16.2.1944
11 февраля жизнь нашей "малины" вышла из привычного русла. Гнезду, где бился пульс подполья, грозит уничтожение: тень смерти нависла над нами.
Началось все с того, что Фелек ушел в город и долго не возвращался. Мы все и его домашние заволновались, понимая, что что-то случилось. Но старались сами себя успокоить: может, он задержался у приятеля и вот-вот вернется
Темнеет, мы все еще надеемся, что Фелек вернется до наступления комендантского часа. Но часы пробили 9 - и теперь опасно выходить на улицу. Нет сомнения: с Фелеком что-то стряслось. Но что? Немцы случайно схватили его на улице, как это бывает, а может, его взяли за то, что он скрывает евреев?
В любом случае нам нельзя больше оставаться здесь. Если его взяли, то ведь немцы придут сюда делать обыск, а они уж знают, как разбираются стены! Бежать, но куда? Где найдешь квартиру для шести человек? А если и найдешь, то как мы выйдем сейчас, после комендантского часа. Опасно оставаться здесь, и опасно покинуть этот дом. Логика подсказывает, что немцы придут этой ночью. Но у нас нет выхода: хотим мы или нет, нам придется остаться на ночь здесь.
Это была бессонная ночь. Никто не сомкнул глаз. Мы чутко прислушиваемся к каждому шороху во дворе. Ночь тянулась бесконечно долго.
На рассвете мы немного успокоились, но все еще боялись прихода гостей.
Утром Верона пошла по знакомым. Она все еще надеялась, что Фелек задержался у кого-нибудь из них до наступления комендантского часа и остался ночевать. Вернулась она ни с чем.
Рано утром прибежал Ицхак. Он узнал о случившемся, страх гнал его к нам: живы ли мы еще?
И тут как раз пришла зашифрованная записка, которую Фелеку унялось передать из тюрьмы через польского тюремщика. Фелек писал, что польский тайный агент задержал его на улице и отправил в уголовную полицию (КРИПО).
Дело было в следующем: на улице Мокотовской, 1, дворник прятал в погребе одного еврея. Но убежище не было замаскировано, и подполье, помогавшее этому еврею деньгами, просило Фелека как специалиста, пойти туда и оборудовать укрытие.
Когда Фелек пришел туда, то застал в комнате дворника шпика, выдавшего еврея немцам. Мы думали, что тем дело и кончилось. Оказалось, что шпик следил все эти дни за Фелеком. Теперь его обвиняют в том, что он строил укрытия для евреев.
Нам ясно, что каждая минута промедления приближает нас к гибели. Ицхак немедленно бросился искать для нас места и заодно попытаться любой ценой выкупить Фелека. Он поставил на ноги всех наших связных, и они пустились искать нам убежище по всей Варшаве.
Нетерпеливо ждали мы целый день, связные уходили и возвращались, не найдя места. Не опоздают ли наши спасители?
И снова наступил вечер, а они все не приходят: ни немцы, ни наши спасители. Понятно, почему не приходят спасители: они не нашли нам места. Но немцы, они-то почему не приходят?
Этого мы не можем понять, не в их обычае задерживаться. Мы совсем потеряли надежду, что сможем уйти сегодня. Перед самым наступлением комендантского часа нам сообщили: сегодня уж ничего не получится, однако есть шансы на завтра. Но как продержаться сегодня? Остается одно: надеяться на чудо, авось немцы не придут.
И в эту ночь никто не спал. Нам все казалось, что ухо улавливает в тишине ночи звуки, предвещающие беду: вот остановился автомобиль возле нашего дома, вот открылись ворота, вот поднимаются по лестнице, вот-вот стучат в двери... Но и эта страшная ночь кончилась, а немцы - как ни странно - не пришли.
Настал новый день, а с ним новые надежды: вот-вот нам найдут новую "малину" и вырвут нас из этой ловушки.
Время идет, и вместо того, чтобы вывести нас отсюда, - нам передают: ждать осталось недолго. К вечеру наметился какой-то просвет:
нашлось место для одного человека. Хорошо, что хоть для одного, но никто из нас не хочет оставить товарищей. Каждый готов уступить место другому. В конце концов все решили, что уйдет Цивья.
Потом сообщили, что есть еще три места. Ушли Лейзер Левин с сыном и золовкой.
Осталось нас двое: Грайек и я. Мы решили попроситься ночевать к поляку знакомому Грайека, который жил на улице Вольска. Через связную мы передали Ицхаку, чтобы завтра он пришел нас выручить.
На улицах уже пусто. Всю дорогу мы думаем: а вдруг поляк этот не живет уже там, ведь Грайек его долго не видел; а вдруг у него не найдется места для нас, и мы останемся под открытым небом?
Мы ускоряем шаги. Стучим в дверь и с замиранием сердца ждем. На пороге появляется пани Вильман. Смотрит на нас, как будто мы свалились с неба. Она не видела Грайека уже очень давно, а меня и вовсе не знала.
Мы просим пустить нас лишь на одну ночь, обещаем утром уйти. Знаем ли мы куда? В ответ мы бормочем что-то невразумительное. Но и себе самым мы не можем ответить на вопрос, куда мы денемся утром, когда хозяйка пойдет по своим делам, и нам придется уйти вместе с ней.
И хоть пани Вильман очень боялась, она все же приняла нас приветливо и даже накормила ужином. Мы были рады и молились в душе, чтобы ночь эта длилась вечно. Но мысль, что завтра мы можем оказаться без крыши над головой, отравляла нашу радость.
После двух страшных последних ночей на улице Тварда, 31, когда каждую минуту можно было ожидать прихода немцев, ночь на Вольской промелькнула быстро.
Утром мы встали, оделись, и не знали, куда идти. И снова Грайек вспомнил, что на улице Гурчевска есть у него знакомый поляк. Решили направиться к нему. Тем временем нашим связным, может, удастся подыскать нам новую "малину". В условленном месте ждали нас Ирка и Лирка дочь Фелека), мы дали им адрес поляка, к которому направлялись, сказав, что если до вечера нам не найдут укрытия, мы останемся на улице.
Весь день мы пробыли у пана Владека (забыл его фамилию), и весь день мы думали только об одном: где мы проведем ночь?
В четыре часа дня пришли наши связные: они так и не нашли нам постоянного пристанища, но предлагают нам перейти на улицу Раковецка, 10. Там прячется несколько евреев, которые хотят уйти оттуда, потому, что "малину", видимо, "засекли", но мы сможем пожить там немного.
Не долго думая, мы отправились туда. От Гурчевской до Раковецкой - из одного конца Варшавы в другой - мы шли пешком, трамваем не хотели ехать. Ирка и Мирка сопровождали нас, идя на довольно далеком от нас расстоянии. Мы шагали по центральным улицам Варшавы, а рядом и навстречу шли немцы, эсэсовцы, жандармы, польские полицейские, шпики в штатском, известные вымогатели и шантажисты. Этих не опознаешь по одежде, их надо распознавать по лицам и глазам.
Чтобы не привлекать к себе внимания, мы вели себя, как развязная молодежь: громко смеялись, перебрасывались шуточками, толкали друг друга, приставали к ребятишкам, катавшимся на саночках и т.п. Мы "вошли в роль" и забыли на время, кто мы.
На углу Раковецкой нас уже ждала наша связная Марыся Файнмессер, которая должна была отвести нас на новую "малину". Девушки, сопровождавшие нас, передали нас Марысе. Она привела нас к деревянному домику на бывшем аэродроме. Он стоит себе понуро в стороне, а вокруг - бескрайние поля. Нас встретили хозяева и указали хорошо замаскированное место под полом в подвале.
Здесь скрывались: Бронек, Галина (Бунд) и Юрек. В их взглядах читали мы сострадание: и нас судьба забросила сюда. Что-то тут неладно, но в присутствии хозяев наши молчат. "Еще наговоримся", - так растолковали мы их молчание.. Первая ночь на новом месте была несколько спокойнее, чем последние дни и ночи. Но мы чувствовали, что здесь нас ожидают новые беды.
21.2.1944
Прошла неделя. Бронек и Юрек все эти дни без конца говорили о том, как опасно оставаться здесь и как страшно то, что нас ждет впереди. И я без конца возвращаюсь к своему вопросу: если хозяева в самом деле антисемиты, если они вместе с сестрой хозяйки и ее мужем вымогали деньги у евреев, прятавшихся здесь, если они погубили какого-то еврея, если правда, что в этом шантаже участвует и женщина-еврейка, которая часто бывает в этом доме и знает, что вы здесь, - если все это правда, - то почему они вас не трогают? Почему не выдали вас до сих пор?
Товарищи пытались так объяснить это: пан Випославский и его жена пани Викта - алчные люди, гонятся за наживой, а за нас им платят большие деньги. Они не станут подвергать себя опасности из-за нас: сначала наживутся на нас, а потом выдадут немцам или, в лучшем случае, угрозами будут вымогать еще деньги.
Мы не знаем, когда они собираются нанести удар, и потому живем в постоянном страхе. Каждое утро, когда пани Викта уходит за покупками, мы прилипаем к окну и ждем: она вернется одна или приведет с собой немцев...
Но это еще не самое страшное, - продолжают свой рассказ наши сожители, судьба наша зависит не только от хозяина и его жены, которая вертит тут всем и способна на всякую подлость. Беда может свалиться на нас с другой стороны: пани Квятковска, сестра хозяйки, живет тут поблизости, она еще большая антисемитка, чем ее сестра, и еще более алчная вымогательница. В последнее время сестры поссорились между собой и стали лютыми врагами, так что пани Квятковска может захотеть отомстить сестре, выдав нас... Да и шантажистка-еврейка может нас предать.
Она, правда, подружка хозяйки, "своя жидовка" (у антисемитов издавна был обычай "водить дружбу" со "своим жидком"), потому без спросу ничего не предпримет. Но уже только то, что она крутится в городе среди таких же, как она, типов, вызывает беспокойство: в один прекрасный день она может ведь выдать нас.
Наши товарищи по несчастью торопятся покинуть этот дом и ищут себе новую "малину". Они не могут понять, зачем мы пришли сюда и советуют нам как можно быстрее смываться отсюда. Но мы "убедили" их, рассказав нашу историю: мы не только пришли сюда, но нам придется остаться здесь на несколько дней, если нас не выручат.
1.3.1944
Все то время, что мы находимся на улице Раковецкой, мы заняты исключительно "малинной политикой". Все то, что волновало нас в укрытии на ул. Тварда: мировая политика, положение на фронтах, - отодвинулось на задний план. Мы не ждем теперь, чтобы наши связные - Марыся Файнмессер и Инка Швейгер принесли подпольную газету или рассказали о новостях, услышанных по радио. Мы стали пассивнее, потеряли интерес к тому, что происходит в мире. Теперь для нас все вертится вокруг таких вопросов: хозяйка задержалась дольше обычного в городе - что это значит? Еврейка-шантажистка шепчется долго с хозяйкой, хозяйка злится и придирается к нам попусту - отчего бы это?
Все это вопросы нашего "бытия и небытия", и, поднимаясь утром, мы чувствуем себя как воскресшие из мертвых.
Долго так продолжаться не может. Нам нужно уйти или как-то изменить обстановку здесь, чтобы не приходилось заглядывать в глаза хозяйке и читать в них наш приговор.
Бронек, Галина и Юрек совсем уже отчаялись. Но нам с Грайеком ведь некуда идти. У нас нет надежды найти другое убежище. И потому нам остается только одно: изменить обстановку здесь.
Прежде всего, мы попытались оторвать еврейку от нашей хозяйки и от преступного мира. Мы включили ее в список получающих ежемесячное пособие от подпольного комитета, чтобы она не нуждалась в легкой наживе. Ей сразу выдали несколько тысяч злотых, теперь она "свой человек", и мы почти уверены, что она нас не выдаст. Она даже стала жаловаться нам на своих прежних приятелей.
При случае мы дали понять хозяйке, что знаем о ее и пани Квятковской "темных делишках", и намекнули, что подполье, с которым мы связаны, отомстит им, если с нами что-нибудь случится.
Мы показали ей сообщение, напечатанное в подпольной газете, о смертном приговоре, вынесенном подпольным трибуналом полякам, которые выдавали евреев.
Сообщение это потрясло хозяйку. Теперь только дошло до нее, что наша частая гостья - это не просто родственница или приятельница, а человек "из партии", как выразилась пани. Теперь она поняла, что мы не одиноки, что кто-то стоит за нами. Со страху наши хозяева стали теперь "шелковыми".
Но ненависть к евреям так велика, что искоренить ее хозяева не в состоянии. В "дружеской" беседе, где речь шла не о наших будничных делах, а о мировых проблемах, о судьбах Польши, у хозяина прорвалось: "То, что начал Гитлер, польскому правительству придется закончить после войны".
И он вовсе не хотел нас задеть, просто сказал то, что думал, что было у него на душе и не могло не слететь с языка даже тогда, когда он не хотел портить с нами отношения.
Теперь, когда мы сломили этих троих, стало намного легче, чем в первые дни. Но когда мы вспоминаем, в чьих руках наша судьба, нам становится не по себе. Первое впечатление и первое отвращение так глубоко запали в душу, что они отравляют нам даже ту ничтожную радость, которая выпадает на долю еврея на "арийской" стороне. Мы не можем быть спокойными по другой причине: нам ведь удалось обезвредить только часть шайки, а ведь сестру хозяйки мы не "обработали" и не можем "обработать", так как мы не знаем ее вообще, и сюда в дом она не ходит. Нам придется положиться на ее совесть (есть ли она у нее?) или на ее незадачливость,
15.3.1944
Сегодня пришли добрые вести: Фелека освободили 10 числа. Он успел побывать в КРИПО, в гестапо и в тюрьме Павиак. И всюду - допросы и пытки. Немцы хотели вырвать у него признание, что он строил укрытия для евреев, и выпытать адреса и имена этих евреев.
Фелек выстоял под пытками, не прельстился обещаниям выпустить его на свободу и твердил свое: "Я - поляк - стал бы жертвовать жизнью ради жидов? Знал бы я только, где они", - повторял он на допросах.
Но немцев не так просто обмануть. Они вновь пытали его, пересылали из одной тюрьмы в другую, но почему-то не догадались сделать обыск на Твардой, 31. Может, не подозревали, что он дойдет до такого нахальства: будет прятать евреев у себя в доме?
Сын польского народа, который прошел через тюрьмы санации, когда он сидел за коммунистическую деятельность, теперь показал свою душевную красоту, защищая жизнь евреев. Он рисковал собой, спасая нас.
Фелека, конечно, не освободили бы по "отсутствию состава преступления", просто в Павиаке он сумел купить своих мучителей, обещав им солидный куш. Когда его, избитого, измученного, выпустили, он заплатил своим "спасителям" 20 тысяч злотых.
20.4.1944
Начался еще один день, обычный день в ряду похожих друг на друга печальных дней.
И не радует нас яркое солнце, заглядывающее в окна сквозь густые ветви деревьев, окутавших зеленым покрывалом дом.
Нам теперь еще тяжелее: Бронек, Галина и Юрек ушли в другое место, и мы остались вдвоем: Грайек и я.
А кончился этот день совсем не так, как начался, и не как другие дни.
Уже стемнело. Мы сидели, углубившись в чтение, вдруг кто-то рванул крышку погреба, и грубый женский голос выкрикивал: "Жиды, выходите, не бойтесь". Это было так неожиданно, что мы совсем растерялись. Вот и настало то самое страшное, чего мы боялись с той минуты, как пришли сюда.
Нет смысла прятаться. Надо выходить. Сверху доносился еще голос мужчины, тоже незнакомый. А в доме шум, крики, ругань. И незнакомые люди: женщина среднего роста смотрит сердитыми, пронизывающими глазами, высокий мужчина в военной шинели. Оба ругают наших хозяев последними словами. А в углу молча стоит наша новая "приятельница" еврейка, и ей тоже достается от гостей.
С нашим появлением "беседа" прекратилась. Хозяин старается успокоить нас, он представляет нам гостей: супруги Квятковские.
Сколько мы слышали о них, как боялись их, а теперь они здесь. Присутствие еврейки-вымогательницы лишь усиливает наше беспокойство: нет сомнения, банда решила с ее помощью покончить с нами. Маска упала с ее лица. Напрасно тратили мы деньги, помогая ей. Вся эта ссора не более, как притворство.
Вдруг Квятковский исчез. Стефан тут же бросился вслед, хозяйка не замедлила выскочить за ними. Во дворе - перепалка. Стефан не отпускает Квятковского. Тот все твердит, что идет за папиросами. Хозяйка уговаривает Стефана вернуться в дом: Квятковский не сделает ничего плохого, она даже пытается растолковать ему, что и шинель то у него не военная, это форма рабочих газовой компании.
Стефан вернулся. Пробуем заговорить с пани Квятковской, выяснить, какова причина этого шумного визита. Но нас больше волнует исчезновение Квятковского: вернется с папиросами или приведет немцев?
Минут через десять он вернулся и швырнул на стол пачку папирос, угощает нас.
Наконец мы начинаем понимать, что взбаламутило это болото. "Наша" еврейка рассказала Квятковским, что евреи, скрывающиеся у Викты, знают о делах этой шайки, шантажировавшей евреев. Квятковские боятся, что подполье, с которым мы связаны, тоже узнает об этом, и тогда им несдобровать.
Квятковские злятся на своих "компаньонов"- Викту и "нашу" еврейку, которые свалили всю вину на них, Квятковских. Они, оказывается, пришли, чтобы задобрить нас и доказать свою лояльность, а заодно выяснить, кто их "продал".
Следствие вылилось в ссору, и дело дошло до драки. Видно было, что выяснение отношений с сообщниками для них все-таки не столь важно: пан и пани Квятковские из кожи лезут, чтобы завоевать наше расположение. Мы нагнали на них страху, и им дозарезу надо освободиться от него. Мы пошли на мировую. Дело кончилось крепкой выпивкой и закуской. Пьяные, они рассказали нам то, что, будучи трезвыми, скрывали бы.
Квятковские вспомнили, что пора уходить, когда настал уже комендантский час. На всех "спальных мест" не хватало, и потому пьянка продолжалось до утра.
Все хорошо, что хорошо кончается: мы расстались друзьями с теми, кого сначала так боялись.
Теперь и наши хозяева, и Квятковские обеспокоены только одним: а что, если мы попадемся не по их вине, как они оправдаются? И они обещают беречь нашу тайну строго-настрого.
Мы спустились в подвал успокоенные. Легче стало на сердце.
28.4.1944
Время Пасхи. Но когда начинается этот светлый праздник? Или он уже прошел? Мы не знаем точно.
Зато день христианской Пасхи запомнится мне надолго. Стефан пошел к своим друзьям, и я остался один.
В первый день Пасхи на рассвете приехали к хозяйке погостить в праздник родственники из Ченстохова. Хозяева боялись, чтобы гости не узнали нашей тайны, и потому мне пришлось сидеть два дня безвыходно в подвале. Это бы ничего, но гости явились так рано, что хозяева не успели обеспечить меня едой на эти дни.
Шум, поднятый приездом гостей, разбудил и меня. Но я не двинулся с места, мое ложе было сбито кое-как из досок, и каждое мое движение могли услышать наверху.
Проходят часы и я тешу себя надеждой, что может, на мое счастье, гости хоть на часок уйдут. Но они уходят не все сразу: один - уходит, другой приходит.
Уже полдень, а я все еще прикован к своей постели. Хозяева знают, в каком я положении, но они могут мне помочь лишь одним: громким смехом, шумными возгласами они дают мне знать, что я могу повернуться или кашлянуть.
Вечером я услышал, что хозяин предлагает гостям немного пройтись. Мое избавление близко! Гости упрямятся, они зовут с собой и хозяйку, а она увиливает под всякими предлогами. Но гости все же ушли, и хозяйка спустила мне вниз еду. Радость моя была велика, но коротка. Гости вернулись, и снова начались мои мучения, которые продолжались весь вечер с короткими передышками и на другой день. Я избавился от | них и от гостей только, когда кончился праздник.
Вернулся Стефан, и мы стали рассказывать друг другу, как провели праздник...
29.5.1944
Стояли жаркие дни троицы. В открытые настежь окна уже г раннего утра врывается горячий воздух. На улице чувствуется праздник, нарядные прохожие толпятся у трамвайной остановки возле нашего дома. Переполненные вагоны отходят от остановки, увозя поляков в пригородные леса, и улица пустеет.
Нелегко сидеть в четырех стенках в этот жаркий день 27 мая. Сердце рвется на волю не только из подвала, но и из комнаты. Жажда увидеть небо велика, она подсказывает мне соблазнительную мысль: в такой день у гестаповцев и вымогателей есть более приятные занятия, чем охота за евреями. Пройдусь-ка, чтобы насладиться летом.
Пришла наша связная Ривка Мошкович (Зося). Она согласилась пойти со мной на прогулку. Трамвай возле нашего дома - не для нас. Мы ушли, смешались с толпой, ожидавшей трамвая, и сели на 27 номер, идущий в Беляны. На каждой остановке в трамвай входили все новые пассажиры, главным образом, молодежь.
Они уже в летней одежде, и у них с собой купальные костюмы и свертки с едой: собираются, значит, провести в лесу целый день.
В трамвае давка. Толпа сжата в один ком, со скрежетом зубовным смотрит на передние скамейки, предназначенные для сынов "расы повелителей". На них сидят лишь два немца.
Мои спутники - кто из них обратил на меня внимание? Трудно догадаться. Я пытаюсь слиться с массой, казаться беззаботным, напеваю какой-то мотив, - все это для тех, кто и в такой возвышенный день готов заниматься такой прозой, как шантаж, или чем-то похуже.
Но я не только смотрю на себя как на объект чужого внимания; я и сам рассматриваю других, ищу шантажистов - частых гостей в трамваях, а больше всего "своего брата" - еврея, но напрасно.
Беляны - традиционное место отдыха поляков в троицу - гудит, как улей. Все тропинки и дорожки забиты людьми. Молодые и старые, женщины и мужчины веселятся, сбросив с себя все заботы, как будто нет войны и нет оккупантов в стране. Одни кружатся в танце в ликующей толпе, другие гуляют в свое удовольствие, поют. Кружатся карусели, взлетают качели вверх и вниз.
На пляже - шум, веселье. Мелькание купальных костюмов всех видов в лучах горячего солнца. Народ накинулся на лотки с газированной водой, закуской, игрушками.
В толпе праздношатающихся крутятся певцы, фокусники, пьяные, которые веселят народ.
Беляны - островок веселья, на котором чувствуешь себя свободным, сбросившим иго кошмаров и отчаяния.
До сих пор я видел Варшаву и всю Польшу глазами человека из укрытия: весь мир, думалось мне, не что иное, как одна большая "малина". Беляны показали мне все в другом свете.
Я обнаружил здесь несколько евреев и как раз с ярко выраженной "арийской" внешностью. Я узнал их по темным, потухшим глазам, по душевной сломленности, которая отражалась на их лицах и которую даже Беляны не могли стереть. Печать страдания на лицах - чужой не заметит ее, не распознает ни гестаповец, ни шантажист - только еврейский глаз увидит ее.
Назавтра я снова поехал с Зосей в лес. День был жаркий, но народу в лесу было мало. Не было прежнего веселья, берег реки опустел, в лесу стало тихо. Люди старались не задерживаться здесь.
Вскоре мы узнали разгадку странного явления: вчера немцы окружили пригороды, где веселились поляки, хватали людей и отправляли их на работу в Германию, и потому многие не решились сегодня пойти в лес.
Надо было уносить ноги и нам, и на первом же трамвае мы убрались восвояси.
8.6.1944
Вот уже несколько дней собираюсь я к Ицхаку и Цивье, которые вернулись на сгоревшую раньше "малину" на Панской, 5.
Нам, последним из центрального комитета Дрора, надо было встретиться и поговорить о делах.
Позавчера встреча состоялась.
Утром 6 июня я вышел из дому. Народу на улице было больше обычного. Лица прохожих сияют надеждой. Люди собираются кучками вокруг тех, у кого в руках газеты, заглядывают через плечо, стараясь прочесть что-нибудь, делятся новостями. Не иначе как что-то стряслось. Подхожу к Маршалковской и вижу: толпа осаждает продавцов газет, газеты рвут из рук, и не каждому достается экземпляр. Я тоже бросился доставать газету, и мне посчастливилось.
"Второй фронт" - "Англичане и американцы высадились в Нормандии" бросились в глаза кричащие заголовки в газете "Курьер Варшавски".
Я зачитался описанием того, как англичанам удалось ступить на французскую землю и не заметил, что со всех сторон меня окружили прохожие: каждый хочет взглянуть, а один от волнения даже стал читать вслух.
Но для меня нет ничего более опасного, чем общество людей, и мне захотелось поскорей выбраться из окружения. Я проталкиваюсь вперед, толпа за мной. Тогда я сделал вид, что очень тороплюсь, сложил газету и унес ноги.
Радостное известие, надежда на то, что мы стоим перед поворотным пунктом в истории войны, - все это захватило меня, и я не заметил, как оказался у цели.
Я постучал в дверь на Панской, 5, выпалил условленный пароль. И не успел я оглянуться, как на меня набросились Ицхак Цукерман, Марек Эдельман и Кайщак. Возбужденные открытием второго фронта, они, в наказание за опоздание, накинули мне на голову одеяло и, дотащив до топчана, всыпали мне, сколько полагается. Они дрались всерьез, а я сопротивлялся, как мог, отбиваясь руками и ногами. Цивья на моей стороне, она пытается их оттащить от меня. Хозяйка пытается взять нас в руки и напоминает, что война еще не кончена, и мы все еще скрывающиеся. Меня отпустили.
Наша встреча, само собой разумеется, была доброй и сердечной, тем более, что она состоялась в такой день - в день открытия второго фронта. В честь двойного праздника мы выпили "лехаим" и закусили, как люди, которых разделяли материки и океаны и которые, наконец, встретились друг с другом.
Разговор вертелся вокруг нашего положения, мы строили догадки, пытались заглянуть в будущее, но больше всего нас воодушевляло то, что близится конец этой бесконечной войне, война должна кончиться!
Вечером мы втроем - Ицхак, Цивья и я, - обсуждали новости из Эрец-Исраэль, положение евреев в лагерях и укрытиях. Мы решили, что надо встретиться с оставшимися в живых членами центрального комитета Поалей-Цион (Ц.С.), чтобы договориться о вступлении нашего движения в Крайову Раду Народову, которая объединяет подпольные левые и демократические силы просоветской ориентации.
11 февраля жизнь нашей "малины" вышла из привычного русла. Гнезду, где бился пульс подполья, грозит уничтожение: тень смерти нависла над нами.
Началось все с того, что Фелек ушел в город и долго не возвращался. Мы все и его домашние заволновались, понимая, что что-то случилось. Но старались сами себя успокоить: может, он задержался у приятеля и вот-вот вернется
Темнеет, мы все еще надеемся, что Фелек вернется до наступления комендантского часа. Но часы пробили 9 - и теперь опасно выходить на улицу. Нет сомнения: с Фелеком что-то стряслось. Но что? Немцы случайно схватили его на улице, как это бывает, а может, его взяли за то, что он скрывает евреев?
В любом случае нам нельзя больше оставаться здесь. Если его взяли, то ведь немцы придут сюда делать обыск, а они уж знают, как разбираются стены! Бежать, но куда? Где найдешь квартиру для шести человек? А если и найдешь, то как мы выйдем сейчас, после комендантского часа. Опасно оставаться здесь, и опасно покинуть этот дом. Логика подсказывает, что немцы придут этой ночью. Но у нас нет выхода: хотим мы или нет, нам придется остаться на ночь здесь.
Это была бессонная ночь. Никто не сомкнул глаз. Мы чутко прислушиваемся к каждому шороху во дворе. Ночь тянулась бесконечно долго.
На рассвете мы немного успокоились, но все еще боялись прихода гостей.
Утром Верона пошла по знакомым. Она все еще надеялась, что Фелек задержался у кого-нибудь из них до наступления комендантского часа и остался ночевать. Вернулась она ни с чем.
Рано утром прибежал Ицхак. Он узнал о случившемся, страх гнал его к нам: живы ли мы еще?
И тут как раз пришла зашифрованная записка, которую Фелеку унялось передать из тюрьмы через польского тюремщика. Фелек писал, что польский тайный агент задержал его на улице и отправил в уголовную полицию (КРИПО).
Дело было в следующем: на улице Мокотовской, 1, дворник прятал в погребе одного еврея. Но убежище не было замаскировано, и подполье, помогавшее этому еврею деньгами, просило Фелека как специалиста, пойти туда и оборудовать укрытие.
Когда Фелек пришел туда, то застал в комнате дворника шпика, выдавшего еврея немцам. Мы думали, что тем дело и кончилось. Оказалось, что шпик следил все эти дни за Фелеком. Теперь его обвиняют в том, что он строил укрытия для евреев.
Нам ясно, что каждая минута промедления приближает нас к гибели. Ицхак немедленно бросился искать для нас места и заодно попытаться любой ценой выкупить Фелека. Он поставил на ноги всех наших связных, и они пустились искать нам убежище по всей Варшаве.
Нетерпеливо ждали мы целый день, связные уходили и возвращались, не найдя места. Не опоздают ли наши спасители?
И снова наступил вечер, а они все не приходят: ни немцы, ни наши спасители. Понятно, почему не приходят спасители: они не нашли нам места. Но немцы, они-то почему не приходят?
Этого мы не можем понять, не в их обычае задерживаться. Мы совсем потеряли надежду, что сможем уйти сегодня. Перед самым наступлением комендантского часа нам сообщили: сегодня уж ничего не получится, однако есть шансы на завтра. Но как продержаться сегодня? Остается одно: надеяться на чудо, авось немцы не придут.
И в эту ночь никто не спал. Нам все казалось, что ухо улавливает в тишине ночи звуки, предвещающие беду: вот остановился автомобиль возле нашего дома, вот открылись ворота, вот поднимаются по лестнице, вот-вот стучат в двери... Но и эта страшная ночь кончилась, а немцы - как ни странно - не пришли.
Настал новый день, а с ним новые надежды: вот-вот нам найдут новую "малину" и вырвут нас из этой ловушки.
Время идет, и вместо того, чтобы вывести нас отсюда, - нам передают: ждать осталось недолго. К вечеру наметился какой-то просвет:
нашлось место для одного человека. Хорошо, что хоть для одного, но никто из нас не хочет оставить товарищей. Каждый готов уступить место другому. В конце концов все решили, что уйдет Цивья.
Потом сообщили, что есть еще три места. Ушли Лейзер Левин с сыном и золовкой.
Осталось нас двое: Грайек и я. Мы решили попроситься ночевать к поляку знакомому Грайека, который жил на улице Вольска. Через связную мы передали Ицхаку, чтобы завтра он пришел нас выручить.
На улицах уже пусто. Всю дорогу мы думаем: а вдруг поляк этот не живет уже там, ведь Грайек его долго не видел; а вдруг у него не найдется места для нас, и мы останемся под открытым небом?
Мы ускоряем шаги. Стучим в дверь и с замиранием сердца ждем. На пороге появляется пани Вильман. Смотрит на нас, как будто мы свалились с неба. Она не видела Грайека уже очень давно, а меня и вовсе не знала.
Мы просим пустить нас лишь на одну ночь, обещаем утром уйти. Знаем ли мы куда? В ответ мы бормочем что-то невразумительное. Но и себе самым мы не можем ответить на вопрос, куда мы денемся утром, когда хозяйка пойдет по своим делам, и нам придется уйти вместе с ней.
И хоть пани Вильман очень боялась, она все же приняла нас приветливо и даже накормила ужином. Мы были рады и молились в душе, чтобы ночь эта длилась вечно. Но мысль, что завтра мы можем оказаться без крыши над головой, отравляла нашу радость.
После двух страшных последних ночей на улице Тварда, 31, когда каждую минуту можно было ожидать прихода немцев, ночь на Вольской промелькнула быстро.
Утром мы встали, оделись, и не знали, куда идти. И снова Грайек вспомнил, что на улице Гурчевска есть у него знакомый поляк. Решили направиться к нему. Тем временем нашим связным, может, удастся подыскать нам новую "малину". В условленном месте ждали нас Ирка и Лирка дочь Фелека), мы дали им адрес поляка, к которому направлялись, сказав, что если до вечера нам не найдут укрытия, мы останемся на улице.
Весь день мы пробыли у пана Владека (забыл его фамилию), и весь день мы думали только об одном: где мы проведем ночь?
В четыре часа дня пришли наши связные: они так и не нашли нам постоянного пристанища, но предлагают нам перейти на улицу Раковецка, 10. Там прячется несколько евреев, которые хотят уйти оттуда, потому, что "малину", видимо, "засекли", но мы сможем пожить там немного.
Не долго думая, мы отправились туда. От Гурчевской до Раковецкой - из одного конца Варшавы в другой - мы шли пешком, трамваем не хотели ехать. Ирка и Мирка сопровождали нас, идя на довольно далеком от нас расстоянии. Мы шагали по центральным улицам Варшавы, а рядом и навстречу шли немцы, эсэсовцы, жандармы, польские полицейские, шпики в штатском, известные вымогатели и шантажисты. Этих не опознаешь по одежде, их надо распознавать по лицам и глазам.
Чтобы не привлекать к себе внимания, мы вели себя, как развязная молодежь: громко смеялись, перебрасывались шуточками, толкали друг друга, приставали к ребятишкам, катавшимся на саночках и т.п. Мы "вошли в роль" и забыли на время, кто мы.
На углу Раковецкой нас уже ждала наша связная Марыся Файнмессер, которая должна была отвести нас на новую "малину". Девушки, сопровождавшие нас, передали нас Марысе. Она привела нас к деревянному домику на бывшем аэродроме. Он стоит себе понуро в стороне, а вокруг - бескрайние поля. Нас встретили хозяева и указали хорошо замаскированное место под полом в подвале.
Здесь скрывались: Бронек, Галина (Бунд) и Юрек. В их взглядах читали мы сострадание: и нас судьба забросила сюда. Что-то тут неладно, но в присутствии хозяев наши молчат. "Еще наговоримся", - так растолковали мы их молчание.. Первая ночь на новом месте была несколько спокойнее, чем последние дни и ночи. Но мы чувствовали, что здесь нас ожидают новые беды.
21.2.1944
Прошла неделя. Бронек и Юрек все эти дни без конца говорили о том, как опасно оставаться здесь и как страшно то, что нас ждет впереди. И я без конца возвращаюсь к своему вопросу: если хозяева в самом деле антисемиты, если они вместе с сестрой хозяйки и ее мужем вымогали деньги у евреев, прятавшихся здесь, если они погубили какого-то еврея, если правда, что в этом шантаже участвует и женщина-еврейка, которая часто бывает в этом доме и знает, что вы здесь, - если все это правда, - то почему они вас не трогают? Почему не выдали вас до сих пор?
Товарищи пытались так объяснить это: пан Випославский и его жена пани Викта - алчные люди, гонятся за наживой, а за нас им платят большие деньги. Они не станут подвергать себя опасности из-за нас: сначала наживутся на нас, а потом выдадут немцам или, в лучшем случае, угрозами будут вымогать еще деньги.
Мы не знаем, когда они собираются нанести удар, и потому живем в постоянном страхе. Каждое утро, когда пани Викта уходит за покупками, мы прилипаем к окну и ждем: она вернется одна или приведет с собой немцев...
Но это еще не самое страшное, - продолжают свой рассказ наши сожители, судьба наша зависит не только от хозяина и его жены, которая вертит тут всем и способна на всякую подлость. Беда может свалиться на нас с другой стороны: пани Квятковска, сестра хозяйки, живет тут поблизости, она еще большая антисемитка, чем ее сестра, и еще более алчная вымогательница. В последнее время сестры поссорились между собой и стали лютыми врагами, так что пани Квятковска может захотеть отомстить сестре, выдав нас... Да и шантажистка-еврейка может нас предать.
Она, правда, подружка хозяйки, "своя жидовка" (у антисемитов издавна был обычай "водить дружбу" со "своим жидком"), потому без спросу ничего не предпримет. Но уже только то, что она крутится в городе среди таких же, как она, типов, вызывает беспокойство: в один прекрасный день она может ведь выдать нас.
Наши товарищи по несчастью торопятся покинуть этот дом и ищут себе новую "малину". Они не могут понять, зачем мы пришли сюда и советуют нам как можно быстрее смываться отсюда. Но мы "убедили" их, рассказав нашу историю: мы не только пришли сюда, но нам придется остаться здесь на несколько дней, если нас не выручат.
1.3.1944
Все то время, что мы находимся на улице Раковецкой, мы заняты исключительно "малинной политикой". Все то, что волновало нас в укрытии на ул. Тварда: мировая политика, положение на фронтах, - отодвинулось на задний план. Мы не ждем теперь, чтобы наши связные - Марыся Файнмессер и Инка Швейгер принесли подпольную газету или рассказали о новостях, услышанных по радио. Мы стали пассивнее, потеряли интерес к тому, что происходит в мире. Теперь для нас все вертится вокруг таких вопросов: хозяйка задержалась дольше обычного в городе - что это значит? Еврейка-шантажистка шепчется долго с хозяйкой, хозяйка злится и придирается к нам попусту - отчего бы это?
Все это вопросы нашего "бытия и небытия", и, поднимаясь утром, мы чувствуем себя как воскресшие из мертвых.
Долго так продолжаться не может. Нам нужно уйти или как-то изменить обстановку здесь, чтобы не приходилось заглядывать в глаза хозяйке и читать в них наш приговор.
Бронек, Галина и Юрек совсем уже отчаялись. Но нам с Грайеком ведь некуда идти. У нас нет надежды найти другое убежище. И потому нам остается только одно: изменить обстановку здесь.
Прежде всего, мы попытались оторвать еврейку от нашей хозяйки и от преступного мира. Мы включили ее в список получающих ежемесячное пособие от подпольного комитета, чтобы она не нуждалась в легкой наживе. Ей сразу выдали несколько тысяч злотых, теперь она "свой человек", и мы почти уверены, что она нас не выдаст. Она даже стала жаловаться нам на своих прежних приятелей.
При случае мы дали понять хозяйке, что знаем о ее и пани Квятковской "темных делишках", и намекнули, что подполье, с которым мы связаны, отомстит им, если с нами что-нибудь случится.
Мы показали ей сообщение, напечатанное в подпольной газете, о смертном приговоре, вынесенном подпольным трибуналом полякам, которые выдавали евреев.
Сообщение это потрясло хозяйку. Теперь только дошло до нее, что наша частая гостья - это не просто родственница или приятельница, а человек "из партии", как выразилась пани. Теперь она поняла, что мы не одиноки, что кто-то стоит за нами. Со страху наши хозяева стали теперь "шелковыми".
Но ненависть к евреям так велика, что искоренить ее хозяева не в состоянии. В "дружеской" беседе, где речь шла не о наших будничных делах, а о мировых проблемах, о судьбах Польши, у хозяина прорвалось: "То, что начал Гитлер, польскому правительству придется закончить после войны".
И он вовсе не хотел нас задеть, просто сказал то, что думал, что было у него на душе и не могло не слететь с языка даже тогда, когда он не хотел портить с нами отношения.
Теперь, когда мы сломили этих троих, стало намного легче, чем в первые дни. Но когда мы вспоминаем, в чьих руках наша судьба, нам становится не по себе. Первое впечатление и первое отвращение так глубоко запали в душу, что они отравляют нам даже ту ничтожную радость, которая выпадает на долю еврея на "арийской" стороне. Мы не можем быть спокойными по другой причине: нам ведь удалось обезвредить только часть шайки, а ведь сестру хозяйки мы не "обработали" и не можем "обработать", так как мы не знаем ее вообще, и сюда в дом она не ходит. Нам придется положиться на ее совесть (есть ли она у нее?) или на ее незадачливость,
15.3.1944
Сегодня пришли добрые вести: Фелека освободили 10 числа. Он успел побывать в КРИПО, в гестапо и в тюрьме Павиак. И всюду - допросы и пытки. Немцы хотели вырвать у него признание, что он строил укрытия для евреев, и выпытать адреса и имена этих евреев.
Фелек выстоял под пытками, не прельстился обещаниям выпустить его на свободу и твердил свое: "Я - поляк - стал бы жертвовать жизнью ради жидов? Знал бы я только, где они", - повторял он на допросах.
Но немцев не так просто обмануть. Они вновь пытали его, пересылали из одной тюрьмы в другую, но почему-то не догадались сделать обыск на Твардой, 31. Может, не подозревали, что он дойдет до такого нахальства: будет прятать евреев у себя в доме?
Сын польского народа, который прошел через тюрьмы санации, когда он сидел за коммунистическую деятельность, теперь показал свою душевную красоту, защищая жизнь евреев. Он рисковал собой, спасая нас.
Фелека, конечно, не освободили бы по "отсутствию состава преступления", просто в Павиаке он сумел купить своих мучителей, обещав им солидный куш. Когда его, избитого, измученного, выпустили, он заплатил своим "спасителям" 20 тысяч злотых.
20.4.1944
Начался еще один день, обычный день в ряду похожих друг на друга печальных дней.
И не радует нас яркое солнце, заглядывающее в окна сквозь густые ветви деревьев, окутавших зеленым покрывалом дом.
Нам теперь еще тяжелее: Бронек, Галина и Юрек ушли в другое место, и мы остались вдвоем: Грайек и я.
А кончился этот день совсем не так, как начался, и не как другие дни.
Уже стемнело. Мы сидели, углубившись в чтение, вдруг кто-то рванул крышку погреба, и грубый женский голос выкрикивал: "Жиды, выходите, не бойтесь". Это было так неожиданно, что мы совсем растерялись. Вот и настало то самое страшное, чего мы боялись с той минуты, как пришли сюда.
Нет смысла прятаться. Надо выходить. Сверху доносился еще голос мужчины, тоже незнакомый. А в доме шум, крики, ругань. И незнакомые люди: женщина среднего роста смотрит сердитыми, пронизывающими глазами, высокий мужчина в военной шинели. Оба ругают наших хозяев последними словами. А в углу молча стоит наша новая "приятельница" еврейка, и ей тоже достается от гостей.
С нашим появлением "беседа" прекратилась. Хозяин старается успокоить нас, он представляет нам гостей: супруги Квятковские.
Сколько мы слышали о них, как боялись их, а теперь они здесь. Присутствие еврейки-вымогательницы лишь усиливает наше беспокойство: нет сомнения, банда решила с ее помощью покончить с нами. Маска упала с ее лица. Напрасно тратили мы деньги, помогая ей. Вся эта ссора не более, как притворство.
Вдруг Квятковский исчез. Стефан тут же бросился вслед, хозяйка не замедлила выскочить за ними. Во дворе - перепалка. Стефан не отпускает Квятковского. Тот все твердит, что идет за папиросами. Хозяйка уговаривает Стефана вернуться в дом: Квятковский не сделает ничего плохого, она даже пытается растолковать ему, что и шинель то у него не военная, это форма рабочих газовой компании.
Стефан вернулся. Пробуем заговорить с пани Квятковской, выяснить, какова причина этого шумного визита. Но нас больше волнует исчезновение Квятковского: вернется с папиросами или приведет немцев?
Минут через десять он вернулся и швырнул на стол пачку папирос, угощает нас.
Наконец мы начинаем понимать, что взбаламутило это болото. "Наша" еврейка рассказала Квятковским, что евреи, скрывающиеся у Викты, знают о делах этой шайки, шантажировавшей евреев. Квятковские боятся, что подполье, с которым мы связаны, тоже узнает об этом, и тогда им несдобровать.
Квятковские злятся на своих "компаньонов"- Викту и "нашу" еврейку, которые свалили всю вину на них, Квятковских. Они, оказывается, пришли, чтобы задобрить нас и доказать свою лояльность, а заодно выяснить, кто их "продал".
Следствие вылилось в ссору, и дело дошло до драки. Видно было, что выяснение отношений с сообщниками для них все-таки не столь важно: пан и пани Квятковские из кожи лезут, чтобы завоевать наше расположение. Мы нагнали на них страху, и им дозарезу надо освободиться от него. Мы пошли на мировую. Дело кончилось крепкой выпивкой и закуской. Пьяные, они рассказали нам то, что, будучи трезвыми, скрывали бы.
Квятковские вспомнили, что пора уходить, когда настал уже комендантский час. На всех "спальных мест" не хватало, и потому пьянка продолжалось до утра.
Все хорошо, что хорошо кончается: мы расстались друзьями с теми, кого сначала так боялись.
Теперь и наши хозяева, и Квятковские обеспокоены только одним: а что, если мы попадемся не по их вине, как они оправдаются? И они обещают беречь нашу тайну строго-настрого.
Мы спустились в подвал успокоенные. Легче стало на сердце.
28.4.1944
Время Пасхи. Но когда начинается этот светлый праздник? Или он уже прошел? Мы не знаем точно.
Зато день христианской Пасхи запомнится мне надолго. Стефан пошел к своим друзьям, и я остался один.
В первый день Пасхи на рассвете приехали к хозяйке погостить в праздник родственники из Ченстохова. Хозяева боялись, чтобы гости не узнали нашей тайны, и потому мне пришлось сидеть два дня безвыходно в подвале. Это бы ничего, но гости явились так рано, что хозяева не успели обеспечить меня едой на эти дни.
Шум, поднятый приездом гостей, разбудил и меня. Но я не двинулся с места, мое ложе было сбито кое-как из досок, и каждое мое движение могли услышать наверху.
Проходят часы и я тешу себя надеждой, что может, на мое счастье, гости хоть на часок уйдут. Но они уходят не все сразу: один - уходит, другой приходит.
Уже полдень, а я все еще прикован к своей постели. Хозяева знают, в каком я положении, но они могут мне помочь лишь одним: громким смехом, шумными возгласами они дают мне знать, что я могу повернуться или кашлянуть.
Вечером я услышал, что хозяин предлагает гостям немного пройтись. Мое избавление близко! Гости упрямятся, они зовут с собой и хозяйку, а она увиливает под всякими предлогами. Но гости все же ушли, и хозяйка спустила мне вниз еду. Радость моя была велика, но коротка. Гости вернулись, и снова начались мои мучения, которые продолжались весь вечер с короткими передышками и на другой день. Я избавился от | них и от гостей только, когда кончился праздник.
Вернулся Стефан, и мы стали рассказывать друг другу, как провели праздник...
29.5.1944
Стояли жаркие дни троицы. В открытые настежь окна уже г раннего утра врывается горячий воздух. На улице чувствуется праздник, нарядные прохожие толпятся у трамвайной остановки возле нашего дома. Переполненные вагоны отходят от остановки, увозя поляков в пригородные леса, и улица пустеет.
Нелегко сидеть в четырех стенках в этот жаркий день 27 мая. Сердце рвется на волю не только из подвала, но и из комнаты. Жажда увидеть небо велика, она подсказывает мне соблазнительную мысль: в такой день у гестаповцев и вымогателей есть более приятные занятия, чем охота за евреями. Пройдусь-ка, чтобы насладиться летом.
Пришла наша связная Ривка Мошкович (Зося). Она согласилась пойти со мной на прогулку. Трамвай возле нашего дома - не для нас. Мы ушли, смешались с толпой, ожидавшей трамвая, и сели на 27 номер, идущий в Беляны. На каждой остановке в трамвай входили все новые пассажиры, главным образом, молодежь.
Они уже в летней одежде, и у них с собой купальные костюмы и свертки с едой: собираются, значит, провести в лесу целый день.
В трамвае давка. Толпа сжата в один ком, со скрежетом зубовным смотрит на передние скамейки, предназначенные для сынов "расы повелителей". На них сидят лишь два немца.
Мои спутники - кто из них обратил на меня внимание? Трудно догадаться. Я пытаюсь слиться с массой, казаться беззаботным, напеваю какой-то мотив, - все это для тех, кто и в такой возвышенный день готов заниматься такой прозой, как шантаж, или чем-то похуже.
Но я не только смотрю на себя как на объект чужого внимания; я и сам рассматриваю других, ищу шантажистов - частых гостей в трамваях, а больше всего "своего брата" - еврея, но напрасно.
Беляны - традиционное место отдыха поляков в троицу - гудит, как улей. Все тропинки и дорожки забиты людьми. Молодые и старые, женщины и мужчины веселятся, сбросив с себя все заботы, как будто нет войны и нет оккупантов в стране. Одни кружатся в танце в ликующей толпе, другие гуляют в свое удовольствие, поют. Кружатся карусели, взлетают качели вверх и вниз.
На пляже - шум, веселье. Мелькание купальных костюмов всех видов в лучах горячего солнца. Народ накинулся на лотки с газированной водой, закуской, игрушками.
В толпе праздношатающихся крутятся певцы, фокусники, пьяные, которые веселят народ.
Беляны - островок веселья, на котором чувствуешь себя свободным, сбросившим иго кошмаров и отчаяния.
До сих пор я видел Варшаву и всю Польшу глазами человека из укрытия: весь мир, думалось мне, не что иное, как одна большая "малина". Беляны показали мне все в другом свете.
Я обнаружил здесь несколько евреев и как раз с ярко выраженной "арийской" внешностью. Я узнал их по темным, потухшим глазам, по душевной сломленности, которая отражалась на их лицах и которую даже Беляны не могли стереть. Печать страдания на лицах - чужой не заметит ее, не распознает ни гестаповец, ни шантажист - только еврейский глаз увидит ее.
Назавтра я снова поехал с Зосей в лес. День был жаркий, но народу в лесу было мало. Не было прежнего веселья, берег реки опустел, в лесу стало тихо. Люди старались не задерживаться здесь.
Вскоре мы узнали разгадку странного явления: вчера немцы окружили пригороды, где веселились поляки, хватали людей и отправляли их на работу в Германию, и потому многие не решились сегодня пойти в лес.
Надо было уносить ноги и нам, и на первом же трамвае мы убрались восвояси.
8.6.1944
Вот уже несколько дней собираюсь я к Ицхаку и Цивье, которые вернулись на сгоревшую раньше "малину" на Панской, 5.
Нам, последним из центрального комитета Дрора, надо было встретиться и поговорить о делах.
Позавчера встреча состоялась.
Утром 6 июня я вышел из дому. Народу на улице было больше обычного. Лица прохожих сияют надеждой. Люди собираются кучками вокруг тех, у кого в руках газеты, заглядывают через плечо, стараясь прочесть что-нибудь, делятся новостями. Не иначе как что-то стряслось. Подхожу к Маршалковской и вижу: толпа осаждает продавцов газет, газеты рвут из рук, и не каждому достается экземпляр. Я тоже бросился доставать газету, и мне посчастливилось.
"Второй фронт" - "Англичане и американцы высадились в Нормандии" бросились в глаза кричащие заголовки в газете "Курьер Варшавски".
Я зачитался описанием того, как англичанам удалось ступить на французскую землю и не заметил, что со всех сторон меня окружили прохожие: каждый хочет взглянуть, а один от волнения даже стал читать вслух.
Но для меня нет ничего более опасного, чем общество людей, и мне захотелось поскорей выбраться из окружения. Я проталкиваюсь вперед, толпа за мной. Тогда я сделал вид, что очень тороплюсь, сложил газету и унес ноги.
Радостное известие, надежда на то, что мы стоим перед поворотным пунктом в истории войны, - все это захватило меня, и я не заметил, как оказался у цели.
Я постучал в дверь на Панской, 5, выпалил условленный пароль. И не успел я оглянуться, как на меня набросились Ицхак Цукерман, Марек Эдельман и Кайщак. Возбужденные открытием второго фронта, они, в наказание за опоздание, накинули мне на голову одеяло и, дотащив до топчана, всыпали мне, сколько полагается. Они дрались всерьез, а я сопротивлялся, как мог, отбиваясь руками и ногами. Цивья на моей стороне, она пытается их оттащить от меня. Хозяйка пытается взять нас в руки и напоминает, что война еще не кончена, и мы все еще скрывающиеся. Меня отпустили.
Наша встреча, само собой разумеется, была доброй и сердечной, тем более, что она состоялась в такой день - в день открытия второго фронта. В честь двойного праздника мы выпили "лехаим" и закусили, как люди, которых разделяли материки и океаны и которые, наконец, встретились друг с другом.
Разговор вертелся вокруг нашего положения, мы строили догадки, пытались заглянуть в будущее, но больше всего нас воодушевляло то, что близится конец этой бесконечной войне, война должна кончиться!
Вечером мы втроем - Ицхак, Цивья и я, - обсуждали новости из Эрец-Исраэль, положение евреев в лагерях и укрытиях. Мы решили, что надо встретиться с оставшимися в живых членами центрального комитета Поалей-Цион (Ц.С.), чтобы договориться о вступлении нашего движения в Крайову Раду Народову, которая объединяет подпольные левые и демократические силы просоветской ориентации.