Страница:
Дмитрий потянулся. Худой, с чуть печальными глазами, с длинной седой бородой, он мало чем походил на отца. Надев бобровую шубу и нахлобучив отороченную соболиным мехом шапку, он выбрался на высокое крыльцо с точеными балясинами.
Морозный воздух перехватил дыхание, яркий снег ослепил. Постоял князь, насупился. Пахнуло с детства знакомым. Однако как давно это было! С той поры, когда не стало отца, князя Александра Невского, и двор и дворец в Детинце сделались холодными, пустыми.
Еще раз повел Дмитрий взглядом. У поварни челядинец свежевал овцу. Другая, разделанная, висела на крючьях. Снег под тушами пропитался кровью.
От конюшен отъехали с десяток гридней, все молодые, как на подбор, в броне, на сытых, застоявшихся конях, к седлам колчаны со стрелами и луки приторочены. Глядя им вслед, князь подумал: «Отчего гридни и вооружены не хуже ордынцев, а вот одолели они русичей?» И тут же нашел ответ, какой был известен: «Рознь нас погубила, и ноне в распрях живем».
Дмитрий спустился с крыльца, по расчищенной дорожке вышел за ворота Детинца. К заутрене шли редкие прохожие. Князь посмотрел по сторонам и неторопливо двинулся к мосту через Волхов.
Великий Новгород испокон веку кичился своими богатствами, оседавшими в новгородской казне от торговли и дани, гордился многолюдством.
Еще дивил своими размерами, размашисто строился город. Не поместившись на одном берегу Волхова, разбросался он на противоположном. На Софийской стороне и на Торговой людные концы: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Бердова, Боркова, Варяжская, Воздвиженская, Добрынинская, Ильинская, Епископская, Людгоша, Холопья, Щитная и другие.
А церквей и монастырей – со счета собьешься: тут Софийский и Юрьевский соборы, церкви Богородицы на торговище и Пятницы, а по всему Новгороду Воздвиженская, Ивана Предтечи на Чудинской улице, Ильи-пророка на Славне и каменная Николая Чудотворца. Из камня и церкви на Петрятиновом дворище и Пятницкая на Ярославском…
Монастыри мужские и женские в Новгороде и пригороде: Антониев, Аркаж, Ефимин, Хутынский, девичьи – Черницын, Юрьев и иные большие и малые…
В Детинце и подворье архиепископа Киприяна и жилье ратников, кои день и ночь сторожат город.
На Софийской стороне вечевая площадь и гостевые дворы. По зову колокола на вечевую площадь сходится многочисленный беспокойный люд, чтобы решать вопросы жизни города.
Миновав складские строения готских, свейских и других иноземных гостей, какие в прошлые лета подолгу проживали в Новгороде, Дмитрий приостановился. Из-за бревенчатых стен доносился свирепый лай сторожевых псов, кормленных ратниками сырым мясом.
Глаза князя пробежались по тринадцатиглавой Софии, перекочевали на боярские и купеческие хоромы. У юго-восточного прясла Детинца прилепились домишки ремесленников. В Новгороде строения не то что в Переяславле-Залесском, все больше двухъярусные.
Сизые дымы поднимались над городом. День обещал быть морозным. Великий князь спустился к мосту. Он хоть и деревянный, но на семнадцати устоях. На нем новгородцы жаркие споры на вече заканчивали драками, смывая кровь в водах Волхова. Дмитрий смотрел на лепившиеся по берегу баньки. Некоторые из них курились. В кузнечном ряду вовсю стучали молоты, перестукивались молоточками по наковальням. С кузнечного конца тянуло окалиной. По мосту к торжищу, медленно перекачиваясь, катил воз с сеном. Возчик поклонился князю.
Посмотрев на вмерзшие в волховский лед волнорезы моста, Дмитрий направился в Детинец.
Боярин Самсон, тиун великого князя, давно уже одолевал Дмитрия: «Пора отправляться к корелам, дружина наша, княже, поиздержалась, да и новгородцы ждут, когда мы в Копорье уйдем».
Дмитрий и без того знал свои нужды, да все оттягивал, ждал вестей из Переяславля-Залесского от Апраксии. Болеет княгиня. Чуть полегчает, и снова хворь наваливается. Уж Дмитрий и лекаря ей отыскал из страны византийской, грека многознающего. Великий князь на него надежду возлагает.
– Апраксия, Апраксия, – шепчет Дмитрий и горестно опускает голову, – я ль тебя не холил, в молодые лета от невзгод не берег?..
Потер седые виски, прошелся по горнице. Под сапогами скрипнули половицы. Со двора донеслись голоса гридней. Князь прислушался, но, кроме отдельных слов, ничего не разобрал, подумал: «Что им в их лета?»
В молодости и он, Дмитрий, много ли о чем думал? Даже когда отец, Александр Невский, посылал его с дружиной в Копорье заступить дорогу свеям, Дмитрий его наказ исполнил.
В ту пору Александр Ярославич в Орду собирался, к Бату-хану. Много раз он бывал в Сарае и всегда возвращался с удачей. А в последний раз, будто смерть свою чуял, собрал сыновей, наказ давал… Дмитрий слова отцовские запомнил и все годы старался среднего брата, Андрея, улещать, не потворствовал ему и удел его не расширял.
В палату, мягко ступая, вошел воевода Ростислав, крупный, бородатый, с глубоким шрамом на щеке. В морозную пору шрам наливался, алел.
– Мыслю, княже, пора выступать.
– И то так. Дождемся гонца из Переяславля – и в путь. Коней перековать надобно. Обозом санным двинемся. Гридни на розвальнях поедут, коней приторочат.
– Самсон жалуется: Олекса на деньги скуп.
– Скажи Олексе, с Копорья воротимся – вернем. А ноне по полтрети алтына на гридня пускай отсчитает.
Дмитрий прошелся по палате, остановился напротив воеводы. Положив руку ему на плечо, заметил:
– А скупость Олексы не от доброй жизни, он за казну перед Новгородом в ответе. – И вновь сказал: – Вернемся из Копорья, все воротим.
– Новгород, княже, на тебя надеется, да и гридни, мыслю, не внакладе будут. И княжество Переяславль-Залесское с татарским разорением нищает.
Ростислав покинул палату, а Дмитрий о братьях подумал: нет меж ними лада. Даниил покуда голос не подает, смирно сидит в Москве. А надолго ли? Ну как умом и дрязгами Андрея жить начнет? Что скажут иные князья удельные – ростовские, муромские, тверской, белозерский?.. О-хо-хо, всем ли он, Дмитрий, угоден?.. И здесь, в Новгороде, не каждому боярину ко двору. Поди, есть и такие, какие его великое княжение меркой Александра Невского измеряют, сравнивают. По всему видать, позабыли либо вспоминать не желают, как изгоняли Невского из Новгорода.
Дмитрий тогда несмышленышем был и понаслышке о том ведает. Отец из Новгорода ушел, встал неподалеку. В ту пору немцы Псков взяли, Новгороду грозили, горожане поклонились Невскому, и он одолел рыцарей на Чудском озере…
Когда Невский сыновьям уделы выделял, Дмитрию Переяславль-Залесский достался. Здесь он провел многие годы: разор ордынский застал, вместе с переяславцами город рубил, стены и дома ставил. Споро строили мастера, далеко окрест слышались удары топоров, пахло свежим тесом. Навсегда запомнились Дмитрию эти запахи… Сюда, в Переяславль-Залесский, он привез из далекого Устюга и молодую жену Апраксию. Здесь рождались и умирали дети. Вот только что и сохранился Иван, болезненный, Богом забытый, потому как не может оставить после себя наследника…
Ударили в Софийском соборе к обедне. Вошла дородная ключница Меланья, внесла чашу с горячим молоком.
– Испей, княже. – Поставила чашу на столик. – Хочешь, я тебе медка принесу?
Усмехнулся Дмитрий, подумав: «Как за малым дитем, Меланья доглядывает. Этак ее Апраксия наставила». А вслух сказал:
– Спасибо, Меланья, потом выпью.
Ответил и забыл. Мысленно вернулся к тому времени, когда отец посылал его в Копорье. Те были его первые лета княжения в Переяславле-Залесском. С дружиной он прошел в землю лопарей – места дикие, глухие, где жили по чумам и избушкам, более напоминавшим дымные землянки, селились большими семьями, ездили на оленях и промышляли зверя. Дмитрий видел, как ловко лопари бьют стрелами белок и соболей, по неделям спят на снегу и питаются бог знает чем. Вот к этим лопарям и предстоит ему отправиться за недоимками…
В тот раз ни шведы, ни немцы к Копорью не подходили, видимо проведав, что пришла дружина русичей, встала на их пути, а Дмитрий, собрав с лопарей дань мехами и кожами, все привез в новгородскую скотницу.
Многое из того, что доставил в Новгород Дмитрий, отец, Александр Невский, отвез в Орду, ублажая ханских жен и многочисленных родственников.
Рассказывал Невский, как Берке-хан вознамерился женить его, насилу Александр Ярославич уклонился. «Я, – говорил, – стар, а молодая жена годами сыновьям моим годится…»
Зимой дни короткие, ночи длинные, редко когда солнце скупо проглянет. Небо все больше тучами снежными затягивает, а уж коли прояснится, то мороз давит.
У Дмитрия бессонница частая. Случалось, до первых петухов лежит, очи в потолок уставит. На столике-налое лампада тлеет, по стенам всякие тени причудливые вырисовываются. Вспомнилось, как еще в первые годы его великого княжения хан Мангу-Тимур русских князей в Орду вызвал и велел им идти войной на ясов, наказать за неповиновение. Повел удельных князей Андрей.
Поход на Кавказ был удачным, хан добычей остался доволен. С той поры Дмитрий и почувствовал, что Андрей норовит вырвать у него власть великокняжескую. Особенно влиял он на князей Федора Ярославского и Глеба Ростовского. Эвон, те даже великого князя в известность не поставили, что Михаила, зятя Федора, и Глеба, сына князя ростовского, в подмогу татарам на болгар посылали.
И было то в лето, когда Дмитрий намеревался укрепить Ладогу и Копорье от свеев и рыцарей…
С новгородских стен доносились окрики дозорных. Бодрствовала стража в Новгороде. Бодрствовала стража в Переяславле-Залесском и Твери, в Ярославле и Ростове, в Москве и во Владимире, не дремлют сторожа по всей Руси… Но что могут поделать дружины удельных князей, если нагрянет Орда силой несметной? Подобно огромному неводу, ее крылья охватят всю русскую землю с ее городами и селами, и нет от этой силы пощады!
Потер Дмитрий виски. Прилег на лавку. На душе тревожно. Повсюду засилье ордынское, тяжким грузом давит оно. Будет ли от него спасение? Князь снова сел, ноги коснулись шкуры распластанного на полу медведя; подумал: «Что, как этого медведя, легшего под ноги, так и Русь удельную свалили ордынцы, и когда теперь воспрянет она? А что очнется да поднимется, еще отец, Александр Невский, предвидел». Но когда это случится, если даже они, сыновья Невского, родные братья, в миру не живут?
Вновь прилег, коснулся щекой подушки. Долго ворочался на широкой лавке. Вздохнул:
– Ох, Андрей, Андрей, неугомонен ты и корыстолюбив, так и норовишь умоститься на великое княжение. А так ли уж сладко оно?
Неожиданно Дмитрий поймал себя на мысли, что он не любит новгородцев, страшится их своевольства, непредсказуемости. А еще боярской и купеческой спеси. Никогда не ведаешь, с какой стороны к люду новгородскому подступиться. Будто добра ему желаешь, ан ударит в набат, и сбегутся с криками на вечевую площадь, толпами валят к Святой Софии, злобятся.
А то вдруг драку затеют. Начнут на вече, закончат на мосту волховском, с кровавыми увечьями. Бьются конец на конец, сторона на сторону, пока архиепископ не явится и не уймет побоище.
Утихнут, водой волховской кровь смоют и разойдутся, гадая, отчего бойню затеяли.
– Хороша Малаша, да не наша.
И, ущипнув девку, боком прошел в хоромы.
Навстречу ему уже торопился князь Дмитрий. Нюхом учуял, неспроста посадник заявился.
– Здрав будь, княже, – слегка поклонился посадник.
– Ужели дела какие в этакую рань подняли тебя, боярин?
– Аль у посадника забот мало, княже? Эвон, с Орды начала хиреть казна Великого Новгорода. В лето кануло прошлое, когда процветала.
– В те годы и Киев стольным городом был.
– Да уж вестимо.
– Так ты, боярин Семен, может, какими вестями порадуешь? Чем живет Новгород ноне?
– Слухами, князь Дмитрий. Весть дошла до меня, Довмонт Псковский на Ладоге уже дань нашу собирает. Покуда ты, князь, в Новгороде сидишь, Довмонт лопарей потрясет.
– Новгородцы делят шкуру неубитого медведя. – Князь нахмурился. – А Копорье от нас не уйдет. Кто тебя, посадник, теми слухами наделил?
– На той седмице из Ладоги ушкуйники воротились, они и сказывали.
– Ушкуйники – народец гулящий, они переврут и дорого за то не возьмут.
– Где облыжное, а где истина. На всякий роток не накинешь платок.
– Истинно, посадник. А Довмонт мной наряжен… Новгородцам передай, вскорости я с дружиной отъеду в Копорье. Вот только гонца из Переяславля-Залесского дождусь.
Посадник кивнул согласно. Однако Дмитрий видел, мнется боярин, чего-то недоговаривает. Наконец сказал:
– А не взять ли тебе, княже, оружного люда?
Дмитрий усмехнулся:
– Для какой надобности? Аль я с дружиной бессилен?
Посадник почесал бороду:
– Негоже, княже, Новгород к тебе с доверием, оттого и позвал. С новгородцами надежней. Поди, сам ведаешь, лопари по лесам разбредутся, ищи их. А недоимки за ними изрядные.
– Не впервой, справимся, – потер лоб Дмитрий.
Он сразу сообразил, к чему гнет посадник. Опасается, как бы мимо Новгорода дань не ушла, вот и намерился глаз свой к нему приставить.
Боярин Семен поднялся, сказал с поклоном:
– Прощай, княже, пойду ужо.
И вышел степенно.
Знал себе цену посадник, не одно лето выкрикивают его новгородцы. Он и голова городу, он и воевода. За ним ополчение. Рать у Новгорода не такая уж многочисленная, ратников город нанимает, а коли потребуется и воинство созвать, ополченцев скликают. Каждый конец свой полк выставляет, со своим кончанским старостой.
Таким Господин Великий Новгород и страшен недругам, таким он сажал в Киеве и Владимира, крестившего Русь, и Ярослава Мудрого…
Какой же он для него, князя Дмитрия? Видать, не слишком доверяют. Однако не бывать тому, чтобы в Копорье новгородцы себя господами зрили. Недоимки, кои он с лопарей соберет, частью в Переяславль-Залесский увезет.
Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.
И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.
Переговаривались:
– Почто скликают?
– Кто ведает…
– Подь разберись.
– Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.
– Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?
– А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.
– Послушаем…
Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.
У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.
Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:
– Кому неймется в колокол бить?
– В дурь поперло!
– Ахти, матушки!
Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.
Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:
– Люд новгородский, дозволь слово молвить!
Чей-то насмешливый голос выкрикнул:
– Коли созвали, так и ответствуй!
– К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?
– Аль у тебя, Мирон, память отшибло?
– Говори, посадник! – взревела толпа. – На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!
– Не томи, посадник, сказывай!
Семен жезл свой поднял:
– Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса!
Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не наплетет.
Тысяцкий откашлялся:
– Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.
– По справедливости! – взревела площадь.
И снова голос тысяцкого перекрыл рев:
– Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.
– Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?
– Выделить! Чай, не голодом ему дружину морить!
В толпе именитых разом заговорили:
– Тебе, тысяцкий, дозволяем!
Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:
– А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!
– На то они и братья, сами разберутся!
И вече расхохоталось.
Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:
– Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?
– Речь твоя верная, князь. Доверяем!
– Выдели, тысяцкий, сколь князь просит!
Сошли с помоста. Расходился народ с веча кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:
– Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.
– Олекса от веча хотел приговор услышать.
– Он, Ростислав, перед вечем отчетен.
– То так. Пора, княже, определиться с выездом.
– После Рождества. Благо морозы стоят.
Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.
Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:
– Ты что да, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?
Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:
– А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.
И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:
– Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!
Филипп голову вздернул:
– Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…
На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался – и к Лукерье…
Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слезно:
– Прости, княже, в позоре живу, Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет! Уж и вразумлял я его, и поучал, да все попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.
– Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?
– Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.
Дмитрий весело рассмеялся:
– А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?
Олекса сплюнул:
– Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».
Расхохотался Дмитрий:
– Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.
Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:
– Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.
Дмитрий брови поднял:
– Как, боярин?
– Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода, от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.
Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему Филипп бывал в Копорье».
– Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?
Олекса обрадовался:
– В согласии он. Да и впрок ему.
– Ну, Олекса, быть по-твоему. Возьму.
Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:
– Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.
– То, княже, бабье дело…
И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.
Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.
Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.
– Заночуем в Тесове, – сказал воевода. – От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.
– Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.
На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.
– Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, – заметил Дмитрий.
– Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.
– На то и расчет.
В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…
На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.
Ростислав заметил Дмитрию:
– Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.
Дмитрий посмотрел на небо:
– Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…
На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.
Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.
Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:
– Айда в избы, отогревайтесь!
А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:
– Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки, небось?
– Медовые!
– Мордатые, глазки узкие!
– Только ли?
– А чисты?
– С дымком чумным.
– Дак мы их в бане попарим! С веничком!
– Гы! Коли так!..
Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:
– Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!
– Сколь же лет не бывали мы в Копорье?
– Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.
– Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь?
Дмитрий не ответил.
Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.
Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, – говорят, – татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»
Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка[9] и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.
Морозный воздух перехватил дыхание, яркий снег ослепил. Постоял князь, насупился. Пахнуло с детства знакомым. Однако как давно это было! С той поры, когда не стало отца, князя Александра Невского, и двор и дворец в Детинце сделались холодными, пустыми.
Еще раз повел Дмитрий взглядом. У поварни челядинец свежевал овцу. Другая, разделанная, висела на крючьях. Снег под тушами пропитался кровью.
От конюшен отъехали с десяток гридней, все молодые, как на подбор, в броне, на сытых, застоявшихся конях, к седлам колчаны со стрелами и луки приторочены. Глядя им вслед, князь подумал: «Отчего гридни и вооружены не хуже ордынцев, а вот одолели они русичей?» И тут же нашел ответ, какой был известен: «Рознь нас погубила, и ноне в распрях живем».
Дмитрий спустился с крыльца, по расчищенной дорожке вышел за ворота Детинца. К заутрене шли редкие прохожие. Князь посмотрел по сторонам и неторопливо двинулся к мосту через Волхов.
Великий Новгород испокон веку кичился своими богатствами, оседавшими в новгородской казне от торговли и дани, гордился многолюдством.
Еще дивил своими размерами, размашисто строился город. Не поместившись на одном берегу Волхова, разбросался он на противоположном. На Софийской стороне и на Торговой людные концы: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Бердова, Боркова, Варяжская, Воздвиженская, Добрынинская, Ильинская, Епископская, Людгоша, Холопья, Щитная и другие.
А церквей и монастырей – со счета собьешься: тут Софийский и Юрьевский соборы, церкви Богородицы на торговище и Пятницы, а по всему Новгороду Воздвиженская, Ивана Предтечи на Чудинской улице, Ильи-пророка на Славне и каменная Николая Чудотворца. Из камня и церкви на Петрятиновом дворище и Пятницкая на Ярославском…
Монастыри мужские и женские в Новгороде и пригороде: Антониев, Аркаж, Ефимин, Хутынский, девичьи – Черницын, Юрьев и иные большие и малые…
В Детинце и подворье архиепископа Киприяна и жилье ратников, кои день и ночь сторожат город.
На Софийской стороне вечевая площадь и гостевые дворы. По зову колокола на вечевую площадь сходится многочисленный беспокойный люд, чтобы решать вопросы жизни города.
Миновав складские строения готских, свейских и других иноземных гостей, какие в прошлые лета подолгу проживали в Новгороде, Дмитрий приостановился. Из-за бревенчатых стен доносился свирепый лай сторожевых псов, кормленных ратниками сырым мясом.
Глаза князя пробежались по тринадцатиглавой Софии, перекочевали на боярские и купеческие хоромы. У юго-восточного прясла Детинца прилепились домишки ремесленников. В Новгороде строения не то что в Переяславле-Залесском, все больше двухъярусные.
Сизые дымы поднимались над городом. День обещал быть морозным. Великий князь спустился к мосту. Он хоть и деревянный, но на семнадцати устоях. На нем новгородцы жаркие споры на вече заканчивали драками, смывая кровь в водах Волхова. Дмитрий смотрел на лепившиеся по берегу баньки. Некоторые из них курились. В кузнечном ряду вовсю стучали молоты, перестукивались молоточками по наковальням. С кузнечного конца тянуло окалиной. По мосту к торжищу, медленно перекачиваясь, катил воз с сеном. Возчик поклонился князю.
Посмотрев на вмерзшие в волховский лед волнорезы моста, Дмитрий направился в Детинец.
* * *
Испокон веку повелось на Руси: князья либо тиуны[7] собирали дань с люда. Отправлялись в полюдье по морозу и снегу, потому как не было проезжих дорог, сплошное бездорожье и болотные топи. Ко всему смерд[8] к зиме и хлеб сожнет, и живность заготовит, туески маслом и медом наполнит. А промышлявшие охотой зверя добудут.Боярин Самсон, тиун великого князя, давно уже одолевал Дмитрия: «Пора отправляться к корелам, дружина наша, княже, поиздержалась, да и новгородцы ждут, когда мы в Копорье уйдем».
Дмитрий и без того знал свои нужды, да все оттягивал, ждал вестей из Переяславля-Залесского от Апраксии. Болеет княгиня. Чуть полегчает, и снова хворь наваливается. Уж Дмитрий и лекаря ей отыскал из страны византийской, грека многознающего. Великий князь на него надежду возлагает.
– Апраксия, Апраксия, – шепчет Дмитрий и горестно опускает голову, – я ль тебя не холил, в молодые лета от невзгод не берег?..
Потер седые виски, прошелся по горнице. Под сапогами скрипнули половицы. Со двора донеслись голоса гридней. Князь прислушался, но, кроме отдельных слов, ничего не разобрал, подумал: «Что им в их лета?»
В молодости и он, Дмитрий, много ли о чем думал? Даже когда отец, Александр Невский, посылал его с дружиной в Копорье заступить дорогу свеям, Дмитрий его наказ исполнил.
В ту пору Александр Ярославич в Орду собирался, к Бату-хану. Много раз он бывал в Сарае и всегда возвращался с удачей. А в последний раз, будто смерть свою чуял, собрал сыновей, наказ давал… Дмитрий слова отцовские запомнил и все годы старался среднего брата, Андрея, улещать, не потворствовал ему и удел его не расширял.
В палату, мягко ступая, вошел воевода Ростислав, крупный, бородатый, с глубоким шрамом на щеке. В морозную пору шрам наливался, алел.
– Мыслю, княже, пора выступать.
– И то так. Дождемся гонца из Переяславля – и в путь. Коней перековать надобно. Обозом санным двинемся. Гридни на розвальнях поедут, коней приторочат.
– Самсон жалуется: Олекса на деньги скуп.
– Скажи Олексе, с Копорья воротимся – вернем. А ноне по полтрети алтына на гридня пускай отсчитает.
Дмитрий прошелся по палате, остановился напротив воеводы. Положив руку ему на плечо, заметил:
– А скупость Олексы не от доброй жизни, он за казну перед Новгородом в ответе. – И вновь сказал: – Вернемся из Копорья, все воротим.
– Новгород, княже, на тебя надеется, да и гридни, мыслю, не внакладе будут. И княжество Переяславль-Залесское с татарским разорением нищает.
Ростислав покинул палату, а Дмитрий о братьях подумал: нет меж ними лада. Даниил покуда голос не подает, смирно сидит в Москве. А надолго ли? Ну как умом и дрязгами Андрея жить начнет? Что скажут иные князья удельные – ростовские, муромские, тверской, белозерский?.. О-хо-хо, всем ли он, Дмитрий, угоден?.. И здесь, в Новгороде, не каждому боярину ко двору. Поди, есть и такие, какие его великое княжение меркой Александра Невского измеряют, сравнивают. По всему видать, позабыли либо вспоминать не желают, как изгоняли Невского из Новгорода.
Дмитрий тогда несмышленышем был и понаслышке о том ведает. Отец из Новгорода ушел, встал неподалеку. В ту пору немцы Псков взяли, Новгороду грозили, горожане поклонились Невскому, и он одолел рыцарей на Чудском озере…
Когда Невский сыновьям уделы выделял, Дмитрию Переяславль-Залесский достался. Здесь он провел многие годы: разор ордынский застал, вместе с переяславцами город рубил, стены и дома ставил. Споро строили мастера, далеко окрест слышались удары топоров, пахло свежим тесом. Навсегда запомнились Дмитрию эти запахи… Сюда, в Переяславль-Залесский, он привез из далекого Устюга и молодую жену Апраксию. Здесь рождались и умирали дети. Вот только что и сохранился Иван, болезненный, Богом забытый, потому как не может оставить после себя наследника…
Ударили в Софийском соборе к обедне. Вошла дородная ключница Меланья, внесла чашу с горячим молоком.
– Испей, княже. – Поставила чашу на столик. – Хочешь, я тебе медка принесу?
Усмехнулся Дмитрий, подумав: «Как за малым дитем, Меланья доглядывает. Этак ее Апраксия наставила». А вслух сказал:
– Спасибо, Меланья, потом выпью.
Ответил и забыл. Мысленно вернулся к тому времени, когда отец посылал его в Копорье. Те были его первые лета княжения в Переяславле-Залесском. С дружиной он прошел в землю лопарей – места дикие, глухие, где жили по чумам и избушкам, более напоминавшим дымные землянки, селились большими семьями, ездили на оленях и промышляли зверя. Дмитрий видел, как ловко лопари бьют стрелами белок и соболей, по неделям спят на снегу и питаются бог знает чем. Вот к этим лопарям и предстоит ему отправиться за недоимками…
В тот раз ни шведы, ни немцы к Копорью не подходили, видимо проведав, что пришла дружина русичей, встала на их пути, а Дмитрий, собрав с лопарей дань мехами и кожами, все привез в новгородскую скотницу.
Многое из того, что доставил в Новгород Дмитрий, отец, Александр Невский, отвез в Орду, ублажая ханских жен и многочисленных родственников.
Рассказывал Невский, как Берке-хан вознамерился женить его, насилу Александр Ярославич уклонился. «Я, – говорил, – стар, а молодая жена годами сыновьям моим годится…»
Зимой дни короткие, ночи длинные, редко когда солнце скупо проглянет. Небо все больше тучами снежными затягивает, а уж коли прояснится, то мороз давит.
У Дмитрия бессонница частая. Случалось, до первых петухов лежит, очи в потолок уставит. На столике-налое лампада тлеет, по стенам всякие тени причудливые вырисовываются. Вспомнилось, как еще в первые годы его великого княжения хан Мангу-Тимур русских князей в Орду вызвал и велел им идти войной на ясов, наказать за неповиновение. Повел удельных князей Андрей.
Поход на Кавказ был удачным, хан добычей остался доволен. С той поры Дмитрий и почувствовал, что Андрей норовит вырвать у него власть великокняжескую. Особенно влиял он на князей Федора Ярославского и Глеба Ростовского. Эвон, те даже великого князя в известность не поставили, что Михаила, зятя Федора, и Глеба, сына князя ростовского, в подмогу татарам на болгар посылали.
И было то в лето, когда Дмитрий намеревался укрепить Ладогу и Копорье от свеев и рыцарей…
С новгородских стен доносились окрики дозорных. Бодрствовала стража в Новгороде. Бодрствовала стража в Переяславле-Залесском и Твери, в Ярославле и Ростове, в Москве и во Владимире, не дремлют сторожа по всей Руси… Но что могут поделать дружины удельных князей, если нагрянет Орда силой несметной? Подобно огромному неводу, ее крылья охватят всю русскую землю с ее городами и селами, и нет от этой силы пощады!
Потер Дмитрий виски. Прилег на лавку. На душе тревожно. Повсюду засилье ордынское, тяжким грузом давит оно. Будет ли от него спасение? Князь снова сел, ноги коснулись шкуры распластанного на полу медведя; подумал: «Что, как этого медведя, легшего под ноги, так и Русь удельную свалили ордынцы, и когда теперь воспрянет она? А что очнется да поднимется, еще отец, Александр Невский, предвидел». Но когда это случится, если даже они, сыновья Невского, родные братья, в миру не живут?
Вновь прилег, коснулся щекой подушки. Долго ворочался на широкой лавке. Вздохнул:
– Ох, Андрей, Андрей, неугомонен ты и корыстолюбив, так и норовишь умоститься на великое княжение. А так ли уж сладко оно?
Неожиданно Дмитрий поймал себя на мысли, что он не любит новгородцев, страшится их своевольства, непредсказуемости. А еще боярской и купеческой спеси. Никогда не ведаешь, с какой стороны к люду новгородскому подступиться. Будто добра ему желаешь, ан ударит в набат, и сбегутся с криками на вечевую площадь, толпами валят к Святой Софии, злобятся.
А то вдруг драку затеют. Начнут на вече, закончат на мосту волховском, с кровавыми увечьями. Бьются конец на конец, сторона на сторону, пока архиепископ не явится и не уймет побоище.
Утихнут, водой волховской кровь смоют и разойдутся, гадая, отчего бойню затеяли.
* * *
Утро началось с приходом в старые, еще дедом князя Дмитрия Ярославом срубленные, палаты посадника Семена. Разрумянившийся с мороза боярин, скинув в сенях шубу и шапку на руки дворовой девке, хихикнул:– Хороша Малаша, да не наша.
И, ущипнув девку, боком прошел в хоромы.
Навстречу ему уже торопился князь Дмитрий. Нюхом учуял, неспроста посадник заявился.
– Здрав будь, княже, – слегка поклонился посадник.
– Ужели дела какие в этакую рань подняли тебя, боярин?
– Аль у посадника забот мало, княже? Эвон, с Орды начала хиреть казна Великого Новгорода. В лето кануло прошлое, когда процветала.
– В те годы и Киев стольным городом был.
– Да уж вестимо.
– Так ты, боярин Семен, может, какими вестями порадуешь? Чем живет Новгород ноне?
– Слухами, князь Дмитрий. Весть дошла до меня, Довмонт Псковский на Ладоге уже дань нашу собирает. Покуда ты, князь, в Новгороде сидишь, Довмонт лопарей потрясет.
– Новгородцы делят шкуру неубитого медведя. – Князь нахмурился. – А Копорье от нас не уйдет. Кто тебя, посадник, теми слухами наделил?
– На той седмице из Ладоги ушкуйники воротились, они и сказывали.
– Ушкуйники – народец гулящий, они переврут и дорого за то не возьмут.
– Где облыжное, а где истина. На всякий роток не накинешь платок.
– Истинно, посадник. А Довмонт мной наряжен… Новгородцам передай, вскорости я с дружиной отъеду в Копорье. Вот только гонца из Переяславля-Залесского дождусь.
Посадник кивнул согласно. Однако Дмитрий видел, мнется боярин, чего-то недоговаривает. Наконец сказал:
– А не взять ли тебе, княже, оружного люда?
Дмитрий усмехнулся:
– Для какой надобности? Аль я с дружиной бессилен?
Посадник почесал бороду:
– Негоже, княже, Новгород к тебе с доверием, оттого и позвал. С новгородцами надежней. Поди, сам ведаешь, лопари по лесам разбредутся, ищи их. А недоимки за ними изрядные.
– Не впервой, справимся, – потер лоб Дмитрий.
Он сразу сообразил, к чему гнет посадник. Опасается, как бы мимо Новгорода дань не ушла, вот и намерился глаз свой к нему приставить.
Боярин Семен поднялся, сказал с поклоном:
– Прощай, княже, пойду ужо.
И вышел степенно.
Знал себе цену посадник, не одно лето выкрикивают его новгородцы. Он и голова городу, он и воевода. За ним ополчение. Рать у Новгорода не такая уж многочисленная, ратников город нанимает, а коли потребуется и воинство созвать, ополченцев скликают. Каждый конец свой полк выставляет, со своим кончанским старостой.
Таким Господин Великий Новгород и страшен недругам, таким он сажал в Киеве и Владимира, крестившего Русь, и Ярослава Мудрого…
Какой же он для него, князя Дмитрия? Видать, не слишком доверяют. Однако не бывать тому, чтобы в Копорье новгородцы себя господами зрили. Недоимки, кои он с лопарей соберет, частью в Переяславль-Залесский увезет.
* * *
По морозу созрела рябина, и ее ягоды каплями крови алели на снегу. И было в этом что-то тревожное, настораживающее…Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.
И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.
Переговаривались:
– Почто скликают?
– Кто ведает…
– Подь разберись.
– Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.
– Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?
– А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.
– Послушаем…
Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.
У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.
Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:
– Кому неймется в колокол бить?
– В дурь поперло!
– Ахти, матушки!
Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.
Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:
– Люд новгородский, дозволь слово молвить!
Чей-то насмешливый голос выкрикнул:
– Коли созвали, так и ответствуй!
– К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?
– Аль у тебя, Мирон, память отшибло?
– Говори, посадник! – взревела толпа. – На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!
– Не томи, посадник, сказывай!
Семен жезл свой поднял:
– Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса!
Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не наплетет.
Тысяцкий откашлялся:
– Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.
– По справедливости! – взревела площадь.
И снова голос тысяцкого перекрыл рев:
– Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.
– Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?
– Выделить! Чай, не голодом ему дружину морить!
В толпе именитых разом заговорили:
– Тебе, тысяцкий, дозволяем!
Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:
– А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!
– На то они и братья, сами разберутся!
И вече расхохоталось.
Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:
– Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?
– Речь твоя верная, князь. Доверяем!
– Выдели, тысяцкий, сколь князь просит!
Сошли с помоста. Расходился народ с веча кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:
– Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.
– Олекса от веча хотел приговор услышать.
– Он, Ростислав, перед вечем отчетен.
– То так. Пора, княже, определиться с выездом.
– После Рождества. Благо морозы стоят.
* * *
Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.
Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:
– Ты что да, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?
Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:
– А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.
И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:
– Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!
Филипп голову вздернул:
– Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…
На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался – и к Лукерье…
Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слезно:
– Прости, княже, в позоре живу, Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет! Уж и вразумлял я его, и поучал, да все попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.
– Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?
– Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.
Дмитрий весело рассмеялся:
– А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?
Олекса сплюнул:
– Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».
Расхохотался Дмитрий:
– Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.
Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:
– Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.
Дмитрий брови поднял:
– Как, боярин?
– Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода, от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.
Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему Филипп бывал в Копорье».
– Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?
Олекса обрадовался:
– В согласии он. Да и впрок ему.
– Ну, Олекса, быть по-твоему. Возьму.
Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:
– Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.
– То, княже, бабье дело…
И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.
* * *
После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.
Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.
– Заночуем в Тесове, – сказал воевода. – От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.
– Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.
На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.
– Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, – заметил Дмитрий.
– Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.
– На то и расчет.
В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…
На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.
Ростислав заметил Дмитрию:
– Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.
Дмитрий посмотрел на небо:
– Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…
На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.
Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.
Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:
– Айда в избы, отогревайтесь!
А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:
– Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки, небось?
– Медовые!
– Мордатые, глазки узкие!
– Только ли?
– А чисты?
– С дымком чумным.
– Дак мы их в бане попарим! С веничком!
– Гы! Коли так!..
Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:
– Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!
– Сколь же лет не бывали мы в Копорье?
– Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.
– Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь?
Дмитрий не ответил.
* * *
Земля слухами полнится…Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.
Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, – говорят, – татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»
Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка[9] и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.