Это королевство было заколдованное — в нем словно остановилось время. Повседневная жизнь в нем была такая же, как и в других заурядных государствах, где нет ни ослепительных владычиц, ни преданных им пажей, а оба супруга просто тянут свою ничем не примечательную лямку. В королевстве Ховарда текли раковины, требовал ремонта водопровод, у Ховарда сильно лезли волосы, и он собственноручно заметал их, брызгая пол в офисе специальным антистатическим составом. Но старинная мебель в гостиной напоминала Ховарду о давно ушедших временах, когда эти диваны и стулья стояли в доме матери Абигайль, куда он, юный студент, приходил в сто лет не стиранных шортах и норовил на них усесться, а мать Абигайль, милая леди, которая ему всегда нравилась, старалась ненароком провести его в другую комнату, никогда не давая понять, что садиться на фамильную мебель в грязных штанах недопустимо. Мать Абигайль всегда была внимательнее к нему, чем его собственная мать, на каждый день рождения он обязательно получал от нее открытку. Через много лет, во время последней встречи с нею Ховард и Абигайль предложили устроить ее в дом престарелых, потому что ей уже было тяжело жить одной, но мать Абигайль сказала, что хочет умереть в своей постели, поцеловала Ховарда и поблагодарила его за все, а вскоре, действительно, умерла так, как хотела, и в наследство Ховарду и Абигайль досталась эта самая старинная мебель, на которую Ховард больше никогда не садился.
Абигайль не открывала свой истинный возраст даже врачам, но из писем Ховарда я знала, что она его старше, что здоровье ее плохое, что она плохо спит ночью и не может спать днем, и когда Ховард рядом, у нее вечно слипаются веки. Ховард с горечью признавал, что она мало ест, но все равно набирает вес, что она теперь не выдерживает длинные трансатлантические перелеты, поэтому они больше не путешествуют и, тоскуя по Европе, Абигайль, не желает, однако, встречаться с суетливыми и шумными людьми на улице и в магазинах, и почти не выходит из дома. Ховард говорил, что она одушевляется только, когда он везет ее на очередной благотворительный прием или на премьеру в театр, тогда она надевает новое, обычно всегда черное платье, которое ее стройнит, и, действительно, делается похожей на ту, какой была прежде. И, надев свой купленный за двести долларов, как у брата мэра галстук, Ховард эскортирует Абигайль и, стоя около нее с коктейлем в руках в кружке известных в городе людей, со всеми вместе слушает ее речи. И когда, довольная своим успехом, Абигайль вдруг улыбнется ему своей по-прежнему ослепительной улыбкой, Ховарду вдруг на короткий миг покажется, что в их жизни будет еще что-то таинственное и необыкновенное, но такие моменты случаются теперь редко.
А потом в королевстве грянула революция — абсолютная монархия внезапно превратилась в нем в конституционную, Абигайль осталась формальной владычицей, а ее место заняла самозванка, женщина много моложе Ховарда, официантка из их инженерного клуба, в прошлом балерина, красавица с лучистыми глазами и легкой танцующей походкой. Эту женщину звали Глория, вместе с ней в королевство ворвалась струя новой жизни, разметав колдовство таящихся по углам теней. В своих новых письмах Ховард с горячностью восклицал, что для Абигайль он всегда был скорее эскортом, чем мужем, она всю жизнь диктовала ему свои условия, начиная от запрета появляться на кухне и терять попусту время в Интернете. Ховард говорил, что не смотрел бы на сторону, если бы его пятнадцатикомнатный дом был для него настоящим домом, он признавался, что его любовь к Абигайль была всегда скорее любовью мальчика к девочке, а Глорию он любит так, как только мужчина может любить женщину, она нужна ему для жизни, для счастья, для детей, для любви, для заботы о ней и устройстве для нее дома. На мой вопрос, для чего нужна Абигайль, Ховард отвечал, что, кроме него, ее некому будет даже отвести к врачу, и если бы Глория поселилась поблизости и родила бы ему ребенка, Абигайль, наверное, не была бы против.
Но его новая любовь не была к нему особенно добра, она периодически покидала его, находя более подходящих ей для жизни мужчин, а потом, испытывая материальные затруднения, неизменно возвращалась, и Ховард давал ей деньги, и она оставалась с ним, но повторяла, что видевшие их вместе люди принимают его за ее отца. И стремясь угодить ей, Ховард сделал несколько пластических операций, удалив родинки на лице, и начал применять средство от облысения. И я боялась спросить у него про Абигайль и не могла спросить у нее самой, потому что сильнее врачей Абигайль ненавидела только компьютеры. Я представляла, как она одна-одинешенька сидит в дальней комнате своего пятнадцатикомнатного дома и каллиграфическим почерком пишет стихи о пути к Богу, которые ей теперь некому прочитать, и складывает эти стихи в ящик.
И вот уже несколько лет, как я ничего не знаю о королевстве, но иногда я по-прежнему воображаю, как молодая королева Абигайль входит в залитый солнцем офис и, сразу заметив изменение в расположении предметов на столе, безошибочно находит спрятанный для нее под схемами шоколадный батончик, невозмутимо срывает с него блестящую фольгу и кусает горький шоколад безукоризненными зубами, победительно встречая восхищенный взгляд преданного ей пажа.
Абигайль не открывала свой истинный возраст даже врачам, но из писем Ховарда я знала, что она его старше, что здоровье ее плохое, что она плохо спит ночью и не может спать днем, и когда Ховард рядом, у нее вечно слипаются веки. Ховард с горечью признавал, что она мало ест, но все равно набирает вес, что она теперь не выдерживает длинные трансатлантические перелеты, поэтому они больше не путешествуют и, тоскуя по Европе, Абигайль, не желает, однако, встречаться с суетливыми и шумными людьми на улице и в магазинах, и почти не выходит из дома. Ховард говорил, что она одушевляется только, когда он везет ее на очередной благотворительный прием или на премьеру в театр, тогда она надевает новое, обычно всегда черное платье, которое ее стройнит, и, действительно, делается похожей на ту, какой была прежде. И, надев свой купленный за двести долларов, как у брата мэра галстук, Ховард эскортирует Абигайль и, стоя около нее с коктейлем в руках в кружке известных в городе людей, со всеми вместе слушает ее речи. И когда, довольная своим успехом, Абигайль вдруг улыбнется ему своей по-прежнему ослепительной улыбкой, Ховарду вдруг на короткий миг покажется, что в их жизни будет еще что-то таинственное и необыкновенное, но такие моменты случаются теперь редко.
А потом в королевстве грянула революция — абсолютная монархия внезапно превратилась в нем в конституционную, Абигайль осталась формальной владычицей, а ее место заняла самозванка, женщина много моложе Ховарда, официантка из их инженерного клуба, в прошлом балерина, красавица с лучистыми глазами и легкой танцующей походкой. Эту женщину звали Глория, вместе с ней в королевство ворвалась струя новой жизни, разметав колдовство таящихся по углам теней. В своих новых письмах Ховард с горячностью восклицал, что для Абигайль он всегда был скорее эскортом, чем мужем, она всю жизнь диктовала ему свои условия, начиная от запрета появляться на кухне и терять попусту время в Интернете. Ховард говорил, что не смотрел бы на сторону, если бы его пятнадцатикомнатный дом был для него настоящим домом, он признавался, что его любовь к Абигайль была всегда скорее любовью мальчика к девочке, а Глорию он любит так, как только мужчина может любить женщину, она нужна ему для жизни, для счастья, для детей, для любви, для заботы о ней и устройстве для нее дома. На мой вопрос, для чего нужна Абигайль, Ховард отвечал, что, кроме него, ее некому будет даже отвести к врачу, и если бы Глория поселилась поблизости и родила бы ему ребенка, Абигайль, наверное, не была бы против.
Но его новая любовь не была к нему особенно добра, она периодически покидала его, находя более подходящих ей для жизни мужчин, а потом, испытывая материальные затруднения, неизменно возвращалась, и Ховард давал ей деньги, и она оставалась с ним, но повторяла, что видевшие их вместе люди принимают его за ее отца. И стремясь угодить ей, Ховард сделал несколько пластических операций, удалив родинки на лице, и начал применять средство от облысения. И я боялась спросить у него про Абигайль и не могла спросить у нее самой, потому что сильнее врачей Абигайль ненавидела только компьютеры. Я представляла, как она одна-одинешенька сидит в дальней комнате своего пятнадцатикомнатного дома и каллиграфическим почерком пишет стихи о пути к Богу, которые ей теперь некому прочитать, и складывает эти стихи в ящик.
И вот уже несколько лет, как я ничего не знаю о королевстве, но иногда я по-прежнему воображаю, как молодая королева Абигайль входит в залитый солнцем офис и, сразу заметив изменение в расположении предметов на столе, безошибочно находит спрятанный для нее под схемами шоколадный батончик, невозмутимо срывает с него блестящую фольгу и кусает горький шоколад безукоризненными зубами, победительно встречая восхищенный взгляд преданного ей пажа.
Ричард Уайт, ветеран Вьетнама
Только вчера, когда я разбирала старые пустые папки на полке в книжном шкафу, из одной из них прямо мне в руки выпала каким-то образом оказавшаяся там фотография Людмилы Моевой, а сегодня по электронной почте пришло письмо с известием о том, что Ричард Уайт тяжело болен, и врачи опасаются худшего. Жизнь часто сама выстраивает сюжеты и придумывает концовки; я попытаюсь записать этот рассказ, продиктованный мне писателем-жизнью.
Ричард Уайт был одним из первых клиентов нашего агентства. Он появился у нас после неудачной поездки в Россию, за невестой, с просьбой перевести и послать его письмо женщине, переписка с которой у него ранее по какой-то причине прервалась. Эта женщина жила в городе в центре России, традиционно считавшемся городом женщин из-за расположенной в нем ткацкой фабрики. Женщину звали Людмила Моева.
У меня не сохранились их письма, с тех пор у меня несколько раз ломался компьютер, но это, наверное, не важно, самое главное все равно остается в памяти. Ричарду Уайту было около пятидесяти лет, он жил в своем доме в глухом лесу в штате Северная Каролина, получал пенсию как инвалид и ветеран вьетнамской войны, имел небольшой бизнес — ремонтировал и продавал старые автомобили, иногда как специалиста-сапера его приглашали в военные лагеря тренировать новобранцев. Ричард Уайт выращивал овощи на своем огороде, кормил приходивших из лесу оленей, своих единственных гостей, имел дома компьютер, подключенный к Интернету, и, соответственно, широкий круг друзей по переписке, как американцев, так и русских. На фотографии Ричард Уайт напоминал то ли известный портрет Хемингуэя, то ли куперовского охотника-следопыта: он носил бороду, тяжелый амулет на кожаном шнурке на широкой груди, охотничье ружье за плечом, серьгу в левом ухе. Жизнь Ричарда Уайта была довольно одинокой, хотя постоянная деятельность разного рода и друзья по переписке в Интернете скрашивали ее. В свои пятьдесят лет Ричард Уайт надумал жениться, а так как подходящей для него невесты в Северной Каролине не находилось, Ричард устремил свой взор на Россию.
Я не знаю, почему не удалась его первая поездка в нашу страну, помню только, что он делился впечатлениями о тараканах в маленьких московских квартирах. Людмиле Моевой, красивой брюнетке с неприветливым выражением лица, которой начал писать Ричард, было около сорока лет, она ранее работала на ткацкой фабрике, а когда фабрика закрылась, стала продавать хлеб в киоске у дома. Она имела сына-школьника и совсем не говорила по-английски. Последнее обстоятельство более всего беспокоило Ричарда Уайта. Особенно он недоумевал оттого, что покойная бабушка Людмилы когда-то преподавала английский в университете. Характер Людмилы был непонятен из ее писем и мне: очень часто человек полностью раскрывается в письмах, и через них легко представить его индивидуальность, а иногда, как в случае с Людмилой, все скрыто туманом неизвестности. С одной стороны, Людмила имела интеллигентных родителей, писала без грамматических ошибок и часто делала в своих письмах экскурсы в русскую историю и литературу, правда, особенно не углубляясь, возможно, списывая общеизвестные пассажи о великих русских поэтах и царях из школьных учебников сына. С другой стороны, она не имела никакого образования, кроме школы, несмотря на бабушку-преподавателя не знала даже элементарной английской грамматики, суждения ее часто были резки и категоричны, как у человека с узким кругозором.
Американские мужчины любят повышать образовательный уровень своих русских подруг, спонсируя их изучение английского языка: я думаю, многие русские женщины, даже и не вышедшие замуж в Америку, заговорили по-английски благодаря своим заокеанским друзьям. Ричард Уайт не был исключением, он тоже прислал Людмиле Моевой деньги на изучение английского языка, я помню, были сложности с их пересылкой, Людмиле пришлось ехать в другой город, потому что в ее городе не было офиса Вестерн Юнион.
Характер Ричарда Уайта не был ни покладистым, ни легким. В свои пятьдесят лет, пройдя Вьетнам, уцелев в боях с врагом, но потеряв здоровье из-за летящих с неба на своих же солдат капель токсичного химиката Оранж, разбрызгиваемого с самолетов по указанию правительства, устав бороться с чиновниками, не желающими признавать вину этого самого правительства перед ним и ему подобными, усвоив с некоторых пор саркастический и даже несколько циничный взгляд на мир, Ричард Уайт, хоть и не смотрел более на жизнь через розовые очки, однако, не сдавался ни в борьбе с бюрократами, ни в надежде построить личное счастье. Ричард Уайт не надеялся иметь в браке своих собственных детей, но его интересовали увлечения сына Людмилы Моевой. Ричарда радовало то, что ребенок интересуется автомобилями, в своих письмах Ричард вынашивал планы обучить мальчика всему, что он умеет сам и, в конечном счете, передать ему свой бизнес. Ричард был практичным человеком и, несмотря на свой довольно скромный бюджет, отстраивал дом для будущей семьи, постоянно ремонтировал то крышу, то водопровод, делал хозяйственные пристройки. В своих письмах Ричард Уайт и Людмила Моева постоянно обсуждали перспективы их будущей жизни, занятие, которое сможет найти для себя в Америке Людмила, школу, в которой будет учиться ее сын.
Первый серьезный конфликт между ними возник, когда Ричард Уайт вдруг написал Людмиле, что не сможет приехать к ней летом, как обещал, а приедет только через полгода, зимою, потому что слишком много денег ушло на ремонт крыши. Мне было неловко переводить ответное письмо Людмилы. Оно напомнило мне сцену, разыгравшуюся однажды на моих глазах на набережной южного города, когда прогуливающаяся там, накрашенная до неприличия украинская красавица вся в разноцветных клипсах и бусах, услышав за спиной в свой адрес чей-то, невольно вырвавшийся возглас «Господи!», неожиданно развернулась, подбоченилась и, безошибочно вычислив произнесшую неосторожные слова женщину, воскликнула: «А что ж господи? Что ж господи? Что же, я хуже тебя?», и, преследуя жертву, еще долго срамила ее на весь пляж.
Письмо Людмилы Моевой было наполнено истеричными упреками типа «обещал жениться и бросил», Людмила уличала Ричарда Уайта во лжи и лицемерии и просила не трудиться и больше ей не писать.
На недоуменные вопросы Ричарда я отвечала, что, возможно, Людмиле очень трудно живется, возможно, она с чрезмерным нетерпением ждала его приезда, поэтому не выдержала и сорвалась. На вопрос, что я думаю о характере Людмилы, я сказала, что, на мой взгляд, русские женщины типа Людмилы способны на полярные, как очень хорошие, так и очень плохие поступки.
А потом разразился августовский кризис 1998 года, и вскоре пришло еще одно письмо Ричарду Уайту от Людмилы Моевой, письмо с просьбой о помощи. В этом письме уже не было ни упреков, ни экскурсов в русскую историю и литературу, Людмила писала, что ее киоск закрылся, что она без работы, что ее город мертв, жизнь в нем остановилась, что впереди зима, а у ее сына нет ни сапог, ни теплой куртки. В письмо был вложен листок с обведенным следом ноги мальчика, который я отсканировала и послала Ричарду.
Ричард Уайт не был ангелом. Когда я выставила ему счет за перевод письма Людмилы, он едко отметил, что понимает необходимость благотворительности, но не понимает, почему он должен платить еще и за письмо с просьбой о ней. И, сконфузившись, я отменила счет, сказав, что пусть это письмо будет моим вкладом в дело помощи Людмиле.
Вскоре две посылки с любовно выбранными Ричардом Уайтом вещами уже летели в Россию, письмо Людмилы с описанием ужасов послекризисной жизни русской провинции было послано Ричардом его американским друзьям, а от них — в разного рода электронные листы; на базе этого письма вскоре организовалась добровольная благотворительная организация «Помоги России!», были собраны десятки адресов и по ним также пошли посылки с теплыми вещами, мылом, спичками и солью.
Мне казалось, что мыло, спички и соль были скорее трогательным, чем актуальном даром: времена гражданской войны в России все-таки прошли. И все же мысли о собирающих посылки американцах грели мне сердце, я воображала, как, оторвавшись от личных дел и бизнеса, они ездят по своим шоппинг-молз, покупают вещи и думают о России.
Что касается Ричарда и Людмилы, они продолжали переписываться, но романтическая сторона их переписки отступила на задний план. Они теперь больше обсуждали посланные Ричардом вещи и дела общества «Помоги России!», хотя Ричард по-прежнему собирался приехать и по-прежнему задавал Людмиле вопросы о том, как она видит себя в Америке. Но что-то неуловимо изменилось в письмах Людмилы: после своего странного, истеричного послания она будто отметала всякую возможность будущего счастья. В каждом письме она будто смаковала описания нищеты и убожества жизни в своем городе, на вопросы Ричарда отвечала уклончиво, за посылки его не то что не поблагодарила, а скорее упрекнула, что из-за неверно указанной им их стоимости с нее потребовали на почте дополнительную плату. От ее писем веяло странным равнодушием, происхождения которого не понимали ни я, ни Ричард.
Но вскоре все разъяснилось. Члены общества « Помоги России!», установив контакты с русской благотворительной организацией, посетили несколько адресов, по которым были посланы посылки. В квартире Людмилы Моевой визитеры обнаружили грязь и запустение, пьяную компанию известных в городе темных личностей и проституток, пьяную Людмилу Моеву, которую местные жители тоже отнесли к последним, грязного дикого и оборванного ребенка, полное отсутствие присланных Ричардом Уайтом вещей.
Ричард Уайт был слишком закален Вьетнамом, чтобы восклицать и ужасаться. В своих комментариях он был скорее печален и исполнен сочувствия. Нечего и говорить, что он перестал писать Людмиле. Вскоре пришло известие, что сына у нее забрали в детский дом. Потом нахлынули другие политические события, деятельность общества «Помоги России!» замедлилась, а потом и вовсе прекратилась. Ричард Уайт еще пытался переписываться с несколькими женщинами из нашего агентства, одна из них, ответив ему, вскоре уехала в Англию, другая странно замолчала, потом Ричарда пригласили в военный лагерь тренировать посылаемый в Косово американский контингент.
Уезжая в лагерь, он написал мне последнее письмо, в котором энергично высказывался по поводу затеянной американским правительством военной авантюры. Он написал мне, что все же надеется посетить когда-нибудь город Санкт-Петербург и, может быть, кого-нибудь в нем встретить.
На этом кончается рассказ о Ричарде и Людмиле. Думая о жизни Людмилы Моевой, в какой-то момент надломившейся и покатившейся вниз до самого последнего, кажется, уровня падения, когда мать забывает о своем ребенке, гадая о причинах, приведших ее к этому падению, я не считаю, что тяжелая российская жизнь могла послужить ей оправданием. Думая о Ричарде Уайте, дважды обманутом, первый раз — американским правительством, пославшим его во Вьетнам, второй раз — русской женщиной, на которой он собирался жениться, глубоко разочарованном, но не сдавшемся, не утратившем веру в себя и сострадание к людям, я недоумеваю, почему Бог или высшая справедливость, в которые мы все так или иначе верим, дали ему в его жизни то, что дается совсем немногим, обделив тем, что есть почти у всех. Ричард Уайт, как никто другой, был достоин счастья, и ему, действительно, довелось, испытать счастье самой высокой пробы — счастье преодоления себя, счастье победы в битве с жизнью, счастье делать добро. Его пустой дом был наполнен голосами его друзей по переписке, и они тоже были для него источником бескорыстной радости. И хотя жизнь Ричарда Уайта в самом главном удалась, я все же просила бы судьбу еще позволить ему поправиться, приехать в Санкт-Петербург и кого-нибудь здесь встретить, потому что даже лучшее боевое оружие АК-47 не может быть постоянно в бою: оно нуждается в том, чтобы чьи-то добрые руки его чистили и смазывали, с любовью готовя к новым битвам.
Ричард Уайт был одним из первых клиентов нашего агентства. Он появился у нас после неудачной поездки в Россию, за невестой, с просьбой перевести и послать его письмо женщине, переписка с которой у него ранее по какой-то причине прервалась. Эта женщина жила в городе в центре России, традиционно считавшемся городом женщин из-за расположенной в нем ткацкой фабрики. Женщину звали Людмила Моева.
У меня не сохранились их письма, с тех пор у меня несколько раз ломался компьютер, но это, наверное, не важно, самое главное все равно остается в памяти. Ричарду Уайту было около пятидесяти лет, он жил в своем доме в глухом лесу в штате Северная Каролина, получал пенсию как инвалид и ветеран вьетнамской войны, имел небольшой бизнес — ремонтировал и продавал старые автомобили, иногда как специалиста-сапера его приглашали в военные лагеря тренировать новобранцев. Ричард Уайт выращивал овощи на своем огороде, кормил приходивших из лесу оленей, своих единственных гостей, имел дома компьютер, подключенный к Интернету, и, соответственно, широкий круг друзей по переписке, как американцев, так и русских. На фотографии Ричард Уайт напоминал то ли известный портрет Хемингуэя, то ли куперовского охотника-следопыта: он носил бороду, тяжелый амулет на кожаном шнурке на широкой груди, охотничье ружье за плечом, серьгу в левом ухе. Жизнь Ричарда Уайта была довольно одинокой, хотя постоянная деятельность разного рода и друзья по переписке в Интернете скрашивали ее. В свои пятьдесят лет Ричард Уайт надумал жениться, а так как подходящей для него невесты в Северной Каролине не находилось, Ричард устремил свой взор на Россию.
Я не знаю, почему не удалась его первая поездка в нашу страну, помню только, что он делился впечатлениями о тараканах в маленьких московских квартирах. Людмиле Моевой, красивой брюнетке с неприветливым выражением лица, которой начал писать Ричард, было около сорока лет, она ранее работала на ткацкой фабрике, а когда фабрика закрылась, стала продавать хлеб в киоске у дома. Она имела сына-школьника и совсем не говорила по-английски. Последнее обстоятельство более всего беспокоило Ричарда Уайта. Особенно он недоумевал оттого, что покойная бабушка Людмилы когда-то преподавала английский в университете. Характер Людмилы был непонятен из ее писем и мне: очень часто человек полностью раскрывается в письмах, и через них легко представить его индивидуальность, а иногда, как в случае с Людмилой, все скрыто туманом неизвестности. С одной стороны, Людмила имела интеллигентных родителей, писала без грамматических ошибок и часто делала в своих письмах экскурсы в русскую историю и литературу, правда, особенно не углубляясь, возможно, списывая общеизвестные пассажи о великих русских поэтах и царях из школьных учебников сына. С другой стороны, она не имела никакого образования, кроме школы, несмотря на бабушку-преподавателя не знала даже элементарной английской грамматики, суждения ее часто были резки и категоричны, как у человека с узким кругозором.
Американские мужчины любят повышать образовательный уровень своих русских подруг, спонсируя их изучение английского языка: я думаю, многие русские женщины, даже и не вышедшие замуж в Америку, заговорили по-английски благодаря своим заокеанским друзьям. Ричард Уайт не был исключением, он тоже прислал Людмиле Моевой деньги на изучение английского языка, я помню, были сложности с их пересылкой, Людмиле пришлось ехать в другой город, потому что в ее городе не было офиса Вестерн Юнион.
Характер Ричарда Уайта не был ни покладистым, ни легким. В свои пятьдесят лет, пройдя Вьетнам, уцелев в боях с врагом, но потеряв здоровье из-за летящих с неба на своих же солдат капель токсичного химиката Оранж, разбрызгиваемого с самолетов по указанию правительства, устав бороться с чиновниками, не желающими признавать вину этого самого правительства перед ним и ему подобными, усвоив с некоторых пор саркастический и даже несколько циничный взгляд на мир, Ричард Уайт, хоть и не смотрел более на жизнь через розовые очки, однако, не сдавался ни в борьбе с бюрократами, ни в надежде построить личное счастье. Ричард Уайт не надеялся иметь в браке своих собственных детей, но его интересовали увлечения сына Людмилы Моевой. Ричарда радовало то, что ребенок интересуется автомобилями, в своих письмах Ричард вынашивал планы обучить мальчика всему, что он умеет сам и, в конечном счете, передать ему свой бизнес. Ричард был практичным человеком и, несмотря на свой довольно скромный бюджет, отстраивал дом для будущей семьи, постоянно ремонтировал то крышу, то водопровод, делал хозяйственные пристройки. В своих письмах Ричард Уайт и Людмила Моева постоянно обсуждали перспективы их будущей жизни, занятие, которое сможет найти для себя в Америке Людмила, школу, в которой будет учиться ее сын.
Первый серьезный конфликт между ними возник, когда Ричард Уайт вдруг написал Людмиле, что не сможет приехать к ней летом, как обещал, а приедет только через полгода, зимою, потому что слишком много денег ушло на ремонт крыши. Мне было неловко переводить ответное письмо Людмилы. Оно напомнило мне сцену, разыгравшуюся однажды на моих глазах на набережной южного города, когда прогуливающаяся там, накрашенная до неприличия украинская красавица вся в разноцветных клипсах и бусах, услышав за спиной в свой адрес чей-то, невольно вырвавшийся возглас «Господи!», неожиданно развернулась, подбоченилась и, безошибочно вычислив произнесшую неосторожные слова женщину, воскликнула: «А что ж господи? Что ж господи? Что же, я хуже тебя?», и, преследуя жертву, еще долго срамила ее на весь пляж.
Письмо Людмилы Моевой было наполнено истеричными упреками типа «обещал жениться и бросил», Людмила уличала Ричарда Уайта во лжи и лицемерии и просила не трудиться и больше ей не писать.
На недоуменные вопросы Ричарда я отвечала, что, возможно, Людмиле очень трудно живется, возможно, она с чрезмерным нетерпением ждала его приезда, поэтому не выдержала и сорвалась. На вопрос, что я думаю о характере Людмилы, я сказала, что, на мой взгляд, русские женщины типа Людмилы способны на полярные, как очень хорошие, так и очень плохие поступки.
А потом разразился августовский кризис 1998 года, и вскоре пришло еще одно письмо Ричарду Уайту от Людмилы Моевой, письмо с просьбой о помощи. В этом письме уже не было ни упреков, ни экскурсов в русскую историю и литературу, Людмила писала, что ее киоск закрылся, что она без работы, что ее город мертв, жизнь в нем остановилась, что впереди зима, а у ее сына нет ни сапог, ни теплой куртки. В письмо был вложен листок с обведенным следом ноги мальчика, который я отсканировала и послала Ричарду.
Ричард Уайт не был ангелом. Когда я выставила ему счет за перевод письма Людмилы, он едко отметил, что понимает необходимость благотворительности, но не понимает, почему он должен платить еще и за письмо с просьбой о ней. И, сконфузившись, я отменила счет, сказав, что пусть это письмо будет моим вкладом в дело помощи Людмиле.
Вскоре две посылки с любовно выбранными Ричардом Уайтом вещами уже летели в Россию, письмо Людмилы с описанием ужасов послекризисной жизни русской провинции было послано Ричардом его американским друзьям, а от них — в разного рода электронные листы; на базе этого письма вскоре организовалась добровольная благотворительная организация «Помоги России!», были собраны десятки адресов и по ним также пошли посылки с теплыми вещами, мылом, спичками и солью.
Мне казалось, что мыло, спички и соль были скорее трогательным, чем актуальном даром: времена гражданской войны в России все-таки прошли. И все же мысли о собирающих посылки американцах грели мне сердце, я воображала, как, оторвавшись от личных дел и бизнеса, они ездят по своим шоппинг-молз, покупают вещи и думают о России.
Что касается Ричарда и Людмилы, они продолжали переписываться, но романтическая сторона их переписки отступила на задний план. Они теперь больше обсуждали посланные Ричардом вещи и дела общества «Помоги России!», хотя Ричард по-прежнему собирался приехать и по-прежнему задавал Людмиле вопросы о том, как она видит себя в Америке. Но что-то неуловимо изменилось в письмах Людмилы: после своего странного, истеричного послания она будто отметала всякую возможность будущего счастья. В каждом письме она будто смаковала описания нищеты и убожества жизни в своем городе, на вопросы Ричарда отвечала уклончиво, за посылки его не то что не поблагодарила, а скорее упрекнула, что из-за неверно указанной им их стоимости с нее потребовали на почте дополнительную плату. От ее писем веяло странным равнодушием, происхождения которого не понимали ни я, ни Ричард.
Но вскоре все разъяснилось. Члены общества « Помоги России!», установив контакты с русской благотворительной организацией, посетили несколько адресов, по которым были посланы посылки. В квартире Людмилы Моевой визитеры обнаружили грязь и запустение, пьяную компанию известных в городе темных личностей и проституток, пьяную Людмилу Моеву, которую местные жители тоже отнесли к последним, грязного дикого и оборванного ребенка, полное отсутствие присланных Ричардом Уайтом вещей.
Ричард Уайт был слишком закален Вьетнамом, чтобы восклицать и ужасаться. В своих комментариях он был скорее печален и исполнен сочувствия. Нечего и говорить, что он перестал писать Людмиле. Вскоре пришло известие, что сына у нее забрали в детский дом. Потом нахлынули другие политические события, деятельность общества «Помоги России!» замедлилась, а потом и вовсе прекратилась. Ричард Уайт еще пытался переписываться с несколькими женщинами из нашего агентства, одна из них, ответив ему, вскоре уехала в Англию, другая странно замолчала, потом Ричарда пригласили в военный лагерь тренировать посылаемый в Косово американский контингент.
Уезжая в лагерь, он написал мне последнее письмо, в котором энергично высказывался по поводу затеянной американским правительством военной авантюры. Он написал мне, что все же надеется посетить когда-нибудь город Санкт-Петербург и, может быть, кого-нибудь в нем встретить.
На этом кончается рассказ о Ричарде и Людмиле. Думая о жизни Людмилы Моевой, в какой-то момент надломившейся и покатившейся вниз до самого последнего, кажется, уровня падения, когда мать забывает о своем ребенке, гадая о причинах, приведших ее к этому падению, я не считаю, что тяжелая российская жизнь могла послужить ей оправданием. Думая о Ричарде Уайте, дважды обманутом, первый раз — американским правительством, пославшим его во Вьетнам, второй раз — русской женщиной, на которой он собирался жениться, глубоко разочарованном, но не сдавшемся, не утратившем веру в себя и сострадание к людям, я недоумеваю, почему Бог или высшая справедливость, в которые мы все так или иначе верим, дали ему в его жизни то, что дается совсем немногим, обделив тем, что есть почти у всех. Ричард Уайт, как никто другой, был достоин счастья, и ему, действительно, довелось, испытать счастье самой высокой пробы — счастье преодоления себя, счастье победы в битве с жизнью, счастье делать добро. Его пустой дом был наполнен голосами его друзей по переписке, и они тоже были для него источником бескорыстной радости. И хотя жизнь Ричарда Уайта в самом главном удалась, я все же просила бы судьбу еще позволить ему поправиться, приехать в Санкт-Петербург и кого-нибудь здесь встретить, потому что даже лучшее боевое оружие АК-47 не может быть постоянно в бою: оно нуждается в том, чтобы чьи-то добрые руки его чистили и смазывали, с любовью готовя к новым битвам.
Он мне писал
Он начал писать мне, прочитав в Интернете мою статью об августовском кризисе 1998 года, когда рубль резко упал, люди штурмовали продовольственные прилавки, и в России, в который раз, ожидалась голодная зима. Он предлагал организовать гуманитарную помощь, чтобы американцы, минуя границы и кордоны, могли летать в Россию на частных маленьких самолетах, привозить продукты и одежду и отдавать это все не коррумпированным чиновникам, а простым русским людям, которые бы встречали их в аэропорту. Но я не могла помочь ему в этом ничем другим, кроме моральной поддержки, и он был благодарен и за нее, он продолжал мне писать и очень скоро стал подписываться «твой друг Боб».
Он задавал мне вопросы о России, он никак не мог понять, почему такая большая и богатая страна пребывает в состоянии непреходящей разрухи, он удивлялся, почему никто в России не озабочен поиском неординарных решений будущего благосостояния страны. Он говорил, что как Техас начал развиваться с развитием кондиционеров, так и Сибирь могла бы начать процветать, если бы топливо, на которое она так богата, было бы добыто из ее недр и использовано для обогрева этого огромного холодного пространства, но, сконцентрировавшись на своем бизнесе и личных делах, я как-то не проникалась грандиозностью этой перспективы и не могла толком объяснить ему, почему же такие очевидные вещи не проходят в России в жизнь...
Он писал мне длинные письма, пытаясь выразить в них свое мировоззрение, он говорил мне, что американский капитализм обречен, что скоро наступит его конец, поэтому он решил уйти из корпорации, где работал, продать свой дом, перевести деньги в золото и уехать в глушь, где собирался строить жилище из использованных автомобильных камер и пивных банок, жить там автономно, вырабатывая электроэнергию ветряком и солнечной батареей, пережидая грядущий катаклизм. А я никак не могла взять в толк, почему и при каких обстоятельствах американская экономика, наше святое святых и образец для подражания, способна будет в одночасье рухнуть; слушая его, я проявляла скептицизм, потому что дорого бы мы тут дали, чтобы хоть немного в такой обреченной экономике пожить.
Он называл меня своим другом, и, как человек ответственный, я ему отвечала, хотя дружба в России — совсем не то, что дружба в Америке, дружба в России — это годы бок о бок друг с другом, это общие легенды и предания, дружба в России — это то немногое, чего часто нет у других, а у нас пока еще есть.
И, не желая смириться, он хотел сделать для России хотя бы то, что в его собственных силах, он хотел помочь хотя бы одному конкретному человеку, и я нашла ему достойную кандидатуру — скромную девушку, торгующую на рынке конфетами, чтобы заработать на жизнь. И он послал ей посылку с зимними сапогами, в которых она нуждалась, но вместо изящных сапог на каблуках, какие носят в С.Петербурге зимою, он послал ей теплые ботинки для горного туризма, считая, что они более всего подходят для русских суровых зим. И, получив ботинки, в которых, по ее мнению, можно было разве копать огород на даче, девушка не знала, что и ответить, и, огорченный ее молчанием, он решил, что на нее напали преступники, чтобы отнять ее замечательные сапоги.
И я чувствовала свою вину в том, что он хотел, но так и не смог ничем помочь нашей несчастной отчизне, и что я тоже не смогла помочь ему это сделать, и что наши миры так и не пересеклись.
И скоро мы потеряли друг друга из виду: он сейчас, наверное, строит свой новый дом из камер и банок и думает, как он будет пережидать в нем еще не разразившийся в Америке кризис, а на улицах С.Петербурга, где я живу, уже гремят взрывы, и, пытаясь защититься от террористов, жильцы нашего дома составляют списки ночных дежурств.
И, как два атома, движущихся по разным орбитам, мы уносимся друг от друга все дальше и дальше, лишь однажды приблизившись друг к другу на то короткое время, что он мне писал...
Он задавал мне вопросы о России, он никак не мог понять, почему такая большая и богатая страна пребывает в состоянии непреходящей разрухи, он удивлялся, почему никто в России не озабочен поиском неординарных решений будущего благосостояния страны. Он говорил, что как Техас начал развиваться с развитием кондиционеров, так и Сибирь могла бы начать процветать, если бы топливо, на которое она так богата, было бы добыто из ее недр и использовано для обогрева этого огромного холодного пространства, но, сконцентрировавшись на своем бизнесе и личных делах, я как-то не проникалась грандиозностью этой перспективы и не могла толком объяснить ему, почему же такие очевидные вещи не проходят в России в жизнь...
Он писал мне длинные письма, пытаясь выразить в них свое мировоззрение, он говорил мне, что американский капитализм обречен, что скоро наступит его конец, поэтому он решил уйти из корпорации, где работал, продать свой дом, перевести деньги в золото и уехать в глушь, где собирался строить жилище из использованных автомобильных камер и пивных банок, жить там автономно, вырабатывая электроэнергию ветряком и солнечной батареей, пережидая грядущий катаклизм. А я никак не могла взять в толк, почему и при каких обстоятельствах американская экономика, наше святое святых и образец для подражания, способна будет в одночасье рухнуть; слушая его, я проявляла скептицизм, потому что дорого бы мы тут дали, чтобы хоть немного в такой обреченной экономике пожить.
Он называл меня своим другом, и, как человек ответственный, я ему отвечала, хотя дружба в России — совсем не то, что дружба в Америке, дружба в России — это годы бок о бок друг с другом, это общие легенды и предания, дружба в России — это то немногое, чего часто нет у других, а у нас пока еще есть.
И, не желая смириться, он хотел сделать для России хотя бы то, что в его собственных силах, он хотел помочь хотя бы одному конкретному человеку, и я нашла ему достойную кандидатуру — скромную девушку, торгующую на рынке конфетами, чтобы заработать на жизнь. И он послал ей посылку с зимними сапогами, в которых она нуждалась, но вместо изящных сапог на каблуках, какие носят в С.Петербурге зимою, он послал ей теплые ботинки для горного туризма, считая, что они более всего подходят для русских суровых зим. И, получив ботинки, в которых, по ее мнению, можно было разве копать огород на даче, девушка не знала, что и ответить, и, огорченный ее молчанием, он решил, что на нее напали преступники, чтобы отнять ее замечательные сапоги.
И я чувствовала свою вину в том, что он хотел, но так и не смог ничем помочь нашей несчастной отчизне, и что я тоже не смогла помочь ему это сделать, и что наши миры так и не пересеклись.
И скоро мы потеряли друг друга из виду: он сейчас, наверное, строит свой новый дом из камер и банок и думает, как он будет пережидать в нем еще не разразившийся в Америке кризис, а на улицах С.Петербурга, где я живу, уже гремят взрывы, и, пытаясь защититься от террористов, жильцы нашего дома составляют списки ночных дежурств.
И, как два атома, движущихся по разным орбитам, мы уносимся друг от друга все дальше и дальше, лишь однажды приблизившись друг к другу на то короткое время, что он мне писал...
Постиспанский синдром
Клиентов не было, и, входя в офис, Ксения наблюдала благостную картину: все ее работники были при деле, все изображали полную занятость, но по умиротворенным, расслабленным лицам было видно, что работы нет, вся эта бутафория создается лишь для соблюдения приличий.
Ксения сидела в своем кабинете — крошечной комнатке, с окном на садик, где среди золотой осенней листвы мирно гуляли по дорожкам пенсионеры, и думала, что все упирается в нее, только она может придумать сейчас что-то, что приведет к ним клиентов и деньги, несколько ее мальчиков и девочек в соседней комнате получают зарплату, которую она должна им обеспечить, а в случае отсутствия таковой они все изумленно и с ожиданием будут смотреть на нее, и никто не поможет.
С одной стороны, она уже к этому привыкла: ее муж, с которым они вместе создавали когда-то фирму, два года назад погиб в автокатастрофе: отказали тормоза у их совсем новой тогда машины; все говорили ей, что это не могло быть случайностью, она только жмурилась, не желая осознавать, тем не менее думая об этом ночами, гадая, кто, зачем, почему, не находя ответа. Ее муж был лидером в их бизнесе, все самое трудное брал на себя, не всегда посвящая ее в детали. Когда они с мужем работали вместе, она казалась себе бизнес-леди, приобрела отрывисто-командный тон, которым разговаривала со служащими, колесила по городу на машине, в сумке у нее разрывался мобильный телефон, вечера она проводила на презентациях — теперь она понимала, какие это все были игры, вся ответственность была на муже, многое, как она теперь понимала, он недоговаривал, оберегая ее, с улыбкой наблюдая, как она радуется, играя в крутую руководительницу.
Когда он погиб, ей стало понятно, почему он, прежде равнодушный к спиртному, последнее время помногу пил в выходные в ресторанах с приятелями, такими же, как он сам, бизнесменами и юристами, и просто выехав на дачу с нею вдвоем — ему надо было снять напряжение. Когда они познакомились с ним в самом начале перестройки, он был ученым-юристом, полиглотом, писал докторскую в области какого-то экзотического права, они встретились в университете, куда она привела сына-подростка поступать на юридический факультатив. Он стал ее вторым мужем, до встречи с ним она была бывшей офицерской женой, вернувшейся к маме после десяти лет мучений по гарнизонам с пьяницей первым мужем, за годы брака растерявшая все полученные в университете знания и умения, кроме ведения домашнего хозяйства и искусства сводить концы с концами на гроши. Ее новый муж говорил ей, однако, что она и сама не догадывается, на что способна, и вышло так, что открывать ей это пришлось уже без него.
Оставшись без него, она поняла, что их фирма стала ведущей юридической фирмой в городе не сама по себе, не благодаря средствам, затраченным на рекламу, не оттого, что с ними сотрудничали лучшие в городе адвокаты, а потому что ее муж обладал чутьем и нужными связями, он знал, за какие дела браться можно, а за какие — опасно, каким силам нельзя переходить дорогу, а если все же переходить, поддержкой каких других сил необходимо заручиться. Из-за этого его умения балансировать на острие, фирма существовала так долго, в ее клиентах числились крупнейшие предприятия города, и все же ее муж, в конце концов, наверное, сделал рискованный шаг, не заручившись нужной поддержкой.
Какое-то время дела фирмы шли еще по инерции в прежнем объеме, и, сидя одна в их бывшем с мужем офисе, Ксения думала и анализировала, а потом, решившись, отказалась от престижного офиса в центре, переехала в маленькое помещение ближе к окраине и объявила своим служащим, что их фирма снижает обороты и меняет профиль, отныне она будет заниматься делами не коммерческих предприятий, а частных лиц. Две трети сотрудников ушли, на это она и рассчитывала: Ксения понимала, что если даже ее умудренный в большом бизнесе муж, в конце концов, совершил ошибку, ей понадобится для того же самого значительно меньше времени, поэтому, чтобы выжить, ей следует опуститься на уровень ниже и, не затрагивая интересов могущественных лиц, начать работать так, как сумеет и сможет она сама. Она подумывала даже бросить бизнес вообще и, найдя какую-нибудь работу, вернуться к той жизни, которую вела прежде, но это было уже невозможно: ее сын учился на престижном платном факультете, деньги нужны были и чтобы расплатиться с долгами, набранными на покупку квартиры для сына, и дачи для мамы, и чтобы помогать сыну мужа от первого брака... Все эти обязанности, которые прежде исполнял ее муж, были теперь на ней, и она знала, что только от нее зависело благополучие, да и вся жизнь ее маленькой семьи.
Ксения сидела в своем кабинете — крошечной комнатке, с окном на садик, где среди золотой осенней листвы мирно гуляли по дорожкам пенсионеры, и думала, что все упирается в нее, только она может придумать сейчас что-то, что приведет к ним клиентов и деньги, несколько ее мальчиков и девочек в соседней комнате получают зарплату, которую она должна им обеспечить, а в случае отсутствия таковой они все изумленно и с ожиданием будут смотреть на нее, и никто не поможет.
С одной стороны, она уже к этому привыкла: ее муж, с которым они вместе создавали когда-то фирму, два года назад погиб в автокатастрофе: отказали тормоза у их совсем новой тогда машины; все говорили ей, что это не могло быть случайностью, она только жмурилась, не желая осознавать, тем не менее думая об этом ночами, гадая, кто, зачем, почему, не находя ответа. Ее муж был лидером в их бизнесе, все самое трудное брал на себя, не всегда посвящая ее в детали. Когда они с мужем работали вместе, она казалась себе бизнес-леди, приобрела отрывисто-командный тон, которым разговаривала со служащими, колесила по городу на машине, в сумке у нее разрывался мобильный телефон, вечера она проводила на презентациях — теперь она понимала, какие это все были игры, вся ответственность была на муже, многое, как она теперь понимала, он недоговаривал, оберегая ее, с улыбкой наблюдая, как она радуется, играя в крутую руководительницу.
Когда он погиб, ей стало понятно, почему он, прежде равнодушный к спиртному, последнее время помногу пил в выходные в ресторанах с приятелями, такими же, как он сам, бизнесменами и юристами, и просто выехав на дачу с нею вдвоем — ему надо было снять напряжение. Когда они познакомились с ним в самом начале перестройки, он был ученым-юристом, полиглотом, писал докторскую в области какого-то экзотического права, они встретились в университете, куда она привела сына-подростка поступать на юридический факультатив. Он стал ее вторым мужем, до встречи с ним она была бывшей офицерской женой, вернувшейся к маме после десяти лет мучений по гарнизонам с пьяницей первым мужем, за годы брака растерявшая все полученные в университете знания и умения, кроме ведения домашнего хозяйства и искусства сводить концы с концами на гроши. Ее новый муж говорил ей, однако, что она и сама не догадывается, на что способна, и вышло так, что открывать ей это пришлось уже без него.
Оставшись без него, она поняла, что их фирма стала ведущей юридической фирмой в городе не сама по себе, не благодаря средствам, затраченным на рекламу, не оттого, что с ними сотрудничали лучшие в городе адвокаты, а потому что ее муж обладал чутьем и нужными связями, он знал, за какие дела браться можно, а за какие — опасно, каким силам нельзя переходить дорогу, а если все же переходить, поддержкой каких других сил необходимо заручиться. Из-за этого его умения балансировать на острие, фирма существовала так долго, в ее клиентах числились крупнейшие предприятия города, и все же ее муж, в конце концов, наверное, сделал рискованный шаг, не заручившись нужной поддержкой.
Какое-то время дела фирмы шли еще по инерции в прежнем объеме, и, сидя одна в их бывшем с мужем офисе, Ксения думала и анализировала, а потом, решившись, отказалась от престижного офиса в центре, переехала в маленькое помещение ближе к окраине и объявила своим служащим, что их фирма снижает обороты и меняет профиль, отныне она будет заниматься делами не коммерческих предприятий, а частных лиц. Две трети сотрудников ушли, на это она и рассчитывала: Ксения понимала, что если даже ее умудренный в большом бизнесе муж, в конце концов, совершил ошибку, ей понадобится для того же самого значительно меньше времени, поэтому, чтобы выжить, ей следует опуститься на уровень ниже и, не затрагивая интересов могущественных лиц, начать работать так, как сумеет и сможет она сама. Она подумывала даже бросить бизнес вообще и, найдя какую-нибудь работу, вернуться к той жизни, которую вела прежде, но это было уже невозможно: ее сын учился на престижном платном факультете, деньги нужны были и чтобы расплатиться с долгами, набранными на покупку квартиры для сына, и дачи для мамы, и чтобы помогать сыну мужа от первого брака... Все эти обязанности, которые прежде исполнял ее муж, были теперь на ней, и она знала, что только от нее зависело благополучие, да и вся жизнь ее маленькой семьи.