Боумен Салли. Тайна Ребекки

   Миссис Хендерсон явно обрадовалась моему приезду еще и потому, что сейчас, когда все члены семьи разъехались, она частенько ощущала себя одинокой. Она заново перестелила постель в той комнате, которая считалась моей, несмотря на все мои протесты, потому что считала, что на белье не должно быть ни единой складочки.
   Миссис Хендерсон с торжествующим видом провела меня по дому, чтобы показать телевизор – последнюю покупку отца Ника. Его всегда обуревала жажда новшеств, и, видимо, миссис Хендерсон разделяла эту страсть. Телевизор с довольно большим экраном поставили в углу гостиной на комод красного дерева. Миссис Хендерсон продемонстрировала телевизор в действии, включила, дала ему нагреться, затем экран засветился, и появилось изображение, – точно так же всплывают в памяти воспоминания или сны.
   А потом она угостила меня сандвичем. После отчаянных споров я добился привилегии – разрешения есть на кухне. И, пока я поглощал еду, она рассказала о последних событиях. В основном это касалось Ника – у нее имелись более свежие, чем у меня, новости: он собирался задержаться в Париже еще на месяц. Его мать все еще путешествовала на корабле по Карибским островам. Я пришел к выводу, что она была с последним своим любовником, миссис Хендерсон не стала уточнять. Отец Ника, похоже, еще ничего не знал о смерти Джулии, хотя прошел уже почти год с того дня. Мне нравился сэр Арчи, и я надеялся свидеться с ним, но миссис Хендерсон сообщила, что он редко выезжает из своей оксфордской квартиры. Несмотря на обещание приехать в Лондон, он так ни разу и не выбрался.
   – Он никогда не считал Джулию невесткой, – заметила миссис Хендерсон. – Всегда относился к ней как к своей дочери. Ему так хотелось иметь дочь. – Она помолчала и добавила, глядя на меня: – Бедняга. Он еще не теряет надежды. Даже сейчас.
   Так же, как и Ник – вот почему, собственно, он так надолго задержался в Париже – почти на три месяца. Мы догадывались с миссис Хендерсон, но не заговорили на эту тему.
   Мы с ней еще поболтали с четверть часика, но меня снедало беспокойство из-за предстоящей встречи с Джеком Фейвелом в шесть тридцать в офисе его компании, которая располагалась в Мэйфер. Оттуда, как выразился Фейвел, мы зайдем в местную забегаловку выпить чего-нибудь, а если я пройду испытание, то он позволит мне угостить его ужином.
   Я напал на след Фейвела без особого труда, его фамилия оказалась в лондонском телефонном справочнике, квартира находилась в квартале Мейда-Вэл. Но уговорить его встретиться оказалось намного сложнее. На первое отправленное мною письмо он не дал ответа. Когда я позвонил, никто не поднял трубку.
   Второе письмо я направил уже не на домашний адрес, а в офис и вместе с уведомлением о вручении получил записку, в которой Фейвел давал обещание увидеться, но в каких-то неопределенных и туманных выражениях, не называя даты. И когда я счел, что наше свидание вряд ли состоится, вдруг раздался телефонный звонок. В голосе Фейвела слышался то ли испуг, то ли непонятное мне раздражение, но он дал согласие поговорить со мной в самое ближайшее время. Я ломал голову над тем, что вынудило его назначить встречу. Не исключено, что он решил выудить из меня деньги. Целый месяц Фейвел уклонялся от разговора, а теперь у меня возникло такое впечатление, что он даже готов на этом настаивать.
   Я уже заказал столик во французском ресторане в Сохо, где и вино, и еда были достаточно приличные: это все, на что я готов был раскошелиться ради него. Давать ему взятки я не собирался и, если он снова заупрямится, попытаюсь найти другой способ заставить его разговориться. Тем не менее предстоящая встреча заставила меня внутренне собраться.
   Мне не хотелось срывать подметки в ближайшие полтора часа, поэтому я позвонил Саймону Лангу, который работал в главном справочном агентстве по редким книгам и манускриптам. После бесконечных расспросов, где я провел последние шесть месяцев, почему нигде не показывался, он наконец дал мне очень полезный совет.
   – Есть один малый в книжном магазинчике поблизости от твоего дома, – сказал он. – Большой знаток в своем деле. Сошлись на меня. Он собирает такие штуки. У него целая комната забита ими. А еще есть каталог. Никто не ответит на твои вопросы лучше его. А с чего это ты вдруг заинтересовался таким мусором? Это ведь не твой период? Ага, не хочешь говорить! Ну ладно. Все равно узнаю. Передай Нику от меня привет. Да, кстати, нам удалось продать экземпляр твоей книги на следующий же день. Что это было? Вальсингам? Нет, Сидней. Какой том! Первое издание. И в таком прекрасном состоянии. Судя по всему, его ни разу так и не раскрыли. Нам неплохо заплатили за него. Сколько же экземпляров всего напечатали?
   – Двадцать, – ответил я. – Может быть, двадцать один. И все они находятся в библиотеках.
   Саймон засмеялся:
   – Тогда все понятно. Раритет, и ты знал, что это дорогая штучка.
   Такси подошло вовремя, и через двадцать минут я уже входил в букинистическую лавку. Она выглядела пыльной и запущенной. Не питая особых надежд на удачу, я все же заставил себя войти внутрь. В руках у меня была открытка с видом Мэндерли.
 
   Фрэнсис Браун стоял у прилавка и производил еще более удручающее впечатление, чем его лавчонка. Высокий, худой мужчина с мрачным выражением на лице, с седой бородой, в потрепанном пиджаке, который видал лучшие времена, и плохо завязанным галстуком. Он смотрел на меня с таким видом, словно вошел не посетитель, а полисмен.
   Узнав о цели моего визита, он заговорщицки понизил голос и сообщил, что у него в задней комнате есть обширная коллекция открыток, и там я найду все, что мне нужно. Не без удивления я осмотрелся, не понимая, неужели кто-то покупает или коллекционирует подобный хлам.
   Наверное, если бы я начал перебирать все стоявшие открытки, то рано или поздно отыскал нужную, но сколько бы на это ушло времени – один бог знает. Лавка была довольно большой, но настолько заставленной, что там просто невозможно было повернуться. Там хранились тысячи и тысячи открыток. Ряды ящиков, в которых они находились, занимали все пространство от пола до потолка. Коробки с открытками стояли на подоконнике и на столах. И я прочитал написанные от руки указатели: «Авиация – Локомотивы – Религия – Церкви – Озера – Разное – Театр – Разное». Кроме того, виды, начиная от южной оконечности и кончая севером. На одном из ящиков красовалась надпись: «Забавное».
   Имя Саймона Ланга, как я и подозревал, не оказало на продавца никакого магического действия.
   – А, этот легкомысленный господин! Я даже и говорить не желаю о нем, молодой человек. Скажите ему, пусть он свернет свою открытку в трубку и раскурит ее. Ах, это ваша. Ну, давайте тогда посмотрим. Так это Мэндерли! У меня целая пачка таких где-то хранится. Кажется, я куда-то отложил их – кто-то недавно ими интересовался. Так, так. Подождите немного. А чья это фотография? Джона Стивенсона. Ну, конечно, это его рука. Я знаю его манеру. Кое-кто из моих коллекционеров очень ценит его. Хорошее качество. Он должен лежать отдельно. Сейчас, сейчас…
   Мне казалось, что Браун копался в своих ящиках целую вечность. То заглядывал в книгу, то откладывал ее и начинал поиски с самого начала. И когда я решил, что уже не смогу больше выдержать в этом затхлом помещении ни секунды, мой взгляд вдруг упал на коробки, стоявшие передо мной: «Озера». Проглядев открытки, я тотчас узнал эти места. Меня не интересовали такие разделы, как «Церкви», «Локомотивы» и «Авиация». Я пропустил их и принялся просматривать «Театр».
   Некоторые из открыток были очень старыми, концы их успели разлохматиться и погнуться. Я никак не мог понять, по какой системе владелец лавки их расставлял: рядом с Колом Портером стояла Лили Лэнгтри, Айвор Новелло соседствовал с Сарой Бернар, а Генри Ирвинга я нашел за Ноэлем Ковардом. Среди известных и по сей день имен находились портреты давно забытых и никому не известных личностей – красотки и красавцы в странных костюмах, шуты и разбойники, влюбленные.
   Полнее всего здесь были представлены шекспировские постановки: молодой Гилгуд в роли Ричарда II, Доналд Вольфит в роли короля Лира. Я пробегал взглядом по Ромео и Джульеттам, которым можно были идти на пенсию, по Гамлетам и Офелиям, которых следовало бы отправить работать посудомойками и поварами. Но продолжал терпеливо перебирать открытки, пока не увидел то, что искал…
   «Отелло», «Сон в летнюю ночь»… Я остановился и начал рассматривать внимательнее. Что это? Возможно ли? Передо мной были фотографии теперь уже никому не известной труппы сэра Фрэнка Маккендрика. Он был снят в роли Ричарда III – с густо намазанными черным бровями, для устрашения он подвел и глаза, а рядом с ним стояли два принца, которых он заключил в Тауэр. Я еще внимательнее всмотрелся в одного из принцев, которого, без всякого сомнения, играла девочка, что меня нисколько не удивило. Фотография сделана в 1909 году, а в те годы девочки часто исполняли юношеские роли. У принца были черные волосы и глаза, которые невозможно забыть, – те же самые глаза, что и у девочки на открытке, присланной полковнику.
   Я вынул открытку из коробки, подошел к двери и рассмотрел ее при свете дня. Теперь мне уже не казалось, что две эти девочки так похожи друг на друга. Тогда я снова вернулся к коробке и торопливо начал перебирать ее содержимое. Когда мы в первый раз рассматривали открытку, полковник высказал предположение, что на девочке костюм для бала-маскарада. И следом за ним я тоже решил, что ее нарядили для какого-то детского представления. Но что, если на ней театральный костюм? Мне вдруг вспомнился разговор сестер Бриггс насчет костюмированных балов в Мэндерли. И Ребекка выбирала… Нет, Джоселин, ты ошиблась! Ребекка всякий раз выбирала костюмы из шекспировских пьес.
   – Нашел! – воскликнул Фрэнсис Браун, в последний раз перелистав свой гроссбух. – Я знал, что у меня должна быть запись: «Студия Джона Стивенсона, Плимут – специалист по пейзажам западной части страны, сцены деревенской жизни, красивые виды, пейзажи и особняки». Он сделал себе имя на особняках. Первые сувениры, мой дорогой. Посмотрите: студия Стивенсона открылась летом 1913 года, закрылась в январе 1915-го. Думаю, он ушел добровольцем на фронт. Затем снова открылась в 1920-м, и вскоре он начал печатать цветные открытки. Так что мы сможем определить время, когда сделана эта открытка. Явно не послевоенная, значит, в период между летом 13-го и зимой 15-го года. Настоящий раритет. С удовольствием куплю ее у вас, если вы захотите продать. У меня есть целое собрание открыток Мэндерли, начиная с 1920 года, все цветные, но довольно скучные. И я никогда не видел эту. Если не продаете, тогда чем могу вам помочь?
   – Мне бы хотелось купить вот эту. – Я показал ему открытку с «Ричардом III». – Вы можете мне что-нибудь рассказать про нее?
   – Бог мой! – Браун удивленно вскинул брови. – Чем это она приглянулась вам? Эта труппа существует и по сей день. Ужасный старик и плохой актер, конечно, но я питаю слабость к таким самодеятельным труппам. Дайте мне еще раз взглянуть – неувядаемый Фрэнк Маккендрик. Выступал в основном в провинции. Ставил исключительно шекспировские пьесы. И продолжал играть Ромео в свои пятьдесят лет – разве это не восхитительно? Сейчас никто и не слышал о нем, а в свое время он был достаточно известен. Девочка? Эта девочка? Боюсь, что о ней я ничего не слышал. А что касается Маккендрика, то это большая редкость. У меня осталось всего две штуки. «Ричард» и «Сон в летнюю ночь», так что, боюсь, цена вам может показаться достаточно высокой: полкроны – и она ваша. К тому же вы друг этого мистера Шутника.
 
   Заплатив немыслимую цену за старую фотографию, я вышел из лавочки Фрэнсиса Брауна в пять пятнадцать. Идти в книжные магазины или в библиотеку было уже слишком поздно. Маккендрик мог подождать до завтрашнего дня. Глядя на фотографию с печальным принцем, я думал о том, что теперь знаю, какие должен задать вопросы Джеку Фейвелу, которые помогут мне выяснить прошлое Ребекки. Теперь я уже не охотился вслепую, а знал, что искать.
   Вернувшись домой, я принял душ, переоделся и отправился к назначенному месту.
   Фейвел был старше своей кузины – я все время невольно запинался, когда называл Ребекку его кузиной, – ему уже было за пятьдесят. Его возраст я выяснил из газет. Карьеру его тоже нетрудно было проследить: в юности его выгнали из королевского флота. Очевидно, уличили в каких-то незаконных торговых сделках. Вскоре после смерти Ребекки его обвинили в сокрытии доходов от подпольных игорных домов, и он даже получил за это срок – три года.
   А потом Фейвел исчез из виду, и о нем долго не было ни слуху ни духу. Фирма «Фейвел – Джонстон», где он, по его словам, стал директором и совладельцем, находилась в списке компаний, но не сдавала ежегодных отчетов. Я решил, что его «компаньон» – вымышленное лицо, и не думал, что эта фирма процветает. Возле выставленных на продажу автомобилей не было ни души. Рынок продажи дорогих машин был достаточно насыщенным. И я вспомнил предупреждение полковника насчет того, что Фейвел всегда занимался только махинациями и что с ним надо держаться осторожно. Но я не очень доверял пристрастным очевидцам. С его слов выходило, что Фейвела не интересовало, отчего и как умерла кузина. До тех пор, пока не началось расследование, он ни разу не пытался сделать какое-либо заявление. А когда поднялась шумиха в газетах, Фейвел тотчас объявился в Мэндерли с запиской Ребекки с обратным лондонским адресом.
   – Можно вычислить, когда она ее написала, – сказал полковник. – К врачу она пришла в три часа дня. После чего вернулась к себе, написала эту записку, отвезла ее Фейвелу и тотчас уехала в Мэндерли. Дорога занимает шесть часов, если гнать без остановок, а, как известно, она приехала в Мэндерли в девять вечера.
   Я внимательно слушал его. Фейвел мог бы представить записку следователю, но вместо этого заявился к Максиму.
   – Когда я приехал в Мэндерли, Фейвел успел напиться, – продолжал полковник, – и вел себя самым непристойным образом. Он размахивал этой бумажкой у моего носа и твердил, что они с Ребеккой состояли в любовной связи, что она собиралась уйти от мужа и сбежать с ним в Париж и что Максим убил ее в приступе ревности.
   Но текст записки еще ни о чем не свидетельствовал. Ребекка всего лишь просила Фейвела приехать в Мэндерли и зайти к ней в домик. Конечно, некоторые сомнения это могло вызвать. Но Ребекка не имела возможности встретиться с Фейвелом в Мэндерли, поскольку Максим выставил его вон. Разумеется, эта записка также не свидетельствовала о том, что женщина собирается покончить жизнь самоубийством, но еще меньше она походила на любовную записку. Только общие фразы и тон очень холодный. Точнее – повелительный, вот самое подходящее определение.
   Полковник Джулиан помолчал и окинул меня быстрым проницательным взглядом:
   – Мне кажется, Фейвел и сам понимал, как мало эта записка может пролить света на случившееся. Но он считал, что убийство – дело рук Максима, и надеялся, что таким образом обнаружится мотив убийства. Глупец. Не забывайте об этом при встрече с ним.
   Я спросил полковника, поверил ли он словам Фейвела хоть отчасти. Месяц назад он бы ушел от ответа, если бы я отважился задать такой вопрос. Но теперь он после некоторой заминки ответил, что никогда не верил, будто Ребекка собиралась оставить мужа и уйти к кузену. И сразу почувствовал, что Фейвел придумывает все на ходу. То, что Ребекка могла искать утешения, – это было правдой. Но уж, конечно, не в объятиях Фейвела.
   Слишком жесткий тон. Ребекка никогда бы не написала записку любимому человеку в такой манере. Тогда зачем она написала ее? Почему хотела, чтобы Фейвел приехал этим же вечером? Собиралась сообщить про диагноз? И ради этого он должен был ехать в Мэндерли? Она могла бы дождаться его возвращения домой в Лондоне. Нет, у нее имелась какая-то другая причина. Ее-то и надо понять, чтобы поставить точку.
   Меня заинтересовало его предположение. Раньше полковник Джулиан не был таким искренним. И теперь я понимал, почему он не скрывал своего отвращения к Фейвелу. Полковник был преданным другом Ребекки, и ему претила мысль о том, что подобный тип претендует на близость с ней. Но это не означало, что он прав. Я не забыл, насколько ошибочными оказались его предположения относительно Фрица. И его попытки настроить меня против Фейвела тоже могли помешать добыть истину. Во всяком случае, обвинение в том, что убийца – Максим, могло соответствовать истине. Приготовившись выслушать Фейвела без предубеждения, я открыл входную дверь фирмы и впервые увидел кузена Ребекки.
   Он смотрел на свое отражение в ветровом стекле «Ягуара». Галстук его был завязан на особый – виндзорский – манер. При виде меня Фейвел тотчас пошел навстречу. Высокий мужчина, довольно привлекательный, но что-то порочное таилось в чертах его лица и особенно рта. Светловолосый, светлоглазый. На первый взгляд лет на десять моложе своих лет, а когда присмотришься – на десять лет старше, чем ему было на самом деле. Мы поздоровались и обменялись любезностями.
   И я тотчас выяснил несколько важных вещей относительно Джека Фейвела: что он любит прикладываться к бутылочке, как он сам выразился, что «местная забегаловка» находится в Дорчестере и что процесс «прикладывания» редко прерывается.

16

   Бар оказался наполовину пуст – рабочий день еще не кончился. За одним из столиков сидела группа американцев, за другим – две женщины громко обсуждали только что сделанные покупки. Пианист бренчал какой-то модный мотивчик. Терпеть не могу таких мест. Но Фейвел уверенно продвигался вперед, на миг задержался перед зеркалом, с удовольствием оглядел себя и, отодвигая стулья, подошел к стойке с таким видом, будто это было его собственное заведение.
   – Сегодня нет Уолтера? – спросил он, усаживаясь. Бармен с невозмутимым видом ответил, что Уолтер ушел отсюда полгода назад. Фейвел тотчас вышел из себя:
   – Он обслуживал меня позавчера, что вы мне морочите голову. Я здесь завсегдатай, а ты, наверное, новичок. Что будешь пить, Грей? Скотч? Бармен, скотч для моего друга из Шотландии и солодовый виски для меня – двойную порцию. Тебе безо льда, старина? А мне со льдом. Соду? Нет. Убери это подальше от меня. Угощаться так угощаться. Где мы припаркуемся?
   – Подальше от пианиста, – предложил я, отмечая промахи Фейвела: во-первых, я терпеть не могу, когда меня называют шотландцем, а во-вторых, я заметил, с какой поспешностью он вернул на место бумажник, едва только попытавшись его вынуть. Что меня, в общем, совсем не удивило. Я приготовился к этому.
   Мы устроились за самым отдаленным столиком. Фейвел провел рукой по волосам, приглаживая их, потер кольцо на пальце, одним глотком опорожнил половину своего стакана. И после этого посмотрел мне в лицо. Я заметил, что у него слегка дрожат пальцы, но не понял, следствие ли это длительного пьянства или он нервничает. Наверное, и то, и другое, решил я. Ему было явно не по себе, и он настроился довольно воинственно. Но только в конце вечера я выяснил, чем это было вызвано.
   Сразу перейдя в наступление, он спросил, отправлял ли я письмо. Я ответил, что отправил два: одно на квартиру, другое – на работу, когда не получил ответа на первое послание. Фейвел уклончиво сказал, что редко бывает дома. После еще двух глотков виски он несколько приободрился, зажег сигарету, выпустил дым мне в лицо и, глядя в глаза, предложил:
   – Что ж, попробуем поворошить старое? Кстати, что у тебя за интерес?
   Я приготовился к этому вопросу, понимая, что скромный библиотекарь Теренс Грей, который так всем приглянулся в Керрите, здесь будет выглядеть ряженой фигурой, и без сожаления распрощался с ним. Теперь я выступил в роли журналиста, собирающего криминальные истории – особенно те, в которых были допущены юридические ошибки. Памятуя, что Фейвел уже не раз говорил с этой братией, я в общих чертах набросал план будущей книги «Тайна Мэндерли», в которой имелось все для того, чтобы привлечь внимание публики: действие происходит в живописном месте, главная героиня – красивая молодая женщина, ревнивый муж, таинственная смерть и любовная страсть…
   – Конечно, об этой истории уже написано немало, – продолжал я, – но, как ни странно, новых сведений о Ребекке почти никому не удалось раздобыть.
   Фейвел слушал меня очень напряженно, затем что-то сверкнуло в его глазах.
   – Если раскошелиться, то можно выудить любые сведения.
   – Может быть, – отозвался я. – Но мне требуется действительно то, что до сих пор осталось никому не известным. Все, что касается де Уинтеров, – ясно как день. А вот Ребекка: кто она, откуда, где родилась, в какой семье – в этом вы мне можете помочь. Я слышал, что вы знали ее с детства и понимали лучше других.
   Глаза Фейвела застыли на моем лице, и я подумал, что он совсем не так глуп, как его выставлял полковник. Так что мне надо стараться не переигрывать – он еще продолжает изучать меня. Я видел, как он оглядел мой костюм, рубашку, носки, ботинки. У меня возникло ощущение, что он мысленно даже обшарил мои карманы. Его бокал уже успел опустеть.
   – Есть еще миссис Дэнверс, – задумчиво проговорил он, не сводя с меня глаз. – Домоправительница Мэндерли. Она тоже знала Ребекку с самого детства. Что ты слышал про нее, когда рыскал в Керрите?
   – Пока еще мне не удалось отыскать ее следов. Как бы там ни было, но сначала я хочу поговорить с вами. Быть может, она сможет мне помочь. Но ведь она сейчас уже очень стара. И она женщина. А мне бы хотелось услышать точку зрения мужчины, особенно если этот мужчина настаивал на том, что он был ей близким человеком.
   – В этом можете не сомневаться. Ближе меня никого не было. Самый близкий друг. – Джек засмеялся. – Хочешь сигарету, старина?
   – Нет, бросил во время войны.
   – Хорошо повоевал? Где служил?
   – В летных частях, но выше лейтенанта не поднялся. И ни в чем не отличился, в основном корпел над бумажками да еще строчил заметки. Давайте я сделаю еще заказ.
   Мне не следовало говорить, что я служил, тут я сплоховал. Фейвел явно относился к числу людей, которым нравится выказывать свое превосходство, и лишь последняя фраза спасла меня, вызвав его расположение.
   – Что ж, мы не из числа героев, – хохотнул он. – Я добился, чтобы меня направили в отдел снабжения, где много возможностей для предприимчивого человека. Мне удалось обзавестись дружками в Штатах. Столько всего сразу само поплыло в руки. Так что война для меня была хорошим времечком. Самое лучшее время моей жизни, так иной раз мне кажется…
   Я почувствовал, что мне удалось немного продвинуться в наших отношениях, а может быть, помогла еще одна порция виски. Фейвел перестал наблюдать за мной и воодушевился. Теперь мне надо было дать ему возможность выговориться о том времени, не делая попыток направить разговор в нужное русло.
   Большинство собеседников, как я успел заметить, не нуждаются в том, чтобы их подталкивали, они только и ждут человека, которому можно выговориться. При этом все настаивают, что им известно то, чего не знают другие, даже если на самом деле прячут в кулаке две-три сухие крошки. Но, сопоставляя уже известное со сказанным, легко понять уязвимые места собеседника. Иногда его желания продиктованы тщеславием, иной раз – попыткой самооправдания, а то и просто болтливостью. А что движет Фейвелом? Пока он говорил, я следил за ходом его мыслей.
   Он был алкоголиком, и у меня создалось впечатление, что он принял на грудь еще до нашей встречи. Полон самомнения, тщеславен и падок на лесть. Но что-то было еще – и я наконец понял, когда в его глазах промелькнула глубоко спрятанная обида. Вот он – крючок, на который его можно поймать. Я заказал еще виски, но столько, чтобы он не опьянел окончательно.
   И только после этого начал расспрашивать про смерть Ребекки и про то, как следователь пытался спрятать концы в воду. Это привело к тому, что мне пришлось минут десять выслушивать его обвинения в адрес Макса, как его называл Фейвел, и старого сноба – полковника Джулиана, который покрывал своего друга. Обвинения, которые Фейвел повторял все эти годы.
   – Это Макс убил ее, – подытожил он. – Свидетельство врача ничего не стоит, я и пенса бы не дал за него. Какой дурак поверит в самоубийство? Да, Ребекка узнала, что больна, и захотела повидаться со мной в ту ночь. – Он помедлил, взвешивая, что стоит говорить, а что нет. – Но я слишком поздно получил записку. В тот вечер я кутил со своими друзьями, домой вернулся поздно, уже под утро. Потом только понял, чем это обернулось. Если бы Макс застал нас вдвоем, он бы мог убить и меня вместе с ней. Он ревновал как черт. О том, что касалось Ребекки, он не умел рассуждать здраво.
   А потом Фейвел переключился на другое – на то, что к нему относились несправедливо, начал жаловаться не только на Макса, но и на своего отца, на учителей в Кении, на своих инструкторов в морском училище в Дартмуте, на офицеров на корабле, где он был курсантом, и на офицеров королевского флота, куда его потом направили служить, и на так называемых дружков, которые отказались помогать ему, когда его вышвырнули на улицу, и на всех остальных, которые и сейчас не желают протянуть ему руку помощи. Но он и словом не обмолвился о своих годах заключения, но я и не ожидал его признаний. И он ни разу не упомянул о том, что кузина Ребекка в этом смысле мало отличалась от других.