День тянулся и тянулся. Никто не был голоден, но они старались не нарушать обычный распорядок и пообедали тушеной говядиной, которую Амелия приготовила с самого утра.
Когда около шести зазвонил телефон, они замерли, напрасно ища в глазах друг друга поддержки. Опершись на костыль, Стюарт поднялся и пошел к телефону.
Говорил он тихо и спокойно, но Амелия и Ли догадались, что речь идет о Чаде. Когда Стюарт закончил говорить и вернулся в гостиную, их худшие опасения оправдались.
– Он ранен. Их сейчас везут самолетом в Хьюстон. Наверное, уже почти привезли.
Ли зажмурилась. Она судорожно сжала руки перед собой.
– Как… как…
– Я не понял, что с ним конкретно произошло и насколько серьезно дело. Звонил человек из правительства Венесуэлы. Он говорит по-английски, как я по-испански. Не знаю. Можно, наверное, позвонить во «Фламеко», но боюсь, что они пока знают не больше нашего. Все, что нам остается делать…
– Я еду, – сказала Ли и решительно направилась к лестнице, чтобы подняться к себе и быстро переодеться.
– Ли, – Амелия протянула к ней руку, – ты не можешь никуда ехать. Сначала надо узнать, что тебя там ждет. Я не пущу тебя в Хьюстон одну. К тому же погода… – Тут и так было все ясно, за окном высились сугробы, а голые ветви деревьев были покрыты коркой льда. – Дороги и аэропорты закрыты.
– Я еду, – сказала Ли упрямо. – У Чада есть самолет. У него есть пилот. Если я приставлю ему к виску пистолет, он довезет меня до Хьюстона. У вас ведь есть грузовик с четырехколесным приводом, – обратилась она к Стюарту. – На нем можно доехать до аэропорта. Я еду. – Она посмотрела на них с железной решимостью во взоре. Затем лицо ее приняло жалостное выражение. – Пожалуйста, помогите мне.
Она увидела огни посадочной полосы совсем близко, и они приземлились на поле для посадки частных самолетов в Хьюстоне. Полет был ужасным. Маленький самолет мотало во все стороны, пока они не вышли из зоны снежной бури. У пилота Ли не нашла никакого сочувствия, он всю дорогу бормотал что-то про упрямых баб, которым бог дал не больше мозгов, чем резиновой утке.
Буря, наделавшая столько бед в Северном Техасе, здесь, на побережье, проявилась лишь холодным дождем. Огни взлетно-посадочной полосы отражались в мокром асфальте. Подруливая к небольшому терминалу, самолет прокатил мимо ангаров для частных самолетов.
Ухватившись за край сиденья. Ли молила бога, чтобы ее ждала машина с водителем, чтобы немедля ехать в клинику, как обещал ей Стюарт. И все равно она могла опоздать, а он… Нет! Он будет жив. Он должен быть жив!
Самолет остановился, и сердитый пилот заглушил моторы. Он засунул в рот измятую сигару, которую погасил по просьбе Ли, и сказал:
– Приехали.
– Спасибо!
Она отстегнула ремень и, нагнувшись, ступила на трап, выброшенный пилотом из двери. Она полетела налегке, с одной только сумкой, куда она второпях напихала самое необходимое. Она еще раз поблагодарила пилота, который протянул ей сумку, а затем, ворча, зашагал к одному из ангаров.
Ли побежала к освещенному зданию аэропорта, стуча каблуками по асфальту. Распахнув стеклянную дверь, она подошла к единственному служащему, которого увидела в безлюдном аэропорту.
– Я миссис Диллон. Меня здесь никто не ждет?
Уборщик окинул ее близоруким взглядом с головы до ног, отметив про себя рысью шубу и развевающиеся волосы.
– Вы говорите, вас кто-то ждет? Я не знаю, – сказал он. – А что, кто-то должен был вас встречать?
Подавив желание вышибить из-под его руки швабру, на которую он опирался, и закричать, она сказала:
– Ладно, спасибо. – И рванулась к центральному входу в здание и стремглав проскочила тяжелые стеклянные двери. Тротуар, тянущийся вдоль здания, был пуст. Пуста была и улица, и только один-единственный «Эльдорадо» был припаркован на обочине. Она нагнулась, но в машине никого не было.
От волнения у нее опустились плечи. Кто же довезет ее до клиники? Ведь Стюарт уверял ее, что…
– Не меня ищете? У нее едва не выпрыгнуло из груди сердце.
Она резко повернулась кругом, и шуба обвилась вокруг нее подобно плащу матадора. Он стоял в тени, прислонясь к стенке. Если бы она не была с ним знакома и, более того, не любила его, его вид ужаснул бы ее.
Вся одежда на нем была грязная. Одна штанина была разрезана до самого бедра, и нога до колена была в гипсе. Другая нога была в ковбойском сапоге, облепленном кусками грязи и запятнанном нефтью. Под распахнутой курткой виднелась расстегнутая на несколько пуговиц рубашка. Лоб был лихо повязан платком. Рядом, прислоненный к стене, стоял костыль.
Она уронила сумку на мокрый асфальт, сделала два неверных шага и бросилась в его объятия.
– О Господи, Чад, дорогой, ты… Любимый… Ты в порядке? Ты ранен… Ты не ранен?
– Тише, сбавь скорость. Да, я в порядке. И нет, я не ранен, только повредил голень.
– Слава Богу, – выдохнула она. – Я думала…
Она потрогала его, ощупала каждый дюйм его тела, как будто для того, чтобы убедиться, что он жив и здоров, если не считать сломанной ноги. Когда она удостоверилась, что никаких других повреждений нет, она подняла на него глаза. Долго смотрели они друг на друга, одними глазами прося друг у друга прощения и одновременно прощая.
Ее руки были у него на груди, и он накрыл их своими ладонями.
– Господи, как я рад, что ты здесь! Она встала на цыпочки и поцеловала его. Его руки сомкнулись у нее за спиной, и он заключил ее в крепкие объятия.
– Моя дорогая, любовь моя, – успел прошептать он, прежде чем их губы слились.
То был обжигающий, голодный поцелуй, в котором ей чувствовалась болезненная, пульсирующая страсть, которую она переживала и сама. То был поцелуй, который вновь подтверждал их верность и любовь, в которой они клялись перед Господом, – любовь в радости и горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии.
– Чад, – сказала она задыхаясь, когда, наконец, он отпустил ее, – мы так беспокоились. Мы смотрели новости, это было ужасно. Потом позвонил кто-то из правительства Венесуэлы и сказал, что ты пострадал, а больше мы ничего не знали. Он с трудом изъяснялся по-английски. – Она сделала паузу, чтобы набрать воздуха. – Когда ты… я жила у твоих родителей. Они не хотели, чтобы я сюда ехала, но мне нужно было тебя увидеть. Мне нужно было знать, что с тобой, нужно было быть с тобой. И кругом было столько снега, что мне пришлось…
– Я все знаю.
Его простая реплика остановила поток ее слов. До этой минуты она не задумывалась, как он мог узнать, что ее надо встретить.
– Ты все знаешь?
– Пару часов назад я звонил домой. Отец рассказал мне, как ты подняла всех на ноги и прошла огонь и воду – нет, там, кажется, был снег, – чтобы добраться ко мне.
Она зарделась от смущения.
– Знаешь, ты, наверное, потерял очень хорошего пилота. После того, что я устроила ему, он уволится, я не сомневаюсь. Он не хотел меня везти, ноя…
– Отец воспроизвел мне твою речь слово в слово. Джил не переживет, что позволил себя укротить хрупкой голубоглазой брюнетке. – Он хохотнул, и для нее звук его смеха был самым сладостным звуком на земле. Как же она соскучилась!
Она дотронулась до завитков его волос, выбивающихся из-под платка.
– Что у вас там произошло? Он положил руки ей на талию.
– Ничего страшного. Ох ты, какая толстая шуба, – проворчал он. – Когда резервуар взорвался, я был достаточно далеко. Как и все, я инстинктивно нырнул вниз. Неудачно приземлился в канаву и сломал ногу.
– А другие пострадавшие?
– Все пока в клинике.
– Чад, ну конечно, что же это я! – воскликнула она, отодвигаясь от него. Только теперь, когда первый наплыв эмоций от встречи с ним прошел, она осознала, что он все-таки ранен. – Ты не должен здесь быть. Тебе тоже следовало остаться в клинике.
– Об этом мне уже говорила старшая медсестра. Она все совала мне какие-то таблетки, от которых я отказался, предлагала мне ванну, от которой я тоже отказался, и, уж конечно, я отказался раздеваться. Никогда не видел, чтобы женщина была так зациклена на стягивании с мужика штанов.
– И как она выглядела, эта медсестра? – спросила Ли, с подозрением прищурившись. – Миловидная, кокетливая и веселая?
– Нет, уродина, но кокетливая и при этом строга, как сержант, – ответил он и запрыгал на одной ноге, прилаживая костыль под мышкой. – Пойдем, – сказал он, без труда двигаясь в сторону «Эльдорадо», несмотря на свой перелом. – Извини, но тебе придется самой нести свою сумку, и через порог я тебя перенесу на руках в другой раз.
Вопросы и ответы перемежались ее тяжелым дыханием, поскольку она едва поспевала за ним, таща на плече сумку.
– Куда это мы идем? Ты сюда сам приехал?
Ты можешь вести машину? Чья это штуковина?
Что мы будем делать?
– Отвечаю в порядке поступления вопросов: в ближайший отель, да, да, служащего «Фламеко», который мне кое-чем обязан, и это глупый вопрос.
– Но твоя нога, – возразила она, усаживаясь на переднее сиденье, – ведь тебе нужно лечиться.
– Лучшее лечение для меня – это ты. – Он пристроил костыль на заднее сиденье, после чего перегнулся назад и поцеловал ее. Его глаза озарили ее лучистым светом. – Я ведь еще должен тебе брачную ночь, и хотя это и не острова, но советую тебе приготовиться к медовому месяцу.
– Я так испугалась, – призналась Ли. Они лежали на плюшевой кровати в свадебных апартаментах отеля «Ворвик». Ли охотно согласилась бы и на более скромный номер, но Чад настоял на соблюдении правил медового месяца. «Наверное, персоналу теперь на долгие годы будет о чем поговорить», – думала Ли. Все ожидали блистательную молодую чету, и, когда Диллоны подъехали с подозрительно маленьким багажом, удивлению не было границ. Жених был похож на единственного уцелевшего в междоусобной войне рокерских банд, а на невесте были джинсы, свитер и рысья шуба. Но Ли не сомневалась, что суровый персонал отеля еще не встречал более счастливых молодоженов, чем мистер и миссис Чад Диллон.
– Но ты ведь все побросала и не позволила никому остановить тебя, когда ехала сюда ко мне, – сказал Чад. – Когда я позвонил и отец сказал, что ты прилетаешь сегодня, я и верил, и не верил. Я ведь с самого начала говорил тебе, что ты самая смелая из всех женщин.
Она играла темной порослью у него на груди. Когда она предложила ему ванну, он с радостью согласился. А поскольку по правилам игры стороны должны меняться ролями, то и он не преминул поставить ее под струю и помыть ее мягкой губкой. Сейчас они лежали раздетые на широкой кровати, утопая в романтичной обстановке номера, сооруженного с единственной целью – создавать именно такое вот романтичное настроение.
– Я не из смелости примчалась сюда, а от любви. Мне нужно было быть с тобой.
Он любовно провел пальцем по ее переносице и спустился ниже, к уголку губ.
– Даже после того, как я обошелся с тобой в день нашей свадьбы?
– Ты был вынужден это сделать. Теперь я это понимаю. Я и тогда это понимала. Прости, что я так себя вела и столько тебе наговорила всякого.
– Ты имела на это право. – Он намотал прядь волос на кулак и тянул, пока она не повернула к нему лицо. Он приник к ее рту, раздвигая языком губы и проникая в глубину. Затем он легкими, нежными поцелуями несколько раз коснулся ее губ. – Я уволился еще перед нашей свадьбой.
Она изумленно уставилась на него, чувствуя, как бешено забилось сердце.
– Ты… ты уволился?
– Да. Помнишь, я говорил тебе, что мы обучаем новых работников? Вот тогда-то я и уволился, но с условием, что подготовлю человека на свое место. В связи со свадьбой я взял месячный отпуск, – видишь, я планировал длинный-длинный медовый месяц, – но когда случился этот пожар, всем стало ясно, что новичкам не справиться. Один из новеньких тут же получил травму.
– Почему ты не рассказал мне об этом, когда уезжал? – Теперь ее мучило раскаяние. – Я не дала тебе слова сказать, да?
– Я должен был поехать, Ли, пожалуйста, поверь.
– Я верю, – сказала она искренне, наклоняясь, чтобы поцеловать его в щеку.
– Но мне больше не придется бросать тебя. Какое-то время из-за этой ноги я просижу дома. А к тому времени, как она заживет, я смогу уйти из компании уже уверенный в том, что на мое место придет обученный человек. Я ухожу из «Фламеко» навсегда.
– Я не прошу от тебя так много. Чад. Он усмехнулся.
– Ну да, вроде как с той детской кроваткой. Ты меня не просила ее собрать. Я сам вызвался. – Он посерьезнел. – Я очень славно потрудился, Ли. Такие приключения выпадают на долю единиц. У меня было больше денег, чем я мог потратить, и у меня хватило ума вложить их с толком, а не растранжирить. Я любил свою работу, риск, с которым она сопряжена, и то удовлетворение, какое получаешь от сознания того, что спасаешь других людей.
Его слова почти повторяли то, что говорил его отец, пытаясь объяснить Ли свое видение этой работы.
– Но тебя я люблю больше. И Сару я люблю больше. И наша совместная жизнь значит для меня больше. Мне теперь не интересно болтаться в компании беспутных юнцов, разъезжать по всему миру, который я уже видел много раз, тушить эти пожары. Я хочу осесть, заниматься бизнесом поближе к дому, растить свою дочь и сделать ей парочку братьев и сестер. Я хочу любить свою жену.
– Ты уверен. Чад? Я с радостью приму все, что ты хочешь. Я не смогу спокойно жить, если буду знать, что лишила тебя чего-то, что тебе дорого.
Его веселая ухмылка и блеск в глазах должны были бы сказать ей, что дискуссия переходит в иное русло.
– Я и говорю тебе о том, что мне дорого и чего я был лишен в последние недели. Его рука пробралась под простыню.
– Вот что я люблю. – Его рука занялась тщательным обследованием ее груди. Он ласкал ее с обманчивой небрежностью, как искусный фигурист, который катается легко и непринужденно, но каждое движение которого точно рассчитано и отрепетировано. – Я просто обожаю это, – сказал он, особенно усердствуя над соском. – Я обожаю это. – Он стащил простыню и нагнул голову, чтобы губами воздать должное ее красоте. Были пущены в ход губы, и зубы, и язык.
– Знаешь, как я тебя люблю. Ли? – спросил он. – Знаешь?
– Да, я знаю. И я тебя люблю. Люблю тебя, – шептала она, хотя от возбуждения почти лишилась дара речи.
Его руки заново знакомились с ее телом. Он гладил ее спину, грудь, живот, стройные бедра и женственное царство между ними.
– Любимая, – сказал он на вдохе, когда она включилась в любовную игру. – Я люблю тебя, Ли! С самого начала, с той минуты, когда ты потянулась ко мне с таким полным доверием, я любил тебя. Дорогая моя, прикоснись еще раз так же… Это рай, неземное блаженство.
– Я так боялась, что с тобой что-нибудь случится и ты не узнаешь, что я тебя люблю. Я люблю тебя. Очень!
– Я в этом не сомневался.
– О, Чад, пожалуйста… еще…
– Радость моя…
Как всегда, его прикосновения уносили ее в заоблачную высь, где все ее чувства были в его власти, где не оставалось места никому, кроме него. Он владел ее сердцем, ее душой, ее телом, и он забрал их с ее полного согласия. Она раскачивалась в такт руке, которая ласкала ее с невыразимой нежностью, унося в стремительный поток чувств, подхвативший их обоих.
– Чад, твоя нога?.. Твой гипс?..
– Все нормально, – успокоил он. – Поверь мне.
И она поверила ему – как всегда.
Когда около шести зазвонил телефон, они замерли, напрасно ища в глазах друг друга поддержки. Опершись на костыль, Стюарт поднялся и пошел к телефону.
Говорил он тихо и спокойно, но Амелия и Ли догадались, что речь идет о Чаде. Когда Стюарт закончил говорить и вернулся в гостиную, их худшие опасения оправдались.
– Он ранен. Их сейчас везут самолетом в Хьюстон. Наверное, уже почти привезли.
Ли зажмурилась. Она судорожно сжала руки перед собой.
– Как… как…
– Я не понял, что с ним конкретно произошло и насколько серьезно дело. Звонил человек из правительства Венесуэлы. Он говорит по-английски, как я по-испански. Не знаю. Можно, наверное, позвонить во «Фламеко», но боюсь, что они пока знают не больше нашего. Все, что нам остается делать…
– Я еду, – сказала Ли и решительно направилась к лестнице, чтобы подняться к себе и быстро переодеться.
– Ли, – Амелия протянула к ней руку, – ты не можешь никуда ехать. Сначала надо узнать, что тебя там ждет. Я не пущу тебя в Хьюстон одну. К тому же погода… – Тут и так было все ясно, за окном высились сугробы, а голые ветви деревьев были покрыты коркой льда. – Дороги и аэропорты закрыты.
– Я еду, – сказала Ли упрямо. – У Чада есть самолет. У него есть пилот. Если я приставлю ему к виску пистолет, он довезет меня до Хьюстона. У вас ведь есть грузовик с четырехколесным приводом, – обратилась она к Стюарту. – На нем можно доехать до аэропорта. Я еду. – Она посмотрела на них с железной решимостью во взоре. Затем лицо ее приняло жалостное выражение. – Пожалуйста, помогите мне.
Она увидела огни посадочной полосы совсем близко, и они приземлились на поле для посадки частных самолетов в Хьюстоне. Полет был ужасным. Маленький самолет мотало во все стороны, пока они не вышли из зоны снежной бури. У пилота Ли не нашла никакого сочувствия, он всю дорогу бормотал что-то про упрямых баб, которым бог дал не больше мозгов, чем резиновой утке.
Буря, наделавшая столько бед в Северном Техасе, здесь, на побережье, проявилась лишь холодным дождем. Огни взлетно-посадочной полосы отражались в мокром асфальте. Подруливая к небольшому терминалу, самолет прокатил мимо ангаров для частных самолетов.
Ухватившись за край сиденья. Ли молила бога, чтобы ее ждала машина с водителем, чтобы немедля ехать в клинику, как обещал ей Стюарт. И все равно она могла опоздать, а он… Нет! Он будет жив. Он должен быть жив!
Самолет остановился, и сердитый пилот заглушил моторы. Он засунул в рот измятую сигару, которую погасил по просьбе Ли, и сказал:
– Приехали.
– Спасибо!
Она отстегнула ремень и, нагнувшись, ступила на трап, выброшенный пилотом из двери. Она полетела налегке, с одной только сумкой, куда она второпях напихала самое необходимое. Она еще раз поблагодарила пилота, который протянул ей сумку, а затем, ворча, зашагал к одному из ангаров.
Ли побежала к освещенному зданию аэропорта, стуча каблуками по асфальту. Распахнув стеклянную дверь, она подошла к единственному служащему, которого увидела в безлюдном аэропорту.
– Я миссис Диллон. Меня здесь никто не ждет?
Уборщик окинул ее близоруким взглядом с головы до ног, отметив про себя рысью шубу и развевающиеся волосы.
– Вы говорите, вас кто-то ждет? Я не знаю, – сказал он. – А что, кто-то должен был вас встречать?
Подавив желание вышибить из-под его руки швабру, на которую он опирался, и закричать, она сказала:
– Ладно, спасибо. – И рванулась к центральному входу в здание и стремглав проскочила тяжелые стеклянные двери. Тротуар, тянущийся вдоль здания, был пуст. Пуста была и улица, и только один-единственный «Эльдорадо» был припаркован на обочине. Она нагнулась, но в машине никого не было.
От волнения у нее опустились плечи. Кто же довезет ее до клиники? Ведь Стюарт уверял ее, что…
– Не меня ищете? У нее едва не выпрыгнуло из груди сердце.
Она резко повернулась кругом, и шуба обвилась вокруг нее подобно плащу матадора. Он стоял в тени, прислонясь к стенке. Если бы она не была с ним знакома и, более того, не любила его, его вид ужаснул бы ее.
Вся одежда на нем была грязная. Одна штанина была разрезана до самого бедра, и нога до колена была в гипсе. Другая нога была в ковбойском сапоге, облепленном кусками грязи и запятнанном нефтью. Под распахнутой курткой виднелась расстегнутая на несколько пуговиц рубашка. Лоб был лихо повязан платком. Рядом, прислоненный к стене, стоял костыль.
Она уронила сумку на мокрый асфальт, сделала два неверных шага и бросилась в его объятия.
– О Господи, Чад, дорогой, ты… Любимый… Ты в порядке? Ты ранен… Ты не ранен?
– Тише, сбавь скорость. Да, я в порядке. И нет, я не ранен, только повредил голень.
– Слава Богу, – выдохнула она. – Я думала…
Она потрогала его, ощупала каждый дюйм его тела, как будто для того, чтобы убедиться, что он жив и здоров, если не считать сломанной ноги. Когда она удостоверилась, что никаких других повреждений нет, она подняла на него глаза. Долго смотрели они друг на друга, одними глазами прося друг у друга прощения и одновременно прощая.
Ее руки были у него на груди, и он накрыл их своими ладонями.
– Господи, как я рад, что ты здесь! Она встала на цыпочки и поцеловала его. Его руки сомкнулись у нее за спиной, и он заключил ее в крепкие объятия.
– Моя дорогая, любовь моя, – успел прошептать он, прежде чем их губы слились.
То был обжигающий, голодный поцелуй, в котором ей чувствовалась болезненная, пульсирующая страсть, которую она переживала и сама. То был поцелуй, который вновь подтверждал их верность и любовь, в которой они клялись перед Господом, – любовь в радости и горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии.
– Чад, – сказала она задыхаясь, когда, наконец, он отпустил ее, – мы так беспокоились. Мы смотрели новости, это было ужасно. Потом позвонил кто-то из правительства Венесуэлы и сказал, что ты пострадал, а больше мы ничего не знали. Он с трудом изъяснялся по-английски. – Она сделала паузу, чтобы набрать воздуха. – Когда ты… я жила у твоих родителей. Они не хотели, чтобы я сюда ехала, но мне нужно было тебя увидеть. Мне нужно было знать, что с тобой, нужно было быть с тобой. И кругом было столько снега, что мне пришлось…
– Я все знаю.
Его простая реплика остановила поток ее слов. До этой минуты она не задумывалась, как он мог узнать, что ее надо встретить.
– Ты все знаешь?
– Пару часов назад я звонил домой. Отец рассказал мне, как ты подняла всех на ноги и прошла огонь и воду – нет, там, кажется, был снег, – чтобы добраться ко мне.
Она зарделась от смущения.
– Знаешь, ты, наверное, потерял очень хорошего пилота. После того, что я устроила ему, он уволится, я не сомневаюсь. Он не хотел меня везти, ноя…
– Отец воспроизвел мне твою речь слово в слово. Джил не переживет, что позволил себя укротить хрупкой голубоглазой брюнетке. – Он хохотнул, и для нее звук его смеха был самым сладостным звуком на земле. Как же она соскучилась!
Она дотронулась до завитков его волос, выбивающихся из-под платка.
– Что у вас там произошло? Он положил руки ей на талию.
– Ничего страшного. Ох ты, какая толстая шуба, – проворчал он. – Когда резервуар взорвался, я был достаточно далеко. Как и все, я инстинктивно нырнул вниз. Неудачно приземлился в канаву и сломал ногу.
– А другие пострадавшие?
– Все пока в клинике.
– Чад, ну конечно, что же это я! – воскликнула она, отодвигаясь от него. Только теперь, когда первый наплыв эмоций от встречи с ним прошел, она осознала, что он все-таки ранен. – Ты не должен здесь быть. Тебе тоже следовало остаться в клинике.
– Об этом мне уже говорила старшая медсестра. Она все совала мне какие-то таблетки, от которых я отказался, предлагала мне ванну, от которой я тоже отказался, и, уж конечно, я отказался раздеваться. Никогда не видел, чтобы женщина была так зациклена на стягивании с мужика штанов.
– И как она выглядела, эта медсестра? – спросила Ли, с подозрением прищурившись. – Миловидная, кокетливая и веселая?
– Нет, уродина, но кокетливая и при этом строга, как сержант, – ответил он и запрыгал на одной ноге, прилаживая костыль под мышкой. – Пойдем, – сказал он, без труда двигаясь в сторону «Эльдорадо», несмотря на свой перелом. – Извини, но тебе придется самой нести свою сумку, и через порог я тебя перенесу на руках в другой раз.
Вопросы и ответы перемежались ее тяжелым дыханием, поскольку она едва поспевала за ним, таща на плече сумку.
– Куда это мы идем? Ты сюда сам приехал?
Ты можешь вести машину? Чья это штуковина?
Что мы будем делать?
– Отвечаю в порядке поступления вопросов: в ближайший отель, да, да, служащего «Фламеко», который мне кое-чем обязан, и это глупый вопрос.
– Но твоя нога, – возразила она, усаживаясь на переднее сиденье, – ведь тебе нужно лечиться.
– Лучшее лечение для меня – это ты. – Он пристроил костыль на заднее сиденье, после чего перегнулся назад и поцеловал ее. Его глаза озарили ее лучистым светом. – Я ведь еще должен тебе брачную ночь, и хотя это и не острова, но советую тебе приготовиться к медовому месяцу.
– Я так испугалась, – призналась Ли. Они лежали на плюшевой кровати в свадебных апартаментах отеля «Ворвик». Ли охотно согласилась бы и на более скромный номер, но Чад настоял на соблюдении правил медового месяца. «Наверное, персоналу теперь на долгие годы будет о чем поговорить», – думала Ли. Все ожидали блистательную молодую чету, и, когда Диллоны подъехали с подозрительно маленьким багажом, удивлению не было границ. Жених был похож на единственного уцелевшего в междоусобной войне рокерских банд, а на невесте были джинсы, свитер и рысья шуба. Но Ли не сомневалась, что суровый персонал отеля еще не встречал более счастливых молодоженов, чем мистер и миссис Чад Диллон.
– Но ты ведь все побросала и не позволила никому остановить тебя, когда ехала сюда ко мне, – сказал Чад. – Когда я позвонил и отец сказал, что ты прилетаешь сегодня, я и верил, и не верил. Я ведь с самого начала говорил тебе, что ты самая смелая из всех женщин.
Она играла темной порослью у него на груди. Когда она предложила ему ванну, он с радостью согласился. А поскольку по правилам игры стороны должны меняться ролями, то и он не преминул поставить ее под струю и помыть ее мягкой губкой. Сейчас они лежали раздетые на широкой кровати, утопая в романтичной обстановке номера, сооруженного с единственной целью – создавать именно такое вот романтичное настроение.
– Я не из смелости примчалась сюда, а от любви. Мне нужно было быть с тобой.
Он любовно провел пальцем по ее переносице и спустился ниже, к уголку губ.
– Даже после того, как я обошелся с тобой в день нашей свадьбы?
– Ты был вынужден это сделать. Теперь я это понимаю. Я и тогда это понимала. Прости, что я так себя вела и столько тебе наговорила всякого.
– Ты имела на это право. – Он намотал прядь волос на кулак и тянул, пока она не повернула к нему лицо. Он приник к ее рту, раздвигая языком губы и проникая в глубину. Затем он легкими, нежными поцелуями несколько раз коснулся ее губ. – Я уволился еще перед нашей свадьбой.
Она изумленно уставилась на него, чувствуя, как бешено забилось сердце.
– Ты… ты уволился?
– Да. Помнишь, я говорил тебе, что мы обучаем новых работников? Вот тогда-то я и уволился, но с условием, что подготовлю человека на свое место. В связи со свадьбой я взял месячный отпуск, – видишь, я планировал длинный-длинный медовый месяц, – но когда случился этот пожар, всем стало ясно, что новичкам не справиться. Один из новеньких тут же получил травму.
– Почему ты не рассказал мне об этом, когда уезжал? – Теперь ее мучило раскаяние. – Я не дала тебе слова сказать, да?
– Я должен был поехать, Ли, пожалуйста, поверь.
– Я верю, – сказала она искренне, наклоняясь, чтобы поцеловать его в щеку.
– Но мне больше не придется бросать тебя. Какое-то время из-за этой ноги я просижу дома. А к тому времени, как она заживет, я смогу уйти из компании уже уверенный в том, что на мое место придет обученный человек. Я ухожу из «Фламеко» навсегда.
– Я не прошу от тебя так много. Чад. Он усмехнулся.
– Ну да, вроде как с той детской кроваткой. Ты меня не просила ее собрать. Я сам вызвался. – Он посерьезнел. – Я очень славно потрудился, Ли. Такие приключения выпадают на долю единиц. У меня было больше денег, чем я мог потратить, и у меня хватило ума вложить их с толком, а не растранжирить. Я любил свою работу, риск, с которым она сопряжена, и то удовлетворение, какое получаешь от сознания того, что спасаешь других людей.
Его слова почти повторяли то, что говорил его отец, пытаясь объяснить Ли свое видение этой работы.
– Но тебя я люблю больше. И Сару я люблю больше. И наша совместная жизнь значит для меня больше. Мне теперь не интересно болтаться в компании беспутных юнцов, разъезжать по всему миру, который я уже видел много раз, тушить эти пожары. Я хочу осесть, заниматься бизнесом поближе к дому, растить свою дочь и сделать ей парочку братьев и сестер. Я хочу любить свою жену.
– Ты уверен. Чад? Я с радостью приму все, что ты хочешь. Я не смогу спокойно жить, если буду знать, что лишила тебя чего-то, что тебе дорого.
Его веселая ухмылка и блеск в глазах должны были бы сказать ей, что дискуссия переходит в иное русло.
– Я и говорю тебе о том, что мне дорого и чего я был лишен в последние недели. Его рука пробралась под простыню.
– Вот что я люблю. – Его рука занялась тщательным обследованием ее груди. Он ласкал ее с обманчивой небрежностью, как искусный фигурист, который катается легко и непринужденно, но каждое движение которого точно рассчитано и отрепетировано. – Я просто обожаю это, – сказал он, особенно усердствуя над соском. – Я обожаю это. – Он стащил простыню и нагнул голову, чтобы губами воздать должное ее красоте. Были пущены в ход губы, и зубы, и язык.
– Знаешь, как я тебя люблю. Ли? – спросил он. – Знаешь?
– Да, я знаю. И я тебя люблю. Люблю тебя, – шептала она, хотя от возбуждения почти лишилась дара речи.
Его руки заново знакомились с ее телом. Он гладил ее спину, грудь, живот, стройные бедра и женственное царство между ними.
– Любимая, – сказал он на вдохе, когда она включилась в любовную игру. – Я люблю тебя, Ли! С самого начала, с той минуты, когда ты потянулась ко мне с таким полным доверием, я любил тебя. Дорогая моя, прикоснись еще раз так же… Это рай, неземное блаженство.
– Я так боялась, что с тобой что-нибудь случится и ты не узнаешь, что я тебя люблю. Я люблю тебя. Очень!
– Я в этом не сомневался.
– О, Чад, пожалуйста… еще…
– Радость моя…
Как всегда, его прикосновения уносили ее в заоблачную высь, где все ее чувства были в его власти, где не оставалось места никому, кроме него. Он владел ее сердцем, ее душой, ее телом, и он забрал их с ее полного согласия. Она раскачивалась в такт руке, которая ласкала ее с невыразимой нежностью, унося в стремительный поток чувств, подхвативший их обоих.
– Чад, твоя нога?.. Твой гипс?..
– Все нормально, – успокоил он. – Поверь мне.
И она поверила ему – как всегда.