Страница:
– Карты, ясное дело, крапленые, – констатировал Барков. – За дурачка меня держать не надо. Но уж если я заранее согласился играть, то слово свое исполню.
Банк выпало держать Крюкову, к чему, похоже, он был готов.
Перетасовав карты и позволив партнеру снять, Крюков уже приготовился было метать, но тут Барков схватил молоток и несколькими лихими ударами пригвоздил колоду к столешнице.
– Теперь сдавай. – молвил он как ни в чем не бывало.
– Признаться, я с таким способом игры дела прежде не имел, – произнес Крюков с сомнением.
– Правилам это не противоречит, – заверил его Барков. – А в портовых кабаках Лондона только так и играют. Карты в негодность приходят, зато всякие шулерские штучки исключаются.
– Умственные люди англичане, ничего не скажешь, – усмехнулся Крюков и принялся метать карты, одну за другой срывая их с гвоздя.
Этот проклятый гвоздь (не круглый, фабричный, а квадратный – кузнечный, весьма грубый на вид) разом лишил его всех ожидаемых преимуществ. Мало того что пропала возможность манипулировать картами, ловко срезая или передергивая любую из них, так еще нельзя было прощупать условные знаки, выдавленные на рубашке. Все теперь зависело от воли случая, который хоть и зовется слепым, но в любимчики себе почему-то выбирает людей, меньше всего этого желающиx (а таковым был как раз Барков, ничего не терявший при любом исходе игры).
Спустя час, когда шампанское кончилось, пол в номере устилали зверски изорванные карты, а в собственности Крюкова, кроме неотчуждаемого сердца, остались только такие малозначительные органы, как желудок, кишки и мочевой пузырь.
Играть на них Барков категорически отказывался.
– Сам посуди, – убеждал он Крюкова. – Зачем мне твой мочевой пузырь, если я головой владею. Не позволю ей употреблять жидкость, и мочевой пузырь остается не у дел.
Поскольку Крюков, разгоряченный шампанским, продолжал отстаивать свою точку зрения (игра до последнего, то есть вплоть до шкуры и ногтей), Барков шутки ради приказал:
– Велю, чтобы твои легкие, ныне мне принадлежащие, перестали сотрясать воздух!
– Насовсем? – уточнил Крюков. – Или временно?
– Лучше насовсем, – не подумав брякнул Барков. – Заболтал ты меня сегодня… Эй, человек, ещe шампанского!
Крюков послушно умолк, слепил из хлебного мякиша шарик и незаметно для Баркова отправил его себе в рот.
Когда шампанское наконец появлюсь (по уверениям коридорного – последнее в гостинице) и Барков, склонный к широким жестам, первый бокал предложил в пух и прах проигравшемуся партнеру, тот отрицательно покачал головой, стал вдруг быстро синеть, и замертво рухнул со стула.
– Ну и дурак ты, – сказал Барков, когда стало ясно, что смертельная опасность миновала. – Прямо олух царя небесного! Разве так можно? Еще чуть-чуть, и пришлось бы тебя ногами вперед выносить.
– В глотке зачем дырку сделал? – просипел Крюков, трогая обрезок гусиного пера, торчавший из его трахеи.
– А как тебя иначе спасать, если дыхательное горло было закупорено! – Барков указал на хлебный катышек, лежавший на видном месте. – Пришлось проводить операцию трахеотомии, благо, мне это не впервой. Хлебнул я с тобой горя, Михайло!
– Подожди. – Крюков вернулся на стул и выдернул трубочку из горла, после чего его голос стал куда как явственнее. – Надо разобраться… Кто велел моим, то бишь своим, легким остановиться?
– Я, – признался Барков. – Так ведь это же было не всерьез!
– Я привык людям на слово верить. Еще и переспросил потом… Вижу, что команда поступила сугубо существенная. Двусмыслия не допускает. Стал я думать, как дыхание прекратить. Можно, конечно, и по собственной воле, но потом, когда сознание помутится, оно опять восстановится. Повеситься – еще хребтина в шее разорвется, а ведь она уже не моя. Вот и прибег к самому простому способу – залепил дыхало. Зато тебе меня упрекнуть не в чем.
– Ясное дело, ты человек долга. Это я уже понял! – теперь, прежде чем сказать что-либо. Барков взвешивал каждое свое слово. – Посему в знак восхищения и признательности возвращаю тебе весь проигрыш. Руки, ноги, голову и все такое прочее.
– Чужого мне не надо! – решительно запротестовал Крюков. – Подачек не принимаю.
– Ладно, тебя не переспоришь. – Барков задумался, чему весьма мешали пары шампанского, туманившие его сознание. – Тогда послужи мне!
– Приказывай! – Крюков со стула не встал, но плечи расправил и спину выпрямил, словно на плацу.
– В Невской губе, где-то между Лисьим носом и Петергофом, болтается бот, называемый «Дедал». Там содержится под арестом бывшая императрица Екатерина Алексеевна. Тебе надлежит в самое ближайшее время сей бот захватить, а узницу освободить. Задание понятно?
– Самое ближайшее время – это когда? – деловито осведомился Крюков.
– Завтрашняя ночь. В крайнем случае – послезавтрашняя.
– Экипаж велик?
– Человек десять – пятнадцать. При полудюжине пушек.
– Кроме матросов, есть еще кто-нибудь на борту?
– Сам не видел, но думаю, что какая-то охрана из тайных агентов должна иметься.
– Куда потом императрицу девать?
– Спрячешь где-нибудь в предместье. На днях республиканские войска из города уйдут. Бунтовщиков громить. Сразу смута начнется. Гвардия и дворянство восстанут. Вот пусть императрица их и возглавит. Она одна целого кавалерийского полка стоит. С ней до победного конца и останешься.
– Иной конец, стало быть, не предвидится?
– Ни в коем разе! Все заранее рассчитано, а главное – за все заплачено. Между прочим, голод организовать дороже стоит, чем всех городских нахлебников прокормить… Кстати, запасись и ты деньжатами. Со звонкой монетой поаккуратней будь, а ассигнаций бери сколько заблагорассудится… Амбиции прежние оставь, поскольку деньги ты берешь у меня практически моими руками и для моих нужд.
– Вот дожил! – вздохнул Крюков – Теперь по собственной воле только малую нужду могу справить. Хоть на том спасибо!
Вновь кибитка мчала Баркова в неведомую даль, вновь из метели возникали верстовые столбы, вновь на почтовых станциях путников встречали не радушные смотрители, а придорожные виселицы, уснащенные всеми сословиями подряд – и бунтовщиками, и монархистами, и республиканцами, и просто безвинной публикой, чем-то не приглянувшейся тому, кто нынче творил в России-матушке суд и расправу.
Дорога Баркова лежала на запад, в губернии, лишь недавно присоединенные к метрополии, а потому сравнительно благополучные. Бунтовщики сюда соваться и не собирались, местное дворянство-шляхетство, совсем недавно крепко проученное, пока выжидало, а крестьянство имело столь смирный нрав, что его даже розгами пороть было любо-дорого.
Эх, обманулась матушка Екатерина! Не донскими казаками надо было яицкую степь заселять, а белорусскими крестьянами.
Не доезжая Бреста, Барков повернул на Кобрин и скоро услышал стук барабана, отбивавшего походный шаг. Просторное снежное поле, одним своим концом упиравшееся в земляной вал, гребень которого защищали старинные бастионы, было превращено в армейский плац. Виселицы присутствовали и здесь, только на них болтались манекены, предназначенные для отработки штыковых ударов.
Длинная дорожка была выстлана деревянными шпалами, отстоявшими друг от друга ровно на аршин. Солдаты, в зимнем обмундировании маршировавшие по этой дорожке, старались при каждом шаге попадать точно на шпалу, что пока удавалось далеко не всем.
Да и сами солдаты выглядели несколько странно – сплошь малорослые, неповоротливые, узкоплечие и широкозадые. Ружья им заменяли свежевыструганные палки.
Лишь присмотревшись повнимательнее, Барков понял, что войско, упражнявшееся на плацу, поголовно состоит из баб. Исключение (нельзя сказать, чтобы весьма приятное) составлял только тщедушный и хромой командир, обряженный, как огородное путало. Его потрепанная треуголка напоминала о приснопамятных временах императрицы Елизаветы Петровны. Шинель со споротым шитьем была наброшена прямо на исподнее. Одна нога помещалась в сапоге, а другая – в мягкой домашней туфле.
Подпрыгивая, крутясь волчком и размахивая руками, словно мусульманский дервиш, он выкрикивал строевые команды, перемежавшиеся весьма оригинальными поучениями:
– Ать-два, ать-два! Выше нос! Задом не вертеть! Ать-два, ать-два! Держать интервалы! Шеренга от шеренги на два шага! Ать-два, ать-два! Слушать барабан! Тянуть ногу! Походный шаг – аршин, и никак не меньше! Ать-два, ать-два! Подобрать пузо! Не болтать сиськами, вы не в кабаке! Ать-два, ать-два!
Потом бабье войско училось разворачиваться на марше в линию и встречать воображаемого противника в штыки. Офицер, как мог, вдохновлял храбрых воительниц:
– Налетай скопом! В штыки! Ура! Бей, круши! Коли один раз и сразу сбрасывай врага со штыка! Коли другого, коли третьего! Четвертого бери в полон, коли просится! Грех понапрасну убивать! Атакуй, атакуй! Ура!
Лишь спустя примерно час барабаны умолкли и последовала долгожданная команда:
– Отбой! Ступайте по домам кашу варить. Чтоб завтра на рассвете все опять здесь были!
Бабы толпой убежали в сторону бастионов, и только тогда Барков посмел приблизиться к бравому офицеру, продолжавшему приплясывать на снегу.
– Здравия желаю, Александр Васильевич! – поздоровался гость. – Как ваши старые раны? Не ноют?
– Какое там не ноют! – фальцетом воскликнул генерал-поручик Суворов, хозяин поместья «Кобринский ключ», а также всех его окрестностей. – Аж клыками рвут, как дикие звери. Особенно головушка беспокоит, которую мне турецкий янычар ятаганом задел. Два стакана водки утром натощак выпиваю, а облегчения все равно никакого нет.
– От двух облегчения не будет. Вы три попробуйте, – посоветовал Барков. – Три стакана обязательно помогут. Я только этим от мигрени и спасаюсь.
– Три невозможно. После трех я с шага сбиваюсь. – Суворов подошел поближе и внимательно всмотрелся в собеседника. – Так это ты, Ванька! Не узнал сразу, богатым будешь.
– Я и сейчас, грех жаловаться, нЕ бедствую, – солидно молвил Барков.
– Поцеловал бы я тебя, стервеца встречи ради, да уж больно у тебя рожа страховидная. Еще приснится потом… То ли дело я! – Суворов принял вызывающую позу, достойную скорее субретки, чем героя. – Ну прямо Аполлон! Нарцисс!
– И верно. – согласился Барков – Где мне с вами равняться! Вон вы скольких красавиц сразу очаровали. Какие персики да бутончики! Просто устоять невозможно. Одна беда, шаг до аршина не дотягивают, и на поворотах заносит.
– Это ты верно подметил, – кивнул Суворов. – Аршин-то мы как-нибудь освоим, а вот относительно поворотов… Уж больно гузно моих чудо-богатырш отягощает.
– Природа-с. – посочувствовал Барков. – Супротив нее не попрешь… А как вам вообще пришло в голову барышень под ружье поставить?
– А что тут такого! Чем баба мужика хуже? Если в штыковом бою и уступит, так в стрельбе добрую фору даст. Руки от пьянства не дрожат, глаза табачищем не замутнены. Чистоплотность, опять же, не в пример сильному полу. Лишнего не думай, все они исключительно добровольцы. Холостячки к тому же. При поляках здесь увеселительные заведения располагались. Кафешантаны всякие, да дома свиданий. Куда певичке или потаскушке деваться? А тут верный кусок хлеба и кое-какое жалованье. Мещанки и крестьянки тоже служат. Последним впоследствии воля обещана. Один батальон уже полностью укомплектован, включая капралов и обер-офицеров… Вот только подходящее название для него никак не придумаю. Окромя похабщины, ничего в голову не приходит. – Суворов снял треуголку и пригладил свои жиденькие полуседые волосенки. – Почитай половину ума мне этот турок ятаганом выбил. Может, ты чего-либо присоветуешь?
– Ничего нет проще. Назови своих чудо-богатырш батальоном смерти.
– Почему смерти? – удивился Суворов.
– Каждый, кто увидит, до смерти обхохочется.
– Все проказничаешь, – надулся Суворов. – Ну-ну…
– Где уж мне с вами в проказах состязаться, Александр Васильевич! Я тем прославился, что однажды поэту Сумарокову в шляпу наложил. Вместо ожидаемой оды, так сказать. А вы, говорят, малую нужду перед фрунтом целой дивизии справляли. Да еще под вражеским обстрелом.
– Того не нужда телесная требовала, а тактическая необходимость. – возразил Суворов. – Я этаким способом направление ветра определял, ибо собирался смоляные бочки перед вражескими позициями зажечь. Дабы дым мешал ихним стрелкам верный прицел брать.
– И зажгли?
– Не посмел. Уж больно ветер переменчив был. А сверх того – порывист. Вполне могло дым на наши плутонги [65] погнать… И тем не менее в той виктории заслуга моего шутильника имеется. – Суворов залихватским жестом подтянул свои подштанники.
– А ведь какой сюжет! – восхитился Барков. – Так и просится на бумагу! Полководец Суворов, по тактической нужде писающий в сторону вражеского войска! Одну минуточку!
Закатив глаза, он некоторое время что-то бормотал, словно зубную боль заговаривал, а потом вдохновенно продекламировал:
– И ты, горемычный, стишками балуешься, – приуныл Суворов. – Вот и мой племяш Митька Хвостов туда же. Я его и на должность хорошую пристроил, и с графским титулом помог, а он все одно бумагу марает. Ну прямо болезнь какая-то!
– И в самом деле болезнь. -подтвердил Барков. – Графоманией называется. Весьма прилипчивая зараза… А скажите-ка, Александр Васильевич, без утайки: вы кроме бабьего войска еще какими-либо силами располагаете?
– Есть маленько, – скромно признался Суворов. – Батальонов пять пехоты да пара эскадронов кавалерии. Собрал потехи ради. Чем еще прикажешь на старости лет забавляться? Жаль, артиллерии пока маловато. Но добрые люди обещали дюжину полевых орудий раздобыть… А ты почему спрашиваешь?
– Собираюсь вас на войну позвать.
– С кем? – оживился Суворов.
– Да с кем угодно! Вы ведь, если случай представится, любого противника вдребезги разнесете. Хоть самого Марса.
– Повоевать мне очень даже охота, скрывать не буду. – Суворов в предчувствии новых бранных подвигов стал лихорадочно потирать руки. – Засиделся я здесь. Давно пороха не нюхал, давно смерть в глаза не видел… Давай на австрияков двинем! Зачем они под себя пол-Польши прибрали? Несправедливо! С ходу форсируем Дунай, штуромом возьмем Вену, а императором провозгласим моего приятеля принца Кобурга. Потом соединимся с французами, и откроем совместный фронт против всех наших недоброжелателей вкупе – пруссаков, шведов. англичан.
– Полагаю, что французы как-нибудь и без нащей помощи обойдутся. – Барков деликатно перебил вошедшего в раж генерал-поручика. – Нам бы сначала в своем отечестве порядок навести.
– Непременно наведем! Со следующей недели и начнем. Слух есть, что татары Крым себе вернули. Вот мы их отгула и вышибем. Диспозиция знакомая. Попутно и запорожское казачество искореним. Мало им прежде от русских штыков доставалось! Вконец обнаглели. Даже на здешние края набеги совершают. Летось дойное стадо угнали вместе с моей любимой буренкой. Хохлы проклятые!
– Это все потом, Александр Васильевич. – Барков говорил с Суворовым, как с капризным ребенком. – Сейчас главная забота – смуту подавить.
– И подавим! Кто в главных смутьянах числится? Уж не Потемкин ли? Он в последнее время зазнался чрезвычайно! Сатрапа персидского из себя корчит! Все мои прошения похерил!
– Александр Васильевич, вы совсем запутались! Главный смутьян – Емелька Пугачев, тот самый, который себя за покойного императора Петра Федоровича выдает. Он Москву взял, и на Петербург походом собирается. А в столице иные смутьяны, республиканцами называемые, императрицу свергли. Вот мы их сначала между собой стравим, как злых петухов, а потом из победителя суп сварим.
– И все это пятью батальонами? – с сомнением произнес Суворов, бытовой маразм которого отнюдь не мешал его полководческим талантам. – Вряд ли сие возможно. Это скорее авантюра, чем военная кампания. Проще будет моих солдатушек сразу в могилке схоронить.
– Но ведь прежде вам случалось громить врагов, имевших десятикратное превосходство, – напомнил Барков. – Взять те же Козлуджи. Восемь тысяч гренадер одолели сорокатысячный турецкий корпус.
– Под Козлуджами я имел достаточную артиллерию. – ответил Суворов.
– Будет вам нечто и получше артиллерии. Это я клятвенно обещаю. Недавно лейб-механик Кулибин презентовал мне свое новое изобретение. Презабавнейшая штука! Размером чуть побольше мушкета, а одним залпом сотню человек способна свалить… Да и насчет подмоги можете не сомневаться. Едва только слух пройдет, что генерал Суворов в поход на супостатов выступил, так сразу волонтеры объявятся. Со всех концов России сюда кинутся. Имя ваше в армии многое значит.
– Да уж побольше, чем любое другое, – самодовольно кивнул Суворов. – Однако очертя голову в поход не следует бросаться. Сначала надо стратегию разработать, военный совет провести, молебен отслужить, провиант запасти.
– Давайте на сей раз без стратегии обойдемся! – взмолился Барков. – Военный совет в Минске проведем, молебен в Смоленске отслужим, а провиант по пути будем брать. Уж больно дело спешное! Нельзя долго примериваться. Как говорит Наполеон Бонапарт: главное ввязаться, а там посмотрим.
– Что еще за Бонапарт? – Лицо Суворова сделалось кислым. – Принца Конде знаю. Маршала Тюренна знаю. Евгения Савойского знаю. А это что за птица? К чему мне выслушивать сомнительные афоризмы какого-то выскочки?
– Прошу простить, это я по недомыслию брякнул, – стал оправдываться Барков. – По части афоризмов с вами даже Юлий Цезарь не сравнится. «Пуля дура, а штык молодец». Каково сказано! Изречение на все времена. Штык с вооружения снимут, а поговорка останется. Или еще лучше: «Дело мастера боится». Вся академия будет голову ломать – ничего лучше не придумает. А ведь эти слова, Александр Васильевич, в первую очередь к вам относятся. Блесните еще разок своим полководческим мастерством, спасите родину, а уж она вас не забудет. Впоследствии даже орден вашего имени учредит.
– Лукавишь ты, Ванька, как всегда. – Суворов продолжал отговариваться, словно красная девицa, побуждаемая к блуду – На сомнительное дело подбиваешь. Я ведь присягой больше не связан. Сам себе хозяин. Хочу воюю, хочу ворую, хочу пирую. Родину, конечно, жалко, да только мнится мне, что в своем нынешнем положении она сама виновата. Всем все прощала, вот и докатилась до последней крайности.
– Стало быть, в ее судьбе поучаствовать отказываетесь… В Кобрине собираетесь отсидеться? Под защитой бабской рати?
– Ты меня, сопляк, не совести. Прав на то не имеешь… Пускай нас лучше случай рассудит, который есть не что иное, как божий промысел. Пойдем мы сейчас с тобой потихонечку в усадьбу. Там уже, должно быть, каша в печке упрела. У меня, между прочим, единственная русская печь на весь Кобрин… И посмотрим, какая тварь нам на пути встретится. Ежели собака – о походе и разговоров быть не может. Ежели кошка – безотлагательно начинаем сборы.
Подобное пари, конечно, нельзя было признать честным. Кошкам в такой мороз полагалось сидеть по домам, в крайнем случае – по теплым хлевам. А собачья судьба известная. Пес в любую непогоду на улице. Да разве Суворова переубедишь! С ним даже всесильный Потемкин старался не связываться.
По бережку замерзшего канала, соединявшею крепостной ров с рекой Мухавец, они двинулись к сторону городской околицы. Суворов заметно прихрамывал, хотя тросточкой не пользовался, и от руки, предложенной Барковым, отказался.
– Ежели понадобится, я пешком до Стамбула дойду, а то и дальше, – молвил он высокомерно.
Дабы улестить генерала, Барков деликатно поинтересовался:
– С ногой-то что у нас, Александр Васильевич? Пулей задело, или холодным оружием?
– Ага, холодным. – кивнул Суворов. – Жена однажды иголку обронила, а я на нее босой пяткой наступил. Вот с тех пор и маюсь. Все мои беды от нее.
– От иголки?
– Нет, от жены, пропади она пропадом!
Едва только они поравнялись с первой хатой, глядевшей на божий свет крохотными слюдяными окошечками, как во дворе загремела цепь, возвещавшая о скором появлении сторожевого пса.
Барков уже собирался плюнуть с досады, но тут на их пути неведомо откуда возник здоровенный рыжий котище. Уставясь на людей золотистыми круглыми глазами, он злобно и требовательно рявкнул.
Суворов, ничуть не чинясь, ответил ему примерно тем же звуком,а потом пояснил Баркову:
– Арнаут, любимец мой. Взял для него мяска из дома, да не удержался, сам съел на плацу. Вот он меня и корит за это.
Так они и пошли дальше – Барков с Суворовым по одной стороне улицы, а кот Арнаут по другой. Время от времени генерал переговаривался с котом на его языке, и, похоже, беседа складывалась далеко не приятельская.
– Знатно вы мяукаете, – похвалил своего спутника Баркой. – Натуральней не бывает.
– Это что! – махнул рукой Суворов. – Я еще и лаять умею. Вот послушай. Гав-гав-гав!
Спустя пять минут все собаки в Кобрине надрывались так, словно почуяли поблизости волка.
Маленькое войско выступило в поход в полном соответствии с заветами своего основателя и предводителя, гласившими: «Где пройдет дикий козел, там пройдет и солдат», «Первые задних не ждут», а также: «Солдат не разбойник, однако в пути добычей кормиться должен».
Сначала делали по тридцать верст в сутки, потом пехоту посадили на сани, реквизированные у промышлявших извозом мещан, и за пару дней достигли местечка Койданово, откуда до губернского Минска было уже рукой подать.
Здесь экспедиционный отряд ждали плохие новости. Парламентеры, высланные начальником Минского гарнизона, державшего нейтралитет, предупредили, что любое армейское подразделение, продвинувшееся хотя бы на полверсты восточнее Койданова, будет беспощадно истреблено.
– Да ведь нас генерал-поручик Суворов ведет, герой Польской и Турецкой кампаний! – вспылил командир авангарда.
– Да хоть сам митрополит. – ответили парламентеры. – Мы вас, братцы, предупредили. Или разоружайтесь, или восвояси ступайте. Если, конечно, картечи отведать не желаете.
– Спасибо, но в такую погоду я предпочитаю грог. – поворачивая коня, ответил суворовский штаб-офицер.
Решить дело молодецким наскоком, как это бывало у Туртукая или Пирсона, не представлялось возможным – город защищали двадцать тысяч солдат, да не какие-нибудь там спаги или янычары, а хорошо вымуштрованные гренадеры и уланы – поэтому решено было пока остановиться в Койданове.
На первый взгляд местечко выглядело как образец веротерпимости. Гоштольдову гору – единственную здесь – венчал кальвинистский собор. Под горой красовался костел «Опека божья». Чуть дальше располагалась православная Покровская церковь. Христианские храмы окружало кольцо синагог. У истока речки Нетечки притулилась скромная мечеть.
Впрочем, вскоре выяснилось, что кальвинистов отсюда еще полвека назад выжили униаты, наиболее усердных католиков перевешал карательный отряд премьер-майора Рылеева, а православных мобилизовали в ополчение, еще летом ушедшее к Москве, и там, надо полагать, благополучно сгинувшее.
Таким образом, население местечка было представлено в основном ортодоксальными иудеями, и в гораздо меньшей степени татарами – потомками крымчаков, плененных в свое время Гидемином и Витовтом. Почти полностью ассимилировавшись, они тем не менее продолжали молиться Аллаху, а свою белорусскую речь записывали арабской вязью.
Местечко имело еще ту особенность, что на три хаты здесь приходилась одна лавка, а на пять – шинок. Любая другая армия в подобных обстоятельствах непременно утратила бы боеспособность, но на суворовских чудо-богатырей этот злосчастный обычай не распространялся.
Генерал– поручик относился к своим солдатушкам как к родным деткам -трогательно о них заботился, но в случае ослушания порол нещадно. От телесных наказаний не были избавлены лаже служивые дамы и барышни, причем по такому случаю розги в руки брал сам Суворов. Похотлив был старичок, но все его малые слабости извинялись громадным стратегическим талантом.
Сразу после обеда состоялся военный совет, на котором главнокомандующий категорически отверг предложение Баркова подкупить минского коменданта генерал-майора Христофора Газенкампфа.
– Дубина редкая, – так охарактеризовал Суворов своего коллегу. – Башка тупая, норов ослиный, но представление о чести имеет безупречное. Отродясь ничего себе из полковой кассы не брал. Будучи в младших чинах, неоднократно дрался на дуэли по самому ничтожному поводу.
– Эти сведения внушают определенную надежду, – сказал Барков. – Человек чести уязвим в гораздо большей степени, чем завсегдатаи сомнительных заведений, которых, как я слышал, в губернском городе предостаточно.
Банк выпало держать Крюкову, к чему, похоже, он был готов.
Перетасовав карты и позволив партнеру снять, Крюков уже приготовился было метать, но тут Барков схватил молоток и несколькими лихими ударами пригвоздил колоду к столешнице.
– Теперь сдавай. – молвил он как ни в чем не бывало.
– Признаться, я с таким способом игры дела прежде не имел, – произнес Крюков с сомнением.
– Правилам это не противоречит, – заверил его Барков. – А в портовых кабаках Лондона только так и играют. Карты в негодность приходят, зато всякие шулерские штучки исключаются.
– Умственные люди англичане, ничего не скажешь, – усмехнулся Крюков и принялся метать карты, одну за другой срывая их с гвоздя.
Этот проклятый гвоздь (не круглый, фабричный, а квадратный – кузнечный, весьма грубый на вид) разом лишил его всех ожидаемых преимуществ. Мало того что пропала возможность манипулировать картами, ловко срезая или передергивая любую из них, так еще нельзя было прощупать условные знаки, выдавленные на рубашке. Все теперь зависело от воли случая, который хоть и зовется слепым, но в любимчики себе почему-то выбирает людей, меньше всего этого желающиx (а таковым был как раз Барков, ничего не терявший при любом исходе игры).
Спустя час, когда шампанское кончилось, пол в номере устилали зверски изорванные карты, а в собственности Крюкова, кроме неотчуждаемого сердца, остались только такие малозначительные органы, как желудок, кишки и мочевой пузырь.
Играть на них Барков категорически отказывался.
– Сам посуди, – убеждал он Крюкова. – Зачем мне твой мочевой пузырь, если я головой владею. Не позволю ей употреблять жидкость, и мочевой пузырь остается не у дел.
Поскольку Крюков, разгоряченный шампанским, продолжал отстаивать свою точку зрения (игра до последнего, то есть вплоть до шкуры и ногтей), Барков шутки ради приказал:
– Велю, чтобы твои легкие, ныне мне принадлежащие, перестали сотрясать воздух!
– Насовсем? – уточнил Крюков. – Или временно?
– Лучше насовсем, – не подумав брякнул Барков. – Заболтал ты меня сегодня… Эй, человек, ещe шампанского!
Крюков послушно умолк, слепил из хлебного мякиша шарик и незаметно для Баркова отправил его себе в рот.
Когда шампанское наконец появлюсь (по уверениям коридорного – последнее в гостинице) и Барков, склонный к широким жестам, первый бокал предложил в пух и прах проигравшемуся партнеру, тот отрицательно покачал головой, стал вдруг быстро синеть, и замертво рухнул со стула.
– Ну и дурак ты, – сказал Барков, когда стало ясно, что смертельная опасность миновала. – Прямо олух царя небесного! Разве так можно? Еще чуть-чуть, и пришлось бы тебя ногами вперед выносить.
– В глотке зачем дырку сделал? – просипел Крюков, трогая обрезок гусиного пера, торчавший из его трахеи.
– А как тебя иначе спасать, если дыхательное горло было закупорено! – Барков указал на хлебный катышек, лежавший на видном месте. – Пришлось проводить операцию трахеотомии, благо, мне это не впервой. Хлебнул я с тобой горя, Михайло!
– Подожди. – Крюков вернулся на стул и выдернул трубочку из горла, после чего его голос стал куда как явственнее. – Надо разобраться… Кто велел моим, то бишь своим, легким остановиться?
– Я, – признался Барков. – Так ведь это же было не всерьез!
– Я привык людям на слово верить. Еще и переспросил потом… Вижу, что команда поступила сугубо существенная. Двусмыслия не допускает. Стал я думать, как дыхание прекратить. Можно, конечно, и по собственной воле, но потом, когда сознание помутится, оно опять восстановится. Повеситься – еще хребтина в шее разорвется, а ведь она уже не моя. Вот и прибег к самому простому способу – залепил дыхало. Зато тебе меня упрекнуть не в чем.
– Ясное дело, ты человек долга. Это я уже понял! – теперь, прежде чем сказать что-либо. Барков взвешивал каждое свое слово. – Посему в знак восхищения и признательности возвращаю тебе весь проигрыш. Руки, ноги, голову и все такое прочее.
– Чужого мне не надо! – решительно запротестовал Крюков. – Подачек не принимаю.
– Ладно, тебя не переспоришь. – Барков задумался, чему весьма мешали пары шампанского, туманившие его сознание. – Тогда послужи мне!
– Приказывай! – Крюков со стула не встал, но плечи расправил и спину выпрямил, словно на плацу.
– В Невской губе, где-то между Лисьим носом и Петергофом, болтается бот, называемый «Дедал». Там содержится под арестом бывшая императрица Екатерина Алексеевна. Тебе надлежит в самое ближайшее время сей бот захватить, а узницу освободить. Задание понятно?
– Самое ближайшее время – это когда? – деловито осведомился Крюков.
– Завтрашняя ночь. В крайнем случае – послезавтрашняя.
– Экипаж велик?
– Человек десять – пятнадцать. При полудюжине пушек.
– Кроме матросов, есть еще кто-нибудь на борту?
– Сам не видел, но думаю, что какая-то охрана из тайных агентов должна иметься.
– Куда потом императрицу девать?
– Спрячешь где-нибудь в предместье. На днях республиканские войска из города уйдут. Бунтовщиков громить. Сразу смута начнется. Гвардия и дворянство восстанут. Вот пусть императрица их и возглавит. Она одна целого кавалерийского полка стоит. С ней до победного конца и останешься.
– Иной конец, стало быть, не предвидится?
– Ни в коем разе! Все заранее рассчитано, а главное – за все заплачено. Между прочим, голод организовать дороже стоит, чем всех городских нахлебников прокормить… Кстати, запасись и ты деньжатами. Со звонкой монетой поаккуратней будь, а ассигнаций бери сколько заблагорассудится… Амбиции прежние оставь, поскольку деньги ты берешь у меня практически моими руками и для моих нужд.
– Вот дожил! – вздохнул Крюков – Теперь по собственной воле только малую нужду могу справить. Хоть на том спасибо!
Вновь кибитка мчала Баркова в неведомую даль, вновь из метели возникали верстовые столбы, вновь на почтовых станциях путников встречали не радушные смотрители, а придорожные виселицы, уснащенные всеми сословиями подряд – и бунтовщиками, и монархистами, и республиканцами, и просто безвинной публикой, чем-то не приглянувшейся тому, кто нынче творил в России-матушке суд и расправу.
Дорога Баркова лежала на запад, в губернии, лишь недавно присоединенные к метрополии, а потому сравнительно благополучные. Бунтовщики сюда соваться и не собирались, местное дворянство-шляхетство, совсем недавно крепко проученное, пока выжидало, а крестьянство имело столь смирный нрав, что его даже розгами пороть было любо-дорого.
Эх, обманулась матушка Екатерина! Не донскими казаками надо было яицкую степь заселять, а белорусскими крестьянами.
Не доезжая Бреста, Барков повернул на Кобрин и скоро услышал стук барабана, отбивавшего походный шаг. Просторное снежное поле, одним своим концом упиравшееся в земляной вал, гребень которого защищали старинные бастионы, было превращено в армейский плац. Виселицы присутствовали и здесь, только на них болтались манекены, предназначенные для отработки штыковых ударов.
Длинная дорожка была выстлана деревянными шпалами, отстоявшими друг от друга ровно на аршин. Солдаты, в зимнем обмундировании маршировавшие по этой дорожке, старались при каждом шаге попадать точно на шпалу, что пока удавалось далеко не всем.
Да и сами солдаты выглядели несколько странно – сплошь малорослые, неповоротливые, узкоплечие и широкозадые. Ружья им заменяли свежевыструганные палки.
Лишь присмотревшись повнимательнее, Барков понял, что войско, упражнявшееся на плацу, поголовно состоит из баб. Исключение (нельзя сказать, чтобы весьма приятное) составлял только тщедушный и хромой командир, обряженный, как огородное путало. Его потрепанная треуголка напоминала о приснопамятных временах императрицы Елизаветы Петровны. Шинель со споротым шитьем была наброшена прямо на исподнее. Одна нога помещалась в сапоге, а другая – в мягкой домашней туфле.
Подпрыгивая, крутясь волчком и размахивая руками, словно мусульманский дервиш, он выкрикивал строевые команды, перемежавшиеся весьма оригинальными поучениями:
– Ать-два, ать-два! Выше нос! Задом не вертеть! Ать-два, ать-два! Держать интервалы! Шеренга от шеренги на два шага! Ать-два, ать-два! Слушать барабан! Тянуть ногу! Походный шаг – аршин, и никак не меньше! Ать-два, ать-два! Подобрать пузо! Не болтать сиськами, вы не в кабаке! Ать-два, ать-два!
Потом бабье войско училось разворачиваться на марше в линию и встречать воображаемого противника в штыки. Офицер, как мог, вдохновлял храбрых воительниц:
– Налетай скопом! В штыки! Ура! Бей, круши! Коли один раз и сразу сбрасывай врага со штыка! Коли другого, коли третьего! Четвертого бери в полон, коли просится! Грех понапрасну убивать! Атакуй, атакуй! Ура!
Лишь спустя примерно час барабаны умолкли и последовала долгожданная команда:
– Отбой! Ступайте по домам кашу варить. Чтоб завтра на рассвете все опять здесь были!
Бабы толпой убежали в сторону бастионов, и только тогда Барков посмел приблизиться к бравому офицеру, продолжавшему приплясывать на снегу.
– Здравия желаю, Александр Васильевич! – поздоровался гость. – Как ваши старые раны? Не ноют?
– Какое там не ноют! – фальцетом воскликнул генерал-поручик Суворов, хозяин поместья «Кобринский ключ», а также всех его окрестностей. – Аж клыками рвут, как дикие звери. Особенно головушка беспокоит, которую мне турецкий янычар ятаганом задел. Два стакана водки утром натощак выпиваю, а облегчения все равно никакого нет.
– От двух облегчения не будет. Вы три попробуйте, – посоветовал Барков. – Три стакана обязательно помогут. Я только этим от мигрени и спасаюсь.
– Три невозможно. После трех я с шага сбиваюсь. – Суворов подошел поближе и внимательно всмотрелся в собеседника. – Так это ты, Ванька! Не узнал сразу, богатым будешь.
– Я и сейчас, грех жаловаться, нЕ бедствую, – солидно молвил Барков.
– Поцеловал бы я тебя, стервеца встречи ради, да уж больно у тебя рожа страховидная. Еще приснится потом… То ли дело я! – Суворов принял вызывающую позу, достойную скорее субретки, чем героя. – Ну прямо Аполлон! Нарцисс!
– И верно. – согласился Барков – Где мне с вами равняться! Вон вы скольких красавиц сразу очаровали. Какие персики да бутончики! Просто устоять невозможно. Одна беда, шаг до аршина не дотягивают, и на поворотах заносит.
– Это ты верно подметил, – кивнул Суворов. – Аршин-то мы как-нибудь освоим, а вот относительно поворотов… Уж больно гузно моих чудо-богатырш отягощает.
– Природа-с. – посочувствовал Барков. – Супротив нее не попрешь… А как вам вообще пришло в голову барышень под ружье поставить?
– А что тут такого! Чем баба мужика хуже? Если в штыковом бою и уступит, так в стрельбе добрую фору даст. Руки от пьянства не дрожат, глаза табачищем не замутнены. Чистоплотность, опять же, не в пример сильному полу. Лишнего не думай, все они исключительно добровольцы. Холостячки к тому же. При поляках здесь увеселительные заведения располагались. Кафешантаны всякие, да дома свиданий. Куда певичке или потаскушке деваться? А тут верный кусок хлеба и кое-какое жалованье. Мещанки и крестьянки тоже служат. Последним впоследствии воля обещана. Один батальон уже полностью укомплектован, включая капралов и обер-офицеров… Вот только подходящее название для него никак не придумаю. Окромя похабщины, ничего в голову не приходит. – Суворов снял треуголку и пригладил свои жиденькие полуседые волосенки. – Почитай половину ума мне этот турок ятаганом выбил. Может, ты чего-либо присоветуешь?
– Ничего нет проще. Назови своих чудо-богатырш батальоном смерти.
– Почему смерти? – удивился Суворов.
– Каждый, кто увидит, до смерти обхохочется.
– Все проказничаешь, – надулся Суворов. – Ну-ну…
– Где уж мне с вами в проказах состязаться, Александр Васильевич! Я тем прославился, что однажды поэту Сумарокову в шляпу наложил. Вместо ожидаемой оды, так сказать. А вы, говорят, малую нужду перед фрунтом целой дивизии справляли. Да еще под вражеским обстрелом.
– Того не нужда телесная требовала, а тактическая необходимость. – возразил Суворов. – Я этаким способом направление ветра определял, ибо собирался смоляные бочки перед вражескими позициями зажечь. Дабы дым мешал ихним стрелкам верный прицел брать.
– И зажгли?
– Не посмел. Уж больно ветер переменчив был. А сверх того – порывист. Вполне могло дым на наши плутонги [65] погнать… И тем не менее в той виктории заслуга моего шутильника имеется. – Суворов залихватским жестом подтянул свои подштанники.
– А ведь какой сюжет! – восхитился Барков. – Так и просится на бумагу! Полководец Суворов, по тактической нужде писающий в сторону вражеского войска! Одну минуточку!
Закатив глаза, он некоторое время что-то бормотал, словно зубную боль заговаривал, а потом вдохновенно продекламировал:
Однако ожидаемой похвалы Барков не дождался.
Русский чудо-богатырь
Мужал, взирая на пустырь.
Лаптем с детства щи хлебал,
На приличия начхал.
С репы пернет, да и рад -
В Польше сдох конфедерат.
Плюнет, скукою томим -
Враз татары сдали Крым.
Справит малую нужду -
Флот паши идет ко дну.
А когда приспичит жопе -
Вот забегают в Европе!
– И ты, горемычный, стишками балуешься, – приуныл Суворов. – Вот и мой племяш Митька Хвостов туда же. Я его и на должность хорошую пристроил, и с графским титулом помог, а он все одно бумагу марает. Ну прямо болезнь какая-то!
– И в самом деле болезнь. -подтвердил Барков. – Графоманией называется. Весьма прилипчивая зараза… А скажите-ка, Александр Васильевич, без утайки: вы кроме бабьего войска еще какими-либо силами располагаете?
– Есть маленько, – скромно признался Суворов. – Батальонов пять пехоты да пара эскадронов кавалерии. Собрал потехи ради. Чем еще прикажешь на старости лет забавляться? Жаль, артиллерии пока маловато. Но добрые люди обещали дюжину полевых орудий раздобыть… А ты почему спрашиваешь?
– Собираюсь вас на войну позвать.
– С кем? – оживился Суворов.
– Да с кем угодно! Вы ведь, если случай представится, любого противника вдребезги разнесете. Хоть самого Марса.
– Повоевать мне очень даже охота, скрывать не буду. – Суворов в предчувствии новых бранных подвигов стал лихорадочно потирать руки. – Засиделся я здесь. Давно пороха не нюхал, давно смерть в глаза не видел… Давай на австрияков двинем! Зачем они под себя пол-Польши прибрали? Несправедливо! С ходу форсируем Дунай, штуромом возьмем Вену, а императором провозгласим моего приятеля принца Кобурга. Потом соединимся с французами, и откроем совместный фронт против всех наших недоброжелателей вкупе – пруссаков, шведов. англичан.
– Полагаю, что французы как-нибудь и без нащей помощи обойдутся. – Барков деликатно перебил вошедшего в раж генерал-поручика. – Нам бы сначала в своем отечестве порядок навести.
– Непременно наведем! Со следующей недели и начнем. Слух есть, что татары Крым себе вернули. Вот мы их отгула и вышибем. Диспозиция знакомая. Попутно и запорожское казачество искореним. Мало им прежде от русских штыков доставалось! Вконец обнаглели. Даже на здешние края набеги совершают. Летось дойное стадо угнали вместе с моей любимой буренкой. Хохлы проклятые!
– Это все потом, Александр Васильевич. – Барков говорил с Суворовым, как с капризным ребенком. – Сейчас главная забота – смуту подавить.
– И подавим! Кто в главных смутьянах числится? Уж не Потемкин ли? Он в последнее время зазнался чрезвычайно! Сатрапа персидского из себя корчит! Все мои прошения похерил!
– Александр Васильевич, вы совсем запутались! Главный смутьян – Емелька Пугачев, тот самый, который себя за покойного императора Петра Федоровича выдает. Он Москву взял, и на Петербург походом собирается. А в столице иные смутьяны, республиканцами называемые, императрицу свергли. Вот мы их сначала между собой стравим, как злых петухов, а потом из победителя суп сварим.
– И все это пятью батальонами? – с сомнением произнес Суворов, бытовой маразм которого отнюдь не мешал его полководческим талантам. – Вряд ли сие возможно. Это скорее авантюра, чем военная кампания. Проще будет моих солдатушек сразу в могилке схоронить.
– Но ведь прежде вам случалось громить врагов, имевших десятикратное превосходство, – напомнил Барков. – Взять те же Козлуджи. Восемь тысяч гренадер одолели сорокатысячный турецкий корпус.
– Под Козлуджами я имел достаточную артиллерию. – ответил Суворов.
– Будет вам нечто и получше артиллерии. Это я клятвенно обещаю. Недавно лейб-механик Кулибин презентовал мне свое новое изобретение. Презабавнейшая штука! Размером чуть побольше мушкета, а одним залпом сотню человек способна свалить… Да и насчет подмоги можете не сомневаться. Едва только слух пройдет, что генерал Суворов в поход на супостатов выступил, так сразу волонтеры объявятся. Со всех концов России сюда кинутся. Имя ваше в армии многое значит.
– Да уж побольше, чем любое другое, – самодовольно кивнул Суворов. – Однако очертя голову в поход не следует бросаться. Сначала надо стратегию разработать, военный совет провести, молебен отслужить, провиант запасти.
– Давайте на сей раз без стратегии обойдемся! – взмолился Барков. – Военный совет в Минске проведем, молебен в Смоленске отслужим, а провиант по пути будем брать. Уж больно дело спешное! Нельзя долго примериваться. Как говорит Наполеон Бонапарт: главное ввязаться, а там посмотрим.
– Что еще за Бонапарт? – Лицо Суворова сделалось кислым. – Принца Конде знаю. Маршала Тюренна знаю. Евгения Савойского знаю. А это что за птица? К чему мне выслушивать сомнительные афоризмы какого-то выскочки?
– Прошу простить, это я по недомыслию брякнул, – стал оправдываться Барков. – По части афоризмов с вами даже Юлий Цезарь не сравнится. «Пуля дура, а штык молодец». Каково сказано! Изречение на все времена. Штык с вооружения снимут, а поговорка останется. Или еще лучше: «Дело мастера боится». Вся академия будет голову ломать – ничего лучше не придумает. А ведь эти слова, Александр Васильевич, в первую очередь к вам относятся. Блесните еще разок своим полководческим мастерством, спасите родину, а уж она вас не забудет. Впоследствии даже орден вашего имени учредит.
– Лукавишь ты, Ванька, как всегда. – Суворов продолжал отговариваться, словно красная девицa, побуждаемая к блуду – На сомнительное дело подбиваешь. Я ведь присягой больше не связан. Сам себе хозяин. Хочу воюю, хочу ворую, хочу пирую. Родину, конечно, жалко, да только мнится мне, что в своем нынешнем положении она сама виновата. Всем все прощала, вот и докатилась до последней крайности.
– Стало быть, в ее судьбе поучаствовать отказываетесь… В Кобрине собираетесь отсидеться? Под защитой бабской рати?
– Ты меня, сопляк, не совести. Прав на то не имеешь… Пускай нас лучше случай рассудит, который есть не что иное, как божий промысел. Пойдем мы сейчас с тобой потихонечку в усадьбу. Там уже, должно быть, каша в печке упрела. У меня, между прочим, единственная русская печь на весь Кобрин… И посмотрим, какая тварь нам на пути встретится. Ежели собака – о походе и разговоров быть не может. Ежели кошка – безотлагательно начинаем сборы.
Подобное пари, конечно, нельзя было признать честным. Кошкам в такой мороз полагалось сидеть по домам, в крайнем случае – по теплым хлевам. А собачья судьба известная. Пес в любую непогоду на улице. Да разве Суворова переубедишь! С ним даже всесильный Потемкин старался не связываться.
По бережку замерзшего канала, соединявшею крепостной ров с рекой Мухавец, они двинулись к сторону городской околицы. Суворов заметно прихрамывал, хотя тросточкой не пользовался, и от руки, предложенной Барковым, отказался.
– Ежели понадобится, я пешком до Стамбула дойду, а то и дальше, – молвил он высокомерно.
Дабы улестить генерала, Барков деликатно поинтересовался:
– С ногой-то что у нас, Александр Васильевич? Пулей задело, или холодным оружием?
– Ага, холодным. – кивнул Суворов. – Жена однажды иголку обронила, а я на нее босой пяткой наступил. Вот с тех пор и маюсь. Все мои беды от нее.
– От иголки?
– Нет, от жены, пропади она пропадом!
Едва только они поравнялись с первой хатой, глядевшей на божий свет крохотными слюдяными окошечками, как во дворе загремела цепь, возвещавшая о скором появлении сторожевого пса.
Барков уже собирался плюнуть с досады, но тут на их пути неведомо откуда возник здоровенный рыжий котище. Уставясь на людей золотистыми круглыми глазами, он злобно и требовательно рявкнул.
Суворов, ничуть не чинясь, ответил ему примерно тем же звуком,а потом пояснил Баркову:
– Арнаут, любимец мой. Взял для него мяска из дома, да не удержался, сам съел на плацу. Вот он меня и корит за это.
Так они и пошли дальше – Барков с Суворовым по одной стороне улицы, а кот Арнаут по другой. Время от времени генерал переговаривался с котом на его языке, и, похоже, беседа складывалась далеко не приятельская.
– Знатно вы мяукаете, – похвалил своего спутника Баркой. – Натуральней не бывает.
– Это что! – махнул рукой Суворов. – Я еще и лаять умею. Вот послушай. Гав-гав-гав!
Спустя пять минут все собаки в Кобрине надрывались так, словно почуяли поблизости волка.
Маленькое войско выступило в поход в полном соответствии с заветами своего основателя и предводителя, гласившими: «Где пройдет дикий козел, там пройдет и солдат», «Первые задних не ждут», а также: «Солдат не разбойник, однако в пути добычей кормиться должен».
Сначала делали по тридцать верст в сутки, потом пехоту посадили на сани, реквизированные у промышлявших извозом мещан, и за пару дней достигли местечка Койданово, откуда до губернского Минска было уже рукой подать.
Здесь экспедиционный отряд ждали плохие новости. Парламентеры, высланные начальником Минского гарнизона, державшего нейтралитет, предупредили, что любое армейское подразделение, продвинувшееся хотя бы на полверсты восточнее Койданова, будет беспощадно истреблено.
– Да ведь нас генерал-поручик Суворов ведет, герой Польской и Турецкой кампаний! – вспылил командир авангарда.
– Да хоть сам митрополит. – ответили парламентеры. – Мы вас, братцы, предупредили. Или разоружайтесь, или восвояси ступайте. Если, конечно, картечи отведать не желаете.
– Спасибо, но в такую погоду я предпочитаю грог. – поворачивая коня, ответил суворовский штаб-офицер.
Решить дело молодецким наскоком, как это бывало у Туртукая или Пирсона, не представлялось возможным – город защищали двадцать тысяч солдат, да не какие-нибудь там спаги или янычары, а хорошо вымуштрованные гренадеры и уланы – поэтому решено было пока остановиться в Койданове.
На первый взгляд местечко выглядело как образец веротерпимости. Гоштольдову гору – единственную здесь – венчал кальвинистский собор. Под горой красовался костел «Опека божья». Чуть дальше располагалась православная Покровская церковь. Христианские храмы окружало кольцо синагог. У истока речки Нетечки притулилась скромная мечеть.
Впрочем, вскоре выяснилось, что кальвинистов отсюда еще полвека назад выжили униаты, наиболее усердных католиков перевешал карательный отряд премьер-майора Рылеева, а православных мобилизовали в ополчение, еще летом ушедшее к Москве, и там, надо полагать, благополучно сгинувшее.
Таким образом, население местечка было представлено в основном ортодоксальными иудеями, и в гораздо меньшей степени татарами – потомками крымчаков, плененных в свое время Гидемином и Витовтом. Почти полностью ассимилировавшись, они тем не менее продолжали молиться Аллаху, а свою белорусскую речь записывали арабской вязью.
Местечко имело еще ту особенность, что на три хаты здесь приходилась одна лавка, а на пять – шинок. Любая другая армия в подобных обстоятельствах непременно утратила бы боеспособность, но на суворовских чудо-богатырей этот злосчастный обычай не распространялся.
Генерал– поручик относился к своим солдатушкам как к родным деткам -трогательно о них заботился, но в случае ослушания порол нещадно. От телесных наказаний не были избавлены лаже служивые дамы и барышни, причем по такому случаю розги в руки брал сам Суворов. Похотлив был старичок, но все его малые слабости извинялись громадным стратегическим талантом.
Сразу после обеда состоялся военный совет, на котором главнокомандующий категорически отверг предложение Баркова подкупить минского коменданта генерал-майора Христофора Газенкампфа.
– Дубина редкая, – так охарактеризовал Суворов своего коллегу. – Башка тупая, норов ослиный, но представление о чести имеет безупречное. Отродясь ничего себе из полковой кассы не брал. Будучи в младших чинах, неоднократно дрался на дуэли по самому ничтожному поводу.
– Эти сведения внушают определенную надежду, – сказал Барков. – Человек чести уязвим в гораздо большей степени, чем завсегдатаи сомнительных заведений, которых, как я слышал, в губернском городе предостаточно.