Браун Картер. Обнаженная снаружи и изнутри

Картер Браун
Обнаженная снаружи и изнутри

Глава 1

   Она полулежала на роскошной белой кожаной кушетке, одна из ее сильно загорелых ног вытянута вперед, вторая наполовину поджата, так что отчетливо выделялась изящная соблазнительная ямочка на коленке. Мальчишеские бедра и полусформировавшаяся грудь девушки были едва прикрыты бикини апельсинового цвета в белый горошек. Лицо — детское, но выражение отнюдь не невинное, а длинные рыжие волосы спадали до шоколадного цвета плеч. Ей только что исполнилось девятнадцать лет, а она уже была четвертой — или все-таки пятой? — миссис Клэй Роулинз.
   — У любого человека, занимающего такое положение, как Клэй, всегда будут враги, и их много, мистер Холман, — произнесла она ясным дискантом. — Посмотрите на них в студии! Они знают о его незаурядном таланте, поэтому так хочется опозорить, скомпрометировать его!
   — Помолчи, Бэби! — раздраженно оборвал ее Роулинз. — Ты сама не знаешь, о чем болтаешь!
   Он на мгновение задержал взгляд на крошечном кусочке материи, верхней принадлежности бикини, и многозначительно подмигнул:
   — Во всяком случае, нужно отдать должное: сердце твое на месте!
   Я окинул взглядом фигуру стареющего, весьма потрепанного громадины Клэя Роулинза и подумал, что, пожалуй, самым подходящим эпитетом для его характеристики будет “глыба”. Он возглавлял когорту “звезд” в течение последних двадцати пяти лет, был полновластным королем почти в каждом боевике из разряда хитов. В молодости он переиграл роли разнообразных героев: мушкетеров, пиратов, шерифов, полковников-кавалеристов, бесстрашных летчиков, даже могучего белого охотника. Теперь его густые каштановые волосы поседели, лицо было так изрезано глубокими морщинами, что ему можно было спокойно дать пару сотен лет. Но его нос с горбинкой и выразительные живые глаза были такими же, как в молодости. Так и казалось, что с его языка сорвется вопрос: “Кто-нибудь ищет товарища отправиться за тридевять земель? Я готов!"
   Глубоко затянувшись сигаретой, он подмигнул мне.
   — Вот теперь вы сами убедились, как обстоят дела, Рик? Я столкнулся с одной небольшой задачей, но Бэби не терпится раздуть ее и превратить в международную проблему.
   Бэби громко и пренебрежительно фыркнула, повела плечиком, затем, вздернув еще выше курносый нос, который разве что репортеры из разделов светской хроники могли назвать привлекательным, насмешливо произнесла:
   — При чем тут я? Ты же весь трясешься от страха. Места себе найти не можешь.
   — Это чисто родительская проблема. Бэби, ты еще недавно замужем и не суй свой изящный короткий носик, куда не положено. — Он демонстративно повернулся к ней спиной. — Речь идет об Энджи, Рик. Два месяца назад она ушла из дому и теперь живет с парнем на окраине Лос-Анджелеса.
   — Я без конца твержу ему одно и то же, — снова вмешалась Бэби, — он должен отправиться к ним и притащить эту девчонку домой за волосы. Но разве у него хватит на это решимости?
   Роулинз опять повернулся к своей Бэби, на его лице появилось грозное выражение.
   — Маленькие колесики, постоянно вращающиеся в твоей пустой голове, — спокойно сказал он, — производят довольно-таки отвратительный шум, я отвлекаюсь и никак не могу разобраться в собственных мыслях. Почему бы тебе не отправиться в свою комнату и немного не отдохнуть?
   Она надула коралловые губки.
   — Я хорошо отдыхаю. Возможно, ты этого не заметил?
   Клэй направился к кушетке, правая рука у него была опущена, пальцы сжимались характерным движением, неоднократно обыгранным в кинофильмах, где он, к примеру, врывался на лошади в город в поисках парня, который осмелился оскорбить дочь владельца ранчо.
   — Бэби!
   С задумчивым выражением на лице он подошел к Бэби.
   — Придется найти какой-нибудь способ утихомирить тебя.
   Его пальцы резко вцепились в верхнюю половину бикини: раздался звук рвущейся ткани, и узкая полоска мини-лифчика оказалась у него в руках. Бэби жалобно пискнула, скрестила руки там, где, по идее, у нее должна была находиться грудь, а не какие-то невразумительные бугорки, вскочила с кушетки и пулей вылетела из комнаты. Вид сзади определенно не соблазнял: ни крутых бедер, ни плавного покачивания ягодиц.
   Роулинз тихо вздохнул и опустился на то место, на котором лежала его жена.
   — Через некоторое время это входит в привычку, — уныло заметил Роулинз. — Вырабатывается нечто вроде условного рефлекса. Какая-то девушка вдруг начинает постоянно и ежедневно мелькать у тебя перед глазами, и, прежде чем ты успеваешь что-то сообразить, уже оказываешься в Вегасе со свидетельством о браке. Иногда на всю операцию по внедрению в мой дом уходит менее шести месяцев... — Он явно отвлекся и забыл, о чем хотел поговорить, поэтому я прервал его:
   — Энджи? — напомнил я.
   — Моя дочь.
   Он попытался улыбнуться.
   — Именно ради этого я вас и вызвал, не так ли? Пареньке которым она живет, величает себя художником. Я бы назвал: тип с интеллектуальными претензиями. Лумис. Харольд Лумис. Мерзавец.
   — Вам он не нравится, — заметил я, — но ваша дочь относится к нему иначе.
   — Она еще молода, у нее не может быть собственного мнения. Энджи — ребенок, ей всего лишь девятнадцать.
   — Достаточно, чтобы стать женой, — намекнул я. Роулинз слегка покраснел.
   — Бэби готова была к замужеству со дня своего рождения. Энджи совсем другое. Займитесь этим вопросом, Рик, и вытащите ее оттуда.
   — Очень сожалею, Клэй, но подобными делами я не занимаюсь.
   — Какого черта?
   Он бросил на меня разгневанный взгляд.
   — В городе у вас репутация самого опытного улаживателя чужих дел, не правда ли? Человек, который умело избавляет нас от всяческих проблем без лишней огласки и.., за солидное вознаграждение. Я заплачу вам столько, сколько вы скажете.
   — Все это так, но только не от неприятностей с дочерьми, не достигшими совершеннолетия, — терпеливо возразил я. — Если вы сами не смогли уладить этот вопрос, почему бы вам не обратиться к ее матери?
   — К этой суке? — рявкнул Роулинз. — Энджи ушла из дому из-за ее романа с этим красавцем культуристом.
   — Какую суку вы имеете в виду, Клэй?
   — Соню Дрезден, конечно! Мою первую ошибку в плане женитьбы. После нашего развода Энджи жила с ней около тринадцати лет.
   — Возможно, вам лучше обратиться за помощью к какому-нибудь колдуну или знахарке, но только не ко мне, Клэй.
   — Не отказывайтесь, Рик!
   Он вскочил-с кушетки и быстрыми шагами подошел к бару.
   — Как насчет бокала вина?
   — В десять-то утра?
   — Вот именно, в десять утра!
   — “Кампари” с содовой, — согласился я. Я сел на табурет около бара и следил, как он приготовил мой бокал, затем торопливо, с нетерпением алкоголика наполнил свой.
   — Сейчас на меня навалилась куча проблем...
   Он поднес к губам бокал и наполовину осушил его.
   — Энджи — одна из самых болезненных и главных.
   — В данный момент всем живется нелегко, — заметил я сердито.
   — Вам известно, сколько я заработал в прошлом году до уплаты налогов?
   Он сделал один глоток и сам ответил на свой риторический вопрос.
   — Полтора миллиона, с точностью до тысячи долларов. Теперь считайте. Четыре мои бывшие жены получают алименты. Трое детей, помимо Энджи, — учатся в дорогих школах. У меня семидесятифутовая яхта с командой из четырех человек, не говоря о куче обслуживающего персонала по мелкому ремонту и очистке киля, которым ежемесячно приходится выписывать чеки. Далее, дом в Бель-Эйр, оранжерея в Манхэттене, развалюха на Бермудах и отель в Майами, кстати чисто убыточное заведение. У меня четыре автомобиля, шофер, личный самолет с пилотом... В этом году мне до зарезу необходимо заработать два миллиона, чтобы свести концы с концами.
   — Вы хотите меня разжалобить, Клэй? — Я равнодушно пожал плечами. — Мне бы ваши проблемы!
   — Вы смотрели мой последний фильм?
   — “Графиня и генерал”? — Я кивнул. — Конечно.
   — Ну и что вы о нем думаете?
   — Вы были великолепны, Клэй! Но что касается содержания...
   — Он обошелся в восемь миллионов, — злобно бросил Клэй. — В лучшем случае, мы потеряем пять миллионов. Было время, когда имя Клэя Роулинза гарантировало полный кассовый сбор, теперь это прошло. И мальчики в центральном офисе нервничают настолько, что урезали средства на мой следующий фильм ровно вдвое. Бэби совершенно права: они ждут возможности и предлога разорвать со мной контракт.
   — Но вы просто так не сдадитесь? — спросил я.
   — Я просто не могу себе этого позволить, — сказал он грустно. — Уже пять миллионов моих личных средств вложено в шесть художественных фильмов, которые должны выйти на экраны в ближайшие три года. Вот и получается, что им придется либо с этим смириться и ждать, либо выплатить мне колоссальную неустойку.
   — Ну а какое ко всему этому отношение имеет Энджи?
   — Ее необдуманный поступок может иметь для меня самые печальные последствия, учитывая создавшуюся на студии обстановку. Они пустят в ход все, они ждут предлог, чтобы разорвать этот контракт, здесь могут прицепиться к пункту о моральном облике. Представьте, на первых страницах газет появятся сообщения о шумном скандале, центральная фигура которого моя дочь Энджи. Вы понимаете, для них это будет настоящая находка.
   Он допил свой бокал и тут же налил новый. Мне показалось, что руки у него при этом действовали совершенно автоматически.
   — Этот Лумис вращается в совершенно разнузданной компании, — пробормотал он. — Секс, выпивки, марихуана, а возможно, и кое-что похуже. Вы должны вытащить ее оттуда, причем как можно скорее, пока еще не слишком поздно! Вы слышите, Рик? — Ладно, — пожал я плечами, — попытаюсь. Вы знаете адрес Лумиса?
   — Конечно.
   Он порылся в карманах и извлек скомканный листок бумаги.
   — Я записал его специально для вас, Рик, а также адрес этой суки Сони Дрезден. Хотя, конечно, какая от нее польза? Но так, на всякий случай.
   Он по-мальчишески улыбнулся, почувствовав явное облегчение.
   — Не знаю, как вас и благодарить, старина.
   — Не благодарите. Я ничего еще не сделал. Не исключено, что меня постигнет неудача уже с первых шагов. Если ваша дочь не слушает собственного отца, сомнительно, что она пожелает выслушать платного адвоката.
   — Существует много способов договориться с людьми и убедить их, и не мне вас учить, Рик. Он плотно поджал губы.
   — Сбейте этого подонка с ног. Вы знаете, как надо обращаться с подобными слизняками, напугайте его до полусмерти или, на худой конец, избейте.
   Я допил свой бокал и слез с табурета.
   — Хорошо, попробую. Но скажите-ка вы мне вот что... Если бы вы не переживали из-за дел в студии и морального аспекта в своем контракте, волновались бы вы так сильно за дочь?
   — Вы что, шутите? Он коротко хохотнул.
   — Энджи может катиться ко всем чертям со своей мамочкой, коли ей так заблагорассудилось. Я негромко вздохнул:
   — Потрясающая отеческая любовь, Клэй!

* * *

   Машину я припарковал на подъездной дороге снаружи, а около нее на тротуаре меня поджидала колдунья с мальчишеской фигурой и прямыми рыжими волосами. Верхняя половина бикини заняла свое законное место, но губы были по-прежнему надуты. Ее полуприкрытые крашенными ресницами глаза осмотрели меня с ног до головы с таким пренебрежительным видом, будто я был пропыленным манекеном в витрине какого-то третьеразрядного магазинчика.
   — Мистер Холман?
   Голос у нее был по-детски звонкий и ясный.
   — Вы собираетесь выполнить то, о чем вас просил Клэй?
   — Я обещал ему попытаться.
   — Надеюсь, у вас что-то получится.
   Она изогнулась и провела обеими руками вдоль своих узких бедер, жест был одновременно и провокационным и саморекламирующим.
   — Вы сами видите, он смертельно напуган. Она покачала головой.
   — Никогда бы не поверила, что такое может случиться с Клэем Роулинзом!
   — “Не знает покоя голова, увенчанная короной”, — переврал я слова Шекспира.
   — Вы же его друг, мистер Холман, настоящий друг, да, мистер Холман?
   — Во всяком случае, друг.
   Она с явной опаской оглянулась на фасад дома.
   — Он показал вам записку? — шепотом спросила она.
   — Записку?
   — В которой было сказано про Энджи? Засунув палец в рот, она его обсосала, как это делают малые дети.
   — Меня она страшно напугала. Типичное требование выкупа, про которые рассказывают по телевидению. Все слова вырезаны из газет и журналов, затем приклеены к листку бумаги.
   — О чем там говорится?
   — Про Энджи и Лумиса, что по его вине она плохо кончит, но ему грозит нечто куда более страшное. Энджи всего лишь начало мести.
   — Я бы сказал, что в записке маловато смысла.
   — На Клэя записка произвела большое впечатление.
   Она снова засунула палец в рот.
   — По ночам он не спит, а если и задремлет на какое-то время, ему начинают сниться кошмары.
   — Почему?
   — Не знаю. Но думаю, кто-то задался целью добраться до Клэя, и он это понимает. А по ночам, мистер Холман, я буквально чувствую эту волну страха, исходящую от него. А для Клэя такое состояние противоестественно.
   — Знаете ли вы кого-нибудь, ненавидящего его до такой степени, что он мог бы послать такую записку?
   — Нет.
   На ее лице промелькнула какая-то болезненная улыбка, которая совершенно не подходила к такому молодому лицу.
   — Клэй никогда не советовался со своими женами, полагаю, я тоже не буду исключением. Но я не сомневаюсь, что неизвестный люто его ненавидит, потому что Клэй буквально шарахается от собственной тени Почему-то мне кажется, что Клэй знает этого человека или же догадывается, кто это может быть.
   — Вы с ним разговаривали на эту тему? Она отрицательно покачала головой.
   — Всякие разговоры о записке запрещены, мы о ней просто не упоминаем. Вы же сами видели, как он прореагировал, переполошился, что я могу рассказать вам о ней.
   — Как давно он стал выпивать первый стакан виски в десять утра?
   — Это вовсе не первый, — покачала она головой. — Поднявшись с постели, он пьет скотч вместо апельсинового сока.

Глава 2

   Я оставил машину на стоянке и прошел четыре квартала пешком, разыскивая дом, названный мне Клэем Роулинзом. Это была одна из тех грязных и темных улочек, где солнечный свет подчеркивает с беспощадной ясностью всякую убогую деталь, начиная от облезлых, давно не крашенных фасадов домов и кончая потерянным тупым выражением лиц обитателей убогих жилищ, которые целыми днями бесцельно бродят, шаркая ногами по тротуарам. Многие жители Лос-Анджелеса почему-то рассказывают сказочные мифы об окраинах своего громадного города, но лично я убежден, что они принимают желаемое за действительность.
   Восемь маршей деревянной лестницы привели меня на чердак, где жил Харольд Лумис и, по-видимому, дочь Клэя. Я постучал пару раз в дверь, затем изнутри донесся оглушительный крик: “Входите, если вы не за деньгами!"
   На чердаке имелась застекленная крыша, инкрустированная многочисленными скоплениями грязи, но даже она не могла справиться с калифорнийским солнцем. Комната была длинная, узкая, не правильной формы, и если бы даже опытному математику предложили вычислить ее площадь, бедняга бы помешался.
   Судя по внешности типа, стоящего перед мольбертом, можно было предположить, что с ним это уже произошло. Он был молод, лет двадцати пяти пожалуй, с фантастической шевелюрой цвета соломы, которая напоминала разворошенную скирду. На носу — очки в немыслимо толстенной оправе, которые увеличивали его водянисто-голубые глаза до размеров двух мелких рыбешек, соединенных вместе черным мостиком, перекинутым через его нос.
   Итак, передо мной был художник, его холст стоял на мольберте, в руке — кисть. Имелась и натурщица, прилегшая на кушетку, выглядевшую настолько утомленной от долгого служения людям, что я не побоялся бы поспорить на любую сумму, что она в свое время уже была выброшена на свалку. Натурщица — брюнетка лет девятнадцати, но я догадался, с первого взгляда понял, что у них нет друг от друга никаких тайн. Она лежала абсолютно голой на кушетке, голова у нее свешивалась с одного ее края, так что мне почти не было видно лица девушки, но зато ее потрясающее бело-розовое тело можно было рассмотреть в мельчайших подробностях. Небольшие крепкие груди торчали вверх, а плавно изогнутые бедра переходили в длинные стройные ноги. Мельком я обратил внимание на то, что ногти у нее на ногах были покрыты бесцветным перламутром, и, коли такова была жизнь художника, я был готов арендовать ближайший чердак.
   — Вам не нужны деньги, это мы уже выяснили, — проговорил художник кудахтающим тенорком, — тогда чего же вы хотите, приятель?
   — Вы Харольд Лумис? — осведомился я, усилием води заставив себя отвести глаза от обнаженной натурщицы.
   — Я Лумис. Ну и что?
   — Я слышал о ваших работах, вот и решил зайти взглянуть на все сам.
   — Эй, Энджи!
   На этот раз кудахтанье было явно радостным.
   Он повернулся ко мне:
   — А кто сообщил вам обо мне, приятель? Могу поспорить, этот проклятый хозяин дома.
   Натурщица выпрямилась, села на кушетке, бросила на меня равнодушный взгляд. Собственная нагота ее ни капельки не смущала.
   — Вы хотите сказать, что намереваетесь что-то купить? — спросила она.
   — Возможно, — ответил я.
   — Не могу поверить!
   Ее взгляд, обращенный на Лумиса, точнее всего могло характеризовать слово “ошеломленный”.
   — Просто не могу...
   — Что вы скажете про это? — Лумис ткнул кистью в сторону холста. — Картина почти закончена. Вы имеете шанс приобрести последний шедевр Лумиса еще до того, как окончательно просохнут краски, мистер?..
   — Холман, — подсказал я. — Рик Холман. Я взглянул на холст и сразу же пожалел, что сделал это. Прекрасное тело модели было воспроизведено весьма точно, в этом отношении не к чему было придраться. Но кое-какие “отсебятины” художника, добавленные им, очевидно, для пущего эффекта, вызвали у меня приступ тошноты. К примеру, посреди живота была изображена огромная полость, демонстрирующая внутренние органы, которые должен был видеть разве что хирург или коронер. Вида одного ручейка крови, струящегося из этой огромной раны по ее бедрам, было достаточно для того, чтобы превратить вампира в вегетарианца.
   — Как вы назвали созданную вами картину? — прохрипел я.
   — “Обнаженная снаружи и изнутри”, — горделиво ответил Лумис. — А как бы вы назвали ее, мистер Холман?
   — Мерзостью!
   Я даже вздрогнул от отвращения.
   — Какого черта вам вздумалось так обойтись с этим прекрасным телом?
   — Потому что это мертвое тело, труп. Голос художника звучал весьма терпеливо, как будто он объяснял прописные истины малому ребенку.
   — Я выражаю себя, приятель. Себя, Харольда Лумиса, не Харольда Гойю, не Харольда да Винчи или даже Харольда Глупа! Известно ли вам, что является самым значительным во всей вашей жизни, в жизни любого человека, а?
   — Вы хотите сказать, что существует что-то еще, помимо секса? — спросил я устало.
   — Смерть! — произнес он благоговейно. — Смерть — самое значительное в жизни, приятель. Облагородьте ее, отбросьте лишние наросты, выразите одну ее сущность и что у вас будет?
   — Усохший труп?
   — У вас нет воображения!
   На мгновение он весьма неодобрительно посмотрел на меня.
   — Я вам отвечу, что это будет. Насильственная смерть. Тело жертвы убийства, вот что! — Он снова ткнул кистью в холст, возможно посчитав ее рапирой, пронзающей грудь противника. — Вот здесь “Обнаженная снаружи и изнутри”. Вы видите собственными глазами все омерзительные, как вы изволили выразиться, пугающие, просто страшные сопутствующие обстоятельства насильственной смерти!
   Он глубоко вздохнул.
   — Картина ваша за пятьдесят монет.
   — Я бы не заплатил за нее и пяти центов, — ответил я искренно.
   Он ткнул пальцем в противоположный угол комнаты.
   — Хотите взглянуть?
   — Они все такие же, как эта? — Я кивнул на мольберт.
   — В основном. Не всюду изображены ножевые раны, парочка с огнестрельными, штуки три портрета задушенных, а одна — настоящая конфетка, убийство топором. Уверяю вас, производит потрясающее впечатление!
   Он умоляюще посмотрел на меня.
   — Не упустите свой шанс, мистер Холман! Согласен уступить ее вам за пятьдесят долларов. В этой работе мне удалось добиться такой экспрессии в изображении крови, что холст кажется влажным.
   В его неестественно больших глазах за стеклами очков мелькали какие-то безумные огоньки.
   — Если пожелаете, могу поставить подпись под картиной кровью!
   Он в экстазе закрыл глаза.
   — Какая блестящая мысль! По-моему, я первый до этого додумался. У меня даже сердце подпрыгнуло.
   — Зато меня стало мутить, — сообщил я ему. — Неожиданно я раздумал приобретать что-либо из ваших творений, мистер Лумис. Вдруг по рассеянности взгляну на нее еще раз...
   — Какая жалость, что у вас такой слабый желудок, мистер Холман, — произнес он с искренним сочувствием. — Печально, что наша сделка не состоялась.
   — Я в этом далеко не уверен. Что скажете о своей натурщице, она не продается?
   Лицо брюнетки выразило неприкрытое отвращение. Уголки губ слегка изогнулись, когда она обратилась ко мне:
   — Нет, нет, с меня уже достаточно!
   — Вон! — заорал Лумис. — И немедленно! Или, приятель, я оберну этой картиной вашу разможженную голову!
   — Остынь! — посоветовал я. — Я говорю от имени ее отца. Он хочет, чтобы она вернулась.
   — Неужели?
   Брюнетка поджала под себя ноги, на лице у нее появилось насмешливое выражение.
   — Вы имеете в виду Папу-Толстосума? Неужели и ему дорога Энджи и он так обеспокоен судьбой своей Маленькой Сиротки, что готов выложить деньги?
   — Как я понял, он готов предпринять кое-какие шаги, — сказал я.
   — Почему?
   — Потому что считает, что негоже его девятнадцатилетней дочери находиться в подобном окружении, — ответил я ровным голосом. — Поддерживать дружбу с бесталанным ничтожеством, именующим себя художником, вести разгульный образ жизни, заполненный сексом, выпивкой, марихуаной и чем-то похуже.
   — Это точно в духе Папы-Толстосума, — сказала она, кивая. — Процитировали дословно?
   — Почти.
   — За все эти девятнадцать лет он ни разу не вспомнил обо мне, — пробормотала она едва слышно. — Что-то случилось?
   — Он нервничает из-за “морального пункта” или, точнее, аморального в его контракте, который вступает в силу, если вы угодите в какой-то громкий скандал. Последнее время в студии у него не все идет гладко.
   — Тогда я кое-что понимаю. Его внезапная родительская забота оправдана, Она внимательно посмотрела на меня:
   — Но вы сами его не одобряете.
   — О чем вы? — спросил я.
   — Хотя вы и выступаете от имени Папы-Толстосума, но вы не прилагаете особого рвения в уговорах, не так ли, мистер Холман? Я имею в виду, действуете с прохладцей.
   — Я сказал ему, что попытаюсь, поскольку когда-то мы были друзьями, но мне думается, вам необходимо узнать, какими соображениями он руководствуется, прежде чем принять окончательное решение.
   — Кто вы такой, приятель? — Глаза Лумиса заинтересованно заблестели. — Один из философствующих безумцев?
   — Главным образом я разрешаю проблемы других людей за деньги, — ответил я. — В данном случае мне не хочется браться за это дело для Клэя Роулинза, потому что мне не по душе его мотивы.
   — Честно, ничего не скажешь!
   Он поднял перед собой кисть, как будто это было знамя, и принялся расхаживать по комнате, напевая что-то вроде марша: “Ра-та-та-та, Холман, ра-та-та-та, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман!"
   На мольберте висела тряпка, обильно измазанная еще свежими красками. Я сорвал ее оттуда и, когда он проходил достаточно близко от меня, засунул ее ему в рот при очередном “рат”. На мгновение он опешил, затем в его глазах появилось бешеное выражение, он вытащил тряпку изо рта, губы при этом у него стали ядовито-изумрудными, под стать бледно-зеленой физиономии.
   — Ах так? — воскликнул он и вылетел в ванную комнату.
   — Харольд сам на это напросился, — словоохотливо заговорила Энджи. — Благодарю вас за откровенность, мистер Холман. Ну а Папе-Толстосуму передайте, что я живу собственной жизнью, так что ему лучше отойти в сторону и не вмешиваться в нее.
   — Обязательно передам, — пообещал я. — Ну а что вы скажете по поводу программы “выпивка — секс — марихуана — еще кое-что похуже”?
   — Это всего лишь по утрам! — Она насмешливо усмехнулась. — А днем у нас — только оргии и героин... Понимаете, мистер Холман, я не хочу стать алкоголичкой вроде моего папочки.
   — Почему вы так настроены против него?
   — Моя мать, Соня Дрезден, была его первой женой, — ответила Энджи, изо всей силы стараясь придать голосу беспечное выражение, но ничего хорошего из этого у нее не получилось. — Мне было четыре года, когда отец увлекся французской старлеткой. Соня с ним развелась, потому что пришла к выводу, что в жизни ей нужны только две вещи: деньги и мужчины, ну а получая алименты от Клэя, она могла обойтись без вторичного замужества.
   Минуту она молчала, созерцая собственные ладони, затем продолжила:
   — У меня было потрясающее детство, мистер Холман! Приезжая домой на каникулы, я сталкивалась с новым “дядей”, который жил в доме. Даже когда я закончила школу, ни один из моих родителей не посчитал необходимым отметить это событие. Отец был занят четвертой женой на борту яхты, а Соня уехала в Мехико с каким-то теннисистом. Когда она возвратилась назад, ее лицо было красным, как переспелый помидор.