Все это Левинсон просчитал за пару мгновений, пока Плошка успела чисто физиологически насладиться эффектом. Жар прилива обдал ее, как ветер египетской пустыни, где она побывала в прошлом году (слава богу, без Гуревича), смертельно заскучав от вида дурацких пирамид. Как и тогда, Тамара Васильевна, побагровев, сильно вспотела.
– А знаешь, Лёня, – мечтательно проскрипела подруга юности, – есть у меня один висяк… Разбойное нападение с убийством. Может, нам и его тебе пришить? Семь бед – один ответ.
– Это вряд ли, – криво улыбнулся адвокат. – И имей в виду. Я тебе не по зубам. Строго говоря, ты даже не имеешь права вести мое дело. Личные мотивы, Тома.
– Докажи.
– Не смеши. Двух свидетелей за глаза хватит. А будешь рыпаться – раздавят тебя, солнышко, как вошь. – И уточнил: – Как мандавошку.
– Ах, Лёнечка, мандавошка – тварь живучая. Мне ли не знать?
Опасная, опасная мразь… И неглупая. Тварюга…
– Ладно, Левинсон. На сегодня хватит. Прочтите, подпишите здесь и здесь: «С моих слов записано верно». И подписочку о невыезде, будьте так любезны.
Выйдя на бульвар, Леонид Ефимович обнаружил полное моральное и физическое истощение. Опустился на скамейку, пожалел, что бросил курить. Подошли две макаки: молодой человек, не найдется сигареточки?
– Давно в обезьяннике не сидели?
Девок сдуло.
Мысленно прогнав поименно всю записную книжку, Левинсон остановился на одном человеке, кто годился сейчас в любом качестве: друга, консультанта, собутыльника, доверенного лица.
Как и ожидал, Ада, ни о чем не спрашивая, распорядилась: через сорок минут, «Узбекистан». На паритете не настаиваю.
Золото, чистое золото. Левинсон до сих пор не понимал, почему они расстались. Видимо, слишком умная оказалась. Умные, а особенно остроумные женщины вселяли в Лёню тревогу – как некая аномалия. Специальностью Ады была «гражданка» – не экстремальные уголовные, а обыденные гражданские дела. Но тем тоньше разбиралась она в психологии повсеместно уродливых отношений, тем искушеннее и мудрее смотрела на вещи.
Лёня с нежностью наблюдал, как бывшая жена поедает фруктовый плов. Ада обладала счастливой особенностью делать все с аппетитом, с детским самозабвением.
– Ну, Лешка, ты влип! – она радостно сверкнула идеальными зубами. – Эта гнида тебя замочит. Помолчи. Прекрасно я знаю твоих «генералов». Что, со всем этим говнищем ломанешься по карельской березе?
«Карельской березой» демократичная Ада называла все, к чему питала стойкую классовую брезгливость: департаменты, министерства, Кремль.
– Не ходи никуда, Варенуха. И не звони. Очень правильно сказано: хуже будет. Советую с барышней договориться. Зуб даю, эта твоя Миска…
– Плошка.
– Прекрасно. Она влюблена в тебя по сей день.
– Ты рехнулась.
– Лёка… – Ада позволила себе грустный вздох. – Ты не из тех мужчин, кого забывают…
– Вот она меня и не забыла, блядина!
Длиннобровый официант, вздрогнув, пролил коньяк на скатерть. Ада виновато ему улыбнулась.
– Короче. Если тебя интересует мое мнение: никакого сора из избы. Что знают двое – знает свинья. Вас уже и так двое, да плюс девка, да ее родня, и все как один свиньи. Включая тебя. Так что идешь к этой своей Ми… Плошке и тихо-мирно да-га-ва-риваешься. Деньги на бочку, и все такое. Дело надо закрыть. Амбиции и прочую фанаберию – в задницу.
– Ну не знаю… – Левинсон задумчиво глотнул коньяк, сморщился. – Есть же, в конце концов, гордость…
Ада весело рассмеялась, сунула ему в рот маслину:
– А чем тебе особенно гордиться-то?
Тамара Васильевна на стук не откликнулась, а когда Левинсон просунул в дверь голову, обратила на него лукавые глазки и неожиданно сказала:
– Ку-ку.
Крокодил кокетничал! Мама дорогая, крокодил принарядился в цивильное: новый блондинистый паричок, бусы из фальшивого горного хрусталя, серебристая декольтированная кофта с черной розой – эмблемой печали на груди. Дальше – стол. На столе – сигареты с ментолом.
– Угощайся.
– Не курю.
– А я вот закурила на старости лет.
Что-то шло не так. Леонид Ефимович не вполне понимал игру следователя – на этот раз «доброго», но с какой целью? Не признание же из него тянула, на черта оно ей нужно, его признание. А Плошка между тем открыла сейф, вынула бутылку недорого «Red label».
– Выпьешь?
Плеснула на четверть в два конторских стакана, подняла свой:
– Ну, не чокаясь – за погибшую любовь!
– Тома, ты прости, но если у тебя есть вопросы, то давай.
– Конечно, ну конечно. У меня полно вопросов, господин адвокат. Вот, например, такой вопросик…
Господи помилуй, да она пьяная!
– Что вы предпочитаете: провести со мной бесподобную ночь – или париться на зоне?
Левинсон хлопнул дверью и на следующий вызов не явился.
Плошка позвонила на мобильный:
– Советую реагировать на повестки, Левинсон. Или хотите прибыть под конвоем?
После очередного «допроса» Тамара попросила подвезти ее домой.
– Зайдем?
А, черт с тобой, жаба, подумал Левинсон. Не расстрел же, в конце-то концов.
Ах, Леонид Ефимыч, лучше б тебя расстреляли! Хоть быстро, раз – и отмучился.
Плошка велела ее раздеть. Потом долго, мокро взасос целовала. Потом пихнула на кровать и принялась топить в своем целлюлите. Она пыхтела, стонала, кричала, то залезала на окостеневшего, как в зубоврачебном кресле, профессора верхом, то сползала к его паху… О, пакость… Никогда не думал мажор Левинсон, что простой человеческий коитус может быть такой истинно лубянской пыткой.
Прислушиваясь к Плошкиному храпу, Леонид Ефимович стал осторожно выбираться из жутких объятий. Но Тамара крепко сжала его сморщенную плоть и сонно пробормотала: «До утра, зайка, до утра…»
Месяц «растлителя» никто не беспокоил. Леонид Ефимович ожил, встряхнулся, расправил плечи, стал ненароком опять постреливать по сторонам…
Звонок из прокуратуры грянул, как залп «Авроры». «Зайди, – сказала Плошка без увертюры. – Есть разговорчик».
Вот ей-богу, она честно хотела закрыть дельце за неимением. Уже и докладную подготовила. Но тут, понимаете ли, возник один хмырь… У нашей курочки, в смысле у потерпевшей, серьезненькие связишки. В общем, майора вызвал генерал. Приказик – следствие продолжить. Майор готова, в свою очередь, запустить кой-какие собственные рычажки и механизмы, готова побороться… Но Лёнечка же понимает, это очень и очень, о-хо-хо, сложненько, рискованненько… Крокодил сладко чмокнул.
И вместо гладкой трассы потянулись перед мажором глухие окольные тропы. Не проходило недели, чтоб не вызывала его на ковер (часто буквально, непосредственно в кабинете) следователь. Леонид Ефимович осунулся, потерял аппетит, приобрел привычку затравленно озираться. Жена водила его по врачам, светила советовали отдых и смену обстановки. Профессор уехал в Грецию. В первый же вечер в дверь его люкса игриво постучались: та, та-та, та-та. Ну, дальше вы догадываетесь.
Их стали видеть вместе. «Питательная среда» готова была простить всех малолеток Москвы и области, и даже одобрила бы такое гусарство – но не бабу-мента. Жена стала спать отдельно и вставала, опухшая от слез. Дочка ушла жить к мальчику.
Едва ли не самый модный и успешный адвокат столицы проваливал одно дело за другим. Клиентура стремительно таяла.
Все еще красивый, но неуклонно разрушающийся господин топчется на углу у Почтамта. Ему дважды предложили выпить вконец разрушенные личности, безошибочно признав в нем своего. Верная Ада опоздала на полчаса. «О господи, Лёка… До чего ж ты жалкий, бедный мой! Куришь… – Погладила по щеке. – Ты б хоть побрился, милый. Чем тебе помочь? Ну хочешь, зайдем тут недалеко, пивка выпьем? А? Ну смотри. Знаешь, давай встретимся – вот хоть в понедельник, посидим нормально, перетрем… У меня сейчас клиент, прости ради бога, я позвоню!» Коснулась его губ душистой щекой и унеслась, паруся легким шикарным пальто.
Скорбным, темным, промозглым октябрьским утром Леонид Ефимович, проснувшись, нашел на столе записку: «Сил моих больше нет, Лёня, за вещами приеду позже».
И приехала. Вышла из лифта, как из самой ночи, с мокрой кудрявой головой, с плаща лило, словно с андерсеновской принцессы. «Вот… – жена подняла к нему залитое дождем родное лицо. – Не могу так… Давай попробуем сначала…» И в этот миг последней надежды из спальни, шаркая большими коленкоровыми тапками, выполз крокодил в стеганом халате, сонно зевнул и сказал: «Ух ты, ну и дожжычек! Простудишься, зайка, иди в постельку…»
…Заведующая отделением больницы имени купца Алексеева, известной как «Кащенко», Фаина Яковлевна Фикс усталая, но довольная возвращалась с дежурства. Прекрасный больничный парк сверкал под свежим снегом, Фаина Яковлевна получила штуку баксов за госпитализацию симпатичного мальчонки, косящего от армии, и с завтрашнего дня уходила в отпуск – из зимы в лето.
На лавочке возле корпуса сидел старик. Для прогулки больных было слишком рано – только что кончился обход. Для посетителя – тем более. Бдительная Фаина Яковлевна, важно семеня, подошла и прямо спросила: «Вам что здесь, товарищ?».
Старик в какой-то тлетворной беретке и не по годам залихватском клетчатом пальтеце поднял голову. Фаина Яковлевна, обладавшая феноменальной зрительной памятью, ахнула.
– Леонид Ефимыч! Откуда… Зачем вы здесь? В такое время?
– Самое время, Фаина Яковлевна, – дернул щекой адвокат, когда-то вытащивший еще молодого и неопытного доктора из скверной истории с взятками. – Я очень, очень болен… Фаина, сжалься надо мною!
Левинсон закрыл лицо руками в женских шерстяных перчатках и разрыдался.
Летом и зимой Леонида Ефимовича отпускают домой. Тихо и терпеливо он отсиживается на своей половине дачи, пережидая ремиссию. Квартира и вторая половина дома после развода остались у жены с дочкой. Иногда к нему пускают внука. Они играют в шахматы, дед все чаще проигрывает. «Да ну, – смеется чудо-ребенок, – с тобой неинтег’есно!» Плошка сгинула, как ночной кошмар. Примерно в августе она начинает являться ему во снах в виде огромного крокодила, старается перекусить несчастного пополам. Старик кричит и просыпается. Это первый сигнал подступающего обострения. В начале сентября зять отвозит его в клинику. Фаина ушла на пенсию, но Леонида Ефимовича в отделении уже знают и любят. Повторно он ложится в марте – до июня. Денег с мажора не берут.
Римские каникулы
– А знаешь, Лёня, – мечтательно проскрипела подруга юности, – есть у меня один висяк… Разбойное нападение с убийством. Может, нам и его тебе пришить? Семь бед – один ответ.
– Это вряд ли, – криво улыбнулся адвокат. – И имей в виду. Я тебе не по зубам. Строго говоря, ты даже не имеешь права вести мое дело. Личные мотивы, Тома.
– Докажи.
– Не смеши. Двух свидетелей за глаза хватит. А будешь рыпаться – раздавят тебя, солнышко, как вошь. – И уточнил: – Как мандавошку.
– Ах, Лёнечка, мандавошка – тварь живучая. Мне ли не знать?
Опасная, опасная мразь… И неглупая. Тварюга…
– Ладно, Левинсон. На сегодня хватит. Прочтите, подпишите здесь и здесь: «С моих слов записано верно». И подписочку о невыезде, будьте так любезны.
Выйдя на бульвар, Леонид Ефимович обнаружил полное моральное и физическое истощение. Опустился на скамейку, пожалел, что бросил курить. Подошли две макаки: молодой человек, не найдется сигареточки?
– Давно в обезьяннике не сидели?
Девок сдуло.
Мысленно прогнав поименно всю записную книжку, Левинсон остановился на одном человеке, кто годился сейчас в любом качестве: друга, консультанта, собутыльника, доверенного лица.
Как и ожидал, Ада, ни о чем не спрашивая, распорядилась: через сорок минут, «Узбекистан». На паритете не настаиваю.
Золото, чистое золото. Левинсон до сих пор не понимал, почему они расстались. Видимо, слишком умная оказалась. Умные, а особенно остроумные женщины вселяли в Лёню тревогу – как некая аномалия. Специальностью Ады была «гражданка» – не экстремальные уголовные, а обыденные гражданские дела. Но тем тоньше разбиралась она в психологии повсеместно уродливых отношений, тем искушеннее и мудрее смотрела на вещи.
Лёня с нежностью наблюдал, как бывшая жена поедает фруктовый плов. Ада обладала счастливой особенностью делать все с аппетитом, с детским самозабвением.
– Ну, Лешка, ты влип! – она радостно сверкнула идеальными зубами. – Эта гнида тебя замочит. Помолчи. Прекрасно я знаю твоих «генералов». Что, со всем этим говнищем ломанешься по карельской березе?
«Карельской березой» демократичная Ада называла все, к чему питала стойкую классовую брезгливость: департаменты, министерства, Кремль.
– Не ходи никуда, Варенуха. И не звони. Очень правильно сказано: хуже будет. Советую с барышней договориться. Зуб даю, эта твоя Миска…
– Плошка.
– Прекрасно. Она влюблена в тебя по сей день.
– Ты рехнулась.
– Лёка… – Ада позволила себе грустный вздох. – Ты не из тех мужчин, кого забывают…
– Вот она меня и не забыла, блядина!
Длиннобровый официант, вздрогнув, пролил коньяк на скатерть. Ада виновато ему улыбнулась.
– Короче. Если тебя интересует мое мнение: никакого сора из избы. Что знают двое – знает свинья. Вас уже и так двое, да плюс девка, да ее родня, и все как один свиньи. Включая тебя. Так что идешь к этой своей Ми… Плошке и тихо-мирно да-га-ва-риваешься. Деньги на бочку, и все такое. Дело надо закрыть. Амбиции и прочую фанаберию – в задницу.
– Ну не знаю… – Левинсон задумчиво глотнул коньяк, сморщился. – Есть же, в конце концов, гордость…
Ада весело рассмеялась, сунула ему в рот маслину:
– А чем тебе особенно гордиться-то?
Тамара Васильевна на стук не откликнулась, а когда Левинсон просунул в дверь голову, обратила на него лукавые глазки и неожиданно сказала:
– Ку-ку.
Крокодил кокетничал! Мама дорогая, крокодил принарядился в цивильное: новый блондинистый паричок, бусы из фальшивого горного хрусталя, серебристая декольтированная кофта с черной розой – эмблемой печали на груди. Дальше – стол. На столе – сигареты с ментолом.
– Угощайся.
– Не курю.
– А я вот закурила на старости лет.
Что-то шло не так. Леонид Ефимович не вполне понимал игру следователя – на этот раз «доброго», но с какой целью? Не признание же из него тянула, на черта оно ей нужно, его признание. А Плошка между тем открыла сейф, вынула бутылку недорого «Red label».
– Выпьешь?
Плеснула на четверть в два конторских стакана, подняла свой:
– Ну, не чокаясь – за погибшую любовь!
– Тома, ты прости, но если у тебя есть вопросы, то давай.
– Конечно, ну конечно. У меня полно вопросов, господин адвокат. Вот, например, такой вопросик…
Господи помилуй, да она пьяная!
– Что вы предпочитаете: провести со мной бесподобную ночь – или париться на зоне?
Левинсон хлопнул дверью и на следующий вызов не явился.
Плошка позвонила на мобильный:
– Советую реагировать на повестки, Левинсон. Или хотите прибыть под конвоем?
После очередного «допроса» Тамара попросила подвезти ее домой.
– Зайдем?
А, черт с тобой, жаба, подумал Левинсон. Не расстрел же, в конце-то концов.
Ах, Леонид Ефимыч, лучше б тебя расстреляли! Хоть быстро, раз – и отмучился.
Плошка велела ее раздеть. Потом долго, мокро взасос целовала. Потом пихнула на кровать и принялась топить в своем целлюлите. Она пыхтела, стонала, кричала, то залезала на окостеневшего, как в зубоврачебном кресле, профессора верхом, то сползала к его паху… О, пакость… Никогда не думал мажор Левинсон, что простой человеческий коитус может быть такой истинно лубянской пыткой.
Прислушиваясь к Плошкиному храпу, Леонид Ефимович стал осторожно выбираться из жутких объятий. Но Тамара крепко сжала его сморщенную плоть и сонно пробормотала: «До утра, зайка, до утра…»
Месяц «растлителя» никто не беспокоил. Леонид Ефимович ожил, встряхнулся, расправил плечи, стал ненароком опять постреливать по сторонам…
Звонок из прокуратуры грянул, как залп «Авроры». «Зайди, – сказала Плошка без увертюры. – Есть разговорчик».
Вот ей-богу, она честно хотела закрыть дельце за неимением. Уже и докладную подготовила. Но тут, понимаете ли, возник один хмырь… У нашей курочки, в смысле у потерпевшей, серьезненькие связишки. В общем, майора вызвал генерал. Приказик – следствие продолжить. Майор готова, в свою очередь, запустить кой-какие собственные рычажки и механизмы, готова побороться… Но Лёнечка же понимает, это очень и очень, о-хо-хо, сложненько, рискованненько… Крокодил сладко чмокнул.
И вместо гладкой трассы потянулись перед мажором глухие окольные тропы. Не проходило недели, чтоб не вызывала его на ковер (часто буквально, непосредственно в кабинете) следователь. Леонид Ефимович осунулся, потерял аппетит, приобрел привычку затравленно озираться. Жена водила его по врачам, светила советовали отдых и смену обстановки. Профессор уехал в Грецию. В первый же вечер в дверь его люкса игриво постучались: та, та-та, та-та. Ну, дальше вы догадываетесь.
Их стали видеть вместе. «Питательная среда» готова была простить всех малолеток Москвы и области, и даже одобрила бы такое гусарство – но не бабу-мента. Жена стала спать отдельно и вставала, опухшая от слез. Дочка ушла жить к мальчику.
Едва ли не самый модный и успешный адвокат столицы проваливал одно дело за другим. Клиентура стремительно таяла.
Все еще красивый, но неуклонно разрушающийся господин топчется на углу у Почтамта. Ему дважды предложили выпить вконец разрушенные личности, безошибочно признав в нем своего. Верная Ада опоздала на полчаса. «О господи, Лёка… До чего ж ты жалкий, бедный мой! Куришь… – Погладила по щеке. – Ты б хоть побрился, милый. Чем тебе помочь? Ну хочешь, зайдем тут недалеко, пивка выпьем? А? Ну смотри. Знаешь, давай встретимся – вот хоть в понедельник, посидим нормально, перетрем… У меня сейчас клиент, прости ради бога, я позвоню!» Коснулась его губ душистой щекой и унеслась, паруся легким шикарным пальто.
Скорбным, темным, промозглым октябрьским утром Леонид Ефимович, проснувшись, нашел на столе записку: «Сил моих больше нет, Лёня, за вещами приеду позже».
И приехала. Вышла из лифта, как из самой ночи, с мокрой кудрявой головой, с плаща лило, словно с андерсеновской принцессы. «Вот… – жена подняла к нему залитое дождем родное лицо. – Не могу так… Давай попробуем сначала…» И в этот миг последней надежды из спальни, шаркая большими коленкоровыми тапками, выполз крокодил в стеганом халате, сонно зевнул и сказал: «Ух ты, ну и дожжычек! Простудишься, зайка, иди в постельку…»
…Заведующая отделением больницы имени купца Алексеева, известной как «Кащенко», Фаина Яковлевна Фикс усталая, но довольная возвращалась с дежурства. Прекрасный больничный парк сверкал под свежим снегом, Фаина Яковлевна получила штуку баксов за госпитализацию симпатичного мальчонки, косящего от армии, и с завтрашнего дня уходила в отпуск – из зимы в лето.
На лавочке возле корпуса сидел старик. Для прогулки больных было слишком рано – только что кончился обход. Для посетителя – тем более. Бдительная Фаина Яковлевна, важно семеня, подошла и прямо спросила: «Вам что здесь, товарищ?».
Старик в какой-то тлетворной беретке и не по годам залихватском клетчатом пальтеце поднял голову. Фаина Яковлевна, обладавшая феноменальной зрительной памятью, ахнула.
– Леонид Ефимыч! Откуда… Зачем вы здесь? В такое время?
– Самое время, Фаина Яковлевна, – дернул щекой адвокат, когда-то вытащивший еще молодого и неопытного доктора из скверной истории с взятками. – Я очень, очень болен… Фаина, сжалься надо мною!
Левинсон закрыл лицо руками в женских шерстяных перчатках и разрыдался.
Летом и зимой Леонида Ефимовича отпускают домой. Тихо и терпеливо он отсиживается на своей половине дачи, пережидая ремиссию. Квартира и вторая половина дома после развода остались у жены с дочкой. Иногда к нему пускают внука. Они играют в шахматы, дед все чаще проигрывает. «Да ну, – смеется чудо-ребенок, – с тобой неинтег’есно!» Плошка сгинула, как ночной кошмар. Примерно в августе она начинает являться ему во снах в виде огромного крокодила, старается перекусить несчастного пополам. Старик кричит и просыпается. Это первый сигнал подступающего обострения. В начале сентября зять отвозит его в клинику. Фаина ушла на пенсию, но Леонида Ефимовича в отделении уже знают и любят. Повторно он ложится в марте – до июня. Денег с мажора не берут.
Римские каникулы
Просто удивительно, как у Женьки, такой великолепной красотки, родился этот уродик. Вылитый утенок Дональд. Женькино очарование в Ульяне отразилось, как в кривом зеркале: аккуратно вздернутый носик – невероятной курносостью; полные, луком изогнутые губы – резиновой губошлепостью; ямочка на круглом подбородке – глубокой вмятиной. Ну и глаза, знаменитые чуть раскосые Женькины очи вылезли у лупоглазой девочки где-то на перифериях лица, ближе к ушам.
Впрочем, пока Уля была маленькой, она вызывала всеобщий восторг. Во-первых, рукастая Женька наряжала дочку, как куклу. И во-вторых, ее утячья голова клубилась столь неукротимыми золотыми кудрями, что каждый встречный и поперечный только и восклицал: ой, какая прелесть!
Будучи в маму сто– и даже двухсотпроцентной женщиной, Уля легко поверила, что она именно не что иное, как прелесть. И, подрастая, вела себя соответственно, на подруг смотрела свысока и с легкой жалостью (почему их у нее, собственно говоря, и не было), а над мальчиками смеялась. Между прочим, хотя кое-кто из старшеклассниц уже попробовал новых ощущений, Уля единственная встречалась сразу с двоими, причем по полной программе.
По мере того, как дочь таким образом взрослела, Женя отнюдь не старилась. Даже когда у нее обнаружили опухоль и отрезали ее прекрасную круглую грудь, и она стала пристегивать под бюстгальтер полушарие протеза, – даже эта неприятность ее ничуть не испортила, и молодой хирург-онколог влюбился в нее. Из больницы Женька вернулась совершенно счастливой, пополнив парк своих любовников этим хохотуном с чистыми, коротко остриженными ногтями на могучих лапах.
Было бы несправедливо утверждать, что Уля плевала на мамину болезнь и ее неразборчивую жизнь в целом. Например, она ездила к отцу, когда тот ушел окончательно; под видом консультаций по физике перед выпускными экзаменами затеяла миротворческую операцию. Папа сказал: глупышка ты моя. И нос прищемил двумя пальцами. А потом, уже когда Уля ходила гордая и беременная, не зная точно, от кого, папа потрепал ее по кудрявому затылку и опять сказал: ты моя дурочка, вся в мать… «В смысле?» – насторожилась Ульяна. «Да в смысле отвернуться нельзя».
А потом сразу одно за другим. Папа уехал с новой женой в Израиль, у мамы нашли опухоль, а Уля родила. Ну и тут уж, конечно, ей стало немножко не до мамы.
Улины соискатели (двое бывших одноклассников и один взрослый дядька из Питера, отдыхали вместе в Коктебеле), надо отдать им должное, Уле звонили и писали электронные письма. Жениться, однако, не предлагали. Ленинградец, сказать по правде, был женат и про интересное Улино положение не знал. Ну, онколог, понятно, лицо тут и вовсе постороннее, на него вообще никто особо не ориентировался, тем более он обожал, что называется, травить идиотские бородатые анекдоты с душком, и Женя с ним довольно оперативно рассталась – быстро и легко. Намного легче, чем с грудью.
Итак, проживала в спальном районе Москвы, на улице, что характерно, Свободы семья из трех поколений женщин и детей, которой решительно не на кого было опереться, кроме как друг на друга.
Отчество дали малышу «Ульянович», хотя бабушка утверждала, что такого отчества быть не может, потому что мужчин Ульянами не называют. Уж наверное, ухмылялась резиновым ртом Уля, если называют Авангардами, уж небось и Ульяном можно. И прадедушка младенца Авангард согласно кивал ей с небес. Крестили же паренька коротко и ясно: Петром.
Ульяна по-прежнему жила с самоощущением «прелести», в котором Петр Ульянович ее не только не поколебал, но упрочил. Настолько, что перед напором самодовольной девицы не устоял знаменитый телевизионный продюсер и взял ее в свою передачу «Без паники», сперва рядовым редактором, а вскоре и ведущей. Пять ночных эфиров в неделю. Бабки ломовые. Женька, белозубая, ни одного седого волоса, по-прежнему немножко шила на заказ, а в основном возилась с внуком, поскольку Уля валилась с ног. Телевидение, если кто не знает, высасывает людей, как креветок, и фон в Останкино очень нездоровый – в прямом, физическом смысле.
Приехав однажды, как обычно, в два часа ночи, Ульяна застигла маму в экстазе нового романа. Сияющая Женька выскочила в прихожую и горячо зашептала: «Только не колись, что ты дочь. Сестра, поняла? Мне тридцать два, поняла? Петька племянник, а ты – сестра, умоляю!» На кухне, прислонив к стулу тяжелую трость, сидел умопомрачительный Грегори Пек из «Римских каникул». Мать, видно, это четко осознавала и чисто работала под Одри: завитая челка, белая строгая блузка, широкая юбка, изумленные заячьи глаза. Ну вот где, интересно, она его откопала, сидя дома?
Уля выпила с гостем замечательного португальского портвейна, выслушала сообщение о своем поразительном сходстве с Женечкой, похвалила Дмитрия за наблюдательность и ушла к Петяше спать. Однако не спалось что-то. Мама с Дмитрием тихо смеялись на кухне, звенели посудой, потом настала тишина. Потом хлопнула входная дверь. Мама долго плескалась в ванной и басом пела «Беса ме, мучо!»
Поздним утром в комнату вплыл аромат кофе, и Женька с подносиком уселась к дочке на кровать, вся лучась навстречу ее мрачному взгляду.
– Чего злишься, дуреха? Я ведь еще сравнительно нестарая женщина… Мы с ним почти ровесники. Он отличный парень, ей-богу…
– Журналист? А ты – принцесса? Все детство в жопке играет, сестренка? А?
– Пей, остынет. Почему обязательно журналист? Я вообще понятия не имею, кто он. Какая разница? Мы на скверике познакомились, с собакой он гулял, я у него прикурила, то-се, разговорились…
– Сто раз тебя просили не курить рядом с коляской! Когда?
– Что?
– Когда вы с отличным парнем познакомились?
– Ну вчера…
– Вчера! Ну не прелесть? А чего ты сразу его не привела, вместе с собакой? Может, он у нас поживет? Может, мне ему ботиночки прикупить? Чего это он среди зимы в кроссовках? Давай поможем отличному парню, у него работы небось нет?
– Что ты несешь, Уленька? – Женя поджала губы. – Я все-таки мать твоя.
– Ах, ма-ать? Не сестра, нет? Младшая? Мамочка, он ведь жиголо, это ж поперек морды написано! Красавчик, альфонс безработный!
– Да с чего ты взяла, что безработный? Нормальный мужик, собака у него дорогущая, вся в складках такая, знаешь?
– Мозги у тебя в складках, мать, вот что. И нечего ему к нам ходить. Обворует, и хорошо если по башке не даст своей клюшкой. Он что, хромой?
– Дура, ты, Уленька. Да, прихрамывает, и что? Его это не портит.
– А как же вы с ним тюр-лю-лю? Ножка не мешает?
Женька расхохоталась.
– Знаешь, он мне чего сказал? Ты, говорит, как амазонка. Они, говорит, себе правую грудь выжигали, чтоб стрелять из лука не мешала. Два сапога мы пара, понял, дуралей?
Дима неплохой оказался дядька, но, если честно, и вправду темноватый. «Сестры» мало что знали о нем. Какая-то непонятка с женой: то ли в другом городе, то ли вообще умерла. Работа тоже невнятная, командировки, толстые пачки денег. Как-то раз Ульяна без спросу полезла к нему в карман куртки за сигаретами и наткнулась на пистолет. Рассказывал, что колено ему прострелили в армии, служил в конвойных частях, в лагере. Во время побега зек шмальнул. Каков сюжет? Уля загорелась, стала звать в передачу. «Спятила?» – сказал Дима и вдруг погладил по щеке, костяшками пальцев, заглянув в глаза со своей невозможной улыбкой. Улю как ошпарило.
Женька проходила свой ежегодный профилактический курс, неделя в клинике. Уля взяла отпуск. Дима уже месяц как жил у них со своей знаменитой собакой.
– Янчик… – позвал Дмитрий по-своему и пальцем погладил по бровям, отчего Уля сглотнула и закрыла глаза. – Уль-янчик…
Пальцы у него невероятные. Такими, подумала почему-то, только сейфы вскрывать. Петька мирно сопел в коляске на балконе, и на миг, чего никогда с ней не бывало даже в прямом эфире, Уля совсем позабыла о нем. Пальцы на шее, на ключице, на груди… Два крепких полноценных плода, радость за комплект которых вдруг горячо ударила в Ульяну изнутри, как язык в своды колокола.
Впрочем, пока Уля была маленькой, она вызывала всеобщий восторг. Во-первых, рукастая Женька наряжала дочку, как куклу. И во-вторых, ее утячья голова клубилась столь неукротимыми золотыми кудрями, что каждый встречный и поперечный только и восклицал: ой, какая прелесть!
Будучи в маму сто– и даже двухсотпроцентной женщиной, Уля легко поверила, что она именно не что иное, как прелесть. И, подрастая, вела себя соответственно, на подруг смотрела свысока и с легкой жалостью (почему их у нее, собственно говоря, и не было), а над мальчиками смеялась. Между прочим, хотя кое-кто из старшеклассниц уже попробовал новых ощущений, Уля единственная встречалась сразу с двоими, причем по полной программе.
По мере того, как дочь таким образом взрослела, Женя отнюдь не старилась. Даже когда у нее обнаружили опухоль и отрезали ее прекрасную круглую грудь, и она стала пристегивать под бюстгальтер полушарие протеза, – даже эта неприятность ее ничуть не испортила, и молодой хирург-онколог влюбился в нее. Из больницы Женька вернулась совершенно счастливой, пополнив парк своих любовников этим хохотуном с чистыми, коротко остриженными ногтями на могучих лапах.
Было бы несправедливо утверждать, что Уля плевала на мамину болезнь и ее неразборчивую жизнь в целом. Например, она ездила к отцу, когда тот ушел окончательно; под видом консультаций по физике перед выпускными экзаменами затеяла миротворческую операцию. Папа сказал: глупышка ты моя. И нос прищемил двумя пальцами. А потом, уже когда Уля ходила гордая и беременная, не зная точно, от кого, папа потрепал ее по кудрявому затылку и опять сказал: ты моя дурочка, вся в мать… «В смысле?» – насторожилась Ульяна. «Да в смысле отвернуться нельзя».
А потом сразу одно за другим. Папа уехал с новой женой в Израиль, у мамы нашли опухоль, а Уля родила. Ну и тут уж, конечно, ей стало немножко не до мамы.
Улины соискатели (двое бывших одноклассников и один взрослый дядька из Питера, отдыхали вместе в Коктебеле), надо отдать им должное, Уле звонили и писали электронные письма. Жениться, однако, не предлагали. Ленинградец, сказать по правде, был женат и про интересное Улино положение не знал. Ну, онколог, понятно, лицо тут и вовсе постороннее, на него вообще никто особо не ориентировался, тем более он обожал, что называется, травить идиотские бородатые анекдоты с душком, и Женя с ним довольно оперативно рассталась – быстро и легко. Намного легче, чем с грудью.
Итак, проживала в спальном районе Москвы, на улице, что характерно, Свободы семья из трех поколений женщин и детей, которой решительно не на кого было опереться, кроме как друг на друга.
Отчество дали малышу «Ульянович», хотя бабушка утверждала, что такого отчества быть не может, потому что мужчин Ульянами не называют. Уж наверное, ухмылялась резиновым ртом Уля, если называют Авангардами, уж небось и Ульяном можно. И прадедушка младенца Авангард согласно кивал ей с небес. Крестили же паренька коротко и ясно: Петром.
Ульяна по-прежнему жила с самоощущением «прелести», в котором Петр Ульянович ее не только не поколебал, но упрочил. Настолько, что перед напором самодовольной девицы не устоял знаменитый телевизионный продюсер и взял ее в свою передачу «Без паники», сперва рядовым редактором, а вскоре и ведущей. Пять ночных эфиров в неделю. Бабки ломовые. Женька, белозубая, ни одного седого волоса, по-прежнему немножко шила на заказ, а в основном возилась с внуком, поскольку Уля валилась с ног. Телевидение, если кто не знает, высасывает людей, как креветок, и фон в Останкино очень нездоровый – в прямом, физическом смысле.
Приехав однажды, как обычно, в два часа ночи, Ульяна застигла маму в экстазе нового романа. Сияющая Женька выскочила в прихожую и горячо зашептала: «Только не колись, что ты дочь. Сестра, поняла? Мне тридцать два, поняла? Петька племянник, а ты – сестра, умоляю!» На кухне, прислонив к стулу тяжелую трость, сидел умопомрачительный Грегори Пек из «Римских каникул». Мать, видно, это четко осознавала и чисто работала под Одри: завитая челка, белая строгая блузка, широкая юбка, изумленные заячьи глаза. Ну вот где, интересно, она его откопала, сидя дома?
Уля выпила с гостем замечательного португальского портвейна, выслушала сообщение о своем поразительном сходстве с Женечкой, похвалила Дмитрия за наблюдательность и ушла к Петяше спать. Однако не спалось что-то. Мама с Дмитрием тихо смеялись на кухне, звенели посудой, потом настала тишина. Потом хлопнула входная дверь. Мама долго плескалась в ванной и басом пела «Беса ме, мучо!»
Поздним утром в комнату вплыл аромат кофе, и Женька с подносиком уселась к дочке на кровать, вся лучась навстречу ее мрачному взгляду.
– Чего злишься, дуреха? Я ведь еще сравнительно нестарая женщина… Мы с ним почти ровесники. Он отличный парень, ей-богу…
– Журналист? А ты – принцесса? Все детство в жопке играет, сестренка? А?
– Пей, остынет. Почему обязательно журналист? Я вообще понятия не имею, кто он. Какая разница? Мы на скверике познакомились, с собакой он гулял, я у него прикурила, то-се, разговорились…
– Сто раз тебя просили не курить рядом с коляской! Когда?
– Что?
– Когда вы с отличным парнем познакомились?
– Ну вчера…
– Вчера! Ну не прелесть? А чего ты сразу его не привела, вместе с собакой? Может, он у нас поживет? Может, мне ему ботиночки прикупить? Чего это он среди зимы в кроссовках? Давай поможем отличному парню, у него работы небось нет?
– Что ты несешь, Уленька? – Женя поджала губы. – Я все-таки мать твоя.
– Ах, ма-ать? Не сестра, нет? Младшая? Мамочка, он ведь жиголо, это ж поперек морды написано! Красавчик, альфонс безработный!
– Да с чего ты взяла, что безработный? Нормальный мужик, собака у него дорогущая, вся в складках такая, знаешь?
– Мозги у тебя в складках, мать, вот что. И нечего ему к нам ходить. Обворует, и хорошо если по башке не даст своей клюшкой. Он что, хромой?
– Дура, ты, Уленька. Да, прихрамывает, и что? Его это не портит.
– А как же вы с ним тюр-лю-лю? Ножка не мешает?
Женька расхохоталась.
– Знаешь, он мне чего сказал? Ты, говорит, как амазонка. Они, говорит, себе правую грудь выжигали, чтоб стрелять из лука не мешала. Два сапога мы пара, понял, дуралей?
Дима неплохой оказался дядька, но, если честно, и вправду темноватый. «Сестры» мало что знали о нем. Какая-то непонятка с женой: то ли в другом городе, то ли вообще умерла. Работа тоже невнятная, командировки, толстые пачки денег. Как-то раз Ульяна без спросу полезла к нему в карман куртки за сигаретами и наткнулась на пистолет. Рассказывал, что колено ему прострелили в армии, служил в конвойных частях, в лагере. Во время побега зек шмальнул. Каков сюжет? Уля загорелась, стала звать в передачу. «Спятила?» – сказал Дима и вдруг погладил по щеке, костяшками пальцев, заглянув в глаза со своей невозможной улыбкой. Улю как ошпарило.
Женька проходила свой ежегодный профилактический курс, неделя в клинике. Уля взяла отпуск. Дима уже месяц как жил у них со своей знаменитой собакой.
– Янчик… – позвал Дмитрий по-своему и пальцем погладил по бровям, отчего Уля сглотнула и закрыла глаза. – Уль-янчик…
Пальцы у него невероятные. Такими, подумала почему-то, только сейфы вскрывать. Петька мирно сопел в коляске на балконе, и на миг, чего никогда с ней не бывало даже в прямом эфире, Уля совсем позабыла о нем. Пальцы на шее, на ключице, на груди… Два крепких полноценных плода, радость за комплект которых вдруг горячо ударила в Ульяну изнутри, как язык в своды колокола.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента