Страница:
Принц же в это время находился на дороге в Тулон, куда также отправили Джона, слугу Эндемо.
XXIII. СИЛА ДРУЖБЫ
XXIV. БЕЛЬВИЛЬСКАЯ ОТРАВИТЕЛЬНИЦА
XXIII. СИЛА ДРУЖБЫ
Тюильрийские тайны в это время приняли более серьезный, или, как говорят врачи, острый характер. Подобно тому, как один дурной поступок рождает новые, более важные проступки, подобно тому, как заблуждающийся человек все дальше отходит от прямой дороги, хотя и не сознает своего заблуждения, — так точно поступал французский двор, внешне столь великолепный и могущественный.
Несправедливость, содеянная в пылу страсти, ведет к интригам, когда приходится доверяться недостойным людям; интриги ведут к ненависти, жажде мщения и к гневу, пороки разнуздываются, и падение неизбежно.
Как при дворе, так и в народе, сильнее и сильнее укоренялся разврат с его неизбежными последствиями. Стоило только взглянуть на так называемых львов, «раззолоченную молодежь» на бульварах Парижа, в салонах, в Булонском лесу, на улице Риволи; довольно было видеть упадок семейной жизни, как в знатных, так и в низших слоях, чтобы предсказать неизбежный потоп! Какой всюду упадок! Какая жажда наслаждений и бесхарактерность! Какие расчеты кокетства у девушек самого нежного возраста! Какие связи между молодыми, легковерными, запутавшимися в долгах дворянами и дочерьми лучших семейств!
Маркиза имела связь с виконтом или шталмейстером, почему же не иметь пятнадцатилетней дочери любовных связей с денди! Мать не смела упрекнуть дочь, которая в таком случае могла бы возразить: «Э, дорогая мама, вспомни о письме или о букете, которые я вчера вечером нашла на столике в твоем будуаре! Ты бы должна, подобно мне, скрывать свои проделки от отца!»
Да и сам папа! И брат! Часто случалось, что отец и сын наперебой старались заслужить благосклонность одной и той же танцовщицы и приносили ей драгоценные подарки, причем сын доставлял обыкновенно самые дорогие. Рассказывают об одном очень удачном ответе, данном таким сыном подобному отцу. На упрек последнего по поводу мотовства, сын отвечал: «Дорогой папаша, у меня нет, как у тебя, семейства и такого взрослого сына!»
Без сомнения, он мог это позволить себе, хотя жил за счет отца, работать же, служить считалось даже постыдным для парижской золотой молодежи, разорявшей и себя и своих родителей.
Но это только одна из ужасных картин современного Вавилона, который стремился к погибели. Полусвет являлся не только в бальных залах и оживленных улицах, но был принят и в высшем круге, гордясь своим позором и блеском, который должен бы скрывать.
Что же увидим мы, заглянув в низшее парижское общество! Страшную нищету, глубокую подлость, дикость и пороки, которые наведут на нас ужас; бледных, со впалыми глазами, отвратительных, с едва прикрытыми телами, бесстыдных, хвалящихся своим падением! И это общество насчитывает сотни тысяч членов и в смутные времена становится бичом сограждан.
Кто не может глубже вглядываться, кто довольствуется только удивлением и созерцанием могучей внешности, тот не заметит гниения этой стоячей тины, не заметит ни испарений, ни вредных миазмов; жизнь и движение, внешний блеск и свет не дают истинного понятия, они обманывают. Такие города, как Париж, Лондон, Берлин, требуют глубокого исследования, можно бы сказать, изучения, чтобы заглянуть за кулисы и узнать истину. Бесчисленные тайны скрываются за стенами домов, страшные драмы разыгрываются там, и порок прикрывается румянами и тщеславием. Тщеславие и румяна играли и при Тюильрийском дворе великую роль. Необходимо во что бы то ни стало быть молодым и красивым, быть окруженным блеском и роскошью, и как часто румянец щек, ослепительная белизна плеч и шеи бывают пустым призраком, бриллианты, такие же фальшивые, как и зубы, — все это фокусы, чтобы обмануть друг друга.
Когда же эти люди, по видимости молодые и богатые, возвратятся в свои комнаты, когда румяна и пудра сотрутся, когда парики и вата снимутся, когда руки освободятся от фальшивых драгоценностей, тогда не должна ли явиться на поблеклых, сморщенных лицах насмешка презрения к себе и к другим? Зеркало не лжет, не ударяли ли его кулаком, чтобы рассеять обман? Не слышался ли дикий смех бледных губ при виде истины, при мысли о пустоте подобных шуток?
Императрица Евгения в это время была еще так хороша, что вовсе не нуждалась в косметических средствах, хотя и употребляла их для того, чтобы придать себе больше привлекательности. Красота ее была поразительна. Только одного ей недоставало — первой молодости.
Зато она достигла завидного положения, которое успокаивало ее, когда обуревала мысль о минувшей молодости, когда являлось сожаление о прежнем, эдеме. Она была могущественная властительница Франции; довольно было одного движения руки, одного взгляда ее прекрасных глаз, чтобы осчастливить другого. Императорская корона украшала ее голову, все лежало у ее ног.
Легкая улыбка самодовольства появлялась при этой мысли, и она отходила от большого зеркала в золотой раме, чтобы предаться сладким мечтам на оттоманке. Сознание своего величия и могущества будило в ней в эти часы отрадного спокойствия неописанное чувство гордости и достигнутой цели, которое было для ее души высоким наслаждением! Она могла иметь все, довольно было ее милостивой улыбки, чтобы вызвать выражение восторга. Она могла также чувствовать любовь, но не скрытую в глубине сердца, нет, такая любовь не удовлетворяла ее! Ей нужна была любовь, которая высказывается, которая доступна чувствам, осязательна, любовь, которая требует наслаждений и превращается в смертельную ненависть в случае измены.
Покоясь на оттоманке, Евгения думала о принце Камерата, страстная любовь которого пренебрегла всеми опасностями. Прекрасен был час, когда она дозволила ему склониться к ее ногам, теперь же принц, со времени своего возвращения, не показывался при дворе.
Не надоела ли ему ее любовь? Не избегает ли он Тюильри с каким-нибудь особенным намерением?..
Эта мысль волновала Евгению!
— Я в его руках, — шептали ее губы. — Что если он меня обманывал, чтобы похвастаться любовью императрицы?.. Но к чему же в таком случае он презирал опасность, чтобы увидеться со мной? А если причиной того оскорбленная страсть, разбитые надежды, отвергнутая любовь; если он поступает так, чтобы отомстить мне за то, что я отказала ему и отдала руку императору?.. Нет, Евгения, это плоды твоей фантазии! Ты скучаешь по нему и сердишься на него, потому что он не приходит! А если он не любил меня? О, я погублю его, если только узнаю, что он обманул меня и хвастался близостью со мной! В таком случае, он погибнет.
Портьера передней зашевелилась, Евгения приподнялась, полная страсти. На пороге стояла придворная дама.
— Государственный казначей, граф Бачиоки, — доложила она с церемониальным поклоном.
Императрица сделала знак, что он может войти. Бачиоки подошел с выражением глубочайшей преданности к дружески приветствовавшей его Евгении.
— Вы принесли мне известие от моего супруга императора, — сказала она, всматриваясь в лицо государственного казначея.
— Тайное и неприятное известие!
— У вас перепуганное лицо, граф, говорите, что случилось! Бачиоки бросил пытливый взгляд на будуар.
— Будьте спокойны, — продолжала Евгения, заметив эту предосторожность, — мы одни.
— Инфанта Барселонская.
— Ее также нет здесь, но к чему этот вопрос?
— Виноват, непредвиденный случай, сильно взволновавший моего царственного родственника и повелителя, сделался известным.
Евгения изменилась в лице; таинственность и важность Бачиоки произвели свое действие, но вскоре к ней опять возвратились ее хладнокровие и вея ее надменность.
— Без предисловий, граф! Вы видите, я жду! Что случилось?
— Генерал д'Онси, которого император пожаловал орденом Почетного Легиона…
— Что же с ним?
— Он открыт.
— Далее.
— Принц Камерата жив! Он скрывался под именем графа д'Онси для того, чтобы иметь доступ ко двору; это очень поразило государя! Известно, что принц приходил ночью через павильон Марзан… — Бачиоки замялся, — В этот флигель.
— Ради всех святых, кто осмелился это сказать? — вскричала Евгения в сильном волнении; ее глаза блестели, она величественно приподнялась. — Вы молчите? Я требую ответа!
— Не сердитесь на меня, я так вам предан.
— Ваше известие возбуждает мой гнев, поражает меня, я хочу во что бы то ни стало знать, кто распространил эту наглую ложь.
— Я могу только уверить вас, что личность принца Камерата доказана! Он сам говорил о ночном посещении…
— Негодяй! — прошептала Евгения бледнея.
— И одна придворная дама подтвердила это, а иначе нельзя было бы дознаться.
— Моя придворная дама! Вы говорите правду, граф? Бачиоки поклонился, пожимая плечами, как будто желая сказать: к сожалению!
— Довольно! Эта дама может быть только инфанта Барселонская! О, эти уверения в преданности! — сказала Евгения с горькой усмешкой, в которой слышалось страшное внутреннее раздражение. — Привязанность исчезает, и ледяная холодность занимает ее место…
— Конечно, это непростительно…
— Благодарю вас, и так как я не желаю более видеть инфанту, то потрудитесь передать ей отставку, без объяснений, слышите ли? Без объяснений!..
— Инфанта может не поверить моим словам; письменный приказ имел бы больше значения!
— Я исполню ваше желание, — сказала Евгения и подошла к своему письменному столу. «Инфанта Барселонская, — писала она, повторяя вслух слова, — увольняется от службы и оставляет двор, чтобы вдали от него могла подумать, что значит верность!» Возьмите! Потрудитесь также сообщить об этом императору!
Бачиоки взял приказ, он победил! С безмолвным поклоном он вышел из комнаты и отправился к Инессе. Получив письмо и вид торжествующего Бачиоки, инфанта догадалась, в чем дело: она попала в немилость из-за низких и недостойных интриг этого плута. Ей приходилось оставить Тюильри, потерять свое влияние и уступить поле битвы графу Бачиоки.
— Никогда! — вскричала Инесса. — Никогда! Хотя я сама для себя и желала бы уклониться от этого круга, но не должна этого сделать! Мне надо выполнить задачу, которую я не должна забывать! При всей своей ненависти к этим плутам, я должна по дружбе к Долорес и по долгу спасти ее, должна остаться здесь и исправить, насколько возможно, мой проступок! О, я знаю твои мысли, хитрый корсиканец, желающий подчинить государя и государыню, жертвующий всем для своих целей! Я не отступлю, хотя моему самолюбию тяжело бороться с чувством дружбы к Долорес. Ты думаешь, что ты меня устранил? Рассчитываешь на то, что моя гордость не допустит мне примириться! Глупец! Женщина, которая сознает, что должна исправить свою вину, побуждаемая самым благородным чувством — дружбой, готова перенести все и перехитрить тебя! Твои интриги скоро будут уничтожены, надежды разрушены! Не спеши хвалиться устранением честного сердца! Конечно, труден для меня будет этот шаг после подобного письма, и ты, придворный лакей, хорошо знаешь это; но Инесса переборет себя и сделает его! Может быть, она бы не решилась, может быть, она позволила бы тебе торжествовать победу над ней; но она не сделает этого в силу дружбы, в силу сознания своей вины! Постой же, могущественный Бачиоки с черной душой, Инесса имеет еще обязанность в отношении императрицы и народа не уступать тебе. Иначе падение и проклятие приблизятся к Тюильри! Инесса знает, что ты не брезгуешь никакими средствами для достижения своей цели, она теперь знает тебя вполне, видит насквозь твою грязную душу, которая не отступит ни перед каким преступлением! Как ты, так и я хочу власти, но ты действуешь злом, а я буду действовать добром! Я чувствую в себе довольно силы во что бы то ни стало спасти бедное существо, которое ты преследуешь из-за каких-то целей. Горе тебе, если ты меня заставишь употребить против тебя твое же оружие! Я ненавижу тебя, как только ненавидят и презирают преступление! Ты используешь ссылку, меч и яд, чтобы иметь перевес!
— Око за око, граф Бачиоки! Ты во мне встретишь равносильную противницу, и если мне придется употребить низкие средства, то это твоя вина! Горе тебе, когда пробьет твой час, горе и мне, если я из сострадания сделаюсь преступницей! Я могу следовать только движению моего сердца! Долорес, чистое, как ангел, существо, которое я, к несчастью, поздно узнала, только ради тебя я решилась на все! Ты не знаешь, что может сделать дружба! Я все подчиню себе, подчиню и тебя, граф Бачиоки! Я привлеку тебя к себе, — продолжала Инесса, — обману тебя, употреблю все средства, какие только во власти женщины. Любить я могу только Долорес!..
Какие чувства явились в ней! Какая любовь вдруг вспыхнула в той, которая пала . жертвой низкого преследования! Она говорила себе, что Бачиоки обвинил ее в измене и что обвинение может только относиться к ночному посещению графа д'Онси; уничтожить это обвинение она не могла, зная хитрость графа Бачиоки, хотя в сущности была вполне невинна. Если бы она возразила что-нибудь императрице против этого, то обвинение только бы возросло. Она думала другим способом достичь своей цели, она прошла такую школу, которая принесла ей громадную пользу…
Когда инфанта вошла к императрице, Евгения отвернулась.
Инесса предвидела это, она остановилась в глубине комнаты и ожидала первого слова Евгении.
— Получили вы мое приказание? — холодно спросила Евгения.
— Через графа Бачиоки.
— Мы покончили с вами счеты! Мне уже надоело видеть около себя людей, которым нельзя верить! Я глубоко доверяла вам, когда граф д'Онси…
Инфанта видела, что не ошиблась.
— Когда граф д'Онси получил от меня тайное поручение… Я хотела спасти этого несчастного, — продолжала Евгения, — зная, что под его именем скрывался принц Камерата…
Инесса не обнаружила удивления при этих словах; она играла роль посвященной во все тайны.
— Выслушайте меня, — умоляла она, падая к ногам императрицы. — Не выгоняйте меня, не выслушав…
— Мне интересно знать, что вы скажете, инфанта.
— Граф Бачиоки сообщил вам, что я разгласила о посещении генерала…
— Разве это неправда?
— Я не отвергаю, я сознаюсь.
— А… расскажите, инфанта.
— Когда молва о посещении генерала всюду распространилась, то я объявила, что он приходил ко мне…
— Как! — вскричала Евгения. — Так думают…
— Что я злоупотребила вашим доверием и приняла графа д'Онси в этих покоях. Вы жестоко наказываете меня, удаляя от себя.
Императрица с удивлением посмотрела на стоявшую перед ней на коленях инфанту.
— Так ты пожертвовала собой…
— Чтобы устранить всякую опасность, прекратить всякую молву; спросите графа Бачиоки.
— И ты не знала, что посетитель был принц Камерата!
— Клянусь всеми святыми, нет!..
— В таком случае император мне может простить эту поспешность, — сказала Евгения, поднимая инфанту и горячо пожимая ей руку. — Теперь я все понимаю, я поступила несправедливо с тобой…
Евгения чувствовала великодушие инфанты, она была восхищена жертвой Инессы, оставалось заставить молчать того, кто, как сообщил Бачиоки, разгласил о своем ночном посещении Тюильри. Императрица обняла инфанту.
— Ты не должна страдать от последствий, — сказала она, — уничтожь мое письмо и прости меня! Ты останешься при мне. Я выхлопочу у моего супруга прощение, которое ты тысячу раз заслужила. Пусть эти слова, сказанные от чистого и любящего сердца, облегчат твою печаль! Ты пристыдила меня. Только гнев и ненависть я чувствую теперь к тому, который хвалился тем, что посещал мой будуар. Не старайся защитить его. Мщение обманщику!
— Действительно ли он виноват? — спросила медленно и резким тоном Инесса.
— Только он и никто другой! Он или ты! Кто же другой мог изменить? О, Инесса, я завидую тебе — ты не любишь ни одного мужчины, — сказала императрица с рыданием и упала на грудь инфанты. — Я начинаю их презирать и ненавидеть!
Несправедливость, содеянная в пылу страсти, ведет к интригам, когда приходится доверяться недостойным людям; интриги ведут к ненависти, жажде мщения и к гневу, пороки разнуздываются, и падение неизбежно.
Как при дворе, так и в народе, сильнее и сильнее укоренялся разврат с его неизбежными последствиями. Стоило только взглянуть на так называемых львов, «раззолоченную молодежь» на бульварах Парижа, в салонах, в Булонском лесу, на улице Риволи; довольно было видеть упадок семейной жизни, как в знатных, так и в низших слоях, чтобы предсказать неизбежный потоп! Какой всюду упадок! Какая жажда наслаждений и бесхарактерность! Какие расчеты кокетства у девушек самого нежного возраста! Какие связи между молодыми, легковерными, запутавшимися в долгах дворянами и дочерьми лучших семейств!
Маркиза имела связь с виконтом или шталмейстером, почему же не иметь пятнадцатилетней дочери любовных связей с денди! Мать не смела упрекнуть дочь, которая в таком случае могла бы возразить: «Э, дорогая мама, вспомни о письме или о букете, которые я вчера вечером нашла на столике в твоем будуаре! Ты бы должна, подобно мне, скрывать свои проделки от отца!»
Да и сам папа! И брат! Часто случалось, что отец и сын наперебой старались заслужить благосклонность одной и той же танцовщицы и приносили ей драгоценные подарки, причем сын доставлял обыкновенно самые дорогие. Рассказывают об одном очень удачном ответе, данном таким сыном подобному отцу. На упрек последнего по поводу мотовства, сын отвечал: «Дорогой папаша, у меня нет, как у тебя, семейства и такого взрослого сына!»
Без сомнения, он мог это позволить себе, хотя жил за счет отца, работать же, служить считалось даже постыдным для парижской золотой молодежи, разорявшей и себя и своих родителей.
Но это только одна из ужасных картин современного Вавилона, который стремился к погибели. Полусвет являлся не только в бальных залах и оживленных улицах, но был принят и в высшем круге, гордясь своим позором и блеском, который должен бы скрывать.
Что же увидим мы, заглянув в низшее парижское общество! Страшную нищету, глубокую подлость, дикость и пороки, которые наведут на нас ужас; бледных, со впалыми глазами, отвратительных, с едва прикрытыми телами, бесстыдных, хвалящихся своим падением! И это общество насчитывает сотни тысяч членов и в смутные времена становится бичом сограждан.
Кто не может глубже вглядываться, кто довольствуется только удивлением и созерцанием могучей внешности, тот не заметит гниения этой стоячей тины, не заметит ни испарений, ни вредных миазмов; жизнь и движение, внешний блеск и свет не дают истинного понятия, они обманывают. Такие города, как Париж, Лондон, Берлин, требуют глубокого исследования, можно бы сказать, изучения, чтобы заглянуть за кулисы и узнать истину. Бесчисленные тайны скрываются за стенами домов, страшные драмы разыгрываются там, и порок прикрывается румянами и тщеславием. Тщеславие и румяна играли и при Тюильрийском дворе великую роль. Необходимо во что бы то ни стало быть молодым и красивым, быть окруженным блеском и роскошью, и как часто румянец щек, ослепительная белизна плеч и шеи бывают пустым призраком, бриллианты, такие же фальшивые, как и зубы, — все это фокусы, чтобы обмануть друг друга.
Когда же эти люди, по видимости молодые и богатые, возвратятся в свои комнаты, когда румяна и пудра сотрутся, когда парики и вата снимутся, когда руки освободятся от фальшивых драгоценностей, тогда не должна ли явиться на поблеклых, сморщенных лицах насмешка презрения к себе и к другим? Зеркало не лжет, не ударяли ли его кулаком, чтобы рассеять обман? Не слышался ли дикий смех бледных губ при виде истины, при мысли о пустоте подобных шуток?
Императрица Евгения в это время была еще так хороша, что вовсе не нуждалась в косметических средствах, хотя и употребляла их для того, чтобы придать себе больше привлекательности. Красота ее была поразительна. Только одного ей недоставало — первой молодости.
Зато она достигла завидного положения, которое успокаивало ее, когда обуревала мысль о минувшей молодости, когда являлось сожаление о прежнем, эдеме. Она была могущественная властительница Франции; довольно было одного движения руки, одного взгляда ее прекрасных глаз, чтобы осчастливить другого. Императорская корона украшала ее голову, все лежало у ее ног.
Легкая улыбка самодовольства появлялась при этой мысли, и она отходила от большого зеркала в золотой раме, чтобы предаться сладким мечтам на оттоманке. Сознание своего величия и могущества будило в ней в эти часы отрадного спокойствия неописанное чувство гордости и достигнутой цели, которое было для ее души высоким наслаждением! Она могла иметь все, довольно было ее милостивой улыбки, чтобы вызвать выражение восторга. Она могла также чувствовать любовь, но не скрытую в глубине сердца, нет, такая любовь не удовлетворяла ее! Ей нужна была любовь, которая высказывается, которая доступна чувствам, осязательна, любовь, которая требует наслаждений и превращается в смертельную ненависть в случае измены.
Покоясь на оттоманке, Евгения думала о принце Камерата, страстная любовь которого пренебрегла всеми опасностями. Прекрасен был час, когда она дозволила ему склониться к ее ногам, теперь же принц, со времени своего возвращения, не показывался при дворе.
Не надоела ли ему ее любовь? Не избегает ли он Тюильри с каким-нибудь особенным намерением?..
Эта мысль волновала Евгению!
— Я в его руках, — шептали ее губы. — Что если он меня обманывал, чтобы похвастаться любовью императрицы?.. Но к чему же в таком случае он презирал опасность, чтобы увидеться со мной? А если причиной того оскорбленная страсть, разбитые надежды, отвергнутая любовь; если он поступает так, чтобы отомстить мне за то, что я отказала ему и отдала руку императору?.. Нет, Евгения, это плоды твоей фантазии! Ты скучаешь по нему и сердишься на него, потому что он не приходит! А если он не любил меня? О, я погублю его, если только узнаю, что он обманул меня и хвастался близостью со мной! В таком случае, он погибнет.
Портьера передней зашевелилась, Евгения приподнялась, полная страсти. На пороге стояла придворная дама.
— Государственный казначей, граф Бачиоки, — доложила она с церемониальным поклоном.
Императрица сделала знак, что он может войти. Бачиоки подошел с выражением глубочайшей преданности к дружески приветствовавшей его Евгении.
— Вы принесли мне известие от моего супруга императора, — сказала она, всматриваясь в лицо государственного казначея.
— Тайное и неприятное известие!
— У вас перепуганное лицо, граф, говорите, что случилось! Бачиоки бросил пытливый взгляд на будуар.
— Будьте спокойны, — продолжала Евгения, заметив эту предосторожность, — мы одни.
— Инфанта Барселонская.
— Ее также нет здесь, но к чему этот вопрос?
— Виноват, непредвиденный случай, сильно взволновавший моего царственного родственника и повелителя, сделался известным.
Евгения изменилась в лице; таинственность и важность Бачиоки произвели свое действие, но вскоре к ней опять возвратились ее хладнокровие и вея ее надменность.
— Без предисловий, граф! Вы видите, я жду! Что случилось?
— Генерал д'Онси, которого император пожаловал орденом Почетного Легиона…
— Что же с ним?
— Он открыт.
— Далее.
— Принц Камерата жив! Он скрывался под именем графа д'Онси для того, чтобы иметь доступ ко двору; это очень поразило государя! Известно, что принц приходил ночью через павильон Марзан… — Бачиоки замялся, — В этот флигель.
— Ради всех святых, кто осмелился это сказать? — вскричала Евгения в сильном волнении; ее глаза блестели, она величественно приподнялась. — Вы молчите? Я требую ответа!
— Не сердитесь на меня, я так вам предан.
— Ваше известие возбуждает мой гнев, поражает меня, я хочу во что бы то ни стало знать, кто распространил эту наглую ложь.
— Я могу только уверить вас, что личность принца Камерата доказана! Он сам говорил о ночном посещении…
— Негодяй! — прошептала Евгения бледнея.
— И одна придворная дама подтвердила это, а иначе нельзя было бы дознаться.
— Моя придворная дама! Вы говорите правду, граф? Бачиоки поклонился, пожимая плечами, как будто желая сказать: к сожалению!
— Довольно! Эта дама может быть только инфанта Барселонская! О, эти уверения в преданности! — сказала Евгения с горькой усмешкой, в которой слышалось страшное внутреннее раздражение. — Привязанность исчезает, и ледяная холодность занимает ее место…
— Конечно, это непростительно…
— Благодарю вас, и так как я не желаю более видеть инфанту, то потрудитесь передать ей отставку, без объяснений, слышите ли? Без объяснений!..
— Инфанта может не поверить моим словам; письменный приказ имел бы больше значения!
— Я исполню ваше желание, — сказала Евгения и подошла к своему письменному столу. «Инфанта Барселонская, — писала она, повторяя вслух слова, — увольняется от службы и оставляет двор, чтобы вдали от него могла подумать, что значит верность!» Возьмите! Потрудитесь также сообщить об этом императору!
Бачиоки взял приказ, он победил! С безмолвным поклоном он вышел из комнаты и отправился к Инессе. Получив письмо и вид торжествующего Бачиоки, инфанта догадалась, в чем дело: она попала в немилость из-за низких и недостойных интриг этого плута. Ей приходилось оставить Тюильри, потерять свое влияние и уступить поле битвы графу Бачиоки.
— Никогда! — вскричала Инесса. — Никогда! Хотя я сама для себя и желала бы уклониться от этого круга, но не должна этого сделать! Мне надо выполнить задачу, которую я не должна забывать! При всей своей ненависти к этим плутам, я должна по дружбе к Долорес и по долгу спасти ее, должна остаться здесь и исправить, насколько возможно, мой проступок! О, я знаю твои мысли, хитрый корсиканец, желающий подчинить государя и государыню, жертвующий всем для своих целей! Я не отступлю, хотя моему самолюбию тяжело бороться с чувством дружбы к Долорес. Ты думаешь, что ты меня устранил? Рассчитываешь на то, что моя гордость не допустит мне примириться! Глупец! Женщина, которая сознает, что должна исправить свою вину, побуждаемая самым благородным чувством — дружбой, готова перенести все и перехитрить тебя! Твои интриги скоро будут уничтожены, надежды разрушены! Не спеши хвалиться устранением честного сердца! Конечно, труден для меня будет этот шаг после подобного письма, и ты, придворный лакей, хорошо знаешь это; но Инесса переборет себя и сделает его! Может быть, она бы не решилась, может быть, она позволила бы тебе торжествовать победу над ней; но она не сделает этого в силу дружбы, в силу сознания своей вины! Постой же, могущественный Бачиоки с черной душой, Инесса имеет еще обязанность в отношении императрицы и народа не уступать тебе. Иначе падение и проклятие приблизятся к Тюильри! Инесса знает, что ты не брезгуешь никакими средствами для достижения своей цели, она теперь знает тебя вполне, видит насквозь твою грязную душу, которая не отступит ни перед каким преступлением! Как ты, так и я хочу власти, но ты действуешь злом, а я буду действовать добром! Я чувствую в себе довольно силы во что бы то ни стало спасти бедное существо, которое ты преследуешь из-за каких-то целей. Горе тебе, если ты меня заставишь употребить против тебя твое же оружие! Я ненавижу тебя, как только ненавидят и презирают преступление! Ты используешь ссылку, меч и яд, чтобы иметь перевес!
— Око за око, граф Бачиоки! Ты во мне встретишь равносильную противницу, и если мне придется употребить низкие средства, то это твоя вина! Горе тебе, когда пробьет твой час, горе и мне, если я из сострадания сделаюсь преступницей! Я могу следовать только движению моего сердца! Долорес, чистое, как ангел, существо, которое я, к несчастью, поздно узнала, только ради тебя я решилась на все! Ты не знаешь, что может сделать дружба! Я все подчиню себе, подчиню и тебя, граф Бачиоки! Я привлеку тебя к себе, — продолжала Инесса, — обману тебя, употреблю все средства, какие только во власти женщины. Любить я могу только Долорес!..
Какие чувства явились в ней! Какая любовь вдруг вспыхнула в той, которая пала . жертвой низкого преследования! Она говорила себе, что Бачиоки обвинил ее в измене и что обвинение может только относиться к ночному посещению графа д'Онси; уничтожить это обвинение она не могла, зная хитрость графа Бачиоки, хотя в сущности была вполне невинна. Если бы она возразила что-нибудь императрице против этого, то обвинение только бы возросло. Она думала другим способом достичь своей цели, она прошла такую школу, которая принесла ей громадную пользу…
Когда инфанта вошла к императрице, Евгения отвернулась.
Инесса предвидела это, она остановилась в глубине комнаты и ожидала первого слова Евгении.
— Получили вы мое приказание? — холодно спросила Евгения.
— Через графа Бачиоки.
— Мы покончили с вами счеты! Мне уже надоело видеть около себя людей, которым нельзя верить! Я глубоко доверяла вам, когда граф д'Онси…
Инфанта видела, что не ошиблась.
— Когда граф д'Онси получил от меня тайное поручение… Я хотела спасти этого несчастного, — продолжала Евгения, — зная, что под его именем скрывался принц Камерата…
Инесса не обнаружила удивления при этих словах; она играла роль посвященной во все тайны.
— Выслушайте меня, — умоляла она, падая к ногам императрицы. — Не выгоняйте меня, не выслушав…
— Мне интересно знать, что вы скажете, инфанта.
— Граф Бачиоки сообщил вам, что я разгласила о посещении генерала…
— Разве это неправда?
— Я не отвергаю, я сознаюсь.
— А… расскажите, инфанта.
— Когда молва о посещении генерала всюду распространилась, то я объявила, что он приходил ко мне…
— Как! — вскричала Евгения. — Так думают…
— Что я злоупотребила вашим доверием и приняла графа д'Онси в этих покоях. Вы жестоко наказываете меня, удаляя от себя.
Императрица с удивлением посмотрела на стоявшую перед ней на коленях инфанту.
— Так ты пожертвовала собой…
— Чтобы устранить всякую опасность, прекратить всякую молву; спросите графа Бачиоки.
— И ты не знала, что посетитель был принц Камерата!
— Клянусь всеми святыми, нет!..
— В таком случае император мне может простить эту поспешность, — сказала Евгения, поднимая инфанту и горячо пожимая ей руку. — Теперь я все понимаю, я поступила несправедливо с тобой…
Евгения чувствовала великодушие инфанты, она была восхищена жертвой Инессы, оставалось заставить молчать того, кто, как сообщил Бачиоки, разгласил о своем ночном посещении Тюильри. Императрица обняла инфанту.
— Ты не должна страдать от последствий, — сказала она, — уничтожь мое письмо и прости меня! Ты останешься при мне. Я выхлопочу у моего супруга прощение, которое ты тысячу раз заслужила. Пусть эти слова, сказанные от чистого и любящего сердца, облегчат твою печаль! Ты пристыдила меня. Только гнев и ненависть я чувствую теперь к тому, который хвалился тем, что посещал мой будуар. Не старайся защитить его. Мщение обманщику!
— Действительно ли он виноват? — спросила медленно и резким тоном Инесса.
— Только он и никто другой! Он или ты! Кто же другой мог изменить? О, Инесса, я завидую тебе — ты не любишь ни одного мужчины, — сказала императрица с рыданием и упала на грудь инфанты. — Я начинаю их презирать и ненавидеть!
XXIV. БЕЛЬВИЛЬСКАЯ ОТРАВИТЕЛЬНИЦА
Большой квартал Парижа, ограниченный теперь улицами Мексики и Пуэблы и крепостными верками, был в то время, к которому относится наш рассказ, жалким предместьем. Его называли Бельвиль.
Вблизи него, там, где в настоящее время расположен парк Les Buttes Chaumont, находилась пустынная площадь, окруженная немногими домами и служившая прежде лобным местом Парижа.
Вся эта местность была неприветлива. Днем немощеные улицы, ведущие от этой площади, были погружены в какое-то мертвое спокойствие, но с приближением ночи они оживлялись. Шум и дикие возгласы слышались из трактиров; преступники и женщины сомнительного поведения возвращались в это время в Бельвиль из оживленных и отдаленных улиц Парижа, где они завлекали в ловушки свои жертвы, или же прямо нападали на чужую собственность.
Полиция не могла следить и уничтожать все притоны этого квартала, во-первых, потому что там постоянно открывалось много новых, а во-вторых, жившие здесь преступники были так опытны и обучены на галерах, что умели обмануть и перехитрить полицейских сыщиков.
Бельвиль поэтому пользовался самой дурной репутацией, и всякий, кому не было необходимости, старался избегать этих улиц, сам внешний вид которых указывал, что здесь — пристанище порока. Отправиться туда вечером в приличном платье, с цепочкой и деньгами было отчаянным поступком.
Разврат укоренился в этих улицах, он не скрывался за красными занавесками, появлялся у окон обнаженным, выставляя на вид свой позор! Падшие женщины с вызывающими лицами показывались в окнах; они разговаривали через улицу со своими любовниками, которые при всякой нужде предъявляли на них свои права; они так весело смеялись, так радостно вскрикивали, как будто совершенно не думали о своем будущем; они сами были детьми разврата и никогда не знали и не видели другой жизни; они никогда не испытали истинной любви.
Один из бельвильских домиков, на который смотрели большей частью смеющиеся девушки, был несколько больше других. Это был трактир, хранивший следы собиравшегося в нем общества. Над низенькой входной дверью красовалась вывеска с надписью «Гостиница Маникль».
Кто не знал значения этого слова, тот не мог понять, какая злая насмешка над начальством выражалась в этой вывеске. «Маникль» — так называются стальные кольца, надеваемые на ноги ссыльным на галеры, к которым прикрепляется цепь, соединяющая двух каторжников и закоренелых преступников, обещая им безопасность и подходящее общество.
Общий нижний зал казался весьма большим; по обеим сторонам двери находилось по три окна с закопченными занавесками.
Резкую противоположность этому подвальному этажу составлял второй этаж; хотя его окна были низки, потому что находились почти под самой крышей, однако он производил лучшее впечатление. Стекла его, правда, с зеленоватым оттенком, блестели, занавески на окнах были белы как снег, хотя и были заштопаны во многих местах. На подоконниках стояли горшки с цветами, среди которых висела далеко не изящная клетка с весело прыгавшей канарейкой.
Сообщались ли эти комнаты с гостиницей? По-видимому, сообщались, так как дом имел только один вход, и верхние жильцы должны были пройти через общий зал, чтобы достигнуть старой, крутой лестницы, ведущей наверх.
— Вот прелестная Маргарита…
— Глупая Маргарита!
— Она дает птице воду и поет с ней взапуски, — разговаривали между собой две живущие напротив девушки, которые смотрели из окна и пересмеивались, глядя на гостиницу.
— Мне кажется, она горда.
— Это с чего, Лоренцо?
— Потому что глупа, она могла бы уже давно иметь любовником виконта.
— Да, если бы она следовала желаниям старой Габриэли.
— Старая ведьма порядочно бьет и мучает ее.
— Маргарита вздорная девчонка! Я ее терпеть не могу! Ты думаешь, что она когда-нибудь поклонится? И всякий знает, старуха очень дурного поведения.
— Она приготовляет разные зелья.
— Ха, ха, ха! Также сладкие, душистые порошки.
— Одним словом, она ведьма, отравительница!
— Это для нее очень выгодно. Старуха гораздо хитрее, чем эта глупая девчонка!
Маргарита, о которой разговаривали обе девушки, не обращала на них внимания; ее голос разносился по улице, она пела народную песню и в это время кормила свою канарейку.
Черты ее лица носили отпечаток невинности и сердечной чистоты и были так прекрасны, что возбуждали любовь. Во всем квартале не было существа милее и привлекательнее. Ее черные волосы были гладко причесаны; на ее щеках горел натуральный свежий румянец; маленький неумолкавший рот показывал два ряда ослепительно белых зубов, а голубые, с длинными ресницами глаза сияли мягким светом. На ее нежной шее был повязан пестрый платочек; опрятное, но коротковатое платье позволяло видеть маленькие ножки в чистых чулках и хорошеньких ботинках.
Она была одна в бедно убранной комнате. Ее мать почти всегда сидела в других комнатах, куда Маргарита не смела входить. Она не знала, чем занимается там ее мать; как-то раз она спросила ее об этом, но та в довольно резких выражениях запретила спрашивать об этом. Бедной Маргарите плохо жилось у молчаливой, бездушной старухи, в походке и действиях которой было что-то мужское.
Вечером к старухе часто приходили мужчины, которые таинственно шептались с ней о чем-то. Летом она сама очень часто пропадала из дому на целые дни и только к ночи возвращалась с крепко завязанным узелком, содержимое которого хранилось в комнате, недоступной для Маргариты.
Про эту старуху говорили очень много худого, и это подтверждало ее лицо, злобные глаза, хотя наружность у нее была даже благопристойная — суровое, темное, почти четырехугольное лицо и всегда чистое платье нисколько не напоминали ведьмы; скорее можно было подумать, что она служанка важного дома, каковою она и была в прежние времена, как говорили в Бельвиле.
Габриэль Беланже, мать Маргариты, была, судя по этим слухам, служанкой в замке герцога Бриенн, лежащем в Шампани, в котором бездетный герцог жил со своей супругой. Герцогиня была старше своего мужа, женившегося на ней по расчету.
Но богатство исчезло, и герцогиня неожиданно умерла. Некоторые из слуг замка уверяли, что Габриэль Беланже отравила герцогиню, но никто не мог доказать этого.
Вскоре после этого Габриэль родила девочку, и все заключили, что ребенок ' — плод преступных отношений между ней и герцогом. Это дитя была Маргарита, ничего не знавшая о прошлом своей матери. Сама Габриэль не могла предполагать, что эти слухи могут Достигнуть Парижа, в котором она считала себя в совершенной безопасности.
Герцог Бриенн также внезапно умер через несколько лет, но оставленное им наследство не попало в руки Габриэль, которая считала себя и Маргариту его наследниками. Говорили, что тогда назначили следствие, откопали трупы и нашли в них следы яда.
Габриэль не признавалась, она знала, что никто не может доказать ее преступления.
Ее оставили в покое, и она с ребенком отправилась в Париж, где надеялась незаметно и безвестно прожить, пользуясь людской глупостью. В таком-то положении и застает ее наш рассказ.
Никто не обращал на нее внимания. Ее не беспокоили, хотя она занималась страшным, преступным делом. Под одной из половиц она прятала ядовитые зелья, которые так искусно умела смешивать, что никто не мог заметить в них присутствие яда. Она осторожно приступала к делу и получала хорошее вознаграждение.
В наследстве герцога она ошиблась, зато теперь шла верным путем к обогащению, продавая на вес золота свои «лекарства».
Она принадлежала к тем натурам, которые не боятся смерти, не знают ни веры, ни любви, которые имеют страшное необъяснимое влечение к убийству, как будто они присягнули уничтожить весь род человеческий.
Наступила ночь. На улицах Бельвиля появились мужчины и разодетые девушки.
С ближайшей церковной башни глухо пробило полночь. Глухой шум слышался в трактире; не видно было ни одного полицейского; только сторожа изредка проходили по двое мимо домов, не обращая внимания на крики, несущиеся из трактира. Только в крайнем случае, при громких криках о помощи, они вмешивались в дело, но большей частью терпели поражение, хотя для этого предместья в сторожа выбирались самые сильные, здоровые люди.
Когда смолк бой часов, какой-то человек, крадучись осторожно по улице, спешил к гостинице «Маникль». Окна ее были занавешены, и только слабый свет показывал, что там еще есть посетители.
Поздний гость Бельвиля, одетый в старый плащ и шляпу, вышел на середину улицы и поглядел на верхние окна. Там не было света; он стал раздумывать: пугал ли его дикий крик в гостинице, через которую он должен был пройти, чтобы попасть в верхний этаж? Казалось, он надеялся найти гостиницу пустой, а теперь увидел, что в «Маникле» дикое буйство будет продолжаться до утра.
Быстро подошел он к двери и открыл ее твердой рукой. Резкий звон колокольчика известил о приходе нового посетителя.
Комната, в которую он вошел, была так наполнена отвратительным запахом и густым табачным дымом, что лампы, висевшие на потолке, и посетители, сидевшие вокруг столов, были едва видны.
Новоприбывший гость с шумом захлопнул за собой дверь, желая, очевидно, показать тем, что он не скрывался от сидевшего там общества. Никто не обратил на него внимания, все посетители сидели у столов в разных позах и курили свои коротенькие трубки; они пели, кричали, смеялись и разговаривали друг с другом.
Вблизи него, там, где в настоящее время расположен парк Les Buttes Chaumont, находилась пустынная площадь, окруженная немногими домами и служившая прежде лобным местом Парижа.
Вся эта местность была неприветлива. Днем немощеные улицы, ведущие от этой площади, были погружены в какое-то мертвое спокойствие, но с приближением ночи они оживлялись. Шум и дикие возгласы слышались из трактиров; преступники и женщины сомнительного поведения возвращались в это время в Бельвиль из оживленных и отдаленных улиц Парижа, где они завлекали в ловушки свои жертвы, или же прямо нападали на чужую собственность.
Полиция не могла следить и уничтожать все притоны этого квартала, во-первых, потому что там постоянно открывалось много новых, а во-вторых, жившие здесь преступники были так опытны и обучены на галерах, что умели обмануть и перехитрить полицейских сыщиков.
Бельвиль поэтому пользовался самой дурной репутацией, и всякий, кому не было необходимости, старался избегать этих улиц, сам внешний вид которых указывал, что здесь — пристанище порока. Отправиться туда вечером в приличном платье, с цепочкой и деньгами было отчаянным поступком.
Разврат укоренился в этих улицах, он не скрывался за красными занавесками, появлялся у окон обнаженным, выставляя на вид свой позор! Падшие женщины с вызывающими лицами показывались в окнах; они разговаривали через улицу со своими любовниками, которые при всякой нужде предъявляли на них свои права; они так весело смеялись, так радостно вскрикивали, как будто совершенно не думали о своем будущем; они сами были детьми разврата и никогда не знали и не видели другой жизни; они никогда не испытали истинной любви.
Один из бельвильских домиков, на который смотрели большей частью смеющиеся девушки, был несколько больше других. Это был трактир, хранивший следы собиравшегося в нем общества. Над низенькой входной дверью красовалась вывеска с надписью «Гостиница Маникль».
Кто не знал значения этого слова, тот не мог понять, какая злая насмешка над начальством выражалась в этой вывеске. «Маникль» — так называются стальные кольца, надеваемые на ноги ссыльным на галеры, к которым прикрепляется цепь, соединяющая двух каторжников и закоренелых преступников, обещая им безопасность и подходящее общество.
Общий нижний зал казался весьма большим; по обеим сторонам двери находилось по три окна с закопченными занавесками.
Резкую противоположность этому подвальному этажу составлял второй этаж; хотя его окна были низки, потому что находились почти под самой крышей, однако он производил лучшее впечатление. Стекла его, правда, с зеленоватым оттенком, блестели, занавески на окнах были белы как снег, хотя и были заштопаны во многих местах. На подоконниках стояли горшки с цветами, среди которых висела далеко не изящная клетка с весело прыгавшей канарейкой.
Сообщались ли эти комнаты с гостиницей? По-видимому, сообщались, так как дом имел только один вход, и верхние жильцы должны были пройти через общий зал, чтобы достигнуть старой, крутой лестницы, ведущей наверх.
— Вот прелестная Маргарита…
— Глупая Маргарита!
— Она дает птице воду и поет с ней взапуски, — разговаривали между собой две живущие напротив девушки, которые смотрели из окна и пересмеивались, глядя на гостиницу.
— Мне кажется, она горда.
— Это с чего, Лоренцо?
— Потому что глупа, она могла бы уже давно иметь любовником виконта.
— Да, если бы она следовала желаниям старой Габриэли.
— Старая ведьма порядочно бьет и мучает ее.
— Маргарита вздорная девчонка! Я ее терпеть не могу! Ты думаешь, что она когда-нибудь поклонится? И всякий знает, старуха очень дурного поведения.
— Она приготовляет разные зелья.
— Ха, ха, ха! Также сладкие, душистые порошки.
— Одним словом, она ведьма, отравительница!
— Это для нее очень выгодно. Старуха гораздо хитрее, чем эта глупая девчонка!
Маргарита, о которой разговаривали обе девушки, не обращала на них внимания; ее голос разносился по улице, она пела народную песню и в это время кормила свою канарейку.
Черты ее лица носили отпечаток невинности и сердечной чистоты и были так прекрасны, что возбуждали любовь. Во всем квартале не было существа милее и привлекательнее. Ее черные волосы были гладко причесаны; на ее щеках горел натуральный свежий румянец; маленький неумолкавший рот показывал два ряда ослепительно белых зубов, а голубые, с длинными ресницами глаза сияли мягким светом. На ее нежной шее был повязан пестрый платочек; опрятное, но коротковатое платье позволяло видеть маленькие ножки в чистых чулках и хорошеньких ботинках.
Она была одна в бедно убранной комнате. Ее мать почти всегда сидела в других комнатах, куда Маргарита не смела входить. Она не знала, чем занимается там ее мать; как-то раз она спросила ее об этом, но та в довольно резких выражениях запретила спрашивать об этом. Бедной Маргарите плохо жилось у молчаливой, бездушной старухи, в походке и действиях которой было что-то мужское.
Вечером к старухе часто приходили мужчины, которые таинственно шептались с ней о чем-то. Летом она сама очень часто пропадала из дому на целые дни и только к ночи возвращалась с крепко завязанным узелком, содержимое которого хранилось в комнате, недоступной для Маргариты.
Про эту старуху говорили очень много худого, и это подтверждало ее лицо, злобные глаза, хотя наружность у нее была даже благопристойная — суровое, темное, почти четырехугольное лицо и всегда чистое платье нисколько не напоминали ведьмы; скорее можно было подумать, что она служанка важного дома, каковою она и была в прежние времена, как говорили в Бельвиле.
Габриэль Беланже, мать Маргариты, была, судя по этим слухам, служанкой в замке герцога Бриенн, лежащем в Шампани, в котором бездетный герцог жил со своей супругой. Герцогиня была старше своего мужа, женившегося на ней по расчету.
Но богатство исчезло, и герцогиня неожиданно умерла. Некоторые из слуг замка уверяли, что Габриэль Беланже отравила герцогиню, но никто не мог доказать этого.
Вскоре после этого Габриэль родила девочку, и все заключили, что ребенок ' — плод преступных отношений между ней и герцогом. Это дитя была Маргарита, ничего не знавшая о прошлом своей матери. Сама Габриэль не могла предполагать, что эти слухи могут Достигнуть Парижа, в котором она считала себя в совершенной безопасности.
Герцог Бриенн также внезапно умер через несколько лет, но оставленное им наследство не попало в руки Габриэль, которая считала себя и Маргариту его наследниками. Говорили, что тогда назначили следствие, откопали трупы и нашли в них следы яда.
Габриэль не признавалась, она знала, что никто не может доказать ее преступления.
Ее оставили в покое, и она с ребенком отправилась в Париж, где надеялась незаметно и безвестно прожить, пользуясь людской глупостью. В таком-то положении и застает ее наш рассказ.
Никто не обращал на нее внимания. Ее не беспокоили, хотя она занималась страшным, преступным делом. Под одной из половиц она прятала ядовитые зелья, которые так искусно умела смешивать, что никто не мог заметить в них присутствие яда. Она осторожно приступала к делу и получала хорошее вознаграждение.
В наследстве герцога она ошиблась, зато теперь шла верным путем к обогащению, продавая на вес золота свои «лекарства».
Она принадлежала к тем натурам, которые не боятся смерти, не знают ни веры, ни любви, которые имеют страшное необъяснимое влечение к убийству, как будто они присягнули уничтожить весь род человеческий.
Наступила ночь. На улицах Бельвиля появились мужчины и разодетые девушки.
С ближайшей церковной башни глухо пробило полночь. Глухой шум слышался в трактире; не видно было ни одного полицейского; только сторожа изредка проходили по двое мимо домов, не обращая внимания на крики, несущиеся из трактира. Только в крайнем случае, при громких криках о помощи, они вмешивались в дело, но большей частью терпели поражение, хотя для этого предместья в сторожа выбирались самые сильные, здоровые люди.
Когда смолк бой часов, какой-то человек, крадучись осторожно по улице, спешил к гостинице «Маникль». Окна ее были занавешены, и только слабый свет показывал, что там еще есть посетители.
Поздний гость Бельвиля, одетый в старый плащ и шляпу, вышел на середину улицы и поглядел на верхние окна. Там не было света; он стал раздумывать: пугал ли его дикий крик в гостинице, через которую он должен был пройти, чтобы попасть в верхний этаж? Казалось, он надеялся найти гостиницу пустой, а теперь увидел, что в «Маникле» дикое буйство будет продолжаться до утра.
Быстро подошел он к двери и открыл ее твердой рукой. Резкий звон колокольчика известил о приходе нового посетителя.
Комната, в которую он вошел, была так наполнена отвратительным запахом и густым табачным дымом, что лампы, висевшие на потолке, и посетители, сидевшие вокруг столов, были едва видны.
Новоприбывший гость с шумом захлопнул за собой дверь, желая, очевидно, показать тем, что он не скрывался от сидевшего там общества. Никто не обратил на него внимания, все посетители сидели у столов в разных позах и курили свои коротенькие трубки; они пели, кричали, смеялись и разговаривали друг с другом.