Страница:
После октябрьских дней 1917 г. А. И. отходит от политики и возвращается всецело к своему любимому занятию: библиотечному делу.
По его инициативе в Библиотечном Государственном Совещании 1918 г. принимаются решения об организации справочного бюро при главном российском книгохранилище, о систематическом обмене книгами между библиотеками, об издании периодического журнала, посвященного вопросам библиотечного дела; учреждаются курсы библиотековедения. Побывав на юге Poccии в разгар советского военного коммунизма, он еще успевает в течение 1919 г. заняться организацией сборов в пользу жертв погромов, посвящает 1920-ый год Одесской библиотеке и к 1921 году возвращается в Петербург-Ленинград. Там, на посту вицедиректора Публичной Библиотеки, А. И. проектирует дальнейшие реформы и самолично проводит их в жизнь. Основная мысль преобразований, поставленных на очередь А. И-чем заключалась в том, чтобы сделать библиотечную книгу возможно более доступной для широких кругов, а из Библиотеки создать живой организм, индивидуально обслуживающий читателя, идущий навстречу его запросам, а не только музей книжных редкостей.
Охраняя целость богатых коллекций Публичной Библиотеки, А. И. выдержал нелегкую борьбу с покушениями на достояние книгохранилища, с которым он весь сроднился за {18} 40 лет своего служения его задачам. Особых усилий со стороны А. И-ча потребовало посягательство польских делегатов. Они настаивали на возврате значительной части книг, являвшихся - по их словам наследием со времен самостоятельного существования бывшей Речи Посполитой. Мне недавно пришлось побывать в Праге, и от своего старого знакомого проф. А. Ф. Изюмова я наслышался интересных подробностей о том, как А. И., участвуя в работах по выделению книг для других государств, отстаивал каждый том, каждый манускрипт, которого требовала иноземная сторона. Его коллеги прямо заражались этой беззаветной любовью к каждой книге и рвением, с каким проводилась защита прав на то или иное издание. Он прямо подрывал свое здоровье в один очень решительный момент этой борьбы у А. И. появилось усиленное сердцебиение, и с ним сделался обморок... (Об этом эпизоде жизни А. И. см. ниже статью проф. Изюмова.)
Весь поглощенный планами о том, как снова поставить Публичную Библиотеку на прежнюю высоту, А. И. Браудо в это время дважды едет заграницу, хлопочет о приобретении новых книг, об обмене изданиями с западноевропейскими книжными институтами. Он посетил с этой целью Берлин, Париж, Брюссель, Лондон. Его тут, в Париже, еще помнят в иностранных ученых учреждениях с прежнего времени, ценят его широкий опыт в библиотечном деле, его редкие познания в области библиографии. Во время пребывания его в Париже, французское Общество Библиотекарей избирает его в состав своих членов.
Весною 1924 года дружно празднуется его товарищами по работе 35-летие его библиотечной деятельности. А поздней осенью того же года, он - в Лондоне, а в ноябре его сердце, давно напряженное, измученное, перестало биться... И скончался он как-то незаметно, неожиданно, на квартире друзей во время разговора. Ушел А. И. в другой мир так же тихо и бесшумно, как жил, как выполнял всю жизнь свое общественное служение...
--
Картина жизни А. И. была бы не полна, если не {19} присоединить к ней еще двух основных черт. Не взирая на широкие связи, на общую любовь, А. И-чу никогда не жилось легко в материальном отношении. С того дня как я его помню, во все решительно периоды его жизни, А. И. почти никогда не мог сводить концов с концами...
Его вечно занимала мысль о каком-либо срочном платеже, о возможности протеста по векселю. Все это тяжело отражалось на здоровье и самочувствии этого никогда не унывавшего человека... При необыкновенной деликатности натуры А. И., при исключительной нежности к своей семье, эти материальные лишения его особенно угнетали. И хотя он с добродушной улыбкой подсмеивался над своими "финансовыми" затруднениями, - всем было ясно, что эта сторона его жизни подтачивала его силы, бодрость, энергию... Кто из нас, близко знавших его, не видел его бесконечно мечущимся по городу, чтобы где-либо перехватить денег на пару дней. Кто не помнит, сколько он набирал добавочных работ: частных уроков, переводов, приведения в порядок частных библиотек и т. д. - лишь бы семья (жена, мать, дочь и сын) не чувствовали лишений. И у всех нас, глядя на него в эти дни, было ощущение, что на этом фоне благородство его натуры, его самопожертвование выступают еще цельнее и ярче. Становилось как-то неловко и совестно, что именно ему надо вести такую трудную борьбу за существование...
Другая черта, от которой нельзя уйти, прежде чем закончить общую характеристику его личности, это безграничная готовность, с какой этот живший сам в тисках человек откликался на чужое горе и беду. Казалось бы, что он достаточно отдавал себя, все свои силы и помыслы на общие интересы, на борьбу за дело науки, за общественную и политическую эмансипацию... Ему было более простительно, чем кому бы то ни было, не уходить в мелкую, повседневную благотворительность, в хлопоты об отдельных лицах, в искание для них мест, занятий, помощи, кредита. Но не таков был А. И. Кто раз пришел к нему в минуту жизни трудную, не уходил от него с пустыми руками. В самые ответственные моменты его общественной деятельности, у него были полны карманы записок для памяти о том, за кого надо просить власть имущих, для кого ходатайствовать о месте, о приеме в университет, о праве жительства, о {20} денежной помощи. О том как приютить нелегального, как освободить из тюрьмы "политического", как найти защитника и так далее. И он делал все это так просто, так естественно, так убедительно, что ему большей частью не было ни в чем отказа.
Тут мы подходим к главной загадке в жизни и работе этого человека. Многие себя часто спрашивали, в чем с е к р е т неотразимого влияния на людей, которым пользовался этот "скромный до застенчивости" человек, никогда ничем не блиставший, даже как будто ничем не выделявшийся. Была ли у него какая-то особая гибкость натуры, приспособляемость? Было ли это преднамеренное внушение, сознательное воздействие на чужую психику? Нет, все объяснялось, как единогласно заявляют все близко знавшие его:
"исключительно особым обаянием его личности, которая, - как сказал о нем покойный М. И. Ганфман, - "как-то покоряла и создавала вокруг себя совершенно своеобразные отношения". Какая-то исключительная благожелательность к людям. Гуманность, соединенная с внутренним достоинством и настойчивым отстаиванием того, что он считал хорошим и нужным.
Среди попыток дать ответ на поставленный выше вопрос следует отметить оригинальные замечания Д. А. Левина, сблизившегося с покойным А. И. в последние годы. "Настоящая оригинальность натуры А. И., - говорит он, заключалась в особенном сочетании свойств, которое выходило из всех общепринятых рамок и шаблонов, разбивало общепринятые подразделения людей на категории и "типы". Обыкновенно у людей, посвящающих себя общественной деятельности, самый "темперамент общественности" содержит в себе примесь шумливости, тщеславия, честолюбия. В жизни приходится часто мириться с тем, что личное честолюбие и тщеславие являются своего рода эгоистической лигатурой, которая придает прочность чистому золоту альтруистических стремлений и склонностей, образующих чистую с т и х и ю чистой "общественности" и позволяет чеканить из этого золота ходкую монету.
А. И. был весь в "общественности", насквозь общественный человек. Все его сердце постоянно билось общественным, {21} миpским интересом, мирскою печалью. Это было поистине золотое сердце, в котором самый тщательный химический анализ не открыл бы и капли неблагородной свинцовой примеси." ("Еврейская Мысль", научно-литературный сборник, Ленинград, 1926 г.).
Можно ли было сказать про А. И., что он принадлежал к тому типу "тихих" людей, который рисуется в образе человека "созерцательного, пассивного, уступчивого, неспособного на упорную борьбу?" Нет, абсолютно нет. "В нем поражала не только доброта, мягкость, но и неутомимая активность, настойчивость. Все в нем чувствовали также твердое, непреклонное чувство, отчетливое сознание своего человеческого достоинства. Достаточно было посмотреть на его открытое лицо, кроткое выражение глаз, чтобы убедиться, что у него нет ни малейшей надменной черточки, даже складки, в которой выражалось бы сознание своего превосходства или желание навязать его другим".
И прав был тот же автор, указавший, что А. И. "уважал человеческое достоинство в каждом человеке, на какой бы ступеньке общественной лестницы или умственной иepapxии тот ни стоял. Он не был по натуре партийным человеком и помогал людям всех партий и всем группам в той мере, в какой они соответствовали его представлению о добре и правде".
Друзей и почитателей он имел поэтому во всех кругах: начиная от столичных "верхов" (в великокняжеских и аристократических дворцах), от баронов Гинцбургов и других представителей haute finance до бундовцев и пролетариев всех оттенков.
А. И. всегда находился в гуще партийных столкновений и раздоров, - но меньше всего он был человеком диалектической складки. Он сам почти никогда не спорил, не препирался - "никакие диалектические хитросплетения, - как писали о нем, - не могли его сбить с верного пути". Он стоял н а д всем этим. У него "в глубине души был таинственный компас, неизменно указывавший наиболее верный путь человеческому назначению, путь человеческого достоинства и душевного благородства". В этом талисмане следует искать тайну влияния А. И. на людей самого разнообразного положения и характера. {22} А. И. - как сказал о нем Л. Я. Штернберг - был полным, характерным "представителем той гуманной культуры, которая теперь как будто всюду клонится к закату, и в глазах тихого Александра Исаевича сиял тихий вечерний свет этой культуры".
Не доживем ли и мы - после переживаемого заката - до той зари, когда снова появятся в нашей среде люди типа Александра Браудо: - люди с благородным заветом - тихо, незаметно творить кругом добро, и невидимо бороться против насилия и несправедливости?..
Л. Брамсон.
{23}
МОИ СНОШЕНИЯ С А. И. БРАУДО
(П. Милюков)
Судьба свела меня довольно поздно с А. И. Браудо, и я не могу похвалиться особенно близкими отношениями с этим замечательным человеком. Его обычная сдержанность и какая-то прирожденная застенчивость, мешавшая ему открывать свой внутренний мир, не позволяла в сношениях с ним переходить через известную границу. Тем не менее, я могу сказать, что, познакомившись, мы как-то сразу нашли простой дружественный тон, который и не изменялся до самых последних наших встреч.
Вероятно, нашему быстрому сближению содействовала и та обстановка, в которой мы впервые встретились. Я - прирожденный москвич, и в Петербурге на жительство попал только после своего заграничного пребывания в Болгарии, т. е. в самом начале XX века. Скоро я попал в тюрьму, а эатем жительство в столице мне было запрещено. Я поселился недалеко от столицы, на станции Удельной, и здесь мы оказались соседями по даче с семьей А. И. Мои дети играли с детьми Браудо, и скоро, конечно, между нами завелись непосредственные сношения. По доброжелательному характеру А. И., по сходству наших политических взглядов, и по одинаковому направлению нашей общественной деятельности эти сношения только и могли быть самыми дружественными.
В свою национально-еврейскую работу, носившую частью конспиративный характер, А. И. ни тогда, ни потом меня не посвящал; но он был русским евреем того поколения, когда различие национальностей не только принципиально отрицалось в нашем политическом круге, но просто не замечалось и в бытовом и культурном отношении. Мы сообща {24} делали русское политическое дело, одинаково нам близкое и одинаково нужное для достижения общих целей. Все это тем более сближало, что окружала нас враждебная атмосфера старого режима и, лицом к ней, мы были естественными союзниками. Вот почему было бы просто невозможно отделить, что в то время делалось для специально еврейских и для общерусских задач. Мы работали с А. И. плечом к плечу, и объединила нас в тогдашнем, довольно тесном литературно-политическом круге Петербурга атмосфера полного и безусловного взаимного доверия.
Мы перенесли это, уже сложившееся настроение и в те годы, когда стала возможна открытая политическая деятельность. В промежутке, в 1903-1905 гг., меня оторвали от петербургских друзей поездки в Англию, Америку и на Балканы. Вернувшись в Poccию в самый разгар политической борьбы, я снова нашел в А. И. не только старого друга, но и верного союзника.
Расскажу только один эпизод тогдашнего нашего сотрудничества. Я редактировал газету "Речь", когда, после октябрьского манифеста, горячо обсуждался вопрос об осуществлении данных в манифесте политических обещаний. До нас доходили слухи, что перед созывом первой государственной думы правительство готовится поставить преграду ее учредительной деятельности опубликованием основных законов, долженствовавших заменить ту конституцию, в создании которой собиралась участвовать дума.
Было ясно, что преграды этому намерению будут поставлены достаточно крепкие, а настроение общественного мнения было тогда еще таково, что считаться с этими преградами оно не хотело. Роль радикального органа заключалась в том, чтобы своевременно раскрыть эти намерения правительства, - и тем самым попытаться изменить их.
И вот, в один прекрасный день А. И. Браудо принес нам в редакцию не более, не менее, как самый текст проекта основных законов, который он, благодаря своим разнообразным связям, раздобыл в самой лаборатории, в которой эта подготовительная работа производилась. Опубликование этого текста в "Речи" было громадной сенсацией - не только для молодой газеты, но и для всего общественного мнения. "Речь" выступила с своевременной и жестокой критикой проекта, - и настроение по {25} отношению к нему создалось в обществе настолько повышенное, что авторы проекта должны были внести в него кое-какие, правда, не особенно существенные изменения. Все же это была первая наша победа в преддверии ожидаемого парламентаризма, и этой победой русское общество было обязано Браудо.
Борьба с националистическими течениями в русской политике, проявление национализма в самой прогрессивной среде (Струве и "Вехи"), наконец, защита притесняемых национальностей на трибуне государственной думы, все это сближало нас еще более с сферой ближайшей деятельности Браудо. Мне не упомнить о многочисленных наших сношениях с ним по национальным вопросам - в частности, по еврейскому. Но имеется и внешний след этих сношений: мое участие в сборнике "Щит" (1916) большой статьей о "Еврейском вопросе в России".
Скоро после этого нас разделила русская революция 1917 г. Но и тут Браудо оказал мне лично большую услугу, которая, при ином ходе событий, могла бы иметь для меня огромное значение, но сохранила общественное значение и помимо этого. В дни победы большевиков над Временным правительством мне пришлось спешно покинуть квартиру и уехать из Петербурга. Это было началом моих скитаний.
Но в квартире, помимо всякой другой движимости, осталось самое ценное: моя библиотека, которую я собирал в течение более тридцати лет и которая достигла значительных размеров. Судьба огромного большинства этих частных библиотек известна; хорошо еще, если они пошли на полки букинистов, а то они были просто расхищены. Моей библиотеке посчастливилось - благодаря Браудо. В достаточно скором времени после моего отъезда он приехал на мою квартиру с грузовиком, погрузил библиотеку и бумаги, и, благодаря своему положению в Публичной Библиотеке, имел возможность свезти туда то и другое. Сперва, очевидно, предполагалось, что все это сохранится в неприкосновенном виде до моего возвращения; потом, когда это возвращение стало невероятно, часть библиотеки, содержавшая наиболее ходовые книги, была перенесена в читальный зал на общее пользование; другая, наибольшая часть, вероятно из отдельного помещения была рассортирована по предметам - и таким образом все же сохранена для научной работы. На такое употребление ее я, {26} конечно, жаловаться не могу. Мало того, когда прошли годы, в каком-то темном углу, куда Браудо поместил на сохранение мои бумаги, ревнители подобных поисков нашли их - и огласили во всеобщее сведение, что открыли "Архив Милюкова". Опять-таки, мне не на что было жаловаться, особенно после того, когда некоторые, очень важные для истории материалы оттуда, они напечатали в "Красном Архиве". Я получил возможность надеяться после этого, что и другой материал "Архива" не будет потерян для будущих исследователей, - особенно такие его части, как результаты моих археологических раскопок в Македонии, которые уж никакого политического значения иметь не могут. И вот, всем этим, повторяю, я обязан А. И. Браудо.
К несчастью, указанные последствия его заботы - столько же обо мне, сколько и о науке - обнаружились уже после его внезапной кончины.
После долгого, безвыездного сиденья в Петербурге Браудо наконец получил возможность в 1924 г. вырваться на временную командировку заграницу и хотел свидеться со мною в Париже. На мое горе, в эти дни я был в отъезде, и по возвращении получил только сообщение через друзей, что А. И. непременно повидается со мной на обратном пути из Лондона. Увы, давно подорванный неутомимой работой в самой неблагоприятной обстановке организм не выдержал этого возврата к нормальным условиям. 8 ноября 1924 г. Александра Исаевича не стало. Он умер, не вернувшись из Лондона.
И только этим слабым откликом на чествование его памяти, устроенное друзьями, я могу выразить мою сердечную, искреннюю благодарность - не только за то, что он для меня и для русского общества сделал, но и за то, чем он был и какую заметную нить вплел своей личностью, памятным своим прекрасным образом в нашу общую сокровищницу воспоминаний о тех бурных годах борьбы за свободу и правду, которые нельзя уже вычеркнуть из истории.
П. Милюков.
{27}
ЛИЧНОСТЬ А. И. БРАУДО
(Г. Слиозберг)
Не много встречается людей, которые за долгую жизнь, не имели бы недоброжелателей. Еще меньше таких людей, о которых после их ухода нельзя не вспоминать с умилением, проникаясь сознанием, что жизнь не так уже печальна, если она дает такие человеческие образцы. Одним из таких редких людей и был Александр Исаевич Браудо. Не осиротела та земля и не осиротел тот народ, который включает в себе, хотя и редкие, образцы, сочетающее в полной мере атрибуты доброты, терпимости и скромности.
Александр Исаевич Браудо, среднего роста, худощавый блондин, с чудными голубыми глазами, с улыбкой на тонких устах, с тихим голосом, всегда ровным и казавшимся спокойным даже тогда, когда сердце его усиленно билось от волнения, - производил чарующее впечатление. Он был всегда полон сочувствия к людской нужде, всегда готов был помочь; он был верным другом униженных и оскорбленных. Вся его психология, сложная и богатая, сводилась к тому, что он не мог равнодушно видеть человеческое горе, не выносил человеческой злобы, мягко и энергично боролся со всяким злом, будь это частное зло, общественное или государственное. Браудо не принадлежал духовно одной только национальности, он любил все человечество, служил ему, стараясь облегчить печаль и нужду, где бы она ни была и кто бы ее ни испытывал. И если ни в какой другой области Браудо не проявлял столько энергии и не развил такую деятельность, как по отношению к народу, к которому он по рождению принадлежал, то это не потому, что он был духовно связан с еврейским {28} народом боле, чем с другими народами России, находившимися под игом произвола прежнего режима, а потому, что никакой другой народ в России не испытывал столько горя и нужды, как евреи.
Единственный сын популярного врача во Владимире, Браудо вырос далеко от еврейской среды, в атмосфере, не соприкасавшейся ни в каком отношении с еврейством. Свои университетские годы он провел в немецкой сфере тогдашнего дерптского университета. Только там начал он знакомиться с историй еврейства, историей, которая так преисполнена горя и страданий, что не могла не оставить в чуткой душе А. И. Браудо глубоких следов. И когда он, по окончании университета, переехал в Петербург, он впервые оказался в среде еврейской интеллигенции, в одном из кружков, посвящавших свои мысли и свою деятельность культурным интересам еврейства и улучшению его материального состояния.
Поверхностному наблюдателю могло казаться, что Браудо - человек раздвоенный, как еврей и русский гражданин. Но в личности Браудо никакого раздвоения не было. Принадлежность к еврейству, сочувствие еврейскому горю сливались у него с горячей любовью к России, с ненавистью к насилию и к правовому произволу, с глубокой симпатией ко всем гонимым народностям. В еврейском бесправии он усматривал зло, которое отравляет не только жизнь евреев, но и разрушает моральные основы всей общественной и государственной жизни. Браудо осуществлял собой тип человека, преисполненного теми идеалами, которые предвозвещены были тысячи лет тому назад еврейскими пророками, открывшими человечество в человеке.
По прибытии в столицу Браудо, снабженный рекомендациями дерптских профессоров, сделался домашним учителем в домах некоторых высокопоставленных особ. Его быстро оценили, и несмотря на усилившиеся в середине 80-х годов антисемитские настроения, он получил назначение по министерству народного просвещения и поступил на службу в Императорскую Публичную Библиотеку, где работал до конца своей жизни, быстро восходя со ступени на ступень, и скоро стал заведующим отделом "россика", т, е. литературы о России и русских на иностранных языках. В {29} качестве библиотекаря Публичной Библиотеки, он неминуемо должен был входить в сношения со всем литературным и журнальным миром. Его мягкое, внимательное отношение ко всем сталкивавшимся с ним по его службе быстро привлекли к нему симпатии всех. Браудо стал общим любимцем, с которым все делили свои литературный и житейские невзгоды.
И вот он, обремененный семьей, живя на скудное жалованье по службе и заработки от частного преподавания, уделяет из своих крох все, что мог, тем, которым тяжело жилось. Мы все помним Браудо, который свободные от службы часы, в частности утренние, посвящал беготне по разным банкам и учреждениям, чтобы выхлопотать кредиты для нуждающихся литераторов и ученых, проходивших тяжелую полосу жизни. Симпатии, которые внушал Браудо, достигали цели. Браудо ручался по обязательствам направо и налево и поэтому вечно был обременен заботами о доставании новых кредитов для покрытия прежних займов или для их возобновления. Забывая свое собственное затруднительное материальное положение, он не щадил своих сил и своего влияния для облегчения положения сотен литературных и научных деятелей в столице.
Тесные связи, которые Браудо имел с высоко стоявшими в служебной иepapxии деятелями, давали ему возможность влиять в отдельных случаях, где справедливость сталкивалась с неправотой, где давало себя знать влияние политических реакционных тенденций, где проявлялся режим произвола, а иногда и насилия. Браудо всюду принимали, все знали его доброе сердце, и его вечные хлопоты не казались никому неожиданными или неуместными.
Браудо был бесценным источником сведений о настроениях и мерах, предпринимаемых в разных правительственных учреждениях. Своевременное осведомление содействовало во многих случаях предотвращению мероприятий, которые еще больше отягчали бы положение преследуемых при режиме конца прошлого столетия и начала нынешнего. Заслуги Браудо в области облегчения существования угнетенных национальностей, - против которых направлялись стрелы реакции, - были чрезвычайно велики. Но в особенности волновало его отношение к еврейскому народу и к Финляндии. Последняя сделалась мишенью для реакционной {30} политики конца прошлого столетия, когда судьбами Великого Княжества ведал государственный секретарь Плеве и его ставленник, генерал-губернатор Бобриков. Наибольшее влияние Браудо проявлялось в области печати, благодаря его связям с литераторами и журналистами не только русскими, но и иностранными, осведомлявшими Европу о том, что делается в Рoccии. Можно утверждать, что Браудо - один из главных проводников общественного мнения в Европе по поводу событий, имевших место в России в эту эпоху.
Искренний демократ по своим политическим настроениям, Браудо был тесно связан с представителями правительственной оппозиции начала ХХ-го столетия, в особенности после манифеста 17 октября 1905 г. и открытия деятельности Государственной Думы и обновленного Государственного Совета. Его политическая работа, проходившая бесшумно, без внешнего оказательства, имела огромное значение. Примечательно то, что Браудо никогда не был предметом каких-либо явных полицейских репрессий. Общая любовь к Браудо, по-видимому, отражалась и на отношении к нему всех решительно кругов, которые видели в нем литературного и научного деятеля, доброго человека, всеми ценимого и всеми любимого.
Я воздерживаюсь от перечисления ряда случаев, когда Браудо оказал неоценимые услуги освободительному движению и положению многих категорий угнетаемых лиц. Но я не могу воздержаться от того, чтобы не упомянуть особо его работу во время великой войны. Искренний русский патриот, он не был дефетистом.
Но его человеческое чувство глубоко возмущалось теми актами неслыханного насилия над миллионами мирных жителей, имевших несчастье очутиться под властью главного командования в военной зоне и в близком тылу. То, что творило главное командование с еврейским населением, во многих районах сплошь поднятым с мест и загнанным в скотские поезда, блуждавшие по всей западной России, не поддается описанию. И Браудо вместе с другими еврейскими деятелями изыскивали способы смягчения разразившегося несчастья истребления тысяч стариков и детей, лишенных крова и хлеба. Единственный способ борьбы против этого неслыханного варварства, - против которого, впрочем, возражало и центральное правительство, не сумевшее {31} ограничить произвол главного военного командования под водительством Янушкевича, начальника Штаба Верховного командующего, - было осведомление союзников о создавшемся в России в тылу армии настроении, гибельном для успеха оружия союзников. И только благодаря Браудо в европейскую печать - английскую и отчасти французскую - проникали сообщения, касавшаяся этого бесчеловечного обращения с еврейским населением Западного Края.
По его инициативе в Библиотечном Государственном Совещании 1918 г. принимаются решения об организации справочного бюро при главном российском книгохранилище, о систематическом обмене книгами между библиотеками, об издании периодического журнала, посвященного вопросам библиотечного дела; учреждаются курсы библиотековедения. Побывав на юге Poccии в разгар советского военного коммунизма, он еще успевает в течение 1919 г. заняться организацией сборов в пользу жертв погромов, посвящает 1920-ый год Одесской библиотеке и к 1921 году возвращается в Петербург-Ленинград. Там, на посту вицедиректора Публичной Библиотеки, А. И. проектирует дальнейшие реформы и самолично проводит их в жизнь. Основная мысль преобразований, поставленных на очередь А. И-чем заключалась в том, чтобы сделать библиотечную книгу возможно более доступной для широких кругов, а из Библиотеки создать живой организм, индивидуально обслуживающий читателя, идущий навстречу его запросам, а не только музей книжных редкостей.
Охраняя целость богатых коллекций Публичной Библиотеки, А. И. выдержал нелегкую борьбу с покушениями на достояние книгохранилища, с которым он весь сроднился за {18} 40 лет своего служения его задачам. Особых усилий со стороны А. И-ча потребовало посягательство польских делегатов. Они настаивали на возврате значительной части книг, являвшихся - по их словам наследием со времен самостоятельного существования бывшей Речи Посполитой. Мне недавно пришлось побывать в Праге, и от своего старого знакомого проф. А. Ф. Изюмова я наслышался интересных подробностей о том, как А. И., участвуя в работах по выделению книг для других государств, отстаивал каждый том, каждый манускрипт, которого требовала иноземная сторона. Его коллеги прямо заражались этой беззаветной любовью к каждой книге и рвением, с каким проводилась защита прав на то или иное издание. Он прямо подрывал свое здоровье в один очень решительный момент этой борьбы у А. И. появилось усиленное сердцебиение, и с ним сделался обморок... (Об этом эпизоде жизни А. И. см. ниже статью проф. Изюмова.)
Весь поглощенный планами о том, как снова поставить Публичную Библиотеку на прежнюю высоту, А. И. Браудо в это время дважды едет заграницу, хлопочет о приобретении новых книг, об обмене изданиями с западноевропейскими книжными институтами. Он посетил с этой целью Берлин, Париж, Брюссель, Лондон. Его тут, в Париже, еще помнят в иностранных ученых учреждениях с прежнего времени, ценят его широкий опыт в библиотечном деле, его редкие познания в области библиографии. Во время пребывания его в Париже, французское Общество Библиотекарей избирает его в состав своих членов.
Весною 1924 года дружно празднуется его товарищами по работе 35-летие его библиотечной деятельности. А поздней осенью того же года, он - в Лондоне, а в ноябре его сердце, давно напряженное, измученное, перестало биться... И скончался он как-то незаметно, неожиданно, на квартире друзей во время разговора. Ушел А. И. в другой мир так же тихо и бесшумно, как жил, как выполнял всю жизнь свое общественное служение...
--
Картина жизни А. И. была бы не полна, если не {19} присоединить к ней еще двух основных черт. Не взирая на широкие связи, на общую любовь, А. И-чу никогда не жилось легко в материальном отношении. С того дня как я его помню, во все решительно периоды его жизни, А. И. почти никогда не мог сводить концов с концами...
Его вечно занимала мысль о каком-либо срочном платеже, о возможности протеста по векселю. Все это тяжело отражалось на здоровье и самочувствии этого никогда не унывавшего человека... При необыкновенной деликатности натуры А. И., при исключительной нежности к своей семье, эти материальные лишения его особенно угнетали. И хотя он с добродушной улыбкой подсмеивался над своими "финансовыми" затруднениями, - всем было ясно, что эта сторона его жизни подтачивала его силы, бодрость, энергию... Кто из нас, близко знавших его, не видел его бесконечно мечущимся по городу, чтобы где-либо перехватить денег на пару дней. Кто не помнит, сколько он набирал добавочных работ: частных уроков, переводов, приведения в порядок частных библиотек и т. д. - лишь бы семья (жена, мать, дочь и сын) не чувствовали лишений. И у всех нас, глядя на него в эти дни, было ощущение, что на этом фоне благородство его натуры, его самопожертвование выступают еще цельнее и ярче. Становилось как-то неловко и совестно, что именно ему надо вести такую трудную борьбу за существование...
Другая черта, от которой нельзя уйти, прежде чем закончить общую характеристику его личности, это безграничная готовность, с какой этот живший сам в тисках человек откликался на чужое горе и беду. Казалось бы, что он достаточно отдавал себя, все свои силы и помыслы на общие интересы, на борьбу за дело науки, за общественную и политическую эмансипацию... Ему было более простительно, чем кому бы то ни было, не уходить в мелкую, повседневную благотворительность, в хлопоты об отдельных лицах, в искание для них мест, занятий, помощи, кредита. Но не таков был А. И. Кто раз пришел к нему в минуту жизни трудную, не уходил от него с пустыми руками. В самые ответственные моменты его общественной деятельности, у него были полны карманы записок для памяти о том, за кого надо просить власть имущих, для кого ходатайствовать о месте, о приеме в университет, о праве жительства, о {20} денежной помощи. О том как приютить нелегального, как освободить из тюрьмы "политического", как найти защитника и так далее. И он делал все это так просто, так естественно, так убедительно, что ему большей частью не было ни в чем отказа.
Тут мы подходим к главной загадке в жизни и работе этого человека. Многие себя часто спрашивали, в чем с е к р е т неотразимого влияния на людей, которым пользовался этот "скромный до застенчивости" человек, никогда ничем не блиставший, даже как будто ничем не выделявшийся. Была ли у него какая-то особая гибкость натуры, приспособляемость? Было ли это преднамеренное внушение, сознательное воздействие на чужую психику? Нет, все объяснялось, как единогласно заявляют все близко знавшие его:
"исключительно особым обаянием его личности, которая, - как сказал о нем покойный М. И. Ганфман, - "как-то покоряла и создавала вокруг себя совершенно своеобразные отношения". Какая-то исключительная благожелательность к людям. Гуманность, соединенная с внутренним достоинством и настойчивым отстаиванием того, что он считал хорошим и нужным.
Среди попыток дать ответ на поставленный выше вопрос следует отметить оригинальные замечания Д. А. Левина, сблизившегося с покойным А. И. в последние годы. "Настоящая оригинальность натуры А. И., - говорит он, заключалась в особенном сочетании свойств, которое выходило из всех общепринятых рамок и шаблонов, разбивало общепринятые подразделения людей на категории и "типы". Обыкновенно у людей, посвящающих себя общественной деятельности, самый "темперамент общественности" содержит в себе примесь шумливости, тщеславия, честолюбия. В жизни приходится часто мириться с тем, что личное честолюбие и тщеславие являются своего рода эгоистической лигатурой, которая придает прочность чистому золоту альтруистических стремлений и склонностей, образующих чистую с т и х и ю чистой "общественности" и позволяет чеканить из этого золота ходкую монету.
А. И. был весь в "общественности", насквозь общественный человек. Все его сердце постоянно билось общественным, {21} миpским интересом, мирскою печалью. Это было поистине золотое сердце, в котором самый тщательный химический анализ не открыл бы и капли неблагородной свинцовой примеси." ("Еврейская Мысль", научно-литературный сборник, Ленинград, 1926 г.).
Можно ли было сказать про А. И., что он принадлежал к тому типу "тихих" людей, который рисуется в образе человека "созерцательного, пассивного, уступчивого, неспособного на упорную борьбу?" Нет, абсолютно нет. "В нем поражала не только доброта, мягкость, но и неутомимая активность, настойчивость. Все в нем чувствовали также твердое, непреклонное чувство, отчетливое сознание своего человеческого достоинства. Достаточно было посмотреть на его открытое лицо, кроткое выражение глаз, чтобы убедиться, что у него нет ни малейшей надменной черточки, даже складки, в которой выражалось бы сознание своего превосходства или желание навязать его другим".
И прав был тот же автор, указавший, что А. И. "уважал человеческое достоинство в каждом человеке, на какой бы ступеньке общественной лестницы или умственной иepapxии тот ни стоял. Он не был по натуре партийным человеком и помогал людям всех партий и всем группам в той мере, в какой они соответствовали его представлению о добре и правде".
Друзей и почитателей он имел поэтому во всех кругах: начиная от столичных "верхов" (в великокняжеских и аристократических дворцах), от баронов Гинцбургов и других представителей haute finance до бундовцев и пролетариев всех оттенков.
А. И. всегда находился в гуще партийных столкновений и раздоров, - но меньше всего он был человеком диалектической складки. Он сам почти никогда не спорил, не препирался - "никакие диалектические хитросплетения, - как писали о нем, - не могли его сбить с верного пути". Он стоял н а д всем этим. У него "в глубине души был таинственный компас, неизменно указывавший наиболее верный путь человеческому назначению, путь человеческого достоинства и душевного благородства". В этом талисмане следует искать тайну влияния А. И. на людей самого разнообразного положения и характера. {22} А. И. - как сказал о нем Л. Я. Штернберг - был полным, характерным "представителем той гуманной культуры, которая теперь как будто всюду клонится к закату, и в глазах тихого Александра Исаевича сиял тихий вечерний свет этой культуры".
Не доживем ли и мы - после переживаемого заката - до той зари, когда снова появятся в нашей среде люди типа Александра Браудо: - люди с благородным заветом - тихо, незаметно творить кругом добро, и невидимо бороться против насилия и несправедливости?..
Л. Брамсон.
{23}
МОИ СНОШЕНИЯ С А. И. БРАУДО
(П. Милюков)
Судьба свела меня довольно поздно с А. И. Браудо, и я не могу похвалиться особенно близкими отношениями с этим замечательным человеком. Его обычная сдержанность и какая-то прирожденная застенчивость, мешавшая ему открывать свой внутренний мир, не позволяла в сношениях с ним переходить через известную границу. Тем не менее, я могу сказать, что, познакомившись, мы как-то сразу нашли простой дружественный тон, который и не изменялся до самых последних наших встреч.
Вероятно, нашему быстрому сближению содействовала и та обстановка, в которой мы впервые встретились. Я - прирожденный москвич, и в Петербурге на жительство попал только после своего заграничного пребывания в Болгарии, т. е. в самом начале XX века. Скоро я попал в тюрьму, а эатем жительство в столице мне было запрещено. Я поселился недалеко от столицы, на станции Удельной, и здесь мы оказались соседями по даче с семьей А. И. Мои дети играли с детьми Браудо, и скоро, конечно, между нами завелись непосредственные сношения. По доброжелательному характеру А. И., по сходству наших политических взглядов, и по одинаковому направлению нашей общественной деятельности эти сношения только и могли быть самыми дружественными.
В свою национально-еврейскую работу, носившую частью конспиративный характер, А. И. ни тогда, ни потом меня не посвящал; но он был русским евреем того поколения, когда различие национальностей не только принципиально отрицалось в нашем политическом круге, но просто не замечалось и в бытовом и культурном отношении. Мы сообща {24} делали русское политическое дело, одинаково нам близкое и одинаково нужное для достижения общих целей. Все это тем более сближало, что окружала нас враждебная атмосфера старого режима и, лицом к ней, мы были естественными союзниками. Вот почему было бы просто невозможно отделить, что в то время делалось для специально еврейских и для общерусских задач. Мы работали с А. И. плечом к плечу, и объединила нас в тогдашнем, довольно тесном литературно-политическом круге Петербурга атмосфера полного и безусловного взаимного доверия.
Мы перенесли это, уже сложившееся настроение и в те годы, когда стала возможна открытая политическая деятельность. В промежутке, в 1903-1905 гг., меня оторвали от петербургских друзей поездки в Англию, Америку и на Балканы. Вернувшись в Poccию в самый разгар политической борьбы, я снова нашел в А. И. не только старого друга, но и верного союзника.
Расскажу только один эпизод тогдашнего нашего сотрудничества. Я редактировал газету "Речь", когда, после октябрьского манифеста, горячо обсуждался вопрос об осуществлении данных в манифесте политических обещаний. До нас доходили слухи, что перед созывом первой государственной думы правительство готовится поставить преграду ее учредительной деятельности опубликованием основных законов, долженствовавших заменить ту конституцию, в создании которой собиралась участвовать дума.
Было ясно, что преграды этому намерению будут поставлены достаточно крепкие, а настроение общественного мнения было тогда еще таково, что считаться с этими преградами оно не хотело. Роль радикального органа заключалась в том, чтобы своевременно раскрыть эти намерения правительства, - и тем самым попытаться изменить их.
И вот, в один прекрасный день А. И. Браудо принес нам в редакцию не более, не менее, как самый текст проекта основных законов, который он, благодаря своим разнообразным связям, раздобыл в самой лаборатории, в которой эта подготовительная работа производилась. Опубликование этого текста в "Речи" было громадной сенсацией - не только для молодой газеты, но и для всего общественного мнения. "Речь" выступила с своевременной и жестокой критикой проекта, - и настроение по {25} отношению к нему создалось в обществе настолько повышенное, что авторы проекта должны были внести в него кое-какие, правда, не особенно существенные изменения. Все же это была первая наша победа в преддверии ожидаемого парламентаризма, и этой победой русское общество было обязано Браудо.
Борьба с националистическими течениями в русской политике, проявление национализма в самой прогрессивной среде (Струве и "Вехи"), наконец, защита притесняемых национальностей на трибуне государственной думы, все это сближало нас еще более с сферой ближайшей деятельности Браудо. Мне не упомнить о многочисленных наших сношениях с ним по национальным вопросам - в частности, по еврейскому. Но имеется и внешний след этих сношений: мое участие в сборнике "Щит" (1916) большой статьей о "Еврейском вопросе в России".
Скоро после этого нас разделила русская революция 1917 г. Но и тут Браудо оказал мне лично большую услугу, которая, при ином ходе событий, могла бы иметь для меня огромное значение, но сохранила общественное значение и помимо этого. В дни победы большевиков над Временным правительством мне пришлось спешно покинуть квартиру и уехать из Петербурга. Это было началом моих скитаний.
Но в квартире, помимо всякой другой движимости, осталось самое ценное: моя библиотека, которую я собирал в течение более тридцати лет и которая достигла значительных размеров. Судьба огромного большинства этих частных библиотек известна; хорошо еще, если они пошли на полки букинистов, а то они были просто расхищены. Моей библиотеке посчастливилось - благодаря Браудо. В достаточно скором времени после моего отъезда он приехал на мою квартиру с грузовиком, погрузил библиотеку и бумаги, и, благодаря своему положению в Публичной Библиотеке, имел возможность свезти туда то и другое. Сперва, очевидно, предполагалось, что все это сохранится в неприкосновенном виде до моего возвращения; потом, когда это возвращение стало невероятно, часть библиотеки, содержавшая наиболее ходовые книги, была перенесена в читальный зал на общее пользование; другая, наибольшая часть, вероятно из отдельного помещения была рассортирована по предметам - и таким образом все же сохранена для научной работы. На такое употребление ее я, {26} конечно, жаловаться не могу. Мало того, когда прошли годы, в каком-то темном углу, куда Браудо поместил на сохранение мои бумаги, ревнители подобных поисков нашли их - и огласили во всеобщее сведение, что открыли "Архив Милюкова". Опять-таки, мне не на что было жаловаться, особенно после того, когда некоторые, очень важные для истории материалы оттуда, они напечатали в "Красном Архиве". Я получил возможность надеяться после этого, что и другой материал "Архива" не будет потерян для будущих исследователей, - особенно такие его части, как результаты моих археологических раскопок в Македонии, которые уж никакого политического значения иметь не могут. И вот, всем этим, повторяю, я обязан А. И. Браудо.
К несчастью, указанные последствия его заботы - столько же обо мне, сколько и о науке - обнаружились уже после его внезапной кончины.
После долгого, безвыездного сиденья в Петербурге Браудо наконец получил возможность в 1924 г. вырваться на временную командировку заграницу и хотел свидеться со мною в Париже. На мое горе, в эти дни я был в отъезде, и по возвращении получил только сообщение через друзей, что А. И. непременно повидается со мной на обратном пути из Лондона. Увы, давно подорванный неутомимой работой в самой неблагоприятной обстановке организм не выдержал этого возврата к нормальным условиям. 8 ноября 1924 г. Александра Исаевича не стало. Он умер, не вернувшись из Лондона.
И только этим слабым откликом на чествование его памяти, устроенное друзьями, я могу выразить мою сердечную, искреннюю благодарность - не только за то, что он для меня и для русского общества сделал, но и за то, чем он был и какую заметную нить вплел своей личностью, памятным своим прекрасным образом в нашу общую сокровищницу воспоминаний о тех бурных годах борьбы за свободу и правду, которые нельзя уже вычеркнуть из истории.
П. Милюков.
{27}
ЛИЧНОСТЬ А. И. БРАУДО
(Г. Слиозберг)
Не много встречается людей, которые за долгую жизнь, не имели бы недоброжелателей. Еще меньше таких людей, о которых после их ухода нельзя не вспоминать с умилением, проникаясь сознанием, что жизнь не так уже печальна, если она дает такие человеческие образцы. Одним из таких редких людей и был Александр Исаевич Браудо. Не осиротела та земля и не осиротел тот народ, который включает в себе, хотя и редкие, образцы, сочетающее в полной мере атрибуты доброты, терпимости и скромности.
Александр Исаевич Браудо, среднего роста, худощавый блондин, с чудными голубыми глазами, с улыбкой на тонких устах, с тихим голосом, всегда ровным и казавшимся спокойным даже тогда, когда сердце его усиленно билось от волнения, - производил чарующее впечатление. Он был всегда полон сочувствия к людской нужде, всегда готов был помочь; он был верным другом униженных и оскорбленных. Вся его психология, сложная и богатая, сводилась к тому, что он не мог равнодушно видеть человеческое горе, не выносил человеческой злобы, мягко и энергично боролся со всяким злом, будь это частное зло, общественное или государственное. Браудо не принадлежал духовно одной только национальности, он любил все человечество, служил ему, стараясь облегчить печаль и нужду, где бы она ни была и кто бы ее ни испытывал. И если ни в какой другой области Браудо не проявлял столько энергии и не развил такую деятельность, как по отношению к народу, к которому он по рождению принадлежал, то это не потому, что он был духовно связан с еврейским {28} народом боле, чем с другими народами России, находившимися под игом произвола прежнего режима, а потому, что никакой другой народ в России не испытывал столько горя и нужды, как евреи.
Единственный сын популярного врача во Владимире, Браудо вырос далеко от еврейской среды, в атмосфере, не соприкасавшейся ни в каком отношении с еврейством. Свои университетские годы он провел в немецкой сфере тогдашнего дерптского университета. Только там начал он знакомиться с историй еврейства, историей, которая так преисполнена горя и страданий, что не могла не оставить в чуткой душе А. И. Браудо глубоких следов. И когда он, по окончании университета, переехал в Петербург, он впервые оказался в среде еврейской интеллигенции, в одном из кружков, посвящавших свои мысли и свою деятельность культурным интересам еврейства и улучшению его материального состояния.
Поверхностному наблюдателю могло казаться, что Браудо - человек раздвоенный, как еврей и русский гражданин. Но в личности Браудо никакого раздвоения не было. Принадлежность к еврейству, сочувствие еврейскому горю сливались у него с горячей любовью к России, с ненавистью к насилию и к правовому произволу, с глубокой симпатией ко всем гонимым народностям. В еврейском бесправии он усматривал зло, которое отравляет не только жизнь евреев, но и разрушает моральные основы всей общественной и государственной жизни. Браудо осуществлял собой тип человека, преисполненного теми идеалами, которые предвозвещены были тысячи лет тому назад еврейскими пророками, открывшими человечество в человеке.
По прибытии в столицу Браудо, снабженный рекомендациями дерптских профессоров, сделался домашним учителем в домах некоторых высокопоставленных особ. Его быстро оценили, и несмотря на усилившиеся в середине 80-х годов антисемитские настроения, он получил назначение по министерству народного просвещения и поступил на службу в Императорскую Публичную Библиотеку, где работал до конца своей жизни, быстро восходя со ступени на ступень, и скоро стал заведующим отделом "россика", т, е. литературы о России и русских на иностранных языках. В {29} качестве библиотекаря Публичной Библиотеки, он неминуемо должен был входить в сношения со всем литературным и журнальным миром. Его мягкое, внимательное отношение ко всем сталкивавшимся с ним по его службе быстро привлекли к нему симпатии всех. Браудо стал общим любимцем, с которым все делили свои литературный и житейские невзгоды.
И вот он, обремененный семьей, живя на скудное жалованье по службе и заработки от частного преподавания, уделяет из своих крох все, что мог, тем, которым тяжело жилось. Мы все помним Браудо, который свободные от службы часы, в частности утренние, посвящал беготне по разным банкам и учреждениям, чтобы выхлопотать кредиты для нуждающихся литераторов и ученых, проходивших тяжелую полосу жизни. Симпатии, которые внушал Браудо, достигали цели. Браудо ручался по обязательствам направо и налево и поэтому вечно был обременен заботами о доставании новых кредитов для покрытия прежних займов или для их возобновления. Забывая свое собственное затруднительное материальное положение, он не щадил своих сил и своего влияния для облегчения положения сотен литературных и научных деятелей в столице.
Тесные связи, которые Браудо имел с высоко стоявшими в служебной иepapxии деятелями, давали ему возможность влиять в отдельных случаях, где справедливость сталкивалась с неправотой, где давало себя знать влияние политических реакционных тенденций, где проявлялся режим произвола, а иногда и насилия. Браудо всюду принимали, все знали его доброе сердце, и его вечные хлопоты не казались никому неожиданными или неуместными.
Браудо был бесценным источником сведений о настроениях и мерах, предпринимаемых в разных правительственных учреждениях. Своевременное осведомление содействовало во многих случаях предотвращению мероприятий, которые еще больше отягчали бы положение преследуемых при режиме конца прошлого столетия и начала нынешнего. Заслуги Браудо в области облегчения существования угнетенных национальностей, - против которых направлялись стрелы реакции, - были чрезвычайно велики. Но в особенности волновало его отношение к еврейскому народу и к Финляндии. Последняя сделалась мишенью для реакционной {30} политики конца прошлого столетия, когда судьбами Великого Княжества ведал государственный секретарь Плеве и его ставленник, генерал-губернатор Бобриков. Наибольшее влияние Браудо проявлялось в области печати, благодаря его связям с литераторами и журналистами не только русскими, но и иностранными, осведомлявшими Европу о том, что делается в Рoccии. Можно утверждать, что Браудо - один из главных проводников общественного мнения в Европе по поводу событий, имевших место в России в эту эпоху.
Искренний демократ по своим политическим настроениям, Браудо был тесно связан с представителями правительственной оппозиции начала ХХ-го столетия, в особенности после манифеста 17 октября 1905 г. и открытия деятельности Государственной Думы и обновленного Государственного Совета. Его политическая работа, проходившая бесшумно, без внешнего оказательства, имела огромное значение. Примечательно то, что Браудо никогда не был предметом каких-либо явных полицейских репрессий. Общая любовь к Браудо, по-видимому, отражалась и на отношении к нему всех решительно кругов, которые видели в нем литературного и научного деятеля, доброго человека, всеми ценимого и всеми любимого.
Я воздерживаюсь от перечисления ряда случаев, когда Браудо оказал неоценимые услуги освободительному движению и положению многих категорий угнетаемых лиц. Но я не могу воздержаться от того, чтобы не упомянуть особо его работу во время великой войны. Искренний русский патриот, он не был дефетистом.
Но его человеческое чувство глубоко возмущалось теми актами неслыханного насилия над миллионами мирных жителей, имевших несчастье очутиться под властью главного командования в военной зоне и в близком тылу. То, что творило главное командование с еврейским населением, во многих районах сплошь поднятым с мест и загнанным в скотские поезда, блуждавшие по всей западной России, не поддается описанию. И Браудо вместе с другими еврейскими деятелями изыскивали способы смягчения разразившегося несчастья истребления тысяч стариков и детей, лишенных крова и хлеба. Единственный способ борьбы против этого неслыханного варварства, - против которого, впрочем, возражало и центральное правительство, не сумевшее {31} ограничить произвол главного военного командования под водительством Янушкевича, начальника Штаба Верховного командующего, - было осведомление союзников о создавшемся в России в тылу армии настроении, гибельном для успеха оружия союзников. И только благодаря Браудо в европейскую печать - английскую и отчасти французскую - проникали сообщения, касавшаяся этого бесчеловечного обращения с еврейским населением Западного Края.