Борн Георг Фюльборн. Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 2

   Графиня Генуэзская уже не могла самостоятельно передвигаться и превратилась в высохшую и страдающую от незаживающих ран женщину. Она подолгу и охотно разговаривала с Кларетом о различных местах из Библии и духовных песнях, как будто действительно хотела замолить прошлые грехи.
   Маркиза де Бевиль часто замечала в эти часы слезы на глазах королевы. Она покинула Изабеллу уже несколько лет тому назад и хотела навсегда остаться во Франции, но королева неотступными просьбами заставила ее возвратиться, и теперь Паула не могла решиться оставить ее, хотя и считала, что Изабелла сама во всем виновата.
   В один чудный осенний день, после обедни, ежедневно совершавшейся патером Кларетом в часовне замка, королева в сопровождении маркизы сошла в парк. Она казалась взволнованной. Схватив за руку свою поверенную, Изабелла дала волю долго сдерживаемым чувствам.
   — Паула, — прошептала она, — до чего я дошла! Тебе известно все… ты одна знаешь былое. Помнишь ли дни, когда мое юношеское сердце стремилось к тому молодому прекрасному офицеру, который сражался за меня, жертвуя своей жизнью? О Паула, все было бы иначе, стань я женой Франциско Серано! Но я оттолкнула свое счастье, отдав руку моему теперешнему супругу. Я отвернулась от этих гвардейцев, спасших мне жизнь в церкви святого Антиоха, спасших мне трон, когда все, все меня оставили. Они клялись в вечной верности и преданности, если я не оттолкну их, не отвернусь от них… Паула, я оттолкнула их от себя. Сначала из гордости, затем желая доказать, что не нуждаюсь в них более, а потом из страха перед ними… окружив себя другими людьми, желая доказать, что нашла им замену. Это была ложная гордость, Паула, я теперь понимаю, хотя до сих пор старалась подавить в себе эту мысль.
   — Эти гвардейцы были храбрые и смелые защитники.
   — Они достаточно доказали мне это. Но, чтобы они подняли на меня оружие, чтобы решились сражаться против меня, клянусь всеми святыми, я не считала такое возможным, и это потрясло меня глубже всех последних событий. На твоем лице я вижу, что ты хочешь сказать мне, но молчи, я все знаю сама!
   — Часто я навлекала на себя ваш гнев, осмеливаясь обращать ваше внимание на лиц, занявших место тех гвардейцев. О, государыня, — сказала Паула и опустилась на колени, — теперь есть еще время, если не воротить, то хотя бы исправить прошедшее. Исполните требования этих людей, откажитесь в пользу инфанта.
   — Какие же условия предлагают мне?
   — Удаление Марфори и патера Кларета.
   — И ты тоже, Паула? Но это требование неисполнимо. Если бы я и решилась отпустить почтенного Кларета, то Марфори — никогда!
   — Ваше величество…
   — Разве ты не понимаешь, что я обвиню этим сама себя и признаю справедливыми все упреки, удалив этого человека. Ни слова! Это невозможно. Я лучше перенесу изгнание, чем сделаю ложный шаг. Я еще не отказалась от надежды вернуть трон.
   Маркиза поднялась, она с горечью чувствовала, что эта последняя попытка поправить дело оказалась напрасной.
   Изабелла принадлежала к числу тех слабых характеров, которые всегда находят оправдание своим слабостям и причину не отказываться от них; она скорее решилась потерять трон и уважение целого света, чем разлучиться с этим недостойным любимцем; такие характеры не созданы для трона; они способны на все пороки, вих слабостях коренится все зло.

ВЪЕЗД В МАДРИД

   Утро 7 октября 1868 года приветливо осветило солнечными лучами испанскую столицу, походившую на цветущий сад. На этот раз без всяких приглашений со стороны полицейской власти, как бывало во времена Изабеллы в торжественных случаях, жители города всю ночь украшали его. Окрестные леса были опустошены — везде красовались гирлянды из свежих листьев, лавровые ветви свозились целыми возами, из них знатные богатые дамыплели венки. Весь Мадрид готовился встретить спасителей страны: Прим и победитель при Альколее должны были въехать в него.
   На станции железной дороги воздвигли триумфальную арку с двумя высокими подмостками по сторонам. Все улицы и самые маленькие переулки, были увиты цветами, на Плацце Майора, на Пуэрте дель Соль с балконов свешивались дорогие ковры и вышитые флаги, а бедные жители протягивали гирлянды от дома к дому и развешивали венки на окнах и дверях.
   С наступлением дня улицы наполнились празднично одетыми мужчинами и женщинами. Все хотели видеть победителей при Альколее, все стремились занять хоть какое-нибудь место на пути следования процессии, будь это даже вершина каштанового дерева.
   Веселая толпа увеличивалась с каждым часом. Повсюду встречались улыбающиеся, просветленные надеждой лица.
   С нетерпением ожидали сигнала, возвещавшего о вступлении в город Прима и Серано с войсками.
   Наконец, желанный час настал — раздались звуки труб и выстрелы. Победители возвращались в празднично украшенную столицу, радостно приветствовавшую их.
   Открывали шествие Прим и Серано, величественно восседавшие на своих конях. За ними следовали солдаты, мужественно помогавшие великому делу. Их буквально завалили цветами с балконов; каждый старался доказать свой патриотизм. В эту торжественную минуту люди составляли как бы одно сердце и одну душу, со всех словно сняли вдруг мрачный покров.
   Студенты, работники, купцы, разносчики газет вышли со знаменами, музыкой, пением гимна; со своими национальными знаменами выступали французы, англичане, итальянцы и немцы.
   Колокольный звон сливался с радостными криками толпы.
   Когда Серано и Прим достигли триумфальной арки на улице Алькальда, сотни голубей, украшенных лентами национальных цветов, взвились в воздух, лавровые венки, букеты цветов, приветственные стихотворения посыпались с балконов на освободителей.
   На Пуэрте дель Соль обоих героев ожидали на балконе Энрика, Марианна, поспешившая сюда из Парижа, и члены хунты.
   Под звуки музыки, песен и приветственных возгласов, доносившихся с улицы в течение всего дня, освободители и их друзья праздновали во дворце Серано радостную встречу. После горькой, долгой разлуки Прим и Серано снова соединились со своими женами и увидели себя среди друзей.
   — Мы у цели, — сказал Серано, сидя за столом с Примом и друзьями, — дай Бог, чтобы наше общее дело завершилось удачно.
   Бокалы поднялись для тостов, Прим и Серано, старые верные товарищи, увлеченные торжественностью минуты, обнялись. Вино заискрилось в бокалах, послышались оживленные речи, под звуки музыки, игравшей в течение всего обеда, пили не только за здоровье присутствующих героев, но и за тех, кого не было сегодня здесь, но кто помогал делу свободы с неменьшим рвением и самопожертвованием — Топете и Олоцагу.
   Когда наступил вечер, весь город, от простой хижины бедняка до дворца, осветился огнями. Огненные фонтаны били на площадях. На Прадо народу раздавали вино. Вечернее освещение увеличило восторг: фейерверк с пушечными выстрелами и военной музыкой напомнил об Альколее, и народ с громкими криками повалил ко дворцу Серано, который, стоя на балконе рядом с Примем, поднял тост за благоденствие народа и поблагодарил его за прием.
   — Да здравствует Прим! Да здравствует Серано! — раздавались неумолчные крики.
   Дворцы знатных граждан соперничали между собой в роскоши украшений и освещения. Праздник продолжался три дня, все это время улица Алькальда, где стоял дом Прима, и Пуэрта дель Соль с дворцом Серано были заполнены народом.
   На следующий день на Прадо маршалы Серано, Прим и генералы произвели смотр войск. Под звуки музыки полки прошли по украшенным улицам и заняли назначенные позиции.
   Герцогиня де ла Торре и графиня Рейс присутствовали на этом военном параде, наблюдая из палатки. Число зрителей было так велико, что просторная площадь едва могла вместить желающих.
   Серано и Прим верхом, в красивых Генеральских мундирах, окруженные блестящей свитой, осматривали проходившие мимо ряды войск: для каждого из них они нашли слова приветствия и похвалы. Гренадерский полк, в старинной форме, с треугольными шляпами, красными, во всю грудь отворотами, особенно привлекал внимание; он состоял из старых испытанных воинов, чьи суровые, изборожденные шрамами лица невольно напоминали о худших временах страны. С ними контрастировали егеря — легкие и ловкие, со старинными ружьями, с шомполами и курками. За егерями в образцовом порядке выступала артиллерия; в пушки были впряжены мулы.
   Парад продолжался несколько часов и окончился под громкие крики одобрения. Высшие офицеры собрались обедать в специально устроенной большой палатке. Вечером Мадрид снова осветился огнями — казалось, празднику не будет конца. На третий день большой бой быков в Колизео заключил празднество. Настало время перейти к более серьезным делам.
   Серано, Прим, Топете и Олоцага были признаны вождями нации, им же было поручено избрать людей, которые могут управлять страной, привести ее к процветанию.
   Итак, четверо гвардейцев, судьбу которых мы проследили в нашем рассказе, стали во главе нации. Эти четверо, некогда спасшие трон ныне изгнанной королевы, одинаково любимые народом и армией и щедро одаренные талантами, не предполагали, что судьба Испании окажется в их руках, что из пылких молодых людей они сделаются признанными лидерами.
   Олоцага все еще находился при дворе Наполеона в Биаррице, и мы увидим, как необходимо было там его присутствие. Топете же через несколько дней прибыл из Кадиса в Мадрид.
   Контр-адмирал просил не устраивать ему никакого торжественного въезда, однако несмотря на это был встречен на станции Железной дороги не только всеми моряками, находившимися в Мадриде, но и несколькими ротами во главе с Эскаланте.
   Серано и Прим обняли своего старого верного друга.
   Когда контр-адмирал с супругой прибыли в свой дворец, Прим показался на балконе и возгласил, обращаясь к собравшейся толпе:
   — Да здравствует флот! Да здравствует Топете! Да здравствует народ! Да здравствуют Серано, свобода и армия!
   На Что Топете, обнимая Серано и Прима, отвечал:
   — Да здравствует мадридский народ!
   Серано был поставлен во главе всего правительства. Это назначение явилось выражением народной любви к нему.
   Прим получил управление военными делами — мечта его юности осуществилась. В ведение Топете был отдан флот, а Олоцаги и Лоренсаны — иностранные дела. Министром просвещения и торговли предусмотрительный Серано назначил дона Руиса Сорилью, человека благородного, проницательного и умного.
   Сагаста, друг Олоцаги, стал министром внутренних дел, Рамиро Ортес — министром юстиции, а Фигерола — министром финансов.
   Первый порядок был восстановлен. С благородными помыслами, твердой рукой повел Серано государственный корабль, так долго гибельно направляемый, к безопасной гавани.
   Правда, это не обошлось без препятствий, бесчисленные волны еще грозили вырвать руль у него и его друзей… Но эти люди так привыкли к трудным переездам и тяжелым битвам, что не отступили перед этой бурей.

НАПОЛЕОН И ОЛОЦАГА

   Мы помним, что дипломат дон Салюстиан незадолго до вспышки восстания по настоянию Джирдженти был заменен Моном. Несмотря на это Олоцага остался в близких отношениях с двором в Биаррице, и старания Мона войти в милость к Наполеону остались безуспешными, хотя император и был внимателен к новому испанскому послу. Кроме того, Олоцага поддерживал связь не только с Мадридом, где находился его брат Целестино, но и с Примом и Серано, так что подозрения Изабеллы, узнавшей в тайной корреспонденции руку Олоцаги, были справедливы: дипломат находился в союзе с мятежниками.
   В то время, как Мон прилагал все усилия, чтобы побудить императорскую чету отправиться в Сан-Себастьян, Олоцага, в свою очередь, старался помешать этой встрече, и мы видели, чье влияние превозмогло. Немногих слов оказалось достаточно, чтобы двор, уже находившийся в пути, возвратился назад, и эти слова не заключали в себе известия, что заговор приобретает большой размах или что в Сандандере произошла битва, — депеша гласила:
   «Граф Теба взят в плен. Королевские чиновники в Мадриде угрожают ему смертью».
   Когда Олоцага отослал эту депешу, только что полученную им от брата, в Биарриц, он был в сильном волнении, боясь, что королева не замедлит казнить герцогиню де ла Торре и графа. Но что мог и должен был сделать он, чтобы спасти сына? У него оставалась только одна надежда на императорскую чету.
   Север Испании находился еще в руках королевы, и Олоцага не мог даже тайно отправиться в Мадрид, не подвергаясь опасности. Дон Салюстиан рассудил, что Франциско Серано, в руках которого находится весь юг, примет верное решение.
   В тот самый день, когда Целестино прислал ему известие, что восставшие генералы идут вперед, графиня Рейс прибыла в Париж. Олоцага отправился к ней и узнал, что Прим уже высадился и овладел берегом, и дела повстанцев с каждым часом идут лучше. Марианна старалась утешить друга своего мужа, который уже отказался от надежды когда-нибудь увидеть Рамиро, потому что продвижение мятежников вперед грозило пленникам казнью.
   Тем сильнее была его радость, когда он узнал через несколько дней о победе при Альколее и спасении герцогини и Рамиро. Обычно непроницаемое лицо Олоцаги выражало счастье. Он готов был сопровождать графиню Рейс за границу и потом вернуться в Биарриц. Скоро пришла весть о бегстве Браво, а потом и королевы. Олоцага радовался, предвидя скорое освобождение Испании.
   Марианна поспешила к границе, а Изабелла выехала на то печальное свидание, которое напоминало похороны Бурбонов, а когда королева достигла Рея, графиня Рейс въехала в Мадрид, чтобы присутствовать при торжественном приеме победителей.
   Сам генерал Конха предпочел оставить Испанию, где народ мог выразить ему свое недоверие и недовольство. Но он был слишком честен, чтобы, подобно Гонсалесу Браво, бежать, захватив свое и чужое золото. Этот друг освободителей Испании не увез с собой полных мешков и потому мог возвратиться со спокойной совестью, когда Серано позвал его обратно. Если его попытки к соглашению, казавшиеся ему высшей целью, и не удались, он все-таки оставался честным слугой государства, и народ оценил это.
   Как только Наполеон и Евгения возвратились в Биарриц, Олоцага явился туда прежним улыбающимся придворным: его работа теперь только начиналась. Надо было нейтрализовать влияние других придворных, которые приняли сторону изгнанной королевы и старались принудить Наполеона к вооруженному вмешательству в дела Испании. Олоцага сознавал, что если это действительно случится, если император поддастся увещаниям этих господ и пошлет свою армию на испанскую границу, то разгорится ужасная война, гибельная для его отечества. Он знал, что войска победивших генералов скорее лягут до последнего человека, чем сдадутся, а это непременно случится в битве с превосходящими силами Наполеона.
   Итак, Олоцаге предстояло разрешить очень трудное дело, чтобы спасти Испанию и своих друзей.
   Обстоятельства не благоприятствовали ему: Наполеон был сильно расстроен не только из-за испанской катастрофы, но и по другим причинам. Конечно, его тревожило свержение с трона испанской королевы, но дела с Пруссией беспокоили гораздо больше и оставались на первом плане. К этому прибавились личные горести.
   Граф Валевский, сын Наполеона I и прекрасной польки, путешествуя с семейством, внезапно скончался. Наполеон, очень любивший своего двоюродного брата, был глубоко потрясен его смертью. Он заперся в своем кабинете в Биаррице, никого не принимал и почти ни с кем не разговаривал. Императрица после нескольких дней, проведенных в слезах, наконец, утешилась, хотя и была сильно озабочена судьбой дорогого отечества.
   Однако Олоцага чувствовал такую уверенность в себе, что несмотря на неблагоприятную обстановку при дворе решил не откладывать больше своих планов.
   В день получения известия о блестящем приеме Серано и Прима, он отправился в императорский летний замок.
   Когда его изящный экипаж остановился перед входом, караульные стали под ружье и приветствовали его, как прежде, когда он был еще послом. Олоцага невольно улыбнулся, отметив эти знаки почести.
   Лакеи, знавшие испанского посла как щедрого человека, встретили его низкими поклонами, построясь в ряд до самой лестницы, устланной коврами.
   Олоцага доложил о себе камергерам и адъютантам императора и изъявил желание получить аудиенцию. Войдя в приемную, он заметил смущение на лицах этих господ, казалось, они Не знали, как держать себя с ним. Для Олоцаги это было признаком того, что воля императора еще не известна. Впрочем, все рассыпались в придворных любезностях, и, наконец, лакеи вежливо объявили, что, к несчастью, император не принимает, так как работает и не желает, чтобы его беспокоили под каким бы то ни было предлогом. Салюстиан сделал вид, что этот ответ его нисколько не тронул. Поболтав некоторое время с придворными, он простился, но не для того, чтобы ни с чем вернуться назад, а чтобы доложить о себе императрице. Здесь он оказался счастливее. Супруга Наполеона приняла испанского посла в своем салоне.
   Евгения встретила его в сером шелковом платье со шлейфом, поверх него была кружевная мантилья, которую она предпочитала всем другим накидкам как воспоминание о родине. Прекрасные рыжевато-белокурые волосы императрицы были красиво причесаны, на тонком нежном лице читалась затаенная грусть. Глаза ее обратились на Олоцагу, одетого в простой черный фрак.
   — Я осмеливаюсь просить. вас выслушать меня, — сказал Олоцага на безупречном французском языке, — после того, как удостоился милости, на которую не мог надеяться без вашего вмешательства.
   — Вы знаете, дон Олоцага, — ответила Евгения снисходительным тоном, — что я всегда готова протянуть вам руку помощи.
   — Ваша милость дает мне надежду в этот трудный час. События в Испании, совершившиеся почти в одну ночь, делают настоятельно необходимым, чтобы его величество император дал мне аудиенцию.
   — О, зачем произошли эти несчастные события? — сказала Евгения, дав знак придворной даме выйти в другую комнату. — К чему эти печальные и тяжелые перемены? Салюстиан, судьба нашего отечества заставила меня пережить тяжелые часы.
   — Того, что произошло, уже нельзя изменить, теперь надо во что бы то ни стало сохранить то, что восставшие генералы завоевали для Испании, жертвую своей жизнью. Эти события вызваны королевой Изабеллой, и они должны были случиться.
   — Я очень сострадаю королеве.
   — Мне неприятно напоминать вам, что только две дороги ведут к нашей цели: с королевой против освободителей, в числе которых я имею честь считать и себя, или с ними против королевы.
   — Никогда, никогда я не смогу отречься от чувств, которые питаю к своей несчастной сестре!
   — Мы часто должны отрекаться от голоса нашего сердца. Мы вынуждены делать то, что противоречит нашим влечениям. Но ведь можно сохранять самые глубокие чувства к тем, от кого приходится отказываться.
   — Правда, дон Олоцага. Я попробую действовать так же в этом случае. Вы должны получить аудиенцию у моего супруга завтра, в этот же час. Проходите прямо через мои покои.
   — И можно надеяться, что ваше влияние будет благоприятствовать цели, которую я и мои друзья преследуем?
   — Я попробую…
   — Если не ради меня и Рамиро, ожидать этого слишком смело с моей стороны, то ради наших устремлений на благо Испании! Только этого мы хотим достичь, только это и побуждает нас к таким тяжелым переменам, на которые вы жалуетесь. Избавьте меня от объяснений, я думаю, что вы знаете причины этих перемен лучше.
   — Граф Теба считается также в числе противников королевы, как я слышала?
   — Как и всякий испанец, желающий блага своему прекрасному угнетенному отечеству.
   — Вы хотите обязать меня этими словами, Салюстиан, но борьба не так легка. Но как могу я не согласиться с вами, мой благородный друг, когда вы говорите, что цель ваша и ваших союзников — благо Испании. Может быть, мне удастся еще найти способ примирить враждующие стороны.
   — Да поможет вам Пресвятая Дева!
   — Возможно, — продолжала Евгения, протягивая на прощание руку, — настанет время, когда мы взглянем другими глазами на то, что происходит сейчас, может быть, мне удастся тогда доказать вам, что я не напрасно достигла той высоты, на которой стою. Да, Салюстиан, возможно мне удастся еще испытать благотворное чувство удовлетворения за жертву, принесенную мной.
   — Сознание, что помогаешь высокому делу, всегда приносит удовлетворение. Я склоняю перед вами колени и этим поцелуем, который запечатлеваю на вашей руке от имени всей Испании, приношу вам свою благодарность.
   — Мы оба чувствуем, что не были посторонними в этом деле, Салюстиан. Такое чувство не умирает, оно прочнее всех остальных!
   — Итак, я надеюсь на завтрашнюю аудиенцию.
   — Я вам ее обещаю, ведь мы оба содействуем одной цели. Прощайте, я надеюсь еще увидеть вас завтра.
   Олоцага простился со своей высокой покровительницей и на следующий день, не заходя в приемную, направился прямо к покоям Наполеона.
   Старый камердинер императора, хотя и предупрежденный о предстоящем посещении, был очень угрюм. Олоцага ласково попросил его доложить императору о себе. Этот старый человек, уже десятки лет находившийся при Наполеоне, был лучшим барометром настроения императора, так что по его лицу заключали, на что можно рассчитывать в этот день у Наполеона. Камердинер знал все, и поэтому, видя большое влияние Олоцаги, старался поддерживать с ним дружбу. Но на этот раз его ответы были очень сдержанны.
   — Будьте так добры, дон Олоцага, подождать четверть часа в моей комнате, — сказал он, делая вид, что хочет зайти в смежный кабинет императора, — я посмотрю, благоприятный ли момент для посещения.
   Старик удалился и уже через несколько минут, отворив высокую дверь, приветливо попросил его зайти в кабинет.
   Император, подобно Салюстиану, одетый в черный фрак, сидел за большим рабочим столом, заваленным бумагами, картами и таблицами, — он усердно занимался вопросом о разоружении, который, очевидно, был для него сложен и неприятен. Резкие черты его лица выдавали не только умственное напряжение, но и дурное расположение духа.
   Олоцага с низким поклоном вступил на ковер, покрывавший весь кабинет, между тем как слуга тихо затворил за собой дверь.
   Император Франции, властелин, на которого вся Европа смотрела с ожиданием, никогда не обнаруживал своих истинных чувств. Он положил левую руку на только что раскрытую страницу и поднял глаза. Складки на его лбу не разгладились — видимо, минута, выбранная Салюстианом, была не самая удачная.
   — Вы приносите нам известия из Испании, дон Олоцага, — сказал Наполеон, отвечая только жестом правой руки на поклон вошедшего, — лучше бы мы их не знали.
   — Мне было бы очень грустно, ваше величество, если бы дело, ради которого я осмеливаюсь явиться сюда, не являлось столь высоким и благородным.
   — Высоким и благородным! — повторил Наполеон с легкой усмешкой. — Расскажите же мне о ваших намерениях.
   — Ваше величество, генералы Серано и Прим вступили в Мадрид, весь народ приветствует их!
   — Так, — коротко ответил Наполеон, давно уже получивший подробные сведения об этом событии.
   — Эти испанские маршалы некогда имели честь не только быть опорой трона, но и заслужить ваше одобрение.
   — Мы помним… чего же хотят теперь?
   — Всего, только не возвращения королевы, ее советников и иезуитов!
   — Значит, испанцы собираются жить в состоянии анархии.
   — Форма правления еще не решена, теперь же на людях, стоящих во главе движения, лежит обязанность осветить мрак, царствовавший до сих пор над Испанией. Эти люди, повторяю я, служили опорой трона, пока королева, побуждаемая гнусными советниками, не оттолкнула их от себя.
   — Эти господа честолюбивы! Они могли выбрать другие средства и пути.
   — Ваше величество, они пробовали, но все было тщетно!
   — Мы не согласны с этим, дон Олоцага, и крайне недовольны, что дело решилось с помощью оружия. Королева имеет право на трон, который не может быть низвержен так скоро.
   — Итак, ваше величество решились оказать помощь бежавшей королеве?
   — А если бы мы это сделали?
   — Нельзя представить всего вреда, который повлечет за собой такое действие.
   — Вы говорите откровенно и, кажется, заранее подготовили ответ.
   — Можно отвечать, не задумываясь, что Испания соберет последние силы, чтобы встретить вооруженное вмешательство!
   Глаза Наполеона вдруг загорелись, он пристально посмотрел на человека, осмелившегося, очевидно, от имени бунтовщиков, так прямо излагать положение вещей.
   — Мы имеем достаточно силы, чтобы преодолеть сопротивление, дон Олоцага!
   — Это известно мне, ваше величество, и все-таки, не успеют императорские войска перейти границу, как поднимется вся Испания. Опасность сплачивает людей. Найдутся народы, которые не останутся безучастными к ее судьбе, потому что они сочувственно встретили освобождение моего отечества от невыносимого ига!
   Наполеон с удивлением смотрел на испанского дипломата, которого до сих пор не имел случая хорошо изучить. Олоцага продолжал свою речь.