Страница:
Очень часто мы встречались во время нашей совместной работы в журнале "Еврейский Мир" (1908-1909). В нашей коалиционной редакции, где были представлены разные течения: Фолкспартей, Народная группа, сионизм, Браудо был представителем Демократической группы. Он участвовал и в редакционной коллегии, где часто шли партийные споры по поводу той или другой политической статьи, и в секретариате, где нашим больным местом были финансовые заботы. Он сосватал нас с типографией "Общественная Польза", при которой находилась и редакция "Еврейской Старины" в комнатах, выходивших окнами на острый угол Б. Подьяческой {47} и Фонтанки. Помню его тогда, в первые месяцы 1909 года, крайне озабоченным и расстроенным. В нашем кругу шептались о том, что Браудо грозит большая опасность со стороны Департамента Полиции, так как раскрытая тогда афера Азефа заставляла опасаться многих арестов среди "симпатиков" народнических партий, к которым принадлежал и Браудо. Однако гроза прошла, и наш конспиратор успокоился.
У Браудо были большие связи в Петербурге, особенно в академических кругах. Однажды я узнал, что он пытался оказать мне, важную услугу без моего ведома. Это было в конце, 1912 года, когда министерство внутренних дел делало мне большие пакости при возобновлении моего права жительства. От моего адвоката Айзенберга Браудо слышал об этих пакостях и о моем желании получить разрешение на жительство сразу на несколько лет, чтобы не приходилось ежегодно возобновлять мучительное для меня ходатайство. И вот он попросил академика, ориенталиста Радлова поговорить об этом с министром внутренних дел Макаровым. Министр обещал выдать разрешение на четыре года, но не успел он распорядиться об этом, как товарищ министра уже подписал разрешение на один год. Этo очень огорчило Браудо, который хотел избавить меня от мытарств в министерских канцеляриях, даже без просьбы с моей стороны, так же тихо, "конспиративно", как делал добро во многих других случаях.
Памятны мне вечера в "придумских совещаниях" (совещания общественных деятелей с еврейскими депутатами Государственной Думы по вопросам их тактики в парламенте) и особенно в большом Политическом совещании военного времени (1914-16), состоявшем из пленума и бюро. Как часто видел я там А. И. Браудо в поздний вечерний час, иногда после полуночи, взволнованным при голосовании тех или других предложений. Вот он стоит между креслами заседающих, готовый в любой моменте вызвать кого-нибудь из них в соседнюю комнату, чтобы проагитировать его, подсказать ему поправку и т. п. Ведь осуществлять принятые решения приходилось в первую очередь ему, ибо он руководил работою секретарей и переписчиков в бюро нашей организации, при квартире депутата Фридмана. Молчавший {48} во время дебатов в заседаниях Браудо был одним из главных двигателей всего аппарата, вне этих говорилен, в исполнительном бюро.
Пришла февральская революция 1917 года. Засияли хмурые лица ночных заговорщиков еврейского Петербурга, можно было открыто говорить и действовать. Наш тихий конспиратор на время исчезает с моего поля зрения. Но приходит на смену фатальный Октябрь, разрушены наши начинания, опять приходится совещаться, как бороться против контрреволюции слева, против опасностей гражданской войны и еврейских погромов. Помню пасхальный день 1918 года. Мы сидим в квартире сиониста Розова, и Браудо обсуждает совместно с нами план учреждения Еврейского Национального Совета из состава депутатов, избранных в разогнанное большевиками Учредительное Собрание, и делегатов несостоявшегося Всероссийского Еврейского Съезда (ВЕС). Совет учрежден, собирается в течение весенних и летних месяцев, - но хаос большевизма растет и поглощает эту последнюю организацию петербургского еврейства.
Петербург тонет в волнах этого хаоса. Террор, голод, холод превращают город в обиталище пещерных людей. Разбежались близкие друзья, сотрудники, соратники, а оставшиеся ютятся в своих примитивных квартирах, разобщенные, вследствие разрушения способов передвижения. Надолго я теряю А. И. Браудо из виду. Он получил в Публичной Библиотеке пост вицедиректора, но вероятно живет не лучше других пещерных людей бывшей столицы. Лишь незадолго до моего исхода из большевицкого "дома рабства" я встречался раза два или три с Браудо, на помню уже по какому поводу. Перед отъездом я поехал прощаться с ним. Не застал дома, в квартире рядом с Публичной Библиотекой, и оставил ему записку, которая меня самого взволновала. Я писал, что в течение нашей многолетней совместной работы я научился ценить его глубокую преданность нашему народному делу, прямоту и правдивость его натуры. Это было весною 1922 года, когда я прощался навсегда с Петербургом и со всей Россией.
Через два года, когда я жил в Берлине, меня посетили двое гостей из Петербурга: А. И. Браудо и Л. Я. Штернберг. Оба имели какие-то "командировки" с научными целями: {49} иначе их не выпустили бы из советского Ленинграда даже на короткое время. В наших беседах они разделили между собой роли: Штернберг говорил, рассказывал о запустении старого Петербурга, а Браудо грустно молчал. Через несколько дней оба ухали, один в Брюссель на конференции этнографов, другой в Лондон.
Вскоре получилась печальная весть: Браудо внезапно умер в Лондоне от разрыва сердца, сидя в квартире эмигрантской семьи из России. Замолчало и волнующееся сердце этого человека с сомкнутыми устами. Через несколько лет умер в Петербурге и Штернберг, некогда выдержавший сахалинскую ссылку, но не выдержавший моральной пытки современного режима.
С. Дубнов.
{52}
ПОДВИЖНИК
(И. Гессен.)
Среди многочисленной петербургской интеллигенции Александр Исаевич Браудо занимал исключительное положение: он был, пожалуй, самой незаметной фигурой, вместе с тем, самым нужным и единственно незаменимым членом ее.
Еще до образования политических партий в России интеллигенция делилась на различный группировки, между которыми воздвигались высокие непроницаемые перегородки. Каждый имел свое место в одной из таких группировок, и одновременное участие в другой казалось бы неуместным, бестактным.
С оформлением политических партий в 1905 г. наново произведено было как бы генеральное размежевание, после которого никому уже не полагалось вторгаться в пределы чужих владений. Трудно теперь поверить, что даже необходимость защиты профессиональных интересов разбивалась об эти перегородки и заборы, что, например, лишь во время войны удалось объединить повременную прессу в "Общество редакторов" для борьбы с произволом военной цензуры, а "прогрессивный блок" сформировался лишь тогда, когда стихия окончательно овладела ходом событий, и никакой надежды на избежание катастрофы уже не оставалось.
Единственный человек, пользовавшийся изъятием из основного правила интеллигентского общения, был Александр Исаевич. Он нигде не имел своего места, но в е з д е, во всех группировках и партиях, (конечно, исключая несамостоятельные, искусственно питаемые властью), был жданным и желанным, и не гостем, а своим. С первого взгляда представлялось непонятным, почему это так сложилось: А. И. как будто не принимал никакого участия в происходившем вокруг него, оставался бесстрастным наблюдателем. Собрания {52} всегда были шумны и страстны, все спорили, горячились, один А. И. сидел молча - разве изредка вполголоса вставить какое-нибудь беглое замечание - со скорбным изможденным лицом и, часто, закрытыми глазами, из которых, когда он смотрел на вас, излучался тихий успокоительный свет. Но как только заседание кончалось, все спешили обступить А. И., и каждый норовил отвести его в сторонку, что-то шепнуть ему, что-то от него услышать. И тут, хоть его на части рвали, он ни на юту не изменял своей благородной степенности. Каждому отвечал ровным, спокойным, тоже скорбным голосом, никогда - думаю - никому ни в чем не отказывая, меньше всего заботясь о себе, меньше всего щадя самого себя.
Русская интеллигенция - это уже дело прошлого - представляла явление столь же своеобразное, сколь и замечательное. Отличительную, характерную черту ее вижу в том, что для нее на первом месте стояло общественное служение, подчинявшее себе все другие личные и частные интересы. Отсюда повышенное настроение, заставлявшее, точно первая любовь, звучать золотые струны души и поднимавшее над будничной суетой. А. И. ярко выделялся и среди интеллигенции: ему вообще не приходилось считаться с личными интересами, таких у него не было. Жизненный девиз его можно определить проникновенными словами Тургенева: "жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение, ...жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка... Не наложив на себя железных цепей долга, не может человек дойти, не падая, до конца своего поприща". Одну только оговорку надо бы внести сюда: А. И. не накладывал на себя железных цепей. Таково было впечатление, что с ними он и родился. Никому, во всяком случае, не дано было видеть, что он чувствует или тяготится тяжестью цепей своих. Напротив, казалось, что они несут его, и походка была у него такая неслышная, спокойная, ровная, словно он не ступает, а несется.
Этими же цепями неколебимо сковано было изумительное гармоническое сочетание любви к ближнему с любовью к дальнему. Слишком известно, что эти два рода любви, как будто столь близко родственные, нередко проявляют себя непомнящими родства. Отрицательное их сочетание - отсутствие любви к ближнему и к дальнему - явление обычное, но {53} совмещение любви к человеку и к человечеству, увы! встречается далеко не часто. Однако, у А. И. эти непомнящие родства дружески сосуществовали и соперничали только в степени активности, беззаветности и жертвенности.
За 25 лет нашего сотрудничества и дружбы и - временами - ежедневного общения я положительно не припомню ни одной беседы на тему, выходящую из области общественного долга. Совсем не могу себе представить его сидящим, например, в театре, концерте и т. п. Но за то его можно было встретить везде, где творилось общественное дело или требовалось кому-нибудь помочь. Труднее всего было застать его дома: помню, как однажды удивился моему телефонному звонку сын его, тогда еще мальчик, и недовольно сказал мне : "папы же нет дома", а на вопрос, где бы можно его сейчас найти, уверенно прибавил: "он шлёпает". А. И. действительно "шлёпал" с утра до поздней ночи, потому что дня не хватало, потому что задача так была поставлена, что "где горе слышится, где трудно дышится, будь первый там!" И эта установка становилась с каждым годом все шире известной, все росло количество "клиентов", и все тяжелей становился короб дел, поручений и просьб, с которыми он утром выходил из дому "шлёпать".
С чем только и кто к А. И. ни обращался и что только ни брал он на себя! Напомню здесь два-три характерных случая: один из них касается громкого разоблачения Азефа, когда эсеры никак не могли преодолеть своего нежелания поверить в предательство главы "боевой организации" и, ради получения все новых, совсем излишних уже доказательств, меньше всего считались с интересами "ближнего".
К Браудо они и обратились в самый решительный момент с просьбой получить от Лопухина письмо на имя Столыпина, которое должно было рассеять последние сомнения, опустить письмо в почтовый ящик и копию отправить в редакцию "Таймса". Участие А. И. представлялось необходимым, как гарантия, что письмо будет отправлено по назначению, что никакие соображения не отвлекут его от точного исполнения долга, - в этом и Фома неверующий усумниться не мог бы. А Браудо, хоть сам и был уже вполне уверен в предательстве Азефа и отчетливо сознавал, что посредничество станет известным и подвергает его большому риску, ни на минуту не {54} задумался просьбу исполнить, по той простой причине, что кому-нибудь придется же это сделать, а раз так, то разве можно сваливать тяжесть с себя на чужие плечи!
Другой случай касается "Речи", в редакции коей А. И. был частым и всегда самым дорогим гостем. Я не мог удержаться от радостного восклицания при виде его, ибо, с чем бы он ни пришел, его степенная осанка, задумчиво грустное лицо с лучистыми глазами сразу рассеивали суетливое редакционное настроение, сменявшееся предвкушением душевного отдыха. Случай, о котором я хочу рассказать, относится примерно к 1911 г.,, когда А. Н. Хвостов, впоследствии министр внутренних дел, был нижегородским губернатором, и наш корреспондент настойчиво отмечал все его вызывающие беззакония. А. И. пришел со странным, как он выразился, поручением.
"Вчера был у меня приехавший из Н.-Новгорода раввин и много рассказывал об ужасных притеснениях евреев ни перед чем не останавливающимся губернатором. А на днях Хвостов вызвал раввина к себе и заявил, что если "Речь" не перестанет писать о нем, то за каждую корреспонденцию будет выслана из города еврейская семья. Раввин уверял, что он никого в редакции не знает и бессилен повлиять на нее, но Хвостов был непреклонен: "если Вы поищете, то найдете нужную связь". Пытался раввин объяснить, что отрицательное отношение "Речи" может только способствовать карьере губернатора. Хвостов признал это правильным, но прибавил, что как раз, когда он прохлаждается за утренним кофе, ему подают петербургскую газету и настойчивое упоминание его фамилии досаждает и отравляет удовольствие. "Поэтому, так и знайте - если мне будут досаждать, то и я вам буду платить неприятностями".
На этом А. И. оборвал рассказ и, сильно наморщив лицо, задумался. "Ну, как же нам быть?" - спросил я. Он не сразу ответил, и наконец как бы выдавил из себя слова: "какой негодяй!" Но и это произнесено было бес малейшего повышения голоса, просто как констатирование факта, как бы речь шла, например, о змее, которая собиралась ужалить. Что ж тут поделаешь? Такой она создана, и ядовитое жало ее единственное оружие в борьбе за существование. Не нужно было спрашивать, чем кончилась беседа А. И. с раввином, сам же {55} он даже не поставил вопроса о возможности изменения отношения газеты к необузданному губернатору. Верный и преданный сын своего многострадального народа, А. И. и в мыслях не мог бы отделять и противополагать интересы еврейства благу родины своей, как он понимал его.
Иногда А. И. появлялся с большими и приятными сюрпризами. Особенность его положения среди петербургской интеллигенции была еще и в том, что у него были крепкие связи в высших слоях бюрократии, ему были открыты и двери великокняжеских дворцов. Он и здесь пользовался неограниченным доверием и искренним уважением, а директор публичной библиотеки, в которой А. И. служил до смерти своей, Кобеко горячо любил его. Одним из таких сюрпризов был оказавшийся в его руках проект "основных законов", выработанный в апреле 1906 года и хранившийся в величайшей тайне.
В своих, вообще весьма неточных "Воспоминаниях" Витте утверждает, что, по состоявшемся уже оформлении этих законов, они были сообщены Треповым В. Ковалевскому, который "пригласил к обсуждению Муромцева, Милюкова, И. Гессена и М. Ковалевского. Они составили записку, которая была передана В. Ковалевским генералу Трепову. В. Ковалевский действительно обращался ко мне, с просьбой о составлении проекта высочайшего манифеста, но это было года за два до основных законов, а в данном случае проект доставлен был мне Александром Исаевичем, который, если не ошибаюсь, получил его от бар. Икскуля фон Гильденбанда. Опубликование проекта в печати заставило правительственные верхи пересмотреть и несколько улучшить окончательную редакцию. Точно так же годом раньше А. И. доставил мне протоколы "петергофских совещаний" о Думе с предложением написать к ним предисловие, с которым он н издал их заграницей.
Мы расстались при нынешнем режиме, А. И. остался в России. Мысль о бегстве была органически чужда его душевному складу, хотя именно ему легко было бы найти работу и заграницей. Напротив, теперь-то, когда стихия разбушевалась, и надо было стоять на посту и оградить от нее такое ценное государственное достояние, как Публичная библиотека. В Берлин он приехал в 1924 г., чтобы полечиться углекислыми ваннами, но и тут, когда смерть стояла уже за {56} спиной, он весь был поглощен собиранием русских книг, вышедших заграницей.
Смерть застигла А. И. внезапно в Лондоне, но печальное известие об этом меньше всего было неожиданностью и, отбрасывая прикрасы, нужно сказать, что смерть избавила его от долгого непосильного, надрывного, часто сизифова, труда н мучительной болезненной усталости. Нo для всех знавших и горячо любивших его (по отношению к Александру Исаевичу знать и любить были синонимами), смерть была и осталась подлинно незаменимой утратой, лишением светлой радости.
Вот и сейчас, как живой стоит он перед глазами, и душа преисполнена благодарности судьбе, на долгие годы скрестившей наши жизненные пути, и так не хочется оторваться от бумаги, так жаль ослабить прикованность памяти к милому образу его, воскрешающему много, много отрадных переживаний. Но как трудно найти слова, которые могли бы отразить обаяние его благородной личности. Было оно не в действиях, не в речах, не в жестах, а в чем то неосязаемом - в благостном выражении лица, в величавом спокойствии, в широко раскрытом сердце, душевной теплоте, напряженном внимании к каждому. Поэтому-то все его знавшие почувствовали себя осиротевшими, они потеряли того, к кому всегда можно было постучаться, кому все можно было рассказать, около кого можно было душевно согреться.
Однако, великое утешение остается сраженным и рассеянным эпигонам XIX-го века в том, что их век, век проклинаемого теперь индивидуализма, способен был рождать таких подлинных героев неиссякаемой любви и беззаветной жертвенности. И спокойней дано было бы им умирать, если бы можно было питать уверенность, что и новый век - поглощения личности коллективом, сумет вознести сынов своих на эти белоснежные вершины...
И. Гессен.
{57}
СЕЯТЕЛЬ ДОБРА
(Р. Бланк)
На поприще общественной деятельности Александр Исаевич Браудо взял на себя миссию, на вид скромную: по существу, преимущественно, "сеятеля" добрых дел. Подвести итоги такой общественной деятельности крайне трудно: она, по необходимости, рассеянная, раздробленная, разбросанная. Плоды такой деятельности пожинаются обыкновенно другими, и вся заслуга за них часто всецело приписывается другим...
Вполне оценить общественное значение деятельности Александра Исаевича можно было бы, поэтому, только в том случае, если бы все общественные деятели и всё общественные организации, которые пожинали плоды его трудов и воспользовались ими для дел, отмеченных их именами, ясно и в полной мере установили, чем они обязаны в этих делах Александру Исаевичу Браудо. Выполнить этот долг памяти Александра Исаевича, хотя бы отчасти, относительно моей собственной общественной деятельности, составляет задачу настоящего очерка.
Познакомился я с Александром Исаевичем, и тотчас же с ним подружился и тесно связался для общественной работы, в 1904-м году, в Берлине, где я в то время проживал. Александр Исаевич приехал в Берлин для переговоров с руководителями "Союза Помощи Немецких Евреев" ("Hilfsverein der Deutschen Juden") и для закрепления связи между еврейством Германии и русско-еврейской общественностью, установленной мною после ужасного кишиневского погрома 1903-го года. Александр Исаевич придавал большое значение поддержке борьбы русского еврейства {58} за человеческие и гражданские права со стороны западного еврейства и западного общественного мнения, и он не замедлил использовать для этого приобретенные мною связи и меня лично. Эта задача стала с тех пор одним из главнейших его общественных дел.
Первым нашим значительным предприятием в этом отношении был созыв конференции представителей западного и русского еврейства, состоявшейся в Берлине под эгидой Союза Помощи немецких евреев, для организации помощи жертвам кишиневского погрома и обсуждения средств предупреждения подобных ужасов. Вторым было - основание в Берлине информационного органа для западной печати. Издание и руководство этого органа, известного под именем Russische Korrespondenz и ставшего одним из главных органов осведомления западного общественного мнения о русском освободительном движении вообще и о борьбе русского еврейства в частности, - взял на себя почетный директор "Союза Помощи", доктор Пауль Натан, занимавший очень влиятельное положение в германской печати в качестве талантливого публициста и выдающегося политического деятеля. Заведывание редакцией "Корреспонденции" д-р Натан поручил талантливому молодому журналисту д-ру Рудольфу Брейтшейду, а в качестве сотрудников привлек, кроме, конечно, Александра Исаевича и меня, Григория Борисовича Иоллоса, Льва Ефиимовича Моцкина и др. Самым усердным и самым ценным сотрудником оказался А. И. Браудо, снабжавший "Русскую Корреспонденцию" чрезвычайно ценными сообщениями из Петербурга.
В октябре 1905-го года, после "манифеста о свободах", я переехал на жительство в Петербург. Вскоре после того д-р Брейтшейд отказался от редактирования нашей "Корреспонденции", в виду других своих общественных обязанностей, а затем и д-р Натан, по той же причине, фактически отошел от этого дела. Но Александр Исаевич его не покинул: он никогда не покидал начатого полезного общественного дела. И он взял на себя всю заботу о нашем берлинском органе, обеспечивая ему не только информацию, но также необходимые для ведения дела финансовые средства. Более того: убедившись в высокой пользе такого информационного органа для дорогого ему дела, он основал подобный же орган в Париже, на французском языке, поручив {59} заведывание его редакцией Соломону Владимировичу Познеру, и побудил Люсьена Вульфа создать такой же орган на английском языке в Лондоне. Редактирование берлинской "Корреспонденцией" возложено было на Л. Е. Моцкина.
Эти три издания имели большое влияние на западную печать и много содействовали развитию и углубленно в общественном мнении Европы и Америки сочувствия к борьбе русского еврейства за его права и к русскому освободительному движение вообще. - "Семена", посеянные Александром Исаевичем Браудо через посредство этих изданий дали со временем чрезвычайно ценные плоды.
Когда грянула страшная война, все три издания, конечно, немедленно были приостановлены (Парижское издание, впрочем, уже раньше пришлось приостановить, вследствие переезда С. В. Познера в Петербург). - В такой критический для России момент Александр Исаевич, как и все ответственные русско-еврейские общественные деятели, считал непозволительным вести заграницей борьбу против правительства России, каково бы оно ни было.
Но "истинно-pyccкие патриоты" своей борьбы против русского еврейства не прекратили и в это время - ни внутри России, ни вне ее. Напротив, они стали пользоваться этим страшным временем для страшного "разрешения" еврейского вопроса в Poccии. - Началась бешеная кампания новых наветов на евреев, самых опасных в военное время: в шпионстве в интересах врагов России, в предательстве России и т. п.
К "истинно-русским патриотам" присоединились "истинно-польские патриоты", у которых кроме общих с русскими "патриотами" чувств по отношению к евреям, были еще свои особые политические побуждения к тому, чтобы сделать евреев ответственными за предательство дела России и ее союзников известной частью польского народа. Польские политические деятели поэтому усердно распространяли "патриотические" наветы против евреев не только в самой России, но также, через своих эмиссаров, в союзных с Россией странах. Возникла, вследствие этого, серьезная опасность, что общественное мнение союзных стран также будет отравлено этим "патриотизмом".
{60} Эта опасность не ускользнула от внимания Александра Исаевича, и по его инициативе образовавшийся в Петербурге с начала войны объединенный комитет еврейских политических организаций решил делегировать в союзные страны представителя для осведомления еврейской общественности этих стран о действительных мотивах и целях новой вакханалии наветов и погромов против евреев и об истинных настроениях русского еврейства.
Выбор делегата пал на автора настоящего очерка, - вероятно также благодаря Александру Исаевичу. Осуществление этого решения, во всяком случае, оказалось возможным только благодаря усилиям А. И. - Александр Исаевич убедил меня в общественной необходимости этой миссии и побудил принять ее на себя. Александр Исаевич снабдил меня всеми необходимыми для выполнения этой миссии сведениями, рекомендациями и средствами. Александр Исаевич поддерживал затем постоянную связь с делегатом. Все, что последнему удалось сделать в союзных странах для защиты чести и интересов русского еврейства, было, таким образом, в сущности, заслугой Александра Исаевича.
Выехал я из Петербурга в конце ноября 1914-го года и, через Финляндию, Швецию, Норвегию и Северное море прибыл в Лондон, в начале декабря. Поручение, возложенное на меня Петербургским Комитетом, было первоначально довольно скромного характера: осведомить Комитет Британского Еврейства по иностранным делам, так наз. Joint Foreign Comittee и французский комитет Alliance Israelite Universelle о положении русского еврейства.
Но оказалось, что оба эти комитета постановили прекратить свою деятельность в области защиты еврейства вне их собственных стран на все время войны, полагая, что в это время еврейские граждане должны, как все граждане, сосредоточить все свое внимание на своих обязанностях по отношению к их родным странам.
Это непредвиденное положение поставило меня перед непредвиденной дипломатической задачей: - убедить эти почтенные еврейские организации, что политические интересы всех союзных стран, а следовательно также Англии и Франции, настоятельно требуют внимания к положению русского {61} еврейства. - Задача эта, однако, оказалась менее трудной, чем можно было предполагать. Английский комитет, к которому я, находясь в Лондоне, прежде всего обратился, охотно согласился назначить специальное заседание для выслушания моего доклада и, выслушав последний с большим вниманием, вскоре после того принять соответствующее нашим интересам решение.
У Браудо были большие связи в Петербурге, особенно в академических кругах. Однажды я узнал, что он пытался оказать мне, важную услугу без моего ведома. Это было в конце, 1912 года, когда министерство внутренних дел делало мне большие пакости при возобновлении моего права жительства. От моего адвоката Айзенберга Браудо слышал об этих пакостях и о моем желании получить разрешение на жительство сразу на несколько лет, чтобы не приходилось ежегодно возобновлять мучительное для меня ходатайство. И вот он попросил академика, ориенталиста Радлова поговорить об этом с министром внутренних дел Макаровым. Министр обещал выдать разрешение на четыре года, но не успел он распорядиться об этом, как товарищ министра уже подписал разрешение на один год. Этo очень огорчило Браудо, который хотел избавить меня от мытарств в министерских канцеляриях, даже без просьбы с моей стороны, так же тихо, "конспиративно", как делал добро во многих других случаях.
Памятны мне вечера в "придумских совещаниях" (совещания общественных деятелей с еврейскими депутатами Государственной Думы по вопросам их тактики в парламенте) и особенно в большом Политическом совещании военного времени (1914-16), состоявшем из пленума и бюро. Как часто видел я там А. И. Браудо в поздний вечерний час, иногда после полуночи, взволнованным при голосовании тех или других предложений. Вот он стоит между креслами заседающих, готовый в любой моменте вызвать кого-нибудь из них в соседнюю комнату, чтобы проагитировать его, подсказать ему поправку и т. п. Ведь осуществлять принятые решения приходилось в первую очередь ему, ибо он руководил работою секретарей и переписчиков в бюро нашей организации, при квартире депутата Фридмана. Молчавший {48} во время дебатов в заседаниях Браудо был одним из главных двигателей всего аппарата, вне этих говорилен, в исполнительном бюро.
Пришла февральская революция 1917 года. Засияли хмурые лица ночных заговорщиков еврейского Петербурга, можно было открыто говорить и действовать. Наш тихий конспиратор на время исчезает с моего поля зрения. Но приходит на смену фатальный Октябрь, разрушены наши начинания, опять приходится совещаться, как бороться против контрреволюции слева, против опасностей гражданской войны и еврейских погромов. Помню пасхальный день 1918 года. Мы сидим в квартире сиониста Розова, и Браудо обсуждает совместно с нами план учреждения Еврейского Национального Совета из состава депутатов, избранных в разогнанное большевиками Учредительное Собрание, и делегатов несостоявшегося Всероссийского Еврейского Съезда (ВЕС). Совет учрежден, собирается в течение весенних и летних месяцев, - но хаос большевизма растет и поглощает эту последнюю организацию петербургского еврейства.
Петербург тонет в волнах этого хаоса. Террор, голод, холод превращают город в обиталище пещерных людей. Разбежались близкие друзья, сотрудники, соратники, а оставшиеся ютятся в своих примитивных квартирах, разобщенные, вследствие разрушения способов передвижения. Надолго я теряю А. И. Браудо из виду. Он получил в Публичной Библиотеке пост вицедиректора, но вероятно живет не лучше других пещерных людей бывшей столицы. Лишь незадолго до моего исхода из большевицкого "дома рабства" я встречался раза два или три с Браудо, на помню уже по какому поводу. Перед отъездом я поехал прощаться с ним. Не застал дома, в квартире рядом с Публичной Библиотекой, и оставил ему записку, которая меня самого взволновала. Я писал, что в течение нашей многолетней совместной работы я научился ценить его глубокую преданность нашему народному делу, прямоту и правдивость его натуры. Это было весною 1922 года, когда я прощался навсегда с Петербургом и со всей Россией.
Через два года, когда я жил в Берлине, меня посетили двое гостей из Петербурга: А. И. Браудо и Л. Я. Штернберг. Оба имели какие-то "командировки" с научными целями: {49} иначе их не выпустили бы из советского Ленинграда даже на короткое время. В наших беседах они разделили между собой роли: Штернберг говорил, рассказывал о запустении старого Петербурга, а Браудо грустно молчал. Через несколько дней оба ухали, один в Брюссель на конференции этнографов, другой в Лондон.
Вскоре получилась печальная весть: Браудо внезапно умер в Лондоне от разрыва сердца, сидя в квартире эмигрантской семьи из России. Замолчало и волнующееся сердце этого человека с сомкнутыми устами. Через несколько лет умер в Петербурге и Штернберг, некогда выдержавший сахалинскую ссылку, но не выдержавший моральной пытки современного режима.
С. Дубнов.
{52}
ПОДВИЖНИК
(И. Гессен.)
Среди многочисленной петербургской интеллигенции Александр Исаевич Браудо занимал исключительное положение: он был, пожалуй, самой незаметной фигурой, вместе с тем, самым нужным и единственно незаменимым членом ее.
Еще до образования политических партий в России интеллигенция делилась на различный группировки, между которыми воздвигались высокие непроницаемые перегородки. Каждый имел свое место в одной из таких группировок, и одновременное участие в другой казалось бы неуместным, бестактным.
С оформлением политических партий в 1905 г. наново произведено было как бы генеральное размежевание, после которого никому уже не полагалось вторгаться в пределы чужих владений. Трудно теперь поверить, что даже необходимость защиты профессиональных интересов разбивалась об эти перегородки и заборы, что, например, лишь во время войны удалось объединить повременную прессу в "Общество редакторов" для борьбы с произволом военной цензуры, а "прогрессивный блок" сформировался лишь тогда, когда стихия окончательно овладела ходом событий, и никакой надежды на избежание катастрофы уже не оставалось.
Единственный человек, пользовавшийся изъятием из основного правила интеллигентского общения, был Александр Исаевич. Он нигде не имел своего места, но в е з д е, во всех группировках и партиях, (конечно, исключая несамостоятельные, искусственно питаемые властью), был жданным и желанным, и не гостем, а своим. С первого взгляда представлялось непонятным, почему это так сложилось: А. И. как будто не принимал никакого участия в происходившем вокруг него, оставался бесстрастным наблюдателем. Собрания {52} всегда были шумны и страстны, все спорили, горячились, один А. И. сидел молча - разве изредка вполголоса вставить какое-нибудь беглое замечание - со скорбным изможденным лицом и, часто, закрытыми глазами, из которых, когда он смотрел на вас, излучался тихий успокоительный свет. Но как только заседание кончалось, все спешили обступить А. И., и каждый норовил отвести его в сторонку, что-то шепнуть ему, что-то от него услышать. И тут, хоть его на части рвали, он ни на юту не изменял своей благородной степенности. Каждому отвечал ровным, спокойным, тоже скорбным голосом, никогда - думаю - никому ни в чем не отказывая, меньше всего заботясь о себе, меньше всего щадя самого себя.
Русская интеллигенция - это уже дело прошлого - представляла явление столь же своеобразное, сколь и замечательное. Отличительную, характерную черту ее вижу в том, что для нее на первом месте стояло общественное служение, подчинявшее себе все другие личные и частные интересы. Отсюда повышенное настроение, заставлявшее, точно первая любовь, звучать золотые струны души и поднимавшее над будничной суетой. А. И. ярко выделялся и среди интеллигенции: ему вообще не приходилось считаться с личными интересами, таких у него не было. Жизненный девиз его можно определить проникновенными словами Тургенева: "жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение, ...жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка... Не наложив на себя железных цепей долга, не может человек дойти, не падая, до конца своего поприща". Одну только оговорку надо бы внести сюда: А. И. не накладывал на себя железных цепей. Таково было впечатление, что с ними он и родился. Никому, во всяком случае, не дано было видеть, что он чувствует или тяготится тяжестью цепей своих. Напротив, казалось, что они несут его, и походка была у него такая неслышная, спокойная, ровная, словно он не ступает, а несется.
Этими же цепями неколебимо сковано было изумительное гармоническое сочетание любви к ближнему с любовью к дальнему. Слишком известно, что эти два рода любви, как будто столь близко родственные, нередко проявляют себя непомнящими родства. Отрицательное их сочетание - отсутствие любви к ближнему и к дальнему - явление обычное, но {53} совмещение любви к человеку и к человечеству, увы! встречается далеко не часто. Однако, у А. И. эти непомнящие родства дружески сосуществовали и соперничали только в степени активности, беззаветности и жертвенности.
За 25 лет нашего сотрудничества и дружбы и - временами - ежедневного общения я положительно не припомню ни одной беседы на тему, выходящую из области общественного долга. Совсем не могу себе представить его сидящим, например, в театре, концерте и т. п. Но за то его можно было встретить везде, где творилось общественное дело или требовалось кому-нибудь помочь. Труднее всего было застать его дома: помню, как однажды удивился моему телефонному звонку сын его, тогда еще мальчик, и недовольно сказал мне : "папы же нет дома", а на вопрос, где бы можно его сейчас найти, уверенно прибавил: "он шлёпает". А. И. действительно "шлёпал" с утра до поздней ночи, потому что дня не хватало, потому что задача так была поставлена, что "где горе слышится, где трудно дышится, будь первый там!" И эта установка становилась с каждым годом все шире известной, все росло количество "клиентов", и все тяжелей становился короб дел, поручений и просьб, с которыми он утром выходил из дому "шлёпать".
С чем только и кто к А. И. ни обращался и что только ни брал он на себя! Напомню здесь два-три характерных случая: один из них касается громкого разоблачения Азефа, когда эсеры никак не могли преодолеть своего нежелания поверить в предательство главы "боевой организации" и, ради получения все новых, совсем излишних уже доказательств, меньше всего считались с интересами "ближнего".
К Браудо они и обратились в самый решительный момент с просьбой получить от Лопухина письмо на имя Столыпина, которое должно было рассеять последние сомнения, опустить письмо в почтовый ящик и копию отправить в редакцию "Таймса". Участие А. И. представлялось необходимым, как гарантия, что письмо будет отправлено по назначению, что никакие соображения не отвлекут его от точного исполнения долга, - в этом и Фома неверующий усумниться не мог бы. А Браудо, хоть сам и был уже вполне уверен в предательстве Азефа и отчетливо сознавал, что посредничество станет известным и подвергает его большому риску, ни на минуту не {54} задумался просьбу исполнить, по той простой причине, что кому-нибудь придется же это сделать, а раз так, то разве можно сваливать тяжесть с себя на чужие плечи!
Другой случай касается "Речи", в редакции коей А. И. был частым и всегда самым дорогим гостем. Я не мог удержаться от радостного восклицания при виде его, ибо, с чем бы он ни пришел, его степенная осанка, задумчиво грустное лицо с лучистыми глазами сразу рассеивали суетливое редакционное настроение, сменявшееся предвкушением душевного отдыха. Случай, о котором я хочу рассказать, относится примерно к 1911 г.,, когда А. Н. Хвостов, впоследствии министр внутренних дел, был нижегородским губернатором, и наш корреспондент настойчиво отмечал все его вызывающие беззакония. А. И. пришел со странным, как он выразился, поручением.
"Вчера был у меня приехавший из Н.-Новгорода раввин и много рассказывал об ужасных притеснениях евреев ни перед чем не останавливающимся губернатором. А на днях Хвостов вызвал раввина к себе и заявил, что если "Речь" не перестанет писать о нем, то за каждую корреспонденцию будет выслана из города еврейская семья. Раввин уверял, что он никого в редакции не знает и бессилен повлиять на нее, но Хвостов был непреклонен: "если Вы поищете, то найдете нужную связь". Пытался раввин объяснить, что отрицательное отношение "Речи" может только способствовать карьере губернатора. Хвостов признал это правильным, но прибавил, что как раз, когда он прохлаждается за утренним кофе, ему подают петербургскую газету и настойчивое упоминание его фамилии досаждает и отравляет удовольствие. "Поэтому, так и знайте - если мне будут досаждать, то и я вам буду платить неприятностями".
На этом А. И. оборвал рассказ и, сильно наморщив лицо, задумался. "Ну, как же нам быть?" - спросил я. Он не сразу ответил, и наконец как бы выдавил из себя слова: "какой негодяй!" Но и это произнесено было бес малейшего повышения голоса, просто как констатирование факта, как бы речь шла, например, о змее, которая собиралась ужалить. Что ж тут поделаешь? Такой она создана, и ядовитое жало ее единственное оружие в борьбе за существование. Не нужно было спрашивать, чем кончилась беседа А. И. с раввином, сам же {55} он даже не поставил вопроса о возможности изменения отношения газеты к необузданному губернатору. Верный и преданный сын своего многострадального народа, А. И. и в мыслях не мог бы отделять и противополагать интересы еврейства благу родины своей, как он понимал его.
Иногда А. И. появлялся с большими и приятными сюрпризами. Особенность его положения среди петербургской интеллигенции была еще и в том, что у него были крепкие связи в высших слоях бюрократии, ему были открыты и двери великокняжеских дворцов. Он и здесь пользовался неограниченным доверием и искренним уважением, а директор публичной библиотеки, в которой А. И. служил до смерти своей, Кобеко горячо любил его. Одним из таких сюрпризов был оказавшийся в его руках проект "основных законов", выработанный в апреле 1906 года и хранившийся в величайшей тайне.
В своих, вообще весьма неточных "Воспоминаниях" Витте утверждает, что, по состоявшемся уже оформлении этих законов, они были сообщены Треповым В. Ковалевскому, который "пригласил к обсуждению Муромцева, Милюкова, И. Гессена и М. Ковалевского. Они составили записку, которая была передана В. Ковалевским генералу Трепову. В. Ковалевский действительно обращался ко мне, с просьбой о составлении проекта высочайшего манифеста, но это было года за два до основных законов, а в данном случае проект доставлен был мне Александром Исаевичем, который, если не ошибаюсь, получил его от бар. Икскуля фон Гильденбанда. Опубликование проекта в печати заставило правительственные верхи пересмотреть и несколько улучшить окончательную редакцию. Точно так же годом раньше А. И. доставил мне протоколы "петергофских совещаний" о Думе с предложением написать к ним предисловие, с которым он н издал их заграницей.
Мы расстались при нынешнем режиме, А. И. остался в России. Мысль о бегстве была органически чужда его душевному складу, хотя именно ему легко было бы найти работу и заграницей. Напротив, теперь-то, когда стихия разбушевалась, и надо было стоять на посту и оградить от нее такое ценное государственное достояние, как Публичная библиотека. В Берлин он приехал в 1924 г., чтобы полечиться углекислыми ваннами, но и тут, когда смерть стояла уже за {56} спиной, он весь был поглощен собиранием русских книг, вышедших заграницей.
Смерть застигла А. И. внезапно в Лондоне, но печальное известие об этом меньше всего было неожиданностью и, отбрасывая прикрасы, нужно сказать, что смерть избавила его от долгого непосильного, надрывного, часто сизифова, труда н мучительной болезненной усталости. Нo для всех знавших и горячо любивших его (по отношению к Александру Исаевичу знать и любить были синонимами), смерть была и осталась подлинно незаменимой утратой, лишением светлой радости.
Вот и сейчас, как живой стоит он перед глазами, и душа преисполнена благодарности судьбе, на долгие годы скрестившей наши жизненные пути, и так не хочется оторваться от бумаги, так жаль ослабить прикованность памяти к милому образу его, воскрешающему много, много отрадных переживаний. Но как трудно найти слова, которые могли бы отразить обаяние его благородной личности. Было оно не в действиях, не в речах, не в жестах, а в чем то неосязаемом - в благостном выражении лица, в величавом спокойствии, в широко раскрытом сердце, душевной теплоте, напряженном внимании к каждому. Поэтому-то все его знавшие почувствовали себя осиротевшими, они потеряли того, к кому всегда можно было постучаться, кому все можно было рассказать, около кого можно было душевно согреться.
Однако, великое утешение остается сраженным и рассеянным эпигонам XIX-го века в том, что их век, век проклинаемого теперь индивидуализма, способен был рождать таких подлинных героев неиссякаемой любви и беззаветной жертвенности. И спокойней дано было бы им умирать, если бы можно было питать уверенность, что и новый век - поглощения личности коллективом, сумет вознести сынов своих на эти белоснежные вершины...
И. Гессен.
{57}
СЕЯТЕЛЬ ДОБРА
(Р. Бланк)
На поприще общественной деятельности Александр Исаевич Браудо взял на себя миссию, на вид скромную: по существу, преимущественно, "сеятеля" добрых дел. Подвести итоги такой общественной деятельности крайне трудно: она, по необходимости, рассеянная, раздробленная, разбросанная. Плоды такой деятельности пожинаются обыкновенно другими, и вся заслуга за них часто всецело приписывается другим...
Вполне оценить общественное значение деятельности Александра Исаевича можно было бы, поэтому, только в том случае, если бы все общественные деятели и всё общественные организации, которые пожинали плоды его трудов и воспользовались ими для дел, отмеченных их именами, ясно и в полной мере установили, чем они обязаны в этих делах Александру Исаевичу Браудо. Выполнить этот долг памяти Александра Исаевича, хотя бы отчасти, относительно моей собственной общественной деятельности, составляет задачу настоящего очерка.
Познакомился я с Александром Исаевичем, и тотчас же с ним подружился и тесно связался для общественной работы, в 1904-м году, в Берлине, где я в то время проживал. Александр Исаевич приехал в Берлин для переговоров с руководителями "Союза Помощи Немецких Евреев" ("Hilfsverein der Deutschen Juden") и для закрепления связи между еврейством Германии и русско-еврейской общественностью, установленной мною после ужасного кишиневского погрома 1903-го года. Александр Исаевич придавал большое значение поддержке борьбы русского еврейства {58} за человеческие и гражданские права со стороны западного еврейства и западного общественного мнения, и он не замедлил использовать для этого приобретенные мною связи и меня лично. Эта задача стала с тех пор одним из главнейших его общественных дел.
Первым нашим значительным предприятием в этом отношении был созыв конференции представителей западного и русского еврейства, состоявшейся в Берлине под эгидой Союза Помощи немецких евреев, для организации помощи жертвам кишиневского погрома и обсуждения средств предупреждения подобных ужасов. Вторым было - основание в Берлине информационного органа для западной печати. Издание и руководство этого органа, известного под именем Russische Korrespondenz и ставшего одним из главных органов осведомления западного общественного мнения о русском освободительном движении вообще и о борьбе русского еврейства в частности, - взял на себя почетный директор "Союза Помощи", доктор Пауль Натан, занимавший очень влиятельное положение в германской печати в качестве талантливого публициста и выдающегося политического деятеля. Заведывание редакцией "Корреспонденции" д-р Натан поручил талантливому молодому журналисту д-ру Рудольфу Брейтшейду, а в качестве сотрудников привлек, кроме, конечно, Александра Исаевича и меня, Григория Борисовича Иоллоса, Льва Ефиимовича Моцкина и др. Самым усердным и самым ценным сотрудником оказался А. И. Браудо, снабжавший "Русскую Корреспонденцию" чрезвычайно ценными сообщениями из Петербурга.
В октябре 1905-го года, после "манифеста о свободах", я переехал на жительство в Петербург. Вскоре после того д-р Брейтшейд отказался от редактирования нашей "Корреспонденции", в виду других своих общественных обязанностей, а затем и д-р Натан, по той же причине, фактически отошел от этого дела. Но Александр Исаевич его не покинул: он никогда не покидал начатого полезного общественного дела. И он взял на себя всю заботу о нашем берлинском органе, обеспечивая ему не только информацию, но также необходимые для ведения дела финансовые средства. Более того: убедившись в высокой пользе такого информационного органа для дорогого ему дела, он основал подобный же орган в Париже, на французском языке, поручив {59} заведывание его редакцией Соломону Владимировичу Познеру, и побудил Люсьена Вульфа создать такой же орган на английском языке в Лондоне. Редактирование берлинской "Корреспонденцией" возложено было на Л. Е. Моцкина.
Эти три издания имели большое влияние на западную печать и много содействовали развитию и углубленно в общественном мнении Европы и Америки сочувствия к борьбе русского еврейства за его права и к русскому освободительному движение вообще. - "Семена", посеянные Александром Исаевичем Браудо через посредство этих изданий дали со временем чрезвычайно ценные плоды.
Когда грянула страшная война, все три издания, конечно, немедленно были приостановлены (Парижское издание, впрочем, уже раньше пришлось приостановить, вследствие переезда С. В. Познера в Петербург). - В такой критический для России момент Александр Исаевич, как и все ответственные русско-еврейские общественные деятели, считал непозволительным вести заграницей борьбу против правительства России, каково бы оно ни было.
Но "истинно-pyccкие патриоты" своей борьбы против русского еврейства не прекратили и в это время - ни внутри России, ни вне ее. Напротив, они стали пользоваться этим страшным временем для страшного "разрешения" еврейского вопроса в Poccии. - Началась бешеная кампания новых наветов на евреев, самых опасных в военное время: в шпионстве в интересах врагов России, в предательстве России и т. п.
К "истинно-русским патриотам" присоединились "истинно-польские патриоты", у которых кроме общих с русскими "патриотами" чувств по отношению к евреям, были еще свои особые политические побуждения к тому, чтобы сделать евреев ответственными за предательство дела России и ее союзников известной частью польского народа. Польские политические деятели поэтому усердно распространяли "патриотические" наветы против евреев не только в самой России, но также, через своих эмиссаров, в союзных с Россией странах. Возникла, вследствие этого, серьезная опасность, что общественное мнение союзных стран также будет отравлено этим "патриотизмом".
{60} Эта опасность не ускользнула от внимания Александра Исаевича, и по его инициативе образовавшийся в Петербурге с начала войны объединенный комитет еврейских политических организаций решил делегировать в союзные страны представителя для осведомления еврейской общественности этих стран о действительных мотивах и целях новой вакханалии наветов и погромов против евреев и об истинных настроениях русского еврейства.
Выбор делегата пал на автора настоящего очерка, - вероятно также благодаря Александру Исаевичу. Осуществление этого решения, во всяком случае, оказалось возможным только благодаря усилиям А. И. - Александр Исаевич убедил меня в общественной необходимости этой миссии и побудил принять ее на себя. Александр Исаевич снабдил меня всеми необходимыми для выполнения этой миссии сведениями, рекомендациями и средствами. Александр Исаевич поддерживал затем постоянную связь с делегатом. Все, что последнему удалось сделать в союзных странах для защиты чести и интересов русского еврейства, было, таким образом, в сущности, заслугой Александра Исаевича.
Выехал я из Петербурга в конце ноября 1914-го года и, через Финляндию, Швецию, Норвегию и Северное море прибыл в Лондон, в начале декабря. Поручение, возложенное на меня Петербургским Комитетом, было первоначально довольно скромного характера: осведомить Комитет Британского Еврейства по иностранным делам, так наз. Joint Foreign Comittee и французский комитет Alliance Israelite Universelle о положении русского еврейства.
Но оказалось, что оба эти комитета постановили прекратить свою деятельность в области защиты еврейства вне их собственных стран на все время войны, полагая, что в это время еврейские граждане должны, как все граждане, сосредоточить все свое внимание на своих обязанностях по отношению к их родным странам.
Это непредвиденное положение поставило меня перед непредвиденной дипломатической задачей: - убедить эти почтенные еврейские организации, что политические интересы всех союзных стран, а следовательно также Англии и Франции, настоятельно требуют внимания к положению русского {61} еврейства. - Задача эта, однако, оказалась менее трудной, чем можно было предполагать. Английский комитет, к которому я, находясь в Лондоне, прежде всего обратился, охотно согласился назначить специальное заседание для выслушания моего доклада и, выслушав последний с большим вниманием, вскоре после того принять соответствующее нашим интересам решение.