Борн Георг Фюльборн. Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

   По улице Жербье шла к моргу нищая. Большой старый платок закрывал ее лицо. Эта была Марион Гейдеман. Она боязливо осмотрелась кругом, будто опасаясь встретиться с человеком, который бы узнал ее, несмотря на закутанное платком лицо. Потом она прошла мимо сторожа в мертвецкую.
   Нищие часто посещают морг, отыскивая здесь большую часть своих знакомых. Поэтому сторож, стоявший в дверях, заложив руки за спину, не обратил внимания на приход Марион.
   Дочь палача, казалось, давно знала эту комнату. Она не взглянула ни на сырые кирпичные стены, ни на высокие открытые окна, ни на мокрый пол, а посмотрела на железную дверь в конце комнаты. К ней спускались каменные ступени. Марион знала, что эта дверь вела в уединенный коридор тюрьмы Ла-Рокетт. Это было ей известно потому, что ее отец часто ходил этим коридором в морг и в Ла-Рокетт. Она не только знала, что ключ от этой железной двери висит в комнате отца, но даже, что у него лежат нумерованные ключи от тюремных келий, так как он перед казнью входил к преступнику, чтобы остричь ему волосы для более удобного исполнения казни и чтобы запомнить его лицо.
   Вдруг Марион остановилась, как будто чем-то пораженная. Перед одним из трупов стояли на коленях две женщины в странных костюмах.
   Всматриваясь в их лица, она вспомнила, что видела их в доме дяди д'Ора.
   Одна из них, старуха в желтой меховой накидке, стояла перед трупом, верхняя часть лица которого была закрыта платком; в руках она держала распятие и, склонившись над ним, горячо молилась.
   Возле нее стояла на коленях девушка, голова и лоб которой были закрыты плотным покрывалом. Это была дочь умершего и молящейся женщины. Она держала в руках четки и перебирала их, постоянно шепча молитвы. Они не оглянулись при входе Марион.
   Марион не решилась идти дальше, чтобы не помешать молящимся. В комнате было темно, приближался вечер. Однако по мертвецкой ходило несколько мужчин и женщин, отыскивая знакомые им трупы. Марион также стала осматривать трупы. Казалось, у нее было какое-то тайное намерение. Сперва она подошла к трупу женщины, по-видимому, вытащенной из воды. Рядом с ней лежали молодая девушка и солдат. Последние будто спали.
   Марион долго смотрела на них, раздумывая о своей жизни.
   Далее лежали трупы стариков, по-видимому, лишивших себя жизни от нужды и голода. Около них лежала женщина с тонкими чертами лица; над ней висело шелковое платье.
   Что побудило ее к самоубийству? Изменила ли она своему мужу или уличила его в неверности и с горя лишила себя жизни?
   Марион пошла дальше и остановилась перед трупом прекрасного юноши с черными усами. Он лежал рядом с инфантом Барселоны, у тела которого все еще стояли обе женщины, не обращавшие внимания на нищенку. Над головой юноши, недалеко от железной двери, висело его платье. Труп был покрыт белым полотном.
   Марион стала на колени около этого трупа.
   В мертвецкой становилось темней и темней, посетители постепенно уходили.
   Нищая скрылась между мраморными столами, которые были так высоки, что вошедший сторож не заметил ее присутствия. Вместе со сторожем вошел господин в длинном черном плаще и что-то сказал ему. Это был камергер Бачиоки, пришедший сюда по указанию императрицы и, очевидно, не находивший удовольствия быть здесь. Сторож низко поклонился ему.
   — Здесь никого нет, кроме этих двух женщин, — сказал он камергеру.
   Марион все видела и слышала, не будучи замеченной.
   — В эту ночь запри дверь морга только на задвижку, чтобы можно было войти сюда. Таков приказ императора, — тихо сказал Бачиоки.
   — Приказание будет в точности исполнено, ваше сиятельство.
   — Труп иностранца, требуемый испанским посольством, будет увезен ночью. Этого не заметят, потому что к утру принесут новые трупы. Скажите обеим женщинам, что пора выйти. Они пойдут со мной в Тюильри. Ее величеству императрице угодно говорить с ними.
   Сторож поклонился камергеру и подошел к старухе и ее дочери, все еще стоявшим на коленях перед усопшим инфантом. Темнота мешала ему заметить Марион.
   — Сейчас запрут мертвецкую, — сказал сторож, и слова его глухо отозвались в высоких стенах. — Идите за мной, тот знатный господин желает говорить с вами.
   Сторож указал на Бачиоки. Старуха с дочерью встали и пошли за служителем.
   — Чего хотят от нас? — спросила старуха замогильным голосом. Сторож показал на Бачиоки, который заткнул нос надушенным платком, чтобы не чувствовать трупного запаха. Поручение императрицы было ему очень неприятно, и он беспокойно ходил взад и вперед. Подобные ему выскочки преклоняются только перед высокопоставленными лицами, с теми же, которых считают ниже себя, бесстыдны и нахальны.
   — О, какой здесь воздух! Какое ужасное место! — вскричал он. — Что же они не идут? Пожалуйста, любезный, проводи обеих женщин до моего экипажа, но только поскорее, здесь просто задохнешься! — И он еще сильнее зажимал нос надушенным платком.
   Сторож схватил за руки старуху и девушку, которые едва могли отойти от трупа. Они в последний раз покрыли поцелуями усопшего и пошли за сторожем, который повел их к экипажу камергера.
   — Что это значит? — спросила старуха.
   — Ее императорское величество делает вам честь, желая говорить с вами, — отвечал Бачиоки.
   — Ваша императрица? Так иди за мной, — сказала старуха, обращаясь с важностью к дочери. Во всей осанке обеих женщин выражалась гордость, противоречившая их странному костюму.
   Их рождение и сан позволяли им сесть на первое место в карете, и удивленный камергер вынужден был занять второе место.
   Когда экипаж уехал, сторож вернулся в мертвецкую и, притворив дверь согласно приказанию, скрылся за дверью, которая вела в Ла-Рокетт, пройдя мимо нищей и замкнув железную дверь на ключ.
   Он был очень рад, что окончил свое дежурство; утром его должен был сменить другой сторож. Сторожа не любили дежурить в морге.
   В комнате наступила мертвая тишина, нарушаемая только однообразными звуками падающих на трупы капель воды. Белые простыни, на которых лежали трупы, резко выделялись среди темноты.
   Марион встала. Если бы в эту минуту явился сторож, он ужаснулся бы при виде ее фигуры и стал бы креститься, думая, что воскрес один из трупов.
   Марион, казалось, не чувствовала ни малейшего страха. В жизни она перенесла столько горя, что ничто не могло ее испугать или ужаснуть.
   Но для чего она осталась на ночь с мертвецами? Маркиз де Монтолон поручил ей уход за безумной Аделью и тем обеспечил ее существование, зачем же она пришла в морг?
   Марион на минуту остановилась, прислушиваясь.
   — Маркиз хорошо распорядился, — прошептала она. — Нельзя выбрать более благоприятной ночи для освобождения принца! Твой план удастся! Его номер 73-й, а этот покойник похож на него, судя по виденному мной портрету. В эту ночь я тайком проникну в отчий дом, откуда меня выгнали. Скорей же за дело, Марион. Матерь Божья знает, что я иду на доброе дело! Помоги мне, Пресвятая Дева!
   Она наклонилась к юноше, которого прежде рассматривала и который, вероятно, умер только прошлой ночью. На шее у него видны были следы насильственной смерти.
   — Прости мне, чужеземец, что я нарушу твой, покой, но ты послужишь для спасения живого! Как рано оставил ты землю, где не было тебе счастья! Никто не спрашивает о тебе, никто не знает тебя, никто не оплакивает, — так и я буду лежать здесь, отверженная Богом и людьми! Я бы радовалась, если бы моя смерть могла спасти другое существо! И потому-то я не боюсь перенести тебя на другое место, с которого ты также, как и отсюда, пойдешь в недра земли.
   Нищая встала и направилась мимо трупов к выходу. До исполнения плана ей предстояло еще совершить трудное дело.
   Подойдя к двери, за которой скрылся сторож, она услышала стук кареты и шепот нескольких голосов. Казалось, прибывшие употребляли все усилия, чтобы не делать шума.
   Было около полуночи.
   Марион остановилась, прислушиваясь. Карета подъехала к моргу, тихие шаги приближались к двери.
   Марион спряталась за мраморные столы.
   Едва она скрылась, как дверь тихо и осторожно отворили. Она выглянула и увидела четырех человек, закутанных в плащи, осторожно обходивших с фонарем трупы. Видно было, что им неприятно исполняемое поручение. Лица их были бледны, глаза широко раскрыты. Они шатались от тяжелого воздуха комнаты и говорили шепотом, по-испански.
   — Ужасно! Что за поручение! Берегитесь, чтобы другие мертвецы не выцарапали вам глаз!
   Человек, несший фонарь, казался храбрее остальных.
   — Вперед, — шептал он, — они не встанут более. В том углу лежит инфант, снимите холст, на лбу у него должно быть черное пятно.
   — Этого еще не доставало! Сделай-ка это сам, — отвечал другой.
   — Трус! Деньги вы берете, а чуть коснется серьезного дела, так ни один не протянет руки.
   Он подошел к инфанту и снял холст.
   Открытое лицо было ужасно! Ввалившиеся щеки, острый нос, впалые глаза, на лбу огромное, в виде звезды, черное пятно.
   — Это он! Помогите мне завернуть его в простыню и перенести в карету!
   Медленно взяли они труп, косясь на остальные. Подняв труп, они тихо понесли его к стоявшей у входа карете, сначала убедившись, что на улице нет ни души.
   Все крестились, бормоча молитву, и, заперев дверь на задвижку, уехали.
   Когда они удалились и стук кареты замолк в отдалении, Марион вышла из своей засады и, достигнув выхода, быстро скрылась в темноте.

V. ДОЛОРЕС И МАРКИЗА

   Чтобы понять намерение нищей, читатель должен возвратиться в дом для умалишенных доктора Луазона к вечеру, предшествовавшему этой ночи.
   Несколько дней тому назад этот достойный человек в разговоре с маркизом объявил последнему, что маркиза сильно привязалась к одной из больных, которая оказывает на Адель большее влияние, чем Марион.
   Случилось, что когда доктор сообщил, как он сам выразился, это радостное известие, Валентино не было дома, так что личность доктора и убежище бедняжки Долорес остались неизвестными. Олимпио, присутствовавший при разговоре маркиза с Луазоном, недоверчиво смотрел на этого вечно смеющегося доктора.
   — Держу пари, — сказал он Клоду по уходе доктора, — что дело обстоит совершенно иначе! Этот старикашка желает избавиться от тяжелого, по-видимому, для него присутствия компаньонки маркизы, которую ты приставил к ней.
   — Мне кажется, ты видишь все в черном свете, Олимпио; какая причина может побудить доктора к этому?
   — Я не верю вечно улыбающемуся Луазону! Его фигура и услужливая любезность отвратительны.
   — Завтра же я пойду к нему, чтобы самому все видеть, — отвечал Клод. — Мое внезапное посещение раскроет многое! Это Марион Гейдеман…
   — Я пойду с тобой, — прервал Олимпио маркиза. — Сегодня я побываю у Олоцага и узнаю, какой успех имела его просьба к императору. Я боюсь, что его ходатайство окажется тщетным; в таком случае я поговорю с этой девушкой и узнаю от нее, как можно добраться до Камерата.
   — Прекрасно, друг мой! Я очень доволен, что ты пойдешь со мной. Ты осмотришь все в этом заведении более беспристрастно, нежели я.
   Вскоре после этого разговора Олимпио отправился на набережную д'Орсей, 25, в отель испанского посольства.
   Валентино доложил о доне Агуадо, и Олоцага встретил его уже на лестнице, желая оказать дружеский, почетный прием некогда известному при дворе богатому испанцу.
   — Добро пожаловать, мой благородный дон, — вскричал дипломат, протягивая гостю обе руки и с чувством пожимая его руку. — Я рад видеть вас у себя и прошу вас выпить со мной бутылку хереса за наше отечество.
   Олоцага ввел своего гостя в салон.
   В зале сидел испанский генерал, которого Олимпио не узнал с первого взгляда, хотя тот поклонился ему как старому знакомому.
   — Он не узнал тебя! — сказал смеясь Олоцага. — Хотя дон Агуадо часто противодействовал дону Приму.
   — А! — радостно воскликнул Олимпио, протягивая руку генералу королевы. — Очень рад вас видеть! Вы очень переменились! И перемена эта, кажется, зависит от отросшей бороды.
   — И от времени, протекшего с минуты нашего последнего свидания. Много лет прошло со времени наших битв, и старые противники могут раскланяться теперь, как испытанные товарищи, — сказал Прим, который прежде не отличался приветливостью. Хотя Прим, служа в королевских войсках, относился враждебно к Олимпио, однако затем полюбил этого карлиста, окруженного каким-то романтическим ореолом.
   — Довольно об этом! Садитесь, господа! — сказал Олоцага, между тем как его слуга налил в бокалы золотистое вино Испании. — Сколько воспоминаний пробудилось во мне! Перед моими глазами встает всё прошедшее! Чокнемся, чего не могли сделать тогда! Скажите мне, дон Агуадо, как это вы могли терпеливо пережить это спокойное время!
   Олимпио засмеялся.
   — Последние годы прошли не совсем спокойно. Мы жили в Лондоне, а потом переселились сюда…
   — С маркизом и с Буонавита? — спросил Прим.
   — Конечно, с маркизом, но Филиппо Буонавита переселился дальше, туда, — отвечал Олимпио, указывая рукой на небо. — Он умер в объятиях своей возлюбленной — она убила и его, и себя!
   — Значит, один из трех карлистских генералов переселился в вечность, зато остальным двум я желаю долгой и счастливой жизни, — сказал Олоцага. — Хотя я знаю, дон Агуадо, что привело вас ко мне, однако же не так скоро отвечу вам, ибо желаю подольше насладиться вашим обществом. Пусть это послужит вам доказательством моей искренности.
   — Это большая редкость для дипломата, — заметил Прим с комическим выражением.
   — Всякая обязанность имеет свойственные ей особенности, но оставим их теперь, — сказал Олоцага, ставший опять старым другом, а не тонким дипломатом. — Мне бы хотелось, чтобы с нами были теперь маркиз, адмирал Топете и Серрано. Сколько бы было рассказов! Куда девалось доброе, старое время! Жаль, что нельзя воротить прошедшего.
   — Вы останетесь в Париже, генерал? — спросил Олимпио Прима, который смотрел в свой бокал.
   — Вероятно, только до послезавтра, но надеюсь скоро вернуться.
   — Дело идет о тайном поручении, — пояснил Олоцага. — В Париже умер один испанец, которого послезавтра надо тайно перевезти через границу. Хотите проводить нас сегодня вечером в морг, дон Агуадо?
   — Вы возбуждаете мое любопытство, и я охотно отправлюсь с вами, потому что люблю все касающееся моего дорогого отечества!
   — Но прежде чем мы поедем в Ла-Рокетт, я должен ответить на ваш вопрос…
   — О принце Камерата? — спросил Олимпио.
   — Для него мало надежды на скорое освобождение, — договорил Олоцага, пожимая плечами. — Император, кажется, желает замять это дело!
   — Теперь для меня все понятно! Он отказался, не так ли, дон Олоцага?
   — Не отказывая совсем, он ограничился обещаниями и вероятностями, а это означает: никогда. Я понял, что он не жалует принца!
   — Лучше скажите, ненавидит его, — проговорил Олимпио. — Однако он не долго будет радоваться тому, что так скоро удалил его!
   — Я не знаю принца, — сказал Олоцага. Прим также не помнил его.
   Описывая им достоинства этого благородного, честного человека, Олимпио рассказал также историю, случившуюся на вечере у графини, нынче герцогини Монтихо. Между тем стемнело. Стали собираться в морг.
   Дорогой Олимпио узнал, что таинственный старец, которого в Испании все знали под именем Черной Звезды, и есть тот самый умерший, которого в следующую ночь хотят перенести из мертвецкой в посольство и потом препроводить в Мадрид.
   Войдя в морг, они увидели перед трупом старика двух молящихся женщин. Сцена эта произвела тяжелое впечатление на Олимпио, который некогда видел эти таинственные лица на равнинах Испании. Олимпио сознавал, что смерть похитила замечательного человека. Мать и дочь, закутанные с головы до ног, в немом молчании стояли на коленях перед трупом старика.
   Поздно ночью Олимпио вернулся к маркизу и рассказал ему о случившемся; они решили непременно посетить дом для умалишенных.
   Прежде чем описывать это посещение, мы должны сказать, что комната Адели была близ комнаты Долорес.
   Марион Гейдеман ежедневно водила Адель гулять в сад, где Долорес и познакомилась с безумной. Мягкий, ласковый голос Долорес произвел сильное впечатление на Адель. В ее присутствии она успокаивалась и, как дитя, всегда с радостью бросалась навстречу Долорес и плакала, когда наставала пора вернуться в комнату. Хотя маркиза не могла иметь о чем бы то ни было здравой мысли, попеременно смеялась, пела и снова впадала в тупое беспамятство, однако она чувствовала, что нашла в Долорес кроткого ангела. Она целыми часами стояла у порога своей комнатки, ожидая, когда отворится дверь, и она пойдет в сад к Долорес. Она поминутно спрашивала, который час, и Марион едва могла утешить и успокоить ее до прогулки в сад.
   Адель, как робкое дитя, шла навстречу Долорес, смотрела на нее и прыгала от радости, когда Долорес хвалила ее или отмечала улучшение в ее здоровье. Дикие глаза ее принимали ласковое, кроткое выражение. Смех ее становился мягче, она все более и более подчинялась Долорес, тронутой этой привязанностью. Сначала маркиза приходила в такое бешенство, что Марион едва могла усмирить ее, связав ей руки, со времени же знакомства с Долорес припадки бешенства повторялись все реже и реже. Часто маркиза из своей комнаты звала Долорес, и это имя, казалось, производило на нее успокаивающее действие.
   Многие склонности и влечения сумасшедших необъяснимы. Припадки бешенства мгновенно прекращались, когда перед мысленным взором Адели появлялась Долорес. Она переставала призывать Виктора и Клода и спокойно засыпала в присутствии ее ангела, Долорес.
   Прибыв в заведение доктора Луазона, маркиз и Олимпио нашли Адель в таком глубоком спокойном сне.
   Валентино остался около экипажа.
   Клод де Монтолон долго смотрел на спокойно спящую Адель. В его уме воскресло прошедшее, то короткое, счастливое время, когда в обладании любимым существом он видел все свое счастье. В душе его поднялась вся горечь, и он спрашивал себя, почему все это так случилось. Счастье его потеряно безвозвратно, он все еще любил Адель; некогда произнесенное им проклятие было взято назад, вина искуплена; но разрыв был совершен навеки. Он молился уже за безумную. Для них уже не существовало на земле возможности быть вместе — их союз был возможен только на небе, где нет ни болезней, ни воздыхания, где обещано свидание очищенным от греха душам.
   С подобными мыслями стоял маркиз перед спящей Аделью.
   Олимпио не нарушал этой святой тишины. Он также подошел к Адели и задумался о смерти, которая одна могла искупить вину, о смерти, которая уже наложила руку на спящее лицо Адели.
   Марион сидела в глубине комнаты. И она была глубоко тронута этой торжественной минутой. Ей было известно все. Она была готова оказать помощь и утешение этим двум, так жестоко разъединенным существам. В ее сердце, изведавшем много горя, было только желание помочь и утешить. Она понимала горе, и в ее груди билось горячее, доброе сердце.
   Олимпио обратился к Марион шепотом, чтобы не мешать Клоду.
   — Позвольте вас спросить! От маркиза я узнал ваше имя, и мне пришло на ум, что вы можете дать мне совет, — вы хорошо знаете тюрьму Ла-Рокетт…
   — Да, — тихо отвечала Марион, — я часто бывала там в прежние годы.
   — В камере № 73 невинно томится один из наших друзей; принц Камерата стал жертвой злобы Морни, и мы, во что бы то ни стало, хотим освободить его! Укажите нам дорогу, по которой мы могли бы безопаснее пробраться в хорошо охраняемую тюрьму..
   Марион задумалась.
   — Это очень трудно, и мне кажется, что нет возможности пробраться к принцу.
   — Ваш ответ мало утешителен! Хитростью или силой, но мы освободим его!
   — Позвольте подумать. Все выходы днем и ночью крепко заперты и так хорошо охраняются, что нечего и думать о побеге. Мне известны все ходы, все двери! Ваш друг заключен в № 73-м. Помнится, что эта камера близ коридора, ведущего из тюрьмы в морг.
   — Разве тюрьма соединена с мертвецкой?
   — Да, из морга ведет железная дверь в коридор, в котором находится камера № 73.
   — Это очень важно! Можно выломать дверь!
   — Нельзя, услышат наверху сторожа.
   — Неприятно! Однако это единственно возможный путь. Послезавтра, ночью, я могу без всяких затруднений войти в мертвецкую, потому что испанское посольство пришлет туда людей взять один из трупов.
   — Вы это наверное знаете?
   — Наверное! Надо бы добыть ключ от железной двери!..
   — Этого мало, потому что еще нужен ключ от камеры. Кроме того, не так легко освободить заключенного, ибо сторожа, при малейшем шуме поспешат узнать о его причине. Чтобы узнать, на месте ли преступник, они подымают маленькие клапаны, устроенные в каждой двери, и могут видеть всю внутренность камеры. В каждой камере горит лампа, и они тотчас же увидят, если там нет преступника.
   — Разумеется, лучше если бы никто не заметил бегства принца и если бы скрыть его до следующего утра, чтобы не было погони.
   — Надобно перенести в камеру принца один из трупов, который бы походил на него.
   — Из морга. У тебя прекрасная мысль! Видя труп в келье принца, никто не подумает о его бегстве!
   — Это очень трудный и рискованный план. Но если в мертвецкой не окажется трупа, который походил бы на вашего друга…
   — Тогда мы отложим побег до того времени, когда найдем в морге похожий на принца труп.
   — Мне кажется, что самое трудное добыть ключ от дверей!
   — Ключи от всех камер и от железной двери находятся у моего отца.
   — Мы попытаемся добыть их у него! Марион молчала. Она задумалась.
   — Я пойду к нему и постараюсь достать ключи! — прошептал Олимпио.
   — Вы надеетесь подкупить моего отца? — спросила Марион. — Оставьте эту надежду! Мой отец неподкупен!
   — Даже если узнает, что дело идет о спасении невинного?
   — Даже и тогда! Он суров и тверд! Нет средств заставить его не исполнить своих обязанностей!
   Олимпио посмотрел на нищенку, которая, будучи выгнана отцом, так упорно защищала его, не допуская даже мысли о его измене.
   — Значит, надо найти другое средство освободить принца, позабудьте мои слова, — серьезно сказал Олимпио, отходя от Марион, слова которой его глубоко тронули.
   — Я спасу принца, — быстро прошептала она, — предоставьте мне все! Чтобы доказать вам и маркизу свою благодарность, я в одну из следующих ночей сделаю эту отчаянную попытку!
   Олимпио вынул из своего портфеля портрет Камерата и показал его девушке, спрашивая, нужна ли его помощь.
   В ту минуту, когда Марион отказывалась от этой помощи, говоря, что она только увеличит опасность, из соседней комнаты раздался пронзительный крик, а потом шум.
   — Матерь Божья! Что это значит? — спросил Олимпио, пораженный криком.
   — Это надевают смирительную рубашку на несчастную, — отвечала Марион, которая побледнела от этого раздирающего душу крика.
   Маркиз подошел к ним.
   Раздался сильный стук в дверь. Марион быстро отворила ее. Вошел Валентино, бледный и в страшном испуге.
   — Наконец-то я нашел вас, дон Агуадо, — проговорил он, задыхаясь. — В этом доме живет сеньора Долорес… я…
   Олимпио вздрогнул.
   — Говори скорее!
   — Я сейчас узнал голос доктора, — продолжал задыхаясь Ва-лентино, который долго бегал по всему дому, отыскивая своего господина, и даже свалил с ног не пускавших его сторожей. — Сеньора здесь, мнимый герцог также приехал сюда…
   — Ты говоришь правду, Валентине?
   — Клянусь вам, дон Агуадо! Ищите сеньору, а я пойду сторожить вниз у подъезда.
   — Прекрасно! Поторопитесь! — вскричал Олимпио. — Клод, пойдем!
   За стеной снова раздался раздирающий душу крик. Маркиза проснулась и дико поводила глазами вокруг.
   — Долорес, это Долорес, — шептала она, ломая руки. Марион подбежала успокоить Адель; Олимпио выбежал в коридор, маркиз пошел за ним.
   Несчастная звала на помощь. Слышались стоны и плач девушки, заглушаемые мужским голосом, но, судя по шуму, в комнате были еще люди.
   Олимпио громко постучал в дверь.
   — Отворите или я выбью дверь.
   — Только по приказанию доктора можно отворить, — отвечала сиделка.
   — Помогите! — раздался голос девушки. — Ради Бога, помогите!
   — Это голос Долорес. Не бойся! Твой Олимпио подле тебя! Послышался радостный крик.
   — Отворите, говорю вам, или я позову муниципальную гвардию и прикажу оцепить дом! — вскричал Олимпио.
   В нижних и верхних коридорах произошла суматоха, сторожа бежали на крик.
   Наконец служанка отворила дверь комнаты.
   Страшное зрелище представилось глазам Олимпио. Бледная, дрожащая от страха Долорес была привязана к стулу, около нее стояли сиделки. В глубине комнаты находился Эндемо, виновник этого злодеяния. Его исхудалое лицо, окаймленное рыжей, растрепанной бородой, выражало злобу и волнение, он весь дрожал, черные глаза его метали молнии, зубы стучали. На минуту он остановился в раздумье, что ему делать.
   Олимпио бросился к Долорес, лишившейся чувств от долгой борьбы и радости.
   — Долорес! Наконец я нашел тебя! — вскричал Олимпио. Вошедший маркиз велел сиделкам немедленно снять с девушки надетую на нее смирительную рубашку.
   Эндемо воспользовался этой минутой, чтобы выйти из комнаты.
   — Горе вам, — сказал он, скрежеща зубами и злобно посматривая на обоих друзей, — она будет моей, а вы поплатитесь за настоящую минуту.
   Маркиз и Олимпио старались привести в чувство несчастную Долорес.