Бородин Сергей Алексеевич. Хромой Тимур (Звезды над Самаркандом - 1)

   Аяр стоял в ночной тьме, и нравилось ему, как пахнет сухой горечью степная полынь. Небо казалось светлее земли, но среди высоких холмов сгустилась непроглядная темень, и не было видно даже всадников и коней, стоявших рядом на самой дороге.
   Тайное дело поручил Аяру царский сотник. Немало требовалось заслуг, чтобы получить такое доверие. Немало провез он свернутых в трубочку писем, много раз прокрадывался мимо вражеских дозоров, неся засунутый за голенище сапога кожаный кошелек с тайным указом, или скакал, не щадя коней, пересаживаясь с запаленных на застоявшихся, не имея при себе ничего, но бормоча на память несколько непонятных слов, чтоб шепнуть их в конце пути на ухо нужному человеку. Царский гонец Аяр.
   И когда уверились в нем начальники, когда поняли, что и на огне не скажет Аяр лишнего слова, дали ему задачу, какая не требовала ни особой сноровки, ни особой смелости, а только одного - держать язык за зубами.
   Когда издалека унылым гортанным воплем звякнул колокол на заднем верблюде каравана, лошади в темноте захрапели, затоптались; всадники подтянули еще раз подпруги, поправили стремена, а некоторые сели в седла.
   Но Аяр тогда только сел, когда звон колокола совсем приблизился, и, пропустив мимо себя караван-вожатого, внезапно спросил:
   - Эге! Чей караван?
   Тут подъехали остальные воины и, не сходя с седел, взялись за древки пик, трепетавших над головами ослабевших караульщиков.
   - Кто дозволил ходить по ночам?
   Караван-вожатый обрел дар речи, не столько видя, сколько привычным ухом слыша воинское вооруженье на всадниках:
   - Стража, что ль?
   - Ты сперва отвечай.
   - А что? Исстари ночью ходим. Когда ж ходить? Днем жара.
   - Сколько вас?
   - Десять в карауле, а я один.
   - Заворачивай направо. Караульщики, слезай. Охранять караван будем сами. Палки свои отдайте, чтоб не уколоться впотьмах. Трогай!
   И, не слезая с осла, караван-вожатый повернул на боковую тропу.
   Передовой верблюд с достоинством повернулся за ним следом, увлекая задних, тоже соблюдавших свое достоинство и задиравших головы кверху, будто читают небесные письмена. Но звезды уже истаяли: близился рассвет.
   Караульщики отдали воинам свои пики: выехали они караван охранять, а не людей убивать. Если охранять берутся другие, оружие в руках - лишняя ноша.
   Однако, оттеснив караульщиков от каравана, им велели слезть с ослов и сесть на землю. Убивать никого не стали, а приказали сидеть тут до света, а если надо - и после рассвета, пока не придут и не скажут, куда им отсюда дальше идти.
   Так эти десять человек и просидели до утра.
   Сидели смирно среди голых холмов, глядя, как поднимается солнце и как хлопотливый черный жук покатил по серой земле ровно обкатанный шарик в какое-то нужное жуку место.
   Лишь когда солнце припекло, а тени вблизи никакой не оказалось, решились поочередно бегать в сторонку, под одинокое дерево, недолго посидеть в тени, и снова возвращались, чтобы отпустить в тень других караульщиков.
   Чтобы утолить жажду, они подыскивали себе небольшие камушки и перекатывали их под языком. Поэтому разговаривала мало. Да и о чем было разговаривать? Если кто что и видел, - видели все: вот уж сколько времени нанимались они всей дружиной на охрану караванов из конца в конец. Одних купцов проводят, к другим нанимаются. В Тимуровом царстве не опасно караульщикам, карауль безбоязненно. А в дальние места ходить опасались, не нанимались.
   Теперь, впервые за долгое время, сидели они без своего оружия. Многие из них и не догадались бы наниматься на охрану караванов, если б в то или иное время, при том или ином случае не досталось одним из них копье, другим - от копья наконечник, кем потерянные, как найденные, про то не всякий скажет. Но уж если попала в руки человеку такая вещь, не зря же ей лежать, надо добывать из нее пользу. И теперь никто не знал, как быть, когда все они остались без пик. Но старший из них рассудил:
   - Где караван, там и пики.
   И все опять успокоились.
   За караван не тревожились, поелику воины взяли у них оружие и взялись сами охранять караван, а им дали передышку.
   Один из караульщиков вдруг с оглядкой раскрутил жгут своего кушака и достал закатанный в нем позеленевший наконечник копья:
   - Гляньте-ка!
   Наконечник пошел по нетерпеливым, то сухим, то влажным, то заскорузлым, то скользким, ладоням караульщиков:
   - Дай-ка гляну!
   - О!
   - Не железный.
   - Откуда он?
   - На песке нашел. Давно. Как через Хорезм шли.
   - Это тогда, у колодца?
   - А что?
   - Я приметил, ты тогда что-то нашел.
   - Ну и что?
   - Да как бы чего не было...
   - А что?
   - Да мало ли что! Оружие у нас взяли? "А это, спросят, откуда? Украл?"
   - Да он не железный.
   - А ведь оружие!
   - Это не железо.
   - А что?
   - Сплав.
   - Не золото?
   - Сплав, говорю.
   - А все же оружие!
   - Ну и что?
   - Брось, да и все.
   - А не скажете?
   - Нет, бросай.
   Обладатель понес бронзовый наконечник копья, изображавший львиную голову, отирая большим пальцем гладкую, как тело, бронзу. Он кинул его в какую-то трещину на земле. Вернувшись, сказал:
   - Кинул.
   За каждым его шагом следили все, и все отозвались одобрительно:
   - Так и надо.
   - И если что, мы ничего не видели! - предостерег старший из них.
   Так они и сидели, пока не разыскали их посланные от Геворка Пушка и посланные от Кутлук-бобо.
   Только тогда караульщики поняли, что караван пропал. Но сколько ни смотрели во все стороны, нигде не осталось от каравана никаких следов, а тропы вились отсюда во все стороны, и днем никак не разберешь, по какой из них ушел караван под покровом беззвездной, предрассветной тьмы.
   Больше никто никогда не видел в этих местах ни этого каравана, ни караван-вожатого, и лишь черные жуки катили свои шарики по глубокой борозде, прочерченной в холмистых местах дороги каким-то острым железом.
   * * *
   Весь базар в Самарканде видел в тот день Геворка Пушка. Он бегал по своему караван-сараю, простоволосый, со всклокоченными кудрями, в халате без кушака, начисто забыв о лихорадке, и не только утратил охоту к разговорам, но почти совсем онемел.
   Не раз забегал он в кожевенные ряды расспросить, нет ли среди кожевенников слухов о пропавших кожах, не пытались ли разбойники кому-нибудь эти кожи сбыть. Не забывал он и о Мулло Камаре, но сперва Ботурча не допустил армянина до своего постояльца, загородив дорогу:
   - Почивает!
   В другой раз сказал, что Мулло Камар встал, но ушел в харчевню.
   И вдруг Мулло Камар резвой своей походочкой, постукивая по двору палочкой, сам вошел к армянину, приговаривая:
   - Ах, нехорошо! Забыли уговор? Уже день настал, а где кожи?
   - Как где? Вы не знаете?
   - Знать надо вам: товар ваш. Кто так делает, - задаток взяли, а товар спрятали?
   - Как спрятал?
   - А где он?
   - Как где?
   - Если он здесь, давайте. Или - задаток назад!
   - Да он же пропал!
   - Если пропал товар, задаток не пропал. Давайте назад! Видите: собрались люди. Смотрят. Слушают. Вот наши свидетели. Я давал задаток? Вы видели?
   Армянин молча вытащил из своего тайника вчерашний кисет с деньгами и возвратил купцу.
   Мулло Камар развязал узелок, сел на ступеньке и перед глазами столпившихся зевак начал считать свои деньги.
   Быстро повернувшись к армянину, с веселой искоркой в глазах Мулло Камар вдруг спросил:
   - А товар-то вы везли хороший?
   - Еще бы! - замер армянин.
   - Весь товар хорош?
   - Кожа к коже. Как на подбор.
   - Так ли?
   - Еще бы! - повторил Пушок.
   Одна из денег показалась Мулло Камару неполновесной:
   - Эту следует заменить.
   - Так она у меня от вас же!
   - Надо было смотреть, когда брали, а я такую принять не могу. Кто ее у меня примет?
   И Мулло Камар протянул ее одному из зевак.
   Деньга прошла через десяток рук и вернулась к Мулло Камару. Все согласились: деньга нехороша, чекан ее стерся, и не поймешь, когда и кто ее чеканил; может, тысячу лет назад.
   Армянин спохватился: все его деньги были в товаре. А товар пропал. Только теперь он окончательно понял, что у него ничего не осталось. И неправду он говорил накануне о цене, по какой согласен он взять кожи в Самарканде. Но не из пустого бахвальства он бахвалился, а затем, чтобы набить цену на кожи и в горячке сбыть с рук залежавшийся в Бухаре, забракованный бухарскими купцами, отчасти подопревший свой товар. Оттого и не ввозил Пушок эти кожи в город, рассчитывая продать их за глаза и оптом. И совсем было это дело сладилось, и задаток уже звенел в руках, а теперь так оно повернулось, что и ничтожную деньгу заменить нечем.
   Но среди зевак толклись и армяне, и слава о бесславии Пушка могла разнестись по всем торговым дорогам.
   Чтобы сохранить достоинство, армянин достал с груди древний серебряный византийский образок, материнское благословение, с которым не расставался на своем торговом пути. Благочестиво хранимое, достал и преподнес Мулло Камару:
   - Драгоценная вещь. В столь тяжкий день примите и не придирайтесь ко мне.
   Мулло Камар прикинул образок на своей чуткой ладони и снисходительно опустил к себе в кожаный кисет.
   * * *
   Мулло Фаиз зашел за Садреддин-баем, и оба, пренебрегая базарными разговорами и слухами, то любезно кланяясь известным людям, то наскоро отвечая на поклоны неизвестных встречных, протолкались к воротам и вышли за город.
   Солнце жгло окаменелую глину дороги. Пыль пыхтела под ногами, разбрызгиваясь, как масло. На Афрасиабе кого-то хоронили, - мужчины в синих халатах стояли, заслоняя бирюзовое небо, столпившись вокруг того, чей голос уже отзвучал на городском базаре.
   В стороне серыми столбиками замерли под гладкими покрывалами женщины, ожидая, пока мужчины засыплют могилу и уйдут, чтобы подойти и в свой черед оплакать покойника.
   Садреддин-бай не любил смотреть на похороны и отвернулся, когда пришлось проходить мимо опустевших носилок, накрытых смятой сюзаной.
   Все так же сидел в углу смуглый звездочет. Так же выслушал их, глядя мимо, в небеса.
   Выждав, пока пришедшие прониклись страхом и уважением к святому месту, так сказал звездочет Садреддин-баю:
   - Сквозь сияние Млечного Пути непрозреваема ваша звезда, почтеннейший. По линии жизни вам надлежит идти столь осмотрительно, чтоб не наступить на развернутый шелк чалмы вашей, подобной Млечному Пути, проплывающему по океану вечности...
   Звездочет опустил глаза на перламутровые четки с черной кисточкой под большим зерном.
   Купцы постояли, ожидая дальнейших слов.
   Звездочет молчал, погруженный в глубокое раздумье, медленно-медленно перебирая четки.
   Наконец купцы догадались, что сказанное - это все, что прочел звездочет в небесной книге.
   Тогда пошли назад, удивленные и встревоженные.
   - Как это понять? - гадал Мулло Фаиз.
   - Слова его надлежит толковать так: он советует нам торговать шелком. Иначе зачем бы он упомянул шелк чалмы? Но советует торговать осторожно, не спешить, глядеть, куда ставишь ногу, чтобы по неосмотрительности не наступить на свою же выгоду.
   Мулле Фаиз усомнился:
   - А не о смерти ли он сказал? Вдумайтесь, когда и зачем развертывают чалму? Чтобы запеленать в нее мусульманина, когда он умрет, перед тем как опустить мусульманина в могилу. К этому он и сказал: "океан вечности". Иначе что может означать океан вечности?
   Но Садреддин-бай, как каждый шестидесятилетний, давно уже перебрал в памяти всех известных ему стариков, доживших до девяноста лет; перебрал их имена многократно, как немногочисленные зерна коротких четок, уверенный, что он не слабее этих людей ни духом, ни плотью. Поэтому мрачное толкование пророчества он поспешно отверг:
   - Вы упустили другие из вещих слов. Ученый сказал: моя звезда не прозревается сквозь сияние Млечного Пути. А потом пояснил, что Млечный Путь - это шелк. Смысл в этом тот, что жизнь мою заслоняет шелк; столь много скопится его, когда разрастутся мои склады. А вам он ничего не сказал!
   - Я не спрашивал.
   - Это верно. Но...
   - Но он сказал, - настаивал Мулло Фаиз, - шелк-то этот проплывает. Он не в руках у вас, а заслоняет вас и проплывает мимо!
   - Вас, видно, радует, если дурное толкование вещих слов падет на мою голову, а не на вашу.
   Садреддин-бай не ошибся: как ни крепко беда связала их вместе, Мулло Фаиз втайне ликовал, что не ему изрек звездочет столь темное пророчество, а Садреддин-баю. Купец всегда рад, если стрела беды ударяет в лавку соседа.
   Он, смутившись, молчал, а Садреддин-бай назидательно добавил:
   - Слова прозорливцев требуют размышлений. Не следует спешить с толкованием мудрого откровения.
   * * *
   К вечеру, когда возвратились все искатели пропавшего каравана, армянин погрузился в беспредельное уныние. И когда горе его достигло вершины отчаяния и рука уже порывалась вынуть из-за пояса кривой нож, отцовский подарок при последней разлуке, вдруг осенила Пушка ясность: он встал и пошел в Синий Дворец, где предстал пред верховным судьей и закричал:
   - По всему свету славят Самарканд. Безопасны его дороги, говорят. Крепки его караван-сараи, говорят. Великий амир охраняет купцов, говорят. Я всему верил. Тысячу дорог прошел, через сотню городов товар провез, нигде не грабили, а здесь ограблен. Мне за жалобу нечем заплатить, а жалуюсь: такого великого амира слава разглашена по всему свету. Кем? Торговыми людьми. Так? Так! А что тут делают с торговыми людьми? А? Теперь другая слава пойдет: пошел купец в Самарканд веселый, пришел назад голый. Так? Так!
   Верховный судья хорошо знал, как строго следил Тимур за честью самаркандской торговли, сколько путей расчистил он мечами, сколько городов растоптал, чтоб не были их базары ни богаче, ни изобильнее самаркандского. Сколько поставил караван-сараев, крепких, безопасных. Сколько денег и товаров самого великого амира обращалось на всех базарах Мавераннахра и по сопредельным странам в руках опытных, оборотистых, смелых купцов.
   Вопли взлохмаченного армянина обеспокоили верховного судью: чтобы не прогневать сурового повелителя, надо перед всеми ушами, перед всеми глазами, прежде всякой молвы молвить такое слово, чтоб крик этот обратить не в хулу, а во славу самаркандской торговле.
   А вокруг толпились у дверей, у стен, в каждой щели просители, истцы, ответчики, жалобщики, писцы и всякий иной судейский люд, вплоть до свидетелей, ожидающих, чтобы кто-нибудь нанял их в свидетели, о чем бы ни понадобилось свидетельствовать. Все эти люди многоречивы, пронырливы, беспокойны, неутомимы, а многие затем и ходят сюда, чтобы ловить всякие слухи, чтобы потом не без выгоды разносить во все стороны всякий вздор.
   И судья сказал:
   - У нас нет разбойников. Видел ли кто-нибудь их в лицо? Нет такого человека, ибо разбойников у нас нет и торговые пути безопасны и приятны во все края, где бы ни ступала стопа великого амира нашего. Если же появился злодей, найдем, приведем, накажем. Если у вас нет денег, не давайте их нам: добрая слава Самарканда дороже золота. Будет так: куда ни приведут вас дела, везде скажете: "Великий амир сурово карает всех, кто мешает купцам торговать". Сурово карает, и вы увидите это! Будьте спокойны. Идите с миром.
   Пушок возвратился, ободренный словами судьи. Гости, стоявшие в этом караван-сарае, пришли расспросить Пушка о судье, каждый звал Пушка к себе побеседовать, покушать, ибо в торговом деле каждому грозило так же вот, в единый час, потерять нажитое за всю жизнь; всю жизнь истинный купец идет по лезвию меча; одних венчает золото, других - меч.
   Вечерело.
   Горлинки бродили по краю плоской крыши и томно, нетерпеливо вызывали: "Геворк-армянин, Геворк-армянин..."
   Ночь предстояла душная, и Пушок велел стелить ему постель на крыше: незачем запираться в затхлой келье тому, кого уже невозможно ограбить и не за что убивать.
   * * *
   В пятницу ранним утром к армянину пришел верховного судьи писец и весело вошел в келью. Скользкими взглядами, будто липкими пальцами, ощупал он голые стены и пустые углы сводчатой комнаты.
   Было писцу непривычно приносить благоприятную весть в столь убогое жилище:
   - Злодеи изловлены. Осуждены. Нынче по заслугам примут наказание. Справедливый судья наш велел сказать: если пожелает почтеннейший купец взглянуть сам на совершение наказания, да пожалует!
   Нетерпеливо повязывал Пушок кушак вокруг живота, широкий и длинный, как чалма, а шапку надевал горячась, суя в то же время ноги в туфли; спешил, будто злодеи успеют ускользнуть, если он не поторопится.
   Писец провел армянина к галерее и поставил на углу расчищенной площади, чтобы все происходящее Пушок мог видеть, как купец привык разглядывать товар - почти на ощупь.
   Перед галереей в ряд стояли конные воины в блистающих острых шлемах, с копьями в руках.
   Всю площадь окружала пешая стража в полном вооруженье, суровая, безмолвная, плотно составленная плечом к плечу. На мышастом вислозадом коне перед строем топтался свирепый есаул конного караула.
   Из-за спин воинов со всех сторон пестрели чалмы, шапки, тюбетеи, колпаки разноплеменного самаркандского народа. Пушок не ожидал, что столько народу сойдется к этой небольшой площади перед Синим Дворцом.
   Пушок удивился и такому стечению народа, и суровому облику воинов; армянин не знал, что все было бы проще, как бывало это здесь почти каждый день, если б в Синем Дворце не случился в тот день сам Тимур.
   Его не было видно: он мог смотреть сюда через многие двери из глубины дворца, но на галерею вышли его вельможи. Расступившись, они пропустили вперед двоих младших царевичей, и те остановились на краю галереи. Плечи конной стражи заслоняли мальчиков до колен.
   Из ворот дворца выехал начальник городской стражи в блистающем золотом халате, опоясанный золотым поясом, в шапке из золотистой лисы на голове. Золотой конь приседал и приплясывал под хозяином, а хозяин сдерживал коня, чтоб пешие стражи, следуя за ним, не отставали.
   Стражи в синих стальных кольчугах поверх серых халатов, в стальных шлемах с красными косицами шли по трое.
   За стражами вели двоих злодеев.
   Связанные руки обоих злодеев, заломленные назад, соединял один аркан, как соединило их одно злодеяние.
   Пушок удивился: вели длинноносого Саблю, а связан с ним был собственный Пушка караван-вожатый.
   Когда осужденных вывели, поставили перед народом, стражи расступились, начальник городской стражи подскакал к галерее и, спешившись, подошел к ее краю.
   Верховный судья вышел из-за царевичей и, склонившись к стоявшему внизу начальнику, вручил ему скатанное серой трубочкой решение судьи, одобренное печатью повелителя.
   Начальник почтительно приложил бумагу к устам и понес ее, высоко держа над головой, к своему коню.
   Поднявшись в седло, он, по-прежнему высоко над головой подняв серую бумажку, повез ее к злодеям.
   Они стояли помертвелые.
   Щеки Сабли ввалились, лицо было серым, и оттого Сабля еще больше стал похож на свое прозвище. Глаза его тупо, ничего не видя, глядели вперед.
   Золотой всадник остановился перед Саблей и, еще раз тронув свитком свои уста, развернул указ.
   Голос его, пока он читал, ревел и рычал, будто не двое связанных стояло перед ним, а страшные, вооруженные войска сильных врагов, готовых к битве.
   Пока он читал, Улугбек оглянулся. Позади стояли ближний дедушкин вельможа Мухаммед Джильда и святой сейид Береке.
   - Красиво читает! - кивнул Джильда.
   - Горланит наобум какую-то чушь: он же неграмотный.
   - А выправка!
   - Я видел в Индии, как он оробел, когда надо было порубить опасных пленников перед битвой за Дели.
   - Всякого оторопь возьмет - ведь сто тысяч!
   - Сто, но связанных!
   - А все же... Связанных, но сто тысяч.
   Едва золотой всадник дочитал, из ворот вышло двое невысоких шустрых юношей в серых коротких кафтанах с закатанными по локоть рукавами, с кривыми саблями в левых руках и с черными ременными плетками, свисавшими спереди, - палачи.
   Если б в решении говорилось о наказании плетьми, сабли висели бы у палачей на поясах, а правыми руками они несли бы плетки. Но плетки висели на поясе, а вдетые в ножны сабли зажаты в левых руках, - значит, злодеев ждала смерть.
   Шустрые палачи ловко, как неживых, поставили осужденных на колени.
   - Молитесь! - прорычал золотой всадник и начал громко читать молитву над притихшей площадью. Но слов ее он не знал, никак не мог заучить, и только рычал, то чуть подвывая, то быстро и неразборчиво бормоча, звуком голоса подражая словам молитвы.
   Когда ему показалось, что для молитвы прочитано вполне достаточно, он снова отчетливо и громко проревел:
   - Аминь!
   И вся площадь глухим гулом повторила: "Аминь!", и воины, и народ, и палачи - все провели ладонями по бородам вниз, в знак покорности милостивому, милосердному.
   К золотому всаднику подскакал есаул. Начальник городской стражи передал есаулу бумагу для исполнения, а сам на вертящемся коне отъехал к подножию галереи.
   Один из палачей вынул из ножен саблю, отступил на шаг и рванулся, будто кинул себя вперед, но устоял на месте, а голова караван-вожатого вдруг откатилась в сторону, туловище сперва село на пятки, потом повалилось набок, дернув привязанные к нему руки Сабли.
   Сабля не двинулся, словно деревянный, и, когда палач снова отступил на шаг, только чуть ниже склонил голову.
   - Плохой удар, - сказал Джильда, - скосил челюсть.
   - Высоко взял, - согласился святой сейид Береке.
   Палач бережливо вытер клинок об одежду казненного Сабли, и палачи, повернувшись, пошли вслед за стражами, а стражи вслед за золотым всадником.
   Улугбек оглянулся на привычное, довольное, с плутоватой усмешкой в глазах, лицо Джильды.
   Джильда не торопился посторониться перед царевичами, и Улугбек был раздосадован этим.
   Они прошли внутрь дворца и узнали, что Тимур все это время играл в шахматы с Мухаммед-Султаном.
   Услышав их, Тимур, не оборачиваясь, поднял палец, предостерегая:
   - Не мешайте!
   Царевичи присели на краю того же большого ковра, присматриваясь к игре.
   - Берегись! - крикнул Тимур и сделал тот двойной ход конем, на который игрок имеет право один раз за всю игру, ход, который игроки берегут на крайний случай. Оказалось, ферзь Мухаммед-Султана попал под удар дедушки. На выигрыш почти не оставалось надежды, но внук двинул слона, и неожиданно игра снова осложнилась.
   - Какой индийский слон! - в раздумье пробормотал Тимур, быстро ища место для ответного удара.
   И вот простой ход конем вдруг определил победу Тимура.
   Дедушка отлично играл, редко удавалось ему найти опасного противника. Он отвернулся от доски, словно сразу о ней позабыв, даже не порадовавшись победе, ибо никогда не сомневался в своих силах.
   - Ну? - спросил он младших внуков. - Где были?
   - Смотрели наказание.
   - Армянин доволен?
   Царевичи переглянулись: какой армянин? Как это дедушка всегда все знает?
   А Пушок между тем приступил к есаулу.
   Есаул, спешившись, стоял, строго следя, как стража отгоняла любопытствующих из народа от казненных.
   Деловито перешагнув через синюю струйку крови, Пушок спросил:
   - Великий есаул! А где же моя кожа?
   - Какая? - озадачился есаул.
   - Похищенная злодеями.
   - Этими? - пнул есаул одну из двух голов, валявшихся у его ног.
   - Ими!
   Есаул шутливо наступил на голову и повернул ее вверх лицом. Судорога еще двигала мертвыми щеками, рот Сабли открылся, и на губах, как почудилось армянину, мерцала мелкая дрожь.
   - Вот, спрашивайте: "Куда спрятал?" А мне откуда знать? Он не признался.
   Пушок жадно глядел в помертвелый рот: а вдруг и вправду голова заговорит и скажет, - ведь ему необходимо знать, куда ж они сволокли триста пятьдесят тюков его кож; ведь где-то они еще лежат; ведь не могли, не успели же они сбыть весь товар за столь недолгое время; ведь так ловко, так скоро их поймали и так строго, по справедливости, наказали, а товар опоздали захватить. Неужели опоздали?
   Он смотрел на темную голову. Судороги застывали, лицо мертвело, словно сквозь кожу проступал белый воск... И теперь никто в мире не сможет ответить купцу по такому неотложному делу.
   Растерянно Пушок постоял еще, словно все еще ожидая ответа от головы, размышляя: "Караван-вожатый, какой негодяй, был, значит, с ними в сговоре, сам к ним караван привел!"
   Он негодовал на этих мертвецов, и это негодование сейчас заглушало весь ужас полного разоренья; он еще не решался об этом думать: горе купцу, разорившемуся в чужой земле. Дома ему помогают купеческие братства, там можно оставить в залог дом или землю или найти поручителей, а тут братства армянских купцов нет, а другим нет дела до армянина, рухнувшего в преисподнюю.
   Он побрел по дороге.
   Его обгоняли возвращавшиеся к торговле базарные завсегдатаи, купцы и покупатели, беседуя о свершившемся правосудии.
   - Ну и Сабля!
   - И не подумал бы, - тихий был человек.
   - Тих-то тих, а кожи-то как скупил: раз хапнул, и нет кож во всем городе.
   - Мы-то удивлялись: откуда у него деньги. Вон откуда!
   - Столько денег честной торговлей не наторгуешь.
   - Тем паче - дратвой!
   - Дратва - для отвода глаз. Я давно замечал: похож на разбойника. Помните, какие у него глаза были - два вместе.
   Торопливо, выпятив живот, часто-часто взмахивая короткими ручками, почти бежал бойкий хлебник вслед за широко шагающим высоким колесником, усмехаясь:
   - Недаром его Саблей звали, - сами видели, саблей он и кормился.