Бородин Сергей Алексеевич. Хромой Тимур (Звезды над Самаркандом - 1)

   - Да как ни говори!
   - А есть?
   - Смотря по деньгам.
   - Удвоим.
   - Должны бы быть.
   - От самого слышал?
   - Не со мной разговаривал: однако так и есть.
   - И много?
   - Не считал.
   - А если прибавить?
   - Врать не буду.
   - А чего везут?
   - Не глядел.
   - Прибавлю!
   - Из твоего доверия выйду, если скажу.
   - Не надо. Бери свое.
   - Спасибо. Наведывайся.
   На том и расстались.
   Но пока тянулся этот разговор, лавочник по прозвищу Сабля открыл свою темную, глубокую, тесную, как щель, лавчонку, где торговал пучками вощеной дратвы, варом и всякой сапожной мелочью.
   Сев с краю от своих товаров, он под коврик позади себя поставил плоский сундучок и прикрыл его, чтоб в глаза не бросалось.
   Мимо шли покупатели с яркими либо линялыми узелками, куда увязаны были их покупки.
   Провели из темницы узников, закованных в цепи, почти нагих, изможденных, обросших клочьями диких волос. Их сопровождал страж; в желтые долбленые тыквы они собирали подаяния, принимая их руками, изукрашенными драгоценными кольцами. Это были родичи кочевого лукавого хана, лет за десять до того казненного по приказу Тимура. В снисхождение к их царственной крови, как к потомкам Чингиза, Тимур дозволил им вдобавок к скудной темничной еде собирать подаяния на самаркандском базаре и оставил им на пальцах редчайшие алмазы и лалы, дабы своим видом напоминали они народу о победах Тимура и о том, что Тимур не жаден на чужое достояние, но щедр и снисходителен.
   Сабля бросил им старый позеленевший грош и отвернулся, уловив кислый тюремный запах.
   Дервиш, проходя мимо, протянул гнусавым напевом:
   - Двое больших мусульман смутились духом...
   - Бог с ними! Мы им поможем!.. - ответил Сабля и ничего не бросил дервишу, да тот и не протягивал ему своей чаши. Дервиш деловито направился в глубь кожевенных рядов и там подошел к Мулло Фаизу:
   - Во имя бога милостивого, милосердного...
   - Бог поможет, а я с утра...
   - Щедрость украшает мусульманина.
   - Излишнее украшение обременяет! - рассердился Мулло Фаиз, которому сейчас было не до богоугодных дел.
   - Два каравана в Бухаре!
   Мулло Фаиз насторожился:
   - Я всегда щедр во имя божие.
   Дервиш протянул ему чашу. Медь глухо ударялась о широкое дно.
   Дервиш быстро выплеснул полушку обратно на ковер Мулло Фаизу:
   - Помолюсь о ниспослании истинной милости творцам истинной щедрости. Деньги подобны зернам пшеницы: чем гуще посев, тем изобильнее жатва.
   - Была бы земля плодородна!
   - Она вся вспахана, обильно полита, озарена сиянием бога истинного, милосердного...
   Кто слышал слова дервиша со стороны, казалось, он занят набожным, нескончаемым славословием бога, - напев его звучал для всякого так привычно, что в слова этого напева уже давно никто не вникал.
   Мулло Фаиз не без сомнения всыпал в чашу сразу три гроша.
   - Мало.
   - Верное дело?
   - Мало посеешь, - пожалеешь, когда жатве настанет время. Сокрушение иссушит душу твою, и воскликнешь: о, если б вложил я, смертный, каплю солнца в ниву сию, ныне взял бы я урожай золотой пшеницы.
   - В самом деле?
   - И то мало.
   Но отдать серебряную теньгу Мулло Фаиз поскупился. Нехотя он бросил дервишу одну беленькую - четверть теньги.
   - Два каравана из Индии.
   - Если только его...
   И рука Мулло Фаиза потянулась было всунуться в чашу за своим серебром. Но дервиш отвел чашу от протянутой руки в сторону:
   - Беседуем мы о золотом посеве, а ты и единое зерно норовишь с корнем выдернуть!
   - Но это мне уже известно!..
   - Число знаешь?
   - Без обмана?
   - Как милосердие божие...
   - Ну?
   - Два по сту.
   - А товар?
   - Один корыстолюбец тщился с одного зерна пожать два урожая за един год. Но бог милостивый, милосердный...
   - Охо! До урожая-то сеятель исчахнет от нужды да от...
   - Виден человек, начитанный в книгах. Однако сеятели, хирея в нужде, доживают до урожая: иначе кто собрал бы урожай с полей, коим милостивый...
   Поеживаясь и не заботясь о своей осанке, Мулло Фаиз достал еще одну беленькую, но, прежде чем расстаться с ней, переспросил:
   - Еще неизвестно, годно ли сие зерно для моей, для моей, Мулло Фаиза, нивы...
   - Клади!
   Рука Мулло Фаиза сразу ослабела, беленькая капелька серебра выкатилась из ладони, но чаша дервиша своевременно оказалась на ее пути. Округлившиеся глаза Мулло Фаиза приблизились к носу дервиша:
   - Смотри, святой брат! Неужели кожи?
   - Мало жертвуешь.
   - Э! От твоих слов сундук мой не тяжелеет, а...
   - А без моих слов он вовсе рассыпался бы.
   - Молись за меня! - И Мулло Фаиз, чтобы скорее отвязаться от дервиша, подкинул ему еще несколько подвернувшихся грошей, не заметив, что с ними попали и еще две серебряные капельки.
   Мулло Фаиз, растерянно озираясь, еще не успев сообразить, с чего начинать спасение своих сундуков, заметил приказчика, скромно присевшего в сторонке.
   - Ну?
   Приказчик не без предосторожностей, чтоб посторонним ушам не услышалось, сообщил:
   - Слух верен. Есть караван.
   - А что везет?
   - Это неизвестно.
   - А почем?
   - И это неизвестно, ежели неизвестно что...
   - А сколько?
   - Не говорят.
   - Ах, боже мой! - Но гнев Мулло Фаиза не успел войти в оболочку слов, как Мулло Фаиз вдруг понял, что надо спешить, пока весть о таком потоке кожи не дошла до ушей базара. Тогда цены на кожи настолько упадут, что весь склад Мулло Фаиза станет дешевле одной лавчонки сапожника.
   - Беги на базар! Слушай, выпытывай, не надо ли кому кож. Из кожи лезь, - сбывай кожи!.. Нет, стой! Пойду сам.
   Торопливо, но стараясь сохранить степенность, отчего еще больше путался в полах своих раздувающихся халатов, он кинулся по рядам.
   В кожевенных рядах купцы дивились, глядя, как Мулло Фаиз сам снизошел до их лавчонок.
   - Не надо ли кому кож? - спрашивал он.
   Но торговцы удивлялись: если 6 им понадобились кожи, всякий нашел бы Мулло Фаиза. И догадывались: что-то случилось, если Мулло Фаиз сам побежал распродавать свой склад. Он увеличил сомнения и любопытство, приговаривая:
   - Недорого отдам. Уступлю против прежнего.
   - А почем?
   - По сорок пять вместо прежних пятидесяти.
   - Обождем.
   - А ваша цена?
   - Мы не нуждаемся.
   Но Сабля, спокойно восседая с краю от своих жалких товаров, небрежно спросил:
   - Кожи, что ли, Мулло Фаиз?
   - Продаю.
   - Дорого?
   - Сорок пять против прежних пятидесяти.
   - Почему скинули с пятидесяти?
   - Хочу товар перевести в деньги. Жду товаров из Индии.
   - Все ждем. Везут!
   - В том-то и дело.
   - Садитесь.
   - Некогда.
   - Садитесь, говорю.
   - Берете?
   - Смотря по цене.
   - Я сказал.
   - Шутите? Цена пятнадцать.
   - Это не дратва. Лучшие кожи: волжские есть, есть монгольские.
   - Против индийских, думаю, это дрова, а не кожи.
   - Индийских?
   - Вы разве не слышали?
   - А вы уже пронюхали?
   - О чем?
   Мулло Фаиз спохватился и деловито спросил:
   - Берете или шутите?
   - Зачем шутить? Цена пятнадцать.
   "Неужели уже знает?" - покосился кожевенник на Саблю. Но ответил с прежним достоинством:
   - Скину до сорока.
   - Больше пятнадцати не дам.
   - Тридцать пять! - воскликнул Мулло Фаиз, сам не слыша своего голоса, оглушенный твердостью, с какой Сабля называл эту небывалую, ничтожную цену.
   - Я не толковать, не торговаться пригласил вас, Мулло Фаиз, - солидно, как первейший купец, осадил Сабля богатейшего кожевенника Самарканда, - я беру, плачу наличными. Цена - пятнадцать. Завтра будет десять. Но завтра кож ни у кого не останется, а мне надо взять.
   - Разве другие уже продали?
   - Кто еще не продал - продаст. Пятнадцать лучше десяти, не так ли?
   - Да?..
   - Если говорить о кожах, а если о грехах, - десять лучше пятнадцати!
   - Мне не до шуток.
   - Потому я и держу деньги наготове.
   - Двадцать! - вдруг решился Мулло Фаиз.
   - Больше пятнадцати не дам.
   Отказ от такой неслыханной уступки и небывалая на самаркандском базаре твердость Сабли убедили Мулло Фаиза, что дела плохи и надо спешить.
   - Берите!
   - Сперва глянем, хорош, ли товар. Да и сколько его там?
   На душе у кожевенника стало еще тревожней. Товар был хорош, он всю жизнь торговал кожами. Дело это перешло к нему от отца, семья их занималась этой торговлей исстари: сказывают, прадед еще от Чингиза кожи сюда возил. Мулло Фаиз плохими товарами не торговал, лежалого сбывать не мог: тогда от него ушли бы покупатели, а большой купец без покупателей - как голова без туловища. Прежде он не дозволил бы чужому человеку даже через щель заглядывать к себе на склад и тем паче рыться у себя на складе, но теперь и весь склад отдан, и товар продан весь, до последнего лоскута, и уже не выгонишь чужого приказчика со своего склада.
   Сабля, между тем, позвал:
   - Эй, Дереник!
   Из-за лавчонки высунулась голова длинноволосого армянина. Сабля распорядился:
   - Огляди-ка товар у купца, - каков, сколько.
   - Не долго ли он будет ходить? - встревожился Мулло Фаиз, заметив, что к Сабле направляется остробородый, худой, как костяк, старик Садреддин-бай, опережая своими костями раздувающийся легкий халат.
   - Слыхал, кожи берете? - спросил, подходя, Садреддин-бай у Сабли, мраморными глазами вглядываясь в ненавистного ему Мулло Фаиза.
   - Если цена подойдет! - ответил Сабля.
   - А почем положите?
   - Сегодня пятнадцать! Завтра десять.
   Старик так резко сел на край лавки, что раздался треск то ли досок, то ли костей.
   - Почем? - переспросил он, и показалось, что ухо его вытянулось, как хобот, к самому рту Сабли.
   - Как взял у Мулло Фаиза, так и вам предложу: пятнадцать.
   Садреддин-бай осипшим голосом просвистел Мулло Фаизу:
   - И вы отдали?
   С достоинством, гордо и даже как будто весело, не желая терять лица перед извечным соперником, Мулло Фаиз подтвердил:
   - Отдал!
   - Зачем?
   - Деньги получить.
   - Зачем?
   - Чтобы спасти их! - с отчаянием признался Мулло Фаиз.
   Садреддин-бай, известный на весь Самарканд своей скаредностью, торопливо просипел:
   - И я отдам. Но по той же цене. Меньше не возьму.
   - Пятнадцать? Не много? - как бывалый купец, подзадорил старого купца Сабля.
   - Окончательно!
   - Ну, уж ради первой сделки... ладно! - согласился Сабля.
   От Сабли пошли вместе, удивляя этим весь базар, никогда до того не узнававшие в лицо друг друга Садреддин-бай и Мулло Фаиз.
   - Куда теперь деть эти деньги? - размышлял Мулло Фаиз. - Я, кроме кож, ничем не торговал.
   - Отец мой торговал с Индией...
   - Чем?
   - Нашим шелком.
   - Так и сделаю! Закупаю наши шелка. А вы?
   - Надо спасать деньги! Предлагаю складчину. Закупим наших шелков на всю наличность, пока базар не опомнился.
   Мулло Фаиз решительно согласился.
   На одном из складов с шелковым товаром они долго торговались, но, несмотря на уступчивость шелковщика, денег у них достало лишь на несколько жалких кип.
   После покупки скаред Садреддин-бай пригласил Мулло Фаиза к себе в гости, и, прежде считавший ниже своего достоинства ходить по чужим домам, Мулло Фаиз радостно принял приглашение, как единственный просвет за все это хотя и солнечное, но столь страшное утро.
   Теперь им оставалось ждать дней, когда Индия предъявит спрос на полосатые бекасамы Самарканда, и тогда заработать по сто за десять. Тогда дело пойдет еще веселей, чем шло до сего времени.
   После полуденной молитвы по всему базару толковали и шептали, что Сабля скупил за утро все кожевенные запасы по всему городу.
   - Сабля? Постой, постой... Откуда у него деньги?
   - Платил наличными!
   - Сабля? Наличными? За всю кожу в городе? Тут что-то не то!
   Но как ни прикидывали, не смогли распутать этого узелка.
   А Сабля пришел к Мулло Камару и отчитывался в своих покупках, возвратив хозяину опустелый сундучок.
   Мулло Камар обстоятельно допросил своего приказчика, не ускользнул ли хоть один крупный кожевенник из их рук.
   - Нет! - твердо отвечал Сабля. - И мелких-то почти всех опорожнили.
   - Ну вот видишь, как помогает испуг торговле! - пробормотал, запрятывая свой сундучок, Мулло Камар.
   В Кожевенном ряду, тревожась за свои товары, обувщики избрали двоих почтенных купцов и просили их выведать, какие кожи везут из Индии, какая ожидается на них цена и когда их можно ждать.
   Весь базар к этому времени уже знал, что накануне из Бухары прибыл армянский купец и остановился, по обычаю всех армян, в караван-сарае у Тухлого водоема.
   К нему и направились послы Кожевенного ряда порасспросить о бухарских делах. У Левона узнали, что армянин еще никуда не выходил: с утра мучила его лихорадка, а теперь отпустила, и он пьет кумыс.
   Армянин, заслышав голоса у ворот, сам вышел из низкой дверцы. Глядя обувщикам навстречу, он стоял в черном высоком шерстяном колпаке. Длинные волосы вились из-под колпака пышными завитками, и темные до синевы кудри мешались с кудрями яркой, голубой седины. Его узкий синий кафтан был перехвачен широким малиновым кушаком, а из-под широких распахнутых пол кафтана сверкали радостными, как праздник, узорами толстые шерстяные чулки. Весь он, маленький, коренастый, упругий, казался мягким и легким. Его бородатое лицо, большие, как у верблюжонка, глаза, круглые, темные губы все гостеприимно улыбалось обувщикам, и он словоохотливо заговорил с ними.
   После долгих поклонов и добрых пожеланий, как это всегда бывает между людьми разной веры, чтобы убедиться во взаимном расположении, обувщики спросили о караванах из Индии.
   Левон насторожил ухо.
   Армянин, не таясь, попросту признался:
   - Я сам видел первые два каравана.
   - Два? И велики?
   - По сотне верблюдов.
   - Ну, не так велики! - успокоился один обувщик.
   - У нас ходят и по тысяче! - гордясь перед чужеземцем размахом самаркандской торговли, воскликнул другой.
   - Невелики-то невелики, да и товар таков.
   - Каков? Кожи ведь!
   - Кожи? Из Индии?
   - А что?
   - Откуда ж там кожи? Никогда Индия кожи не вывозила; сама брала.
   - Это верно! - переглянулись купцы. - Об индийских кожах слыхивать не приходилось.
   - Да их там и не было! Мы же ей через Хорезм закупали, - восклицал армянин, - еще отцы наши. А я за ними до Волги, даже до Москвы езжу.
   Армянина явно разморила лихорадка, а может быть, и кумыс.
   - А что ж везут?
   - Шелк.
   - Шелк?
   - В Индии ведь теперь лет на сто о шелках забудут: до шелков ли ей! Вот и вывозят. Здесь сбывать.
   - У нас свои есть.
   - Свои теперь задаром никто брать не станет: вы индийских шелков разве не видели?
   - Видывать-то видывали, да цена-то на них - не приступишься.
   - Ну, теперь только бери. Даровое не жалко.
   Обувщики снова переглянулись; каждый подумывал, не встретить ли на полпути такой караван, да и перекупить. А где достать денег? Да и выжидать придется, пока цена станет. До году выжидать. И то если взять весь товар, тогда можно цену удержать, иначе расчета нет...
   Головы их быстро работали, а языки говорили что-то совсем другое.
   - Так вы ведь обувщики! - сказал армянин, разгадав их мысли, заслоненные водопадом слов.
   - А что?
   - А кожевенники у вас богаты товаром?
   - Откуда? В прежние-то разы вы сами привозили кожу.
   - Кожу? Кожу-то я везу, да я еще и у вас прикупил бы.
   - По чему? - замерли обувщики.
   - А какая у вас цена?
   - Стояла по пятьдесят, да кончилась.
   - Я взял бы хоть по семьдесят. Сколько бы ни было!
   Обувщикам показалось, что снится им сон.
   - Зачем?
   - Ваш государь скоро пойдет в новый поход.
   - Слух такой был. Сегодня с утра у него в саду послов принимали, а после совет собрался.
   - Войскам, что из Индии шли, приказано остановиться. Тем, что до Аму дошли, велено через реку не переправляться. Тем, что дошли до Бухары, стоять в Бухаре. Остальным - остановиться там, где находятся.
   - Верно. Из тех, что с повелителем сюда дошли, никого не распускают. Это похоже на новый поход.
   - А кожи при чем? - любопытствовал другой обувщик.
   - Ежели новый поход, понадобится новая обужа на всех. Так? - рассуждал совсем разомлевший армянин и сам отвечал: - Так! Ежели остановлены в Балхе, значит, поход не на север пойдет? Так? Так! А ежели не на север, придется обойтись той кожей, какая есть под рукой. Так? Так! Ведь босыми пятками вашим воинам сверкать негоже? Нет, негоже! А значит, сколько за нее ни спроси, возьмут. Так? Вот и цена!
   - Такой не было!
   - Такого и войска не было. Оно с каждым походом растет. Как русские поют: одного ордынца разрубишь, два ордынца встают. Теперь у вашего государя такая сила, что, стой она без войны, она все ваше царство съест. Теперь ей надо без передыха воевать. А чтобы ей идти, ей обужа нужна, а на обужу - кожа. Так?
   Узнав о словах армянина, каждый попытался сохранить их для одного себя, втайне. Но мгновенье спустя знали уже все: на кожу будет небывалый спрос, а по спросу - и цена.
   Осторожные обувщики и шорники припрятали свои скудные кожевенные запасы. Башмачники припрятали туфли и сапоги, оставив на полках и ковриках только каблуки и набойки, да и на эту мелочь оживился спрос.
   Днем Геворк Пушок сколько ни толкался по тесным базарным переулкам, ни в лавках, ни в караван-сараях уже не видел он ни клочка кожи. И душа его возликовала, хотя и скрывал он ликование и нетерпение на своем лице.
   Забрел он в караван-сарай и к Мулло Камару. Мулло Камар вежливо подвинулся на своей истертой коже, но Пушок побрезговал на нее садиться, присел на корточках и, будто невзначай, спросил:
   - Не слыхали, не продает ли кто кож?
   - Кож?
   - Нет ли где продажных?
   - А цена?
   - Прижимать не стану.
   - Да и не прижмешь. Сам бы взял, да нету.
   - А почем бы взяли?
   - У кого товар, у того и цена! - развел руками Мулло Камар.
   - Семьдесят.
   - Пятьдесят можно дать.
   - По пятьдесят вчера было.
   - А товару много?
   Армянин объявил:
   - Тридцать пять верблюдов.
   - Он здесь? - оживился Мулло Камар.
   - Нет, за городом.
   - Как за глаза цену давать? По пятьдесят взял бы.
   - Кожи ордынские.
   - Из Бухары-то?
   - В Бухаре лежали, а завезены с Волги. Сам за ними ездил.
   - На самую Волгу?
   - И до Москвы доезжал.
   - Больше пятидесяти цены не было. Днем по пятнадцать брали.
   - Ловко кто-то закупку провел.
   - Ловко! - согласился Мулло Камар.
   - Однако по городу кое-кто придержал! - забывая о своих интересах, не без злорадства похвастал Пушок своими сведениями.
   - Каждый спешил продать; кто станет прятать? - насторожился Мулло Камар.
   - Саблю знаете?
   - Саблю? - переспросил оторопевший Мулло Камар и, чтобы скрыть тревогу, сделал вид, что с усилием припоминает: - Сабля... Сабля...
   - Который дратвой...
   - А что?
   - Пятьдесят кип из покупки отобрал наилучших и велел припрятать.
   - Кому ж это велел?
   - Одному армянину.
   - Ну, едва ли...
   Пушку показалось обидным, что какой-то серенький торгаш не доверяет его осведомленности.
   - Я-то знаю: его приказчик Дереник..
   - Путает что-нибудь.
   - Сам же он отвез к нему на двор.
   И вдруг во просиявшему лицу Мулло Камара Пушок понял: не следовало бы говорить того, что сказано; того, что по молодости доверено Дереником Геворку Пушку, как соотечественнику; да и свой товар не так легко сбывать, если по базару пойдет слух, что в городе есть непроданные кожи...
   - Лихорадка замучила! - вытер внезапно вспотевший лоб армянин. - Вот я и разговорился. Да вам-то я верю: вы человек тихий.
   - А зачем шуметь? Базар шумит, а купцу надо помалкивать.
   - Опять лихорадка! Пойду полежу! - И Пушок пошел, обмахиваясь влажным платочком.
   А Мулло Камар, сидя на истертой козьей шкуре, терпеливо ожидая чего-то, известного ему одному, медленно перелистывал стихи Хафиза и некоторые из них читал нараспев, вслушиваясь в тайные созвучия давно знакомых газелл:
   О, если та ширазская турчанка
   Моим захочет сердцем обладать,
   Не поскуплюсь за родинку на щечке
   Ей Бухару и Самарканд отдать...
   Третья глава
   КУПЦЫ
   Мулло Камар читал Хафиза, вслушиваясь в тайные созвучия лукавых газелл.
   Базар кипел за воротами. Там пересекались дороги всего мира. Со всех сторон купцы тянули сюда свои караваны. Через пустыни и степи, через леса и горы везли сюда купцы все, чем красны самые дальние города, чем славны умелые руки мастеров в чужедальних странах.
   На пути подстерегала купцов корысть иноземных владык, удаль разбойных племен, зной в безводных песках, волны в бездонных морях, скользкие тропы в горах над безднами.
   Но купцы шли, шли и тянули свои караваны сюда, чуя за тысячи верст запах самаркандского золота, хотя и клялись простодушным, что деньги не пахнут.
   Пахнут! Пахнут костями, истлевшими под сухой полынью степей; кораблями, сгнившими на песчаных берегах морей; падалью на караванных путях; удалью на званых пирах; тяжелой кровью земледельцев; ременной плетью землевладельцев; нарядами и усладами; жирной едой да чужой бедой.
   Не радостен - горек и тяжел этот запах, не с веселым сердцем - с тревогой, с опаскою, нетерпеливо принюхиваясь, тянутся на его зов купцы по всем дорогам, сквозь все бездорожья вселенной на самаркандский базар.
   И легко становится на купеческом сердце, когда ступят пушистые ноги каравана на землю амира Тимура, - далеко растеклась молва, что на его земле путь купцам безопасен: стоят на торговых путях крепкие караван-сараи с запасами воды, еды и корма. Никто тут не посягает на купеческое добро, никто не мешает торговым людям, - все открыто для них, завоеваны для них безопасные дороги во все стороны по всем землям Тимура.
   День ото дня богаче становится город Самарканд, тяжелеют сундуки у вельмож и купцов самаркандских, а через них полнятся и широкие, окованные булатной сталью, тысячами мечей заслоненные сундуки Тимура.
   Оттого и люден, и шумен, как сотни горных потоков, самаркандский базар.
   Но упоенного стихами Мулло Камара отвлекла от книги внезапная тишина.
   Он подсунул книгу под шкуру, встал, настороженный, и мелкими торопливыми шагами, как ослик, засеменил по двору к воротам.
   Незадолго перед вечерней молитвой вдруг смолк весь базарный шум: расталкивая короткими палками народ, в широчайших кожаных штанах, расшитых пестрыми шелками, под большими шапками из красных лисиц, через базар бежали Тимуровы скороходы и, задыхаясь, оповещали:
   - Амир Тимур Гураган!
   - Амир Тимур Гураган!
   В этот обычный день выезд повелителя в город был нежданным, он всех захватил врасплох.
   Купцы кинулись наспех захлопывать свои лавчонки, люди полезли на крыши, на стены, сталкивая одни других, цепляясь друг за друга, прижимаясь к стенам улиц; рабы и купцы, иноверцы и дервиши, богословы и ремесленники, персы и армяне, русские и ордынцы, арабы и китайцы, хорезмийцы и хорасанцы, купцы из Яс, мастера из Тавриза и Ургенча - все перемешались, стиснутые в узкой щели позади пехоты, уже протянувшей перед собой бородатые копья, чтобы освободить проезд.
   Все замерли, вытягиваясь друг из-за друга, чтобы хоть на мгновение взглянуть на того, кто после долгих дорог войны проследует сейчас здесь узкой базарной улицей.
   Проскакали воины с красными косицами, спущенными со шлемов. И тотчас, не по обычаю, без передовых охранителей, без боковых стражей, один, проехал он сам.
   Жемчужная сетка спускалась до глаз по челке поджарого вороного коня. Блеснули тонкие серебряные узоры на голубом сафьяне седла.
   Не глядя на народ, он сидел в седле наискось, чуть сутулясь, будто пробивался сквозь неистовый встречный ветер; глаза его сузились, губы тесно сжались; борода плотно прижалась к груди, и смотрел он вперед прямо перед собой, будто готовый, как тигр, прыгнуть на горло того, кого, казалось, уже приметил где-то там, впереди, куда нес его резвым шагом вороной конь.
   На несколько шагов позади следовали за ним внуки - любимец Мухаммед-Султан, сын покойного Джахангира, и двое малолетних внуков, сыновей Шахруха, - Мухаммед-Тарагай с Ибрагим-Султаном - на веселых гнедых жеребцах, украшенных золототкаными попонами, золотыми кистями, свисающими из-под конских глоток. Золотые розы и звезды, вышитые на багровых и зеленых бархатах халатов, вспыхивали и сверкали, когда внуки амира проезжали через узкие полосы солнечного света, и тогда казалось, что по базару кто-то расплескивает пригоршни огня.
   И лишь поодаль следовал за царевичами двор Тимура, его спутники во всех походах, соратники его и сподвижники. Их было много. И все сокровища их слились в единую блистающую, клокочущую золотом и драгоценностями реку, переполнившую узкое русло извилистой базарной улицы.
   Это ехали близкие Тимуру люди, которых ранним утром в тот день видел на дедушкиной террасе семилетний Мухаммед-Тарагай. Весь день они провели у Тимура. То стояли в светлой, высокой зале, пока медленно и пышно, по строго установленному обычаю, длился прием послов; то сидели на коврах, напряженно вслушиваясь в слова повелителя, пожелавшего поставить в Самарканде такую мечеть, какой еще не было и никогда не будет в мире.
   Тимур сам говорил, скупо, отрывисто, железными словами, и перед глазами людей вставало это здание, какого еще никто не видел на земле.
   Тимур говорил, глядя в узоры ковра, застилавшего пол, словно перед его глазами распростерся мир, исполосованный реками, дорогами, горами, полями, каналами, городами; мир, посредине которого Тимур возвышал сокровищницу всех захваченных им сокровищ мира - Самарканд. И посреди этой сокровищницы теперь, на склоне жизни и на вершине своих побед, собрав вместе все богатства Индии, задумал он воздвигнуть мечеть во славу божию и в напоминание о своей собственной славе.
   Тимур говорил, а рядом молча сидел потомок Чингиза, сын хана Суюргатмыша, узкоглазый, почти безбородый, безбровый, суровый Султан-Махмуд-хан, друг Тимура, верный и бесстрашный воин. Храня древнее почтение к Чингизову роду, Тимур никогда не называл себя ханом, - ханом его огромного ханства назывался этот молчаливый, послушный друг. От его имени Тимур чеканил свои деньги, от его имени объявлял указы, если не хотел этих указов издавать сам.