И в полночь, чуть луна поднимается над лесом, где-то тоскливо и одиноко начинает завывать волк. Откуда-то издалека ему отвечает другой. За ним откликается третий… четвертый… Ночной лес тонет в волчьем вое. Лоси слышат волчий вой и прижимаются к деревьям: в лесу лось станет спиной к дереву и будет бить волков рогами и передними ногами. Но волки воют уж в разных концах леса. Вой сближается… Волки сходятся. Кольцо вокруг лосей сужается. Одну лишь дорогу волки оставляют открытой – к берегу, к Волге, на лед. И тут страх, смертельный страх гонит лосей к реке. А на реке лосей подстерегают другие волки. Податься лосям некуда. И начинается… Раз – как по каманде, волки кидаются на лесных великанов, по два на одного: этот хватает лося за горло, а тот прыгает ему на спину.
Случается, какой-то лось чудом вырывается из этого волчьего ада. Бежит во весь дух, скользит, падает, подымается. Пытается прорваться к берегу, к лесу. Прорвался! Но несколько волков мчатся наперерез, теснят лося, гонят его к реке. И лось – что делать? – мчится по льду. И слышит: догоняют. Он уже чует, как жарко дышат волки. И страх подстегивает его: беги что есть сил! Волки давно отстали, вернулись к своей стае, а лось не смеет оглянуться на волков и бежит, бежит по льду. Упал. И не поднялся больше: сердце разорвалось.
«Воздуху не хватило», – припомнил я слова лесника.
…Я подарил свое ружье леснику и попросил заложить санки. Уехал. И с тех пор ни разу в жизни не взял в руки ружья…
Наступило небольшое молчание. Де Давен задумался, словно забыл о моем присутствии.
– Так вот, – неожиданно начал он, – знаете ли вы, мосье Веригин, кто я? Я лось. Тот одинокий лось, которого затравили волки. Отсюда – мое молчание.
– Не понимаю.
– Угрызения совести – вот мои волки. Я всегда их слышу. Угрызения совести! Никто не сказал лучше, чем ваш Пушкин в «Борисе Годунове» об этих муках. Но я еще прибавлю. Угрызения совести – это как будто не хватает воздуха. Совесть спустила на меня с цепей своих волков. Я чувствую: моему нравственному преследованию нет конца. Жизнь превратилась в смертельный полусон. Воздуху мне уже не хватает. И быть мне темно-бурым лосем на сине-зеленом льду…
И де Давен повернулся, намереваясь встать со скамьи, на которой мы сидели.
Я схватил его за руки:
– Что случилось с вами, Анри де Давен?
– Что случилось? – Де Давен пристально посмотрел мне в глаза.
В этот миг к нам подбежала старушка Мари:
– О, мосье де Давен, я везде ищу вас. Дилижанс на Прагу уходит через десять минут. Пассажиры уже занимают места. Вас ждут.
Поодаль из пансиона степенно прошел пожилой слуга. Он нес большой саквояж де Давена и его клетчатый дорожный плед. Издали донесся призывный голос почтового рожка.
Де Давен встал.
– Благодарю вас, мосье Веригин, – твердо и четко сказал де Давен.
– За что?
– За то участие, которое вызвало у вас мое молчание.
Де Давен вытянулся передо мной по-военному. Слегка склонил голову. Он был строг и подтянут, этот полковник колониальных войск Франции.
Я крепко пожал его узкую сухощавую руку.
Голос рожка прозвучал еще раз – резко, прерывисто, настойчиво.
Француз ушел. Я остался в глубоком раздумье.
ОПЯТЬ СВЯТОШИН
ИСПОВЕДЬ ДЕ ДАВЕНА
СВЯТОШИН РАЗОБЛАЧЕН
Часть пятая
ТАЙНА ПЕРЕУЛКА СТАРЫЕ КАШТАНЫ
Случается, какой-то лось чудом вырывается из этого волчьего ада. Бежит во весь дух, скользит, падает, подымается. Пытается прорваться к берегу, к лесу. Прорвался! Но несколько волков мчатся наперерез, теснят лося, гонят его к реке. И лось – что делать? – мчится по льду. И слышит: догоняют. Он уже чует, как жарко дышат волки. И страх подстегивает его: беги что есть сил! Волки давно отстали, вернулись к своей стае, а лось не смеет оглянуться на волков и бежит, бежит по льду. Упал. И не поднялся больше: сердце разорвалось.
«Воздуху не хватило», – припомнил я слова лесника.
…Я подарил свое ружье леснику и попросил заложить санки. Уехал. И с тех пор ни разу в жизни не взял в руки ружья…
Наступило небольшое молчание. Де Давен задумался, словно забыл о моем присутствии.
– Так вот, – неожиданно начал он, – знаете ли вы, мосье Веригин, кто я? Я лось. Тот одинокий лось, которого затравили волки. Отсюда – мое молчание.
– Не понимаю.
– Угрызения совести – вот мои волки. Я всегда их слышу. Угрызения совести! Никто не сказал лучше, чем ваш Пушкин в «Борисе Годунове» об этих муках. Но я еще прибавлю. Угрызения совести – это как будто не хватает воздуха. Совесть спустила на меня с цепей своих волков. Я чувствую: моему нравственному преследованию нет конца. Жизнь превратилась в смертельный полусон. Воздуху мне уже не хватает. И быть мне темно-бурым лосем на сине-зеленом льду…
И де Давен повернулся, намереваясь встать со скамьи, на которой мы сидели.
Я схватил его за руки:
– Что случилось с вами, Анри де Давен?
– Что случилось? – Де Давен пристально посмотрел мне в глаза.
В этот миг к нам подбежала старушка Мари:
– О, мосье де Давен, я везде ищу вас. Дилижанс на Прагу уходит через десять минут. Пассажиры уже занимают места. Вас ждут.
Поодаль из пансиона степенно прошел пожилой слуга. Он нес большой саквояж де Давена и его клетчатый дорожный плед. Издали донесся призывный голос почтового рожка.
Де Давен встал.
– Благодарю вас, мосье Веригин, – твердо и четко сказал де Давен.
– За что?
– За то участие, которое вызвало у вас мое молчание.
Де Давен вытянулся передо мной по-военному. Слегка склонил голову. Он был строг и подтянут, этот полковник колониальных войск Франции.
Я крепко пожал его узкую сухощавую руку.
Голос рожка прозвучал еще раз – резко, прерывисто, настойчиво.
Француз ушел. Я остался в глубоком раздумье.
ОПЯТЬ СВЯТОШИН
Карлсбад. 12 сентября
Дневник Веригина
Вот не ожидал! Утром выхожу к завтраку, а за моим столиком вместо полковника де Давена сидит… мой знакомый по Люцерну Анатолий Алексеевич Святошин. Тот, что ночами подавал мне лекарство, когда я был в забытьи. Он только что приехал из Мариенбада и будет жить в «Черном лебеде». Его комната рядом с моей.
15 сентября
Святошин занимает меня разговорами.
Сегодня я вспомнил о том, как врачевал в Севастополе во время Крымской кампании, как не хватало медикаментов.
– Тогда на волах через всю Русь в Севастополь доставляли ядра для пушек, – сказал Святошин. – Позор!
И его пронзительные, широко расставленные серые глаза остановились на мне. Он вдруг понизил голос:
– Сам бог послал мне вас. Для одной очень важной вещи: я попрошу вас ввести меня в Лондоне в дом к Огареву или Герцену. Не отказывайтесь! Выслушайте меня! Вам, может быть, неизвестно, что я помещик, владелец двадцати тысяч десятин в Херсонской губернии. Но не гнушайтесь мною. Начну издалека. Кто поднял руку на цари Николая Первого? Декабристы-помещики. Пойдем дальше: не сегодня-завтра на Руси будет переворот. А кто в этом деле голова? Помещики Яковлев, Герцен и Огарев! Хотите верьте, хотите нет! Но и я из тех помещиков, которые «чувствовать умеют»! – воскликнул он. – О Русь, о Русь! Когда же удары в набат «Колокола» Герцена разбудят тебя!
Святошин остановился. Он был взволнован. На лбу выступили капельки пота. Легким взмахом Святошин развернул ослепительной белизны носовой платок и поднес его к лицу. От платка пахнуло лавандой.
Карлсбад. 20 сентября
Дневник Веригина
Шесть часов утра. Пересматривал записи опытов с планариями. Не заметил, как прошла ночь.
Прервал дневник: кто-то постучал в дверь… А! Это старушка горничная Мари.
– Вот вам, мосье Веригин, письмо. – И Мари протянула мне плотный серый конверт с гербом. Ушла.
Я всмотрелся в латинский шрифт, в крупный, твердый, размашистый почерк. Догадался сразу: это письмо де Давена. Вот оно:
«Дорогой Дмитрий Веригин!
От души благодарю Вас еще раз за Ваше сердечное внимание к моей беде. Дилижанс помешал мне сказать Вам то, о чем я пишу в этом письме.
Я разрешаю себе обратиться к Вам, уважаемый друг, со следующей просьбой. Не найдете ли Вы, мосье, возможным оказать мне услугу, которую я буду помнить, пока бьется мое сердце?
Не представится ли Вам возможность, когда будете возвращаться домой, побывать во Франции, в старом маленьком приморском городке Пелисье?
Там, в переулке Старые каштаны, живет госпожа Жермен Рамо. Сын госпожи Рамо, капитан Феликс Рамо, ранее служивший в колониальных войсках, был присужден к расстрелу, помилован, но погиб на каторге в Гвиане. Да! Погиб, потому что отказался стрелять в туземцев. Скорбная тень этого человека повсюду преследует меня. Но сейчас речь пойдет о другом.
Я хочу, я обязан вручить старушке матери некоторую сумму денег. Но сам я это сделать не могу. Не возьмете ли Вы, мосье, на себя это нелегкое поручение? Как это сделать, доверяю Вашему такту и деликатности и надеюсь, что Вы, вручая деньги, не назовете меня по имени, а скажете, что эти деньги просил Вас передать офицер, служивший в одном полку с ее сыном. Извините меня, пожалуйста, не слишком ли трудная моя просьба и не слишком ли она, эта поездка в Пелисье, помешает Вашим планам?
Желаю Вам счастья.
Ваш Анри де Давен. Мой адрес: Бретань, город Нуар, замок Анри де Давена».
Карлсбад. 23 сентября
Дневник Веригина
Святошин продолжает занимать меня своими историями, то забавными, то невероятными. Характер этих историй одинаковый: осуждение и критика царского строя, гражданская скорбь о мужицкой доле. Но все чаще встает передо мной старый швейцарец Бургонь, все чаще я вспоминаю его слова «…остерегайтесь этого человека».
Святошин огорчился, когда за обедом я сообщил о своем отъезде в Пелисье.
Он задумчиво забарабанил пальцами по столу, отбивая походный марш.
– Но ведь это ненадолго? На несколько дней? Я с нетерпением буду ждать вас.
Святошин подвинул к себе тарелку и посмотрел внимательно на суп. Я заметил жест, с каким он взял ложку – мягко и цепко. Я исподволь смотрел на Святошина, слушал его россказни, наблюдал за ним. Да! Во всей его повадке ощущаю мягкость тигриных лап. Продолжая рассматривать суп, Святошин вдруг чему-то улыбнулся.
«Ну, сейчас начнет рассказывать», – подумал я. И не ошибся.
– Есть у меня друг в Москве, прокурор. Приедем домой – я непременно познакомлю вас. Непременно. – И Святошин еще раз улыбнулся.
Но глаза его оставались холодными и спокойными. Затем быстро стер улыбку с лица и начал:
– Помню, как-то прокурор пригласил меня посмотреть, как отправляют арестантов на каторгу. Пришел я. А он мне показывает кандалы. Глянул я на замки на кандалах и ахнул: на каждом из них любезное изречение, афоризм, так сказать… Замочник, видно, был человек с выдумкой и юмором. И вот на одном замке выбил: «Кого люблю – того дарю», на другом: «Кто любит больше, чем я, пусть пишет дальше меня»… Я гляжу и глазам не верю, мой товарищ прокурор хохочет: вот она, народная мудрость… сентенции на кандалах… – Святошин понизил голос: – Царь надел на русского крестьянина кандалы… А царский манифест об отмене крепостного права – слова «осени себя крестным знамением, русский народ» – чем не подходящая сентенция для кандалов? А? Что, если выбить эти царские слова на кандалах? А? Каково? – И Святошин пристально взглянул мне в глаза.
– Ваш суп стынет, – напомнил я.
Мой собеседник встрепенулся.
– Ну конечно, – сказал он, мягко протягивая руку за солью. – Простите. Я так легко увлекаюсь.
После обеда мы вышли в сад.
– Задумал я одно дело, – вдруг начал Святошин. – И вот обращаюсь к вам, Дмитрий Дмитриевич, за помощью в одном поворотном, так сказать, для моей судьбы деле.
– Слушаю вас, Анатолий Алексеевич.
– Буду с вами откровенен. Начну издалека. Дед мой был другом Потемкина. За какие услуги – не скажу, но Екатерина Вторая наградила моего предка двадцатью тысячами десятин. Но я-то при чем тут? Ведь я рос, читал Руссо, изучал жизнь Робеспьера, зачитывался Рылеевым. Наизусть «Русскую правду» Пестеля заучил. И однажды спросил себя: что лучше – двадцать тысяч десятин пли чистая совесть? Она ведь одна-единственная у человека, совесть. Либо чистая, либо грязная. Зачем мне мои угодья, если я – единственной чистой совести своей лишаюсь? И вот я решился: написал письмо царю. Правду-матку в глаза бросил. Надо, мол, землю у помещика взять и мужику отдать. Так и написал!
«Это еще что за затея? – насторожился я. – Что он замышляет?» И сказал вслух:
– А в чем, собственно, должна состоять моя помощь?
– Дорогой Дмитрий Дмитриевич, – медленно, как бы осторожно подбирая слова, начал Святошин. – Помогите, посодействуйте, чтоб это письмо мое царю было напечатано в «Полярной звезде».
– Письмо при вас?
Святошин достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист. Наклонился ко мне.
– Разрешите? «Царь! Монарх! – начал Святошиы. – К богу и царю положено обращаться на «ты». Ты, царь, помещик! И я, твой подданный, дворянин Святошин, тоже помещик! И как помещик помещику обязан заявить.
Ты, царь, освободил крестьян от крепостной зависимости. Низкий поклон тебе за это деяние. Освободить-то освободил, но в еще горшее рабство мужика поставил. Что толку в тех разбросанных там и сям крохах землицы, которые помещики выдали своим крестьянам? У пахаря дети пухнут с голоду, а рядом помещичьи латифундии пустуют н зарастают сорняком.
Знай и помни, царь! Мужик грамоте не обучен, по ему ведомо: земля не помещику принадлежит, а богу. Он верит, что бог его не обидит. А это значит: перекрестит мужик свой грешный лоб и с божьей помощью расправится с помещиками. Чем Емелька Пугачев народ поднял? Истиной своих прокламаций – обещал: жалую, мол, подданных своих землею да травами…
И пока не пришел новый Пугачев, надо и тебе, царь, п всем помещикам твоим поделиться с народом землею, лесами, лугами, живым и мертвым инвентарем».
Святошин не спеша сложил лист. Взглянул па меня.
– Я подписал это послание полным именем своим. А род мой царю хорошо известен. Итак, жребий брошен. Будь что будет. Кары не боюсь. Вместе с вами вернусь и Россию. Совесть моя очистилась. – С этими словами Святошин протянул мне руку. – Надеюсь на вашу помощь, – заключил он. – Я весь перед вами.
Глаза его сияли. Щеки горели. На лбу выступили капельки пота. Он легким взмахом развернул ослепительной белизны носовой платок и поднес его к лицу. И на меня опять пахнуло лавандой.
Мы остановились на ступеньках у входа в пансион.
– Возвращайтесь скорее! Буду ждать!
Святошин наклонил голову, затем повернулся и, мягко, бесшумно ступая, пошел к себе. Я смотрел ему вслед. Его походка… Он словно стлался, поворачивая голову направо, налево и то и дело всматриваясь во встречных людей. Он почти не касался пола каблуками, приподнимаясь на носках. И с новой силой прозвучали в моей памяти слова старого часовщика из Люцерна;
«Рысья… рысья походка… остерегайтесь этого человека».
А ведь мои вещи в чемодане до сих пор пахнут лавандой…
Неужели?..
Дневник Веригина
Вот не ожидал! Утром выхожу к завтраку, а за моим столиком вместо полковника де Давена сидит… мой знакомый по Люцерну Анатолий Алексеевич Святошин. Тот, что ночами подавал мне лекарство, когда я был в забытьи. Он только что приехал из Мариенбада и будет жить в «Черном лебеде». Его комната рядом с моей.
15 сентября
Святошин занимает меня разговорами.
Сегодня я вспомнил о том, как врачевал в Севастополе во время Крымской кампании, как не хватало медикаментов.
– Тогда на волах через всю Русь в Севастополь доставляли ядра для пушек, – сказал Святошин. – Позор!
И его пронзительные, широко расставленные серые глаза остановились на мне. Он вдруг понизил голос:
– Сам бог послал мне вас. Для одной очень важной вещи: я попрошу вас ввести меня в Лондоне в дом к Огареву или Герцену. Не отказывайтесь! Выслушайте меня! Вам, может быть, неизвестно, что я помещик, владелец двадцати тысяч десятин в Херсонской губернии. Но не гнушайтесь мною. Начну издалека. Кто поднял руку на цари Николая Первого? Декабристы-помещики. Пойдем дальше: не сегодня-завтра на Руси будет переворот. А кто в этом деле голова? Помещики Яковлев, Герцен и Огарев! Хотите верьте, хотите нет! Но и я из тех помещиков, которые «чувствовать умеют»! – воскликнул он. – О Русь, о Русь! Когда же удары в набат «Колокола» Герцена разбудят тебя!
Святошин остановился. Он был взволнован. На лбу выступили капельки пота. Легким взмахом Святошин развернул ослепительной белизны носовой платок и поднес его к лицу. От платка пахнуло лавандой.
Карлсбад. 20 сентября
Дневник Веригина
Шесть часов утра. Пересматривал записи опытов с планариями. Не заметил, как прошла ночь.
Прервал дневник: кто-то постучал в дверь… А! Это старушка горничная Мари.
– Вот вам, мосье Веригин, письмо. – И Мари протянула мне плотный серый конверт с гербом. Ушла.
Я всмотрелся в латинский шрифт, в крупный, твердый, размашистый почерк. Догадался сразу: это письмо де Давена. Вот оно:
«Дорогой Дмитрий Веригин!
От души благодарю Вас еще раз за Ваше сердечное внимание к моей беде. Дилижанс помешал мне сказать Вам то, о чем я пишу в этом письме.
Я разрешаю себе обратиться к Вам, уважаемый друг, со следующей просьбой. Не найдете ли Вы, мосье, возможным оказать мне услугу, которую я буду помнить, пока бьется мое сердце?
Не представится ли Вам возможность, когда будете возвращаться домой, побывать во Франции, в старом маленьком приморском городке Пелисье?
Там, в переулке Старые каштаны, живет госпожа Жермен Рамо. Сын госпожи Рамо, капитан Феликс Рамо, ранее служивший в колониальных войсках, был присужден к расстрелу, помилован, но погиб на каторге в Гвиане. Да! Погиб, потому что отказался стрелять в туземцев. Скорбная тень этого человека повсюду преследует меня. Но сейчас речь пойдет о другом.
Я хочу, я обязан вручить старушке матери некоторую сумму денег. Но сам я это сделать не могу. Не возьмете ли Вы, мосье, на себя это нелегкое поручение? Как это сделать, доверяю Вашему такту и деликатности и надеюсь, что Вы, вручая деньги, не назовете меня по имени, а скажете, что эти деньги просил Вас передать офицер, служивший в одном полку с ее сыном. Извините меня, пожалуйста, не слишком ли трудная моя просьба и не слишком ли она, эта поездка в Пелисье, помешает Вашим планам?
Желаю Вам счастья.
Ваш Анри де Давен. Мой адрес: Бретань, город Нуар, замок Анри де Давена».
Карлсбад. 23 сентября
Дневник Веригина
Святошин продолжает занимать меня своими историями, то забавными, то невероятными. Характер этих историй одинаковый: осуждение и критика царского строя, гражданская скорбь о мужицкой доле. Но все чаще встает передо мной старый швейцарец Бургонь, все чаще я вспоминаю его слова «…остерегайтесь этого человека».
Святошин огорчился, когда за обедом я сообщил о своем отъезде в Пелисье.
Он задумчиво забарабанил пальцами по столу, отбивая походный марш.
– Но ведь это ненадолго? На несколько дней? Я с нетерпением буду ждать вас.
Святошин подвинул к себе тарелку и посмотрел внимательно на суп. Я заметил жест, с каким он взял ложку – мягко и цепко. Я исподволь смотрел на Святошина, слушал его россказни, наблюдал за ним. Да! Во всей его повадке ощущаю мягкость тигриных лап. Продолжая рассматривать суп, Святошин вдруг чему-то улыбнулся.
«Ну, сейчас начнет рассказывать», – подумал я. И не ошибся.
– Есть у меня друг в Москве, прокурор. Приедем домой – я непременно познакомлю вас. Непременно. – И Святошин еще раз улыбнулся.
Но глаза его оставались холодными и спокойными. Затем быстро стер улыбку с лица и начал:
– Помню, как-то прокурор пригласил меня посмотреть, как отправляют арестантов на каторгу. Пришел я. А он мне показывает кандалы. Глянул я на замки на кандалах и ахнул: на каждом из них любезное изречение, афоризм, так сказать… Замочник, видно, был человек с выдумкой и юмором. И вот на одном замке выбил: «Кого люблю – того дарю», на другом: «Кто любит больше, чем я, пусть пишет дальше меня»… Я гляжу и глазам не верю, мой товарищ прокурор хохочет: вот она, народная мудрость… сентенции на кандалах… – Святошин понизил голос: – Царь надел на русского крестьянина кандалы… А царский манифест об отмене крепостного права – слова «осени себя крестным знамением, русский народ» – чем не подходящая сентенция для кандалов? А? Что, если выбить эти царские слова на кандалах? А? Каково? – И Святошин пристально взглянул мне в глаза.
– Ваш суп стынет, – напомнил я.
Мой собеседник встрепенулся.
– Ну конечно, – сказал он, мягко протягивая руку за солью. – Простите. Я так легко увлекаюсь.
После обеда мы вышли в сад.
– Задумал я одно дело, – вдруг начал Святошин. – И вот обращаюсь к вам, Дмитрий Дмитриевич, за помощью в одном поворотном, так сказать, для моей судьбы деле.
– Слушаю вас, Анатолий Алексеевич.
– Буду с вами откровенен. Начну издалека. Дед мой был другом Потемкина. За какие услуги – не скажу, но Екатерина Вторая наградила моего предка двадцатью тысячами десятин. Но я-то при чем тут? Ведь я рос, читал Руссо, изучал жизнь Робеспьера, зачитывался Рылеевым. Наизусть «Русскую правду» Пестеля заучил. И однажды спросил себя: что лучше – двадцать тысяч десятин пли чистая совесть? Она ведь одна-единственная у человека, совесть. Либо чистая, либо грязная. Зачем мне мои угодья, если я – единственной чистой совести своей лишаюсь? И вот я решился: написал письмо царю. Правду-матку в глаза бросил. Надо, мол, землю у помещика взять и мужику отдать. Так и написал!
«Это еще что за затея? – насторожился я. – Что он замышляет?» И сказал вслух:
– А в чем, собственно, должна состоять моя помощь?
– Дорогой Дмитрий Дмитриевич, – медленно, как бы осторожно подбирая слова, начал Святошин. – Помогите, посодействуйте, чтоб это письмо мое царю было напечатано в «Полярной звезде».
– Письмо при вас?
Святошин достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист. Наклонился ко мне.
– Разрешите? «Царь! Монарх! – начал Святошиы. – К богу и царю положено обращаться на «ты». Ты, царь, помещик! И я, твой подданный, дворянин Святошин, тоже помещик! И как помещик помещику обязан заявить.
Ты, царь, освободил крестьян от крепостной зависимости. Низкий поклон тебе за это деяние. Освободить-то освободил, но в еще горшее рабство мужика поставил. Что толку в тех разбросанных там и сям крохах землицы, которые помещики выдали своим крестьянам? У пахаря дети пухнут с голоду, а рядом помещичьи латифундии пустуют н зарастают сорняком.
Знай и помни, царь! Мужик грамоте не обучен, по ему ведомо: земля не помещику принадлежит, а богу. Он верит, что бог его не обидит. А это значит: перекрестит мужик свой грешный лоб и с божьей помощью расправится с помещиками. Чем Емелька Пугачев народ поднял? Истиной своих прокламаций – обещал: жалую, мол, подданных своих землею да травами…
И пока не пришел новый Пугачев, надо и тебе, царь, п всем помещикам твоим поделиться с народом землею, лесами, лугами, живым и мертвым инвентарем».
Святошин не спеша сложил лист. Взглянул па меня.
– Я подписал это послание полным именем своим. А род мой царю хорошо известен. Итак, жребий брошен. Будь что будет. Кары не боюсь. Вместе с вами вернусь и Россию. Совесть моя очистилась. – С этими словами Святошин протянул мне руку. – Надеюсь на вашу помощь, – заключил он. – Я весь перед вами.
Глаза его сияли. Щеки горели. На лбу выступили капельки пота. Он легким взмахом развернул ослепительной белизны носовой платок и поднес его к лицу. И на меня опять пахнуло лавандой.
Мы остановились на ступеньках у входа в пансион.
– Возвращайтесь скорее! Буду ждать!
Святошин наклонил голову, затем повернулся и, мягко, бесшумно ступая, пошел к себе. Я смотрел ему вслед. Его походка… Он словно стлался, поворачивая голову направо, налево и то и дело всматриваясь во встречных людей. Он почти не касался пола каблуками, приподнимаясь на носках. И с новой силой прозвучали в моей памяти слова старого часовщика из Люцерна;
«Рысья… рысья походка… остерегайтесь этого человека».
А ведь мои вещи в чемодане до сих пор пахнут лавандой…
Неужели?..
ИСПОВЕДЬ ДЕ ДАВЕНА
«Господину Дмитрию Веригину.
Карлсбад.
Пансион «Черный лебедь», комната 212.
Дорогой друг Дмитрий Веригин!
Безмерно благодарен: Вы согласились выполнить мою просьбу – отвезти деньги мадам Рамо в Пелисье. Посылаю деньги. Не забудьте сразу же отсчитать сумму на поездку и городок Пелисье, где живет госпожа Рамо в переулке Старые каштаны, и на обратный путь. Не знаю, увижу ли я Вас еще. Но Ваша отзывчивость вызывает у меня желание быть с Вами откровенным. Я считаю обязательным для себя предложить Вам свою исповедь.
Еще раз от всей души благодарю Вас.
Ваш Анри де Давен».
«Исповедь де Давена
Четверть века я воевал в Алжире. И, без сомнения, коечто сделал для умножения славы моей великой Франции. Не было дня, часа и минуты, чтоб я усомнился, хорошо ли л поступаю, огнем и мечом подчиняя полудикие племена моей родине и занимая земли, на которых они обитали или кочевали.
Под моим начальством служил воспитанник Сен-Сирского военного училища Феликс Рамо. Талантливый офицер, беспредельной храбрости, находчивый, весельчак и балагур, он быстро дослужился до чина капитана. Скажу прямо – я любил его.
Но вот вдруг офицеры его полка сообщили мне, что Рамо получил какое-то письмо. И с тех пор превратился в молчаливого и замкнутого человека. Я не придал этому значения. И напрасно.
Однажды в маленькой деревушке туземцы оказали нам фанатическое сопротивление. Полк мой пошел в атаку. Но Феликс Рамо вдруг придержал коня и бросил на землю оружие! Все пришли в смятение. Я подлетел к нему:
– Рамо? Что случилось?
– Мой полковник, – воскликнул он, – я не буду убивать этих людей!
– Безумец! Ваша голова вальсирует! Ведите солдат! Вы не в своем уме!
– Мой полковник! Убейте меня, но я не подниму руку на этих несчастных! Они умирают за свою свободу. Я не буду убивать этих людей.
«Он с ума сошел», – подумал я и сам повел солдат.
Деревушка была взята. Никто не сдался в этом селении, и все были убиты. Мои солдаты с песней вернулись в лагерь.
На другой день Феликс Рамо предстал перед военным судом. Я сам был председателем суда. Я знал, что капитана Рамо расстреляют. Но я не забыл о годах его бесстрашных сражений с туземцами. Спешным пакетом донес обо всем военному министру, просил о смягчении участи Рамо. А перед самым заседанием я высказал судьям свое предположение: не перемешало ли солнце пустыни что-либо в голове капитана, не выжгло ли оно лучшую часть его души? И судьи, офицеры, которые знали и видели сто раз капитана Рамо в деле, задали ему на суде вопрос: не считает ли он сам свой страшный поступок случайным явлением? И не вызвано ли это предательством чести Франции какой-либо причиной, неизвестной начальству?
– Нет, господа судьи-офицеры, – спокойно ответил Феликс. – Солнце тут ни при чем. И голова моя в порядке. Я не стал убивать невинных туземцев. И впредь больше не буду убивать людей.
– А слава Франции? А присяга? А честь оружия? А долг солдата? – напомнили ему судьи.
– Нет! Все это тут ни при чем, – твердо сказал Феликс Рамо. – Тут совсем другое дело. Разве вы, господа судьи, сами не убедились, что туземец, будучи не в силах отстоять свободу своей родины, умирает гордо, красиво. А так ли живет и умирает случайно разбогатевший рантье во Франции?
– Он безумец! – возмутились судьи-офицеры. – Равнять французов с дикарями! Подсудимый Рамо! Откуда у вас такие идеи?
– Отказываюсь, господа судьи-офицеры, отвечать на этот вопрос.
– Вы забыли присягу. Опомнитесь, Рамо!.. Вы предали свою родину!
– Бедная мод Франция! – тихо сказал Феликс Рамо. – Моя прекрасная страна! Не я тебя предал. Твои хозяева по пустякам растрачивают свою жизнь и в оплату своих долгов распродают тебя, моя родина. Они завоевывают пустыни на чужих континентах, а сами свою же Францию превращают в пустыню. Они расплачиваются лесами Франции за свое беспутство в кабаках. Моя Франция! Ты скоро будешь без лесов, без тени под беспощадным солнцем. Да, господа судьи! А хозяева Франции в своих обветшалых замках и преуспевающих торговых конторах…
Я оборвал капитана Рамо.
Военый суд приговорил капитана Феликса Рамо к расстрелу. Я утвердил этот приговор, считаясь с моей солдатской совестью, с правдой всей моей жизни, жизни солдата – часового на страже славы Франции.
Рамо увели на расстрел. Рота по моей команде прицелилась. Но тут примчался, на взмыленном коне курьер и вручил мне пакет. Военный министр заменил осужденному расстрел вечной каторгой в Гвиане. Феликса Рамо в цепях увезли в Гвиану. Больше я о нем не слышал. И не вспоминал.
Прошло три года. Я вышел в отставку и вернулся в свой замок в Бретань.
В старом замке, который был построен еще до первого крестового похода, меня приветливо встретила моя семьяжена, дочь и сын. Все было мирно в старом замке. В душе было чувство гордости за достойно прожитую жизнь.
Но настал такой час, когда я потерял покой. И начал думать: уж не прав ли был капитан Рамо?
Вот с чего это началось.
Моей семье потребовалась очень большая сумма денег: сыну – чтоб делать карьеру в столице, а дочери и жене – чтоб завести свой салон в Париже. Жена пригласила к обеду нотариуса. Он посоветовал продать старый родовой лес на сруб. Я запротестовал. Предки деревьев в этом лесу видели, как мои предки уходили в крестовый поход. Заботило меня еще и другое. Я знал: срубят лес – пески и дюны подступят к самому замку, он будет в песчаной осаде.
Но жена и дочь настояли на своем. И лес пошел на сруб.
И вот однажды на заре я проснулся от стука топоров. Глянул в окно. Увидел, как умирают деревья. И тут совсем неожиданно я вспомнил слова капитана Рамо: «Бедная моя Франция, ты скоро превратишься в пустыню».
Меня обступили воспоминания: атака… выстрелы… Рамо под судом, гордый, бесстрашный. С каждым стуком топора, с каждым падающим деревом все резче, все острее звучали в моем сознании слова Рамо: «Ты скоро будешь без лесов, моя страна… а хозяева Франции благоденствуют и своих обветшалых замках и преуспевающих торговых конторах…»
Я уехал из Бретани. Я стал разъезжать но Франции. И я увидел: леса страны гибнут. Их рубят, ими торгуют. Веселый шорох чудесных семенных дубов в Беммо франицузы превращали в шорох бумажек, выручаемых шикарными ресторанами; радостный звон красавиц сосен в Верхней Луаре французы преображали в звон луидоров в картежных домах и увеселительных заведениях.
Тяжкие раздумья мучили мой мозг и сердце. Мой внутренний мир раскололся надвое. И я тщетно пытался его склеить.
Полгода я путешествовал. А затем вернулся в свою Бретань, в свой замок.
Пни… всюду жалкие обрубки торчали из земли там, где когда-то рос мой старый добрый лес. Однажды ночью я долго не мог уснуть. И я пришел к океану.
Я шагал меж пней, угрюмо торчащих из земли.
По прихоти лесорубов на самом берегу среди дюн осталась одна высокая сосна. Как сейчас, вижу косой свет луны, а на песке тень дерева, засыпаемого песком. Верхушка сосны звенела, упорно качала ветвями, казалось – что-то доказывала океану.
Прошло время. Я получил сообщение: «Каторжник Феликс Рамо, капитан колониальных войск, застрелен охраной при попытке к бегству».
Не душевные муки и не угрызения совести, а острую колющую боль в сердце почувствовал я, когда прочел это сообщение…
Врач вылечил мое сердце. Но перед глазами непрестанно стоял погибший капитан Рамо. Звучали его слова – словно он, уходя из жизни, влил их в мое сознание. И правда этих слов стала становиться моей правдой. Но как примирить ее с воинской, солдатской правдой всей моей жизни?
Долг… «Я выполнил свой воинский долг», – тысячу раз в день повторял я себе. Но совесть уж прочно облеклась в одежду правды последних слов Рамо о Франции, о свободе. Я упорно боролся с моим понятием о долге перед Францией. И в этой борьбе я изнемог. И выхода не находил. И снова стал ездить по свету, ища покоя.
И вот я приехал в Карлсбад. Встретился с Вами. Остальное Вы знаете.
Я кончил, мой друг. Теперь Вам все известно. Рассказ мой о лосе и волках, надеюсь, стал Вам понятен. Я – лось, одинокий лось, которого преследуют волки. Какие? Угрызения совести.
Жду Вашего сообщения о поездке в Пелисье. К матерн погибшего Феликса Рамо.
Ваш де Давен.
Карлсбад.
Пансион «Черный лебедь», комната 212.
Дорогой друг Дмитрий Веригин!
Безмерно благодарен: Вы согласились выполнить мою просьбу – отвезти деньги мадам Рамо в Пелисье. Посылаю деньги. Не забудьте сразу же отсчитать сумму на поездку и городок Пелисье, где живет госпожа Рамо в переулке Старые каштаны, и на обратный путь. Не знаю, увижу ли я Вас еще. Но Ваша отзывчивость вызывает у меня желание быть с Вами откровенным. Я считаю обязательным для себя предложить Вам свою исповедь.
Еще раз от всей души благодарю Вас.
Ваш Анри де Давен».
«Исповедь де Давена
Четверть века я воевал в Алжире. И, без сомнения, коечто сделал для умножения славы моей великой Франции. Не было дня, часа и минуты, чтоб я усомнился, хорошо ли л поступаю, огнем и мечом подчиняя полудикие племена моей родине и занимая земли, на которых они обитали или кочевали.
Под моим начальством служил воспитанник Сен-Сирского военного училища Феликс Рамо. Талантливый офицер, беспредельной храбрости, находчивый, весельчак и балагур, он быстро дослужился до чина капитана. Скажу прямо – я любил его.
Но вот вдруг офицеры его полка сообщили мне, что Рамо получил какое-то письмо. И с тех пор превратился в молчаливого и замкнутого человека. Я не придал этому значения. И напрасно.
Однажды в маленькой деревушке туземцы оказали нам фанатическое сопротивление. Полк мой пошел в атаку. Но Феликс Рамо вдруг придержал коня и бросил на землю оружие! Все пришли в смятение. Я подлетел к нему:
– Рамо? Что случилось?
– Мой полковник, – воскликнул он, – я не буду убивать этих людей!
– Безумец! Ваша голова вальсирует! Ведите солдат! Вы не в своем уме!
– Мой полковник! Убейте меня, но я не подниму руку на этих несчастных! Они умирают за свою свободу. Я не буду убивать этих людей.
«Он с ума сошел», – подумал я и сам повел солдат.
Деревушка была взята. Никто не сдался в этом селении, и все были убиты. Мои солдаты с песней вернулись в лагерь.
На другой день Феликс Рамо предстал перед военным судом. Я сам был председателем суда. Я знал, что капитана Рамо расстреляют. Но я не забыл о годах его бесстрашных сражений с туземцами. Спешным пакетом донес обо всем военному министру, просил о смягчении участи Рамо. А перед самым заседанием я высказал судьям свое предположение: не перемешало ли солнце пустыни что-либо в голове капитана, не выжгло ли оно лучшую часть его души? И судьи, офицеры, которые знали и видели сто раз капитана Рамо в деле, задали ему на суде вопрос: не считает ли он сам свой страшный поступок случайным явлением? И не вызвано ли это предательством чести Франции какой-либо причиной, неизвестной начальству?
– Нет, господа судьи-офицеры, – спокойно ответил Феликс. – Солнце тут ни при чем. И голова моя в порядке. Я не стал убивать невинных туземцев. И впредь больше не буду убивать людей.
– А слава Франции? А присяга? А честь оружия? А долг солдата? – напомнили ему судьи.
– Нет! Все это тут ни при чем, – твердо сказал Феликс Рамо. – Тут совсем другое дело. Разве вы, господа судьи, сами не убедились, что туземец, будучи не в силах отстоять свободу своей родины, умирает гордо, красиво. А так ли живет и умирает случайно разбогатевший рантье во Франции?
– Он безумец! – возмутились судьи-офицеры. – Равнять французов с дикарями! Подсудимый Рамо! Откуда у вас такие идеи?
– Отказываюсь, господа судьи-офицеры, отвечать на этот вопрос.
– Вы забыли присягу. Опомнитесь, Рамо!.. Вы предали свою родину!
– Бедная мод Франция! – тихо сказал Феликс Рамо. – Моя прекрасная страна! Не я тебя предал. Твои хозяева по пустякам растрачивают свою жизнь и в оплату своих долгов распродают тебя, моя родина. Они завоевывают пустыни на чужих континентах, а сами свою же Францию превращают в пустыню. Они расплачиваются лесами Франции за свое беспутство в кабаках. Моя Франция! Ты скоро будешь без лесов, без тени под беспощадным солнцем. Да, господа судьи! А хозяева Франции в своих обветшалых замках и преуспевающих торговых конторах…
Я оборвал капитана Рамо.
Военый суд приговорил капитана Феликса Рамо к расстрелу. Я утвердил этот приговор, считаясь с моей солдатской совестью, с правдой всей моей жизни, жизни солдата – часового на страже славы Франции.
Рамо увели на расстрел. Рота по моей команде прицелилась. Но тут примчался, на взмыленном коне курьер и вручил мне пакет. Военный министр заменил осужденному расстрел вечной каторгой в Гвиане. Феликса Рамо в цепях увезли в Гвиану. Больше я о нем не слышал. И не вспоминал.
Прошло три года. Я вышел в отставку и вернулся в свой замок в Бретань.
В старом замке, который был построен еще до первого крестового похода, меня приветливо встретила моя семьяжена, дочь и сын. Все было мирно в старом замке. В душе было чувство гордости за достойно прожитую жизнь.
Но настал такой час, когда я потерял покой. И начал думать: уж не прав ли был капитан Рамо?
Вот с чего это началось.
Моей семье потребовалась очень большая сумма денег: сыну – чтоб делать карьеру в столице, а дочери и жене – чтоб завести свой салон в Париже. Жена пригласила к обеду нотариуса. Он посоветовал продать старый родовой лес на сруб. Я запротестовал. Предки деревьев в этом лесу видели, как мои предки уходили в крестовый поход. Заботило меня еще и другое. Я знал: срубят лес – пески и дюны подступят к самому замку, он будет в песчаной осаде.
Но жена и дочь настояли на своем. И лес пошел на сруб.
И вот однажды на заре я проснулся от стука топоров. Глянул в окно. Увидел, как умирают деревья. И тут совсем неожиданно я вспомнил слова капитана Рамо: «Бедная моя Франция, ты скоро превратишься в пустыню».
Меня обступили воспоминания: атака… выстрелы… Рамо под судом, гордый, бесстрашный. С каждым стуком топора, с каждым падающим деревом все резче, все острее звучали в моем сознании слова Рамо: «Ты скоро будешь без лесов, моя страна… а хозяева Франции благоденствуют и своих обветшалых замках и преуспевающих торговых конторах…»
Я уехал из Бретани. Я стал разъезжать но Франции. И я увидел: леса страны гибнут. Их рубят, ими торгуют. Веселый шорох чудесных семенных дубов в Беммо франицузы превращали в шорох бумажек, выручаемых шикарными ресторанами; радостный звон красавиц сосен в Верхней Луаре французы преображали в звон луидоров в картежных домах и увеселительных заведениях.
Тяжкие раздумья мучили мой мозг и сердце. Мой внутренний мир раскололся надвое. И я тщетно пытался его склеить.
Полгода я путешествовал. А затем вернулся в свою Бретань, в свой замок.
Пни… всюду жалкие обрубки торчали из земли там, где когда-то рос мой старый добрый лес. Однажды ночью я долго не мог уснуть. И я пришел к океану.
Я шагал меж пней, угрюмо торчащих из земли.
По прихоти лесорубов на самом берегу среди дюн осталась одна высокая сосна. Как сейчас, вижу косой свет луны, а на песке тень дерева, засыпаемого песком. Верхушка сосны звенела, упорно качала ветвями, казалось – что-то доказывала океану.
Прошло время. Я получил сообщение: «Каторжник Феликс Рамо, капитан колониальных войск, застрелен охраной при попытке к бегству».
Не душевные муки и не угрызения совести, а острую колющую боль в сердце почувствовал я, когда прочел это сообщение…
Врач вылечил мое сердце. Но перед глазами непрестанно стоял погибший капитан Рамо. Звучали его слова – словно он, уходя из жизни, влил их в мое сознание. И правда этих слов стала становиться моей правдой. Но как примирить ее с воинской, солдатской правдой всей моей жизни?
Долг… «Я выполнил свой воинский долг», – тысячу раз в день повторял я себе. Но совесть уж прочно облеклась в одежду правды последних слов Рамо о Франции, о свободе. Я упорно боролся с моим понятием о долге перед Францией. И в этой борьбе я изнемог. И выхода не находил. И снова стал ездить по свету, ища покоя.
И вот я приехал в Карлсбад. Встретился с Вами. Остальное Вы знаете.
Я кончил, мой друг. Теперь Вам все известно. Рассказ мой о лосе и волках, надеюсь, стал Вам понятен. Я – лось, одинокий лось, которого преследуют волки. Какие? Угрызения совести.
Жду Вашего сообщения о поездке в Пелисье. К матерн погибшего Феликса Рамо.
Ваш де Давен.
СВЯТОШИН РАЗОБЛАЧЕН
Карлсбад. 4 октября
Дневник Веригина
Итак – в дорогу. Во Францию. Приеду в Пелисье. Разыщу старушку Жермен Рамо. Исполню поручение де Давена. Передам деньги. А потом – домой.
Отправляю письмо друзьям в Женеву. Себе оставляю копию.
«Дорогие друзья и товарищи! Имею все основания предупредить вас: остерегайтесь Святошина. Вы в Женеве, а вместе с вами и я, поверили ему. Но он – враг. Заграничный агент Третьего отделения.
И доказываю я это вот как:
1) его выдал запах лаванды, сохранившийся в бумагах, лежавших в моем чемодане еще со времен Люцерна, когда он, как «милосердный христианин», ходил за мною во время болезни;
2) мне известны его попытки проникнуть в мою комнату в пансионе «Черный лебедь», когда меня не было дома. Об этом мне известно от старого служителя по фамилии Капка;
3) Святошин в разговорах со мной явно провоцировал меня на антицарские высказывания, пытался подчеркнуть «революционный» образ своих мыслей;
4) в своем стремлении проникнуть к A. Герцену потерял всякое чувство меры, состряпав некий «донос на самого себя», который он мыслил увидеть на страницах «Полярной звезды».
И еще (только не улыбайтесь): к сказанному выше можно прибавить предупреждение старого часовщика в Люцерне, определявшего людей по их походке: «Остерегайтесь его (то есть Святошина) – это нехороший человек».
Ваш…»
Дневник Веригина
Итак – в дорогу. Во Францию. Приеду в Пелисье. Разыщу старушку Жермен Рамо. Исполню поручение де Давена. Передам деньги. А потом – домой.
Отправляю письмо друзьям в Женеву. Себе оставляю копию.
«Дорогие друзья и товарищи! Имею все основания предупредить вас: остерегайтесь Святошина. Вы в Женеве, а вместе с вами и я, поверили ему. Но он – враг. Заграничный агент Третьего отделения.
И доказываю я это вот как:
1) его выдал запах лаванды, сохранившийся в бумагах, лежавших в моем чемодане еще со времен Люцерна, когда он, как «милосердный христианин», ходил за мною во время болезни;
2) мне известны его попытки проникнуть в мою комнату в пансионе «Черный лебедь», когда меня не было дома. Об этом мне известно от старого служителя по фамилии Капка;
3) Святошин в разговорах со мной явно провоцировал меня на антицарские высказывания, пытался подчеркнуть «революционный» образ своих мыслей;
4) в своем стремлении проникнуть к A. Герцену потерял всякое чувство меры, состряпав некий «донос на самого себя», который он мыслил увидеть на страницах «Полярной звезды».
И еще (только не улыбайтесь): к сказанному выше можно прибавить предупреждение старого часовщика в Люцерне, определявшего людей по их походке: «Остерегайтесь его (то есть Святошина) – это нехороший человек».
Ваш…»
Часть пятая
ОЖИВШАЯ МЕЛОДИЯ
ТАЙНА ПЕРЕУЛКА СТАРЫЕ КАШТАНЫ
Пелисье. Гостиница «Бель Вю»
8 октября, утро.
Сегодня суббота. На рассвете приехал в Пелисье. Моя комната в этой приморской гостинице «Бель Вю» сумрачна и неприветлива. Одиноко глядит на океан маяк.
Иду к мадам Рамо. Она живет в переулке Старые каштаны, дом 25. Передам деньги – и домой. Документы в порядке.
Пелисъе. Ночь.
Я задерживаюсь в Пелисье. Побывал в переулке Старые каштаны. Мадам Рамо не застал. Соседки сказали так: «И что это все приезжают к мадам Рамо непременно в субботу? То какой-то матрос, теперь вы. Мадам Рамо всегда в субботу уезжает в деревню. Там живет ее школьная подруга мадам Дефорж. А мадам Рамо вернется послезавтра, в понедельник».
С каким любопытством осматривали и расспрашивали меня соседки госпржи Рамо! Допытывались, кто я, зачем приехал, какое у меня дело в Пелисье.
Пелисье, 9 октября, воскресенье, утро.
Дневник Веригина
Приморский городок Пелисье был когда-то славен и знаменит. Ныне он забыт всеми кораблями мира. А переулок Старые каштаны, где живет мадам Рамо, самый забытый переулок в этом забытом городке. Наверное, все дни здесь друг на друга похожи, как эти маленькие домики с глухими ставнями, которые закрываются с переулка. Наверно, только два раза в день – вечером (когда с переулка вталкивают в отверстие по бокам окон болты и ставни крепко-накрепко прижимаются к стеклам окон) и утром (когда открываются ставни) – тишина переулка нарушается стуком этих болтов. Но весь день и всю ночь тихо дремлет переулок. Дремлет и этот старый-старый городок, вспоминая старинные пиратские времена.
Но в прошлое воскресенье пришла в этот переулок тайна. Не выдуманная, а настоящая. И принес ее неизвестный матрос с неизвестного корабля.
Было так (со слов тетушки Фланш, соседки мадам Рамо).
Рано утром, еще только стали открывать ставни в домах, тетушка Фланш, выйдя на крылечко, увидела, что в переулке появился моряк. Он курил короткую трубочку, поглаживая бороду, которая росла у него под подбородком – прямо из шеи, – и все время присматривался к домам. Он что-то искал.
Так дошел он до домика мадам Рамо. И сразу же взбежал на крылечко и потянул ручку звонка. Ответа не было. Постучал в окошко. Занавеска не поднималась. Тетушка Фланш, соседка мадам Рамо, услышала стук, вышла на крылечко и сказала:
– Не звоните и не стучите! Хозяйка дома уехала вчера, в субботу, в деревню. К мадам Луизе Дефорж. Очень почтенной даме. Обе они когда-то в одном пансионе жили к учились.
– А когда же вернется хозяйка?
– В понедельник.
Моряк сел на приступочку крыльца.
Шли часы… Жители переулка ходили мимо домика мадам Рамо. Смотрели: моряк то сидел на крылечке, то подходил к окошку дома и, приложив к лицу обе ладони, смотрел через стекло в квартиру. Смешной моряк! Ведь не пряталась же мадам Рамо в полутьме своего дома! Иль, может, моряк хотел увидеть, какая у нее мебель? Кто его знает? Соседки мадам Рамо звали моряка откушать кофе – надо же было узнать, откуда и зачем он прибыл сюда. Но моряк поблагодарил и отказался. Он достал из сумки кусок вяленого мяса и флягу вина. И тут же, на крылечке, позавтракал. Был полдень, когда жительницы переулка, посоветовавшись с мужьями, подошли к моряку и прямо спросили о том, что привело его в городок. Моряк усмехнулся.
8 октября, утро.
Сегодня суббота. На рассвете приехал в Пелисье. Моя комната в этой приморской гостинице «Бель Вю» сумрачна и неприветлива. Одиноко глядит на океан маяк.
Иду к мадам Рамо. Она живет в переулке Старые каштаны, дом 25. Передам деньги – и домой. Документы в порядке.
Пелисъе. Ночь.
Я задерживаюсь в Пелисье. Побывал в переулке Старые каштаны. Мадам Рамо не застал. Соседки сказали так: «И что это все приезжают к мадам Рамо непременно в субботу? То какой-то матрос, теперь вы. Мадам Рамо всегда в субботу уезжает в деревню. Там живет ее школьная подруга мадам Дефорж. А мадам Рамо вернется послезавтра, в понедельник».
С каким любопытством осматривали и расспрашивали меня соседки госпржи Рамо! Допытывались, кто я, зачем приехал, какое у меня дело в Пелисье.
Пелисье, 9 октября, воскресенье, утро.
Дневник Веригина
Приморский городок Пелисье был когда-то славен и знаменит. Ныне он забыт всеми кораблями мира. А переулок Старые каштаны, где живет мадам Рамо, самый забытый переулок в этом забытом городке. Наверное, все дни здесь друг на друга похожи, как эти маленькие домики с глухими ставнями, которые закрываются с переулка. Наверно, только два раза в день – вечером (когда с переулка вталкивают в отверстие по бокам окон болты и ставни крепко-накрепко прижимаются к стеклам окон) и утром (когда открываются ставни) – тишина переулка нарушается стуком этих болтов. Но весь день и всю ночь тихо дремлет переулок. Дремлет и этот старый-старый городок, вспоминая старинные пиратские времена.
Но в прошлое воскресенье пришла в этот переулок тайна. Не выдуманная, а настоящая. И принес ее неизвестный матрос с неизвестного корабля.
Было так (со слов тетушки Фланш, соседки мадам Рамо).
Рано утром, еще только стали открывать ставни в домах, тетушка Фланш, выйдя на крылечко, увидела, что в переулке появился моряк. Он курил короткую трубочку, поглаживая бороду, которая росла у него под подбородком – прямо из шеи, – и все время присматривался к домам. Он что-то искал.
Так дошел он до домика мадам Рамо. И сразу же взбежал на крылечко и потянул ручку звонка. Ответа не было. Постучал в окошко. Занавеска не поднималась. Тетушка Фланш, соседка мадам Рамо, услышала стук, вышла на крылечко и сказала:
– Не звоните и не стучите! Хозяйка дома уехала вчера, в субботу, в деревню. К мадам Луизе Дефорж. Очень почтенной даме. Обе они когда-то в одном пансионе жили к учились.
– А когда же вернется хозяйка?
– В понедельник.
Моряк сел на приступочку крыльца.
Шли часы… Жители переулка ходили мимо домика мадам Рамо. Смотрели: моряк то сидел на крылечке, то подходил к окошку дома и, приложив к лицу обе ладони, смотрел через стекло в квартиру. Смешной моряк! Ведь не пряталась же мадам Рамо в полутьме своего дома! Иль, может, моряк хотел увидеть, какая у нее мебель? Кто его знает? Соседки мадам Рамо звали моряка откушать кофе – надо же было узнать, откуда и зачем он прибыл сюда. Но моряк поблагодарил и отказался. Он достал из сумки кусок вяленого мяса и флягу вина. И тут же, на крылечке, позавтракал. Был полдень, когда жительницы переулка, посоветовавшись с мужьями, подошли к моряку и прямо спросили о том, что привело его в городок. Моряк усмехнулся.