…
Кончался 1919 год. Стояла влажноватая, вполне обычная для западного побережья Соединенных Штатов осень, предвещавшая не слишком холодную, но снегообильную зиму.
Сам для себя Эдвард Уильямс Морли давно решил: это будет его последний полет.
Эфирный ветер, который он так усиленно искал, поймать никак не удавалось. Не удалось заполучить его глубоко в подвале, не удавалось засечь высоко в воздухе.
И все же эфирный ветер существовал!
Эдвард Уильямс Морли, бывший короткое время священником и, невзирая на уговоры отца (тоже священника-методиста), ради науки сан с себя сложивший, – хорошо это чувствовал.
Внизу повизгивал кларнетами и погромыхивал барабанами белый диксиленд. Случайно завернувший к Великим озерам «Ориджинал джаз диксиленд бэнд» исполнял одну из неповторимых своих вещиц – «Livery Stable Blues».
Кукарекали петухами кларнеты, ишаком покрикивал тромбон. «Конюшенный блюз» веселил и воодушевлял. Было приятно, радостно.
Однако звуки земные постепенно становились слабей: аэростат поднимался уверенно.
Четыре мощные медные горелки – одна в виде рассеченной надвое головы индейца и три в виде обычных факелов – приятно поблескивали в лучах закатного солнца. Корзину легко – как ту лубяную негритянскую колыбель – покачивало.
Внизу дугой выгнулся южный берег озера Эри. Чуть дальше – по реке Кайяхога – раскинулся неповторимый город Кливленд с превосходным Западным резервным университетом Кейза, в котором профессор Морли когда-то работал и который продолжал считать своим.
Напевая про себя тему из «Livery Stable Blues», профессор Морли прикрыл глаза. Милая сердцу ньюаркская конюшня представилась ему! Брыкливые ишачки, резвые, мокрые, только что приведенные с берега ньюаркского залива или, может, с реки Пассеик лошади, невесть зачем плутающие между столбов конюшни черные овцы, вскакивающие овцам на спину розовые петухи – все они ловко подражали музыке дикси.
Ослы поднимали копытца, кобылы, смешно задирая хвосты, роняли наземь крупные пахучие яблоки, розовые петухи били крыльями, овцы приятно блеяли…
Вдруг второй аэронавт, славянин Ефрем, тихонько дотронулся до плеча профессора Морли.
Эдвард Уильямс Морли раскрыл глаза. Славянин Ефрем, только недавно включившийся в поиски эфирного ветра и часто кидавшийся на любую сопутствующую науке мелочь, указывал куда-то на северо-восток. Мистер Морли одернул полосатый сюртук, выровнял края чуть сбившегося на бок кожаного, тяжелого, с металлическими вставками шлема, скинул на плечо очки на веревочке и только после этого глянул в указанном направлении.
Издалека, с северо-востока, на аэростат летел шар огня. Шар вертело вокруг собственной оси. В полете он испускал огненные стрелы или, точней, длинные огненные струйки.
Размер шара был велик. Диаметр никак не меньше сорока футов. Скорость движения не то чтобы очень высока, но вполне достаточна для того, чтобы через минуту-другую опалить купол аэростата, а потом – вместе с новеньким оборудованием и пассажирами – аэростат сжечь!
Профессор на миг снова сплющил веки. Он думал, видение исчезнет. Но огненный шар не исчез, а, резко сбросив скорость и словно бы забавляясь испугом мистера Морли и его ассистента, завис невдалеке.
Внезапно профессору показалось: шар – живой! Он дышит, пыхтит, даже улыбается…
То же самое, видно, почудилось и славянину Ефрему. Одной рукой он производил конвульсивные движения, а пальцы второй руки, сложив колечком и не разжимая его, перебрасывал из стороны в сторону, словно показывая: глаза, глаза!
Конечно, профессор и безо всякого ассистента хорошо видел: у шара наблюдается некое подобие огромных глаз.
Вдруг шар задымил и двинулся на аэростат.
«Все», – сказал себе полушепотом профессор Морли.
И в этот же миг увидел нечто намного худшее, чем вполне объяснимое передвижение атмосферных огней.
Разинув пасть, к огненному шару летел громадный воздушный ящер.
Слово «летел» здесь не вполне подходило. Эдвард Уильямс Морли, привыкший как ученый к точности, а как бывший конгрегационный священник – к евангельской образности, определил движущееся в пространстве видение так: громадная саламандра с высунутым языком, словно бы передразнивая свои собственные, известные любому ученому очертания, движется скачками на задних лапах! При этом было непонятно, к огненному шару или к тепловому аэростату она движется…
Саламандра была еще далеко, но уже становилось ясно: она не похожа на своих сородичей, изображаемых в альбомах живописи, имеет толстые, непомерно развитые лапы и короткий, наполовину оборванный или кем-то откушенный хвост. Поскольку и хвост, и лапы были частично залеплены острыми перистыми облаками, казалось: эти части тела на концах закручиваются, вихрятся. Хорошо была видна лишь перламутровая рыбья сияющая шкура. Шкура в чешуйках густо переливалась и сразу напомнила про огромные заводи и крокодильи болота великой реки Миссури, по которой профессор Морли любил путешествовать в молодости, проповедуя священные истины воде, холмам, лесам…
Но зато скачущая саламандра как две капли воды – словно ее вырезали из старинных карт звездного неба – походила на свою астрологическую прабабку. Тот же красноватый туманец в хвосте, те же горящие камешки звезд на животе, та же – не крокодилья, а вполне себе собачья, но при этом сильно удлиненная пасть!
Вдруг саламандра ускорила движение и навалилась на огненный шар. Шар, который размерами превосходил и саламандру, и аэростат в несколько раз, тут же потух, стал пеплом и осыпался вниз, на береговую линию ни с каким другим по чистоте и красоте не сравнимого озера Эри.
Тело саламандры из бирюзово-коричневого стало неожиданно пурпурно-красным. Кроме того, она слегка поменяла свой облик.
– О’кей, – профессор Морли попытался успокоить побелевшего как полотно славянина. – Это я объясняю так: миражные явления иногда могут сопутствовать эфирному ветру. О’кей, – профессор закашлялся. – Наше сознание часто создает чудовищ из туч, звезд, воды… Да хотя бы из конюшенных навозных куч!
Слова на высоте приходилось выкрикивать, а для того чтобы набрать побольше воздуху, между ними приходилось делать ненужные паузы. Заглотнув воздуху в очередной раз, Эдвард Уильямс Морли бодро прокричал:
– Сейчас следует ждать… распада… этого миража!
Пока профессор кричал, саламандра на бегу развернулась. Сронив с языка продолговатый сине-прозрачный пузырь слюны и подскакивая в раже, как тот баскетболист-креол, она стремительно понеслась на аэростат.
«Все верно, – промелькнуло в голове у мистера Морли, – еще древние знали… Саламандра холодом тела… призвана гасить огни. Сейчас погасит все четыре горелки… и тогда…»
Пока профессор разбирался с мыслями, саламандра изменилась еще раз.
Она вдруг ясно обозначила свой пол! Под блестками красной чешуи показались великолепные женские груди. А на темной собачьей морде проступили следы обильной бело-розовой пудры. Ноги саламандры сладко вытянулись, хвост сократился до размеров обычного копчика… Вслед за этим проглянул нежнейший, умеренно выпуклый, уже без всякой чешуи, зато приятно затянутый светлой кожей пупок…
«Небесный!.. – выкрикнул про себя профессор. – Пуп небесный!..»
Эдвард Уильямс Морли заставил себя опустить глаза. Славянин Ефрем сел на дно корзины и вжал голову в плечи.
Гулкий ломкий звук, подобный звуку падающего с высоты «Эмпайр стэйт билдинг», раскатанного в лист кровельного железа, цепляющего в полете каменные выступы, стальные балки и гремящего чем ниже, тем сильней, – на минуту оглушил аэронавтов.
Вслед за звуком раздался уже не кровельный – дробно-жестяной смех. И астрологическое чудище с явными женскими признаками, словно глумясь над научной добросовестностью профессора и его ассистента, изгибом спины, именно тем местом, где был недавно хвост (славянин Ефрем за чудищем вполглаза все-таки наблюдал), толкнуло корзину аэростата.
Посыпались скрепы, болты, одна из горелок погасла…
И все же ученый победил в мистере Морли обывателя: он поднял глаза, чтобы в последние секунды жизни увидеть и уже только для себя самого описать в научных выражениях чешуйчатую женщину-саламандру. А также те части тела, которыми это холоднокровное существо будет гасить три оставшиеся и пока весело гудящие горелки…