Страница:
– Собираюсь перевести ее на русский язык.
– Дело нужное. Только написана она на санскрите. Язык для наших краев весьма редкий.
– Ничего, выучу. – пообещала Сашенька. – Сам знаешь, большевики поставленных целей всегда добиваются…
– Мистер Рид, вы похожи на умного человека. Тогда объясните мне, какая зараза напала на этот город? Все словно с ума посходили. Сейчас здесь даже хуже, чем было в Одессе, когда матрос Вакуленчук устроил тот памятный шухер из-за куска несвежего мяса. Но тогда никто не видел на Дерибасовской броневиков. Дамы спокойно гуляли по бульвару, и пьяная солдатня не тыкала их в задницу штыками, – так говорил Мишка Япончик, покуривая перед парадным входом Смольного института (пробегавшая мимо мелкая большевистская сошка подобострастно расшаркивалась: «Здравствуйте, товарищ Свердлов!», «Доброе утро. Яков Михайлович!»).
– Города во многом похожи на людей, – отвечал Джон Рид, битый час дожидавшийся автомобиля, заказанного для поездки в Зимний. – Разве вы этого не замечали? Они рождаются, мужают, стареют и умирают. Более того, города подвержены всем человеческим болезням. Венеция страдает ревматизмом. Лондон – насморком. Рим – манией величия. Париж – бессонницей. Москва сразу и вшивостью, и запоями. Берлин с некоторых пор подвержен дистрофии. Со временем эти недуги проходят, если только не становятся хроническими… Петроград по европейским меркам еще очень юный город, и ему предстоит переболеть многими детскими хворями. Виной тому и климат, и скудное питание, и дурная наследственность. Нынешней осенью его обуяло гнойное воспаление. Наверное, продуло западными ветрами. Отсюда лихорадка, озноб, судороги, галлюцинации, бред. Болезнь, конечно, неприятная, но, к счастью, несмертельная. Будем надеяться, что нарыв вскоре прорвется. Вот только со зловонным гноем надо поосторожнее. Он весьма заразен.
– Спасибо, вы меня успокоили. – Япончик небрежно отшвырнул окурок, за которым наперегонки бросились двое красногвардейцев, охранявших вход. – А кого вы, собственно говоря, ожидаете? Дрючки из благородных семейств сюда больше не ходят. Ищите их на панели возле «Астории».
– Здешний комендант обещал мне авто. Да вот что-то нет его…
– Ваше авто перехватил Сталин. Это еще тот налетчик! Штамп ставить негде.
– Вот незадача… Ну и взгрею я его при встрече!
– Советую быть поосторожней. Это не тот человек, которому можно положить палец в рот. И куда вы, интересно, собираетесь в такую погоду? Кругом ведь стреляют.
– Представьте себе, у меня назначена встреча с министром-председателем Керенским.
– Повезете ему ультиматум?
– Рано еще. Да и не мое это дело. Пусть кто-нибудь из военно-революционного комитета везет. Я журналист. Хочу взять у Керенского интервью для американкой прессы.
– Если так, то мы сейчас что-нибудь придумаем. К Керенскому на пролетке не поедешь. Нужна шикарная машина.
На ходу вытаскивая пистолет, Япончик вышел на середину улицы, и спустя пять минут остановил приглянувшийся ему «Роллс-Ройс», капот которого украшал американский флажок.
– Господа, транспортное средство реквизировано для нужд революции, – говорил он, выталкивая из машины возмущенных пассажиров. – А мне ваш дипломатический статус до одного места… Авто надо больше выпускать, господа буржуи. Чтобы на всех хватило. Недовольные могут получить компенсацию от геррa Маузера. Девять граммов свинца – это, ясное дело, немного, но зато навечно.
Город и впрямь был серьезно болен, но его нынешнее состояние скорее напоминало кризис, за которым вполне может последовать выздоровление, а отнюдь не агония.
Толпы праздной публики переполняли улицы. Бойко торговали магазины. На подножках трамваев гроздьями висели пассажиры. Кое-где уже сооружали баррикады. Когда начиналась интенсивная стрельба (а одиночные выстрелы не стихали уже третьи сутки), люди или разбегались, или ничком ложились прямо на мостовую, и никто при этом не выражал какого-либо неудовольствия.
Дальше арки Генерального штаба автомобиль Рида не пропустили, а его самого под конвоем юнкеров повели через Дворцовую площадь, с некоторых пор напоминавшую дровяной склад. Кое-где за поленницами скрывались короткоствольные полевые орудия, но прислуги возле них заметно не было. Немногочисленные защитники правительства, попадавшиеся навстречу, походили на сомнамбул, не понимающих смысла своих действий.
Самому старшему из юнкеров, сопровождавших Рида, на вид не было и семнадцати лет. Все они держались с преувеличенной бодростью, но на мир смотрели глазами бездомных собак.
– Чем вас кормили сегодня, господа? – спросил Рид по-французски.
– Супом из воблы, месье, – вежливо ответили ему.
– Вот вам двадцать долларов. – Рид достал бумажник. – Сходите после службы в приличный ресторан. И поверьте, господа, я предлагаю вам это от чистого сердца.
– Спасибо, месье, но русские воины подачки от иностранцев не принимают. А кроме того, нам не полагается покидать пределы дворца. Здесь мы спим, здесь и питаемся.
– Я бы не советовал вам оставаться здесь и дальше. Это не лучшее место для времяпрепровождения. Скоро оттуда полетят пули. – Рид указал на набережную, где уже виднелись большевистские патрули.
– Месье, мы в долгу не останемся. – Юнкер перебросил винтовку с одного плеча на другое. – Встретим распоясавшееся быдло как полагается.
В вестибюле дворца седой швейцар в синей ливрее принял у Рида пальто и шляпу. Можно было представить себе, что творится сейчас на душе у этого старого служаки, которому и Керенский, и Ленин, и Троцкий виделись одинаковыми хамами сродни Стеньке Разину или Гришке Отрепьеву.
В приемной министра-председателя находился один-единственный офицер, сосредоточенно кусавший свои ногти, и Рид прямиком направился к приоткрытым дверям, из-за которых доносился начальственный голос, распекавший кого-то.
Керенский на повышенных тонах разговаривал по телефону:
– Гатчина? Мне нужен командир Десятого казачьего полка! Почему его нельзя позвать? А вы кто такой? Матрос Чижик? Что за безобразие! – Он отшвырнул трубку.
(Откуда министру-председателю было знать, что все линии связи, соединявшие Зимний дворец с частями гарнизона, контролируются Петроградским советом, и дежурившие на аппаратах красногвардейцы нарочно несут всякую околесицу, дабы сбить противника с толку.)
Завидев гостя, Керенский встал и демократично подал ему руку. В отличие от своих подчиненных, он выглядел бодрым и самоуверенным.
– Вы, конечно, понимаете, что я не располагаю ни минуткой свободного времени, – начал он хорошо поставленным голосом опытного оратора. – Однако для корреспондента американской газеты, так и быть, сделаю исключение. Великий американский народ, спасающий Европу от тевтонского нашествия, должен знать всю правду о том, что происходит сейчас в союзной ему России.
– И что же, по вашему мнению, происходит сейчас в России? – Джон Рил раскрыл свой неизменный блокнот, все страницы которого были разрисованы чертиками.
– Я буду краток. В России предпринимаются попытки поднять чернь против существующего порядка вещей, сорвать намечающееся Учредительное собрание и открыть фронт германским войскам. Я говорю «чернь» совершенно сознательно, ибо все здоровые силы нации, вся демократическая общественность России протестуют против этих подлых поползновений. Сейчас мы имеем дело не столько с амбициями какой-нибудь конкретной политической партии, сколько с использованием невежества и преступных наклонностей определенной части населения. Нам грозит отнюдь не революция, а стихийная волна разрушении и погромов…
Керенский вешал бы в этом духе и дальше (говорить кратко он отродясь не умел), но Рид довольно бесцеремонно прервал его очередным вопросом:
– Как вы, учитывая сказанное, собираетесь действовать в дальнейшем?
– Все группы и партии, осмелившиеся поднять руку на свободу русского народа, будут ликвидированы! Любая попытка бунта получит решительный отпор!
– Вы располагаете для этого достаточными силами?
– Более чем достаточными! – это были уже не просто слова, а какие-то заклинания.
– Говоря откровенно, мне так не показалось. Город наводняют бушующие толпы тех, кого вы зовете чернью. Повсюду развеваются красные флаги. Солдаты гарнизона или сохраняют нейтралитет, или переходят на сторону восставших. Заводские рабочие вооружаются. Любой, кто смеет заикнуться о своих симпатиях к Временному правительству, рискует жизнью.
– Я не отрицаю, что численное превосходство находится на стороне бунтовщиков. Зато на нашей стороне дисциплина и выучка отборных армейских частей. Скоро сюда прибудут казачьи полки и добровольческие формирования георгиевских кавалеров. Порядок в столице будет восстановлен в течение ближайших суток… А почему вы не записываете? – насторожился Керенский.
– Разве? – Рид удивленно уставился на чистую страницу блокнота. – Вы меня просто убаюкали своими речами. Единственное, что я не могу понять: вы сами верите в то, что говорите?
– Позвольте! – Керенский в упор уставился на Рида. – А какую именно американскую прессу вы здесь представляете?
– Свободную. Другой у нас нет… Хотя, что скрывать, я пришел сюда вовсе не ради интервью. Вы, Александр Федорович, глубоко симпатичны мне как человек. Более того, я симпатизирую и вашему делу. Но поверьте на слово бывалому человеку – оно безнадежно. Временное правительство, а следовательно, и вы сами, находится на краю гибели. Не надо тешить себя пустыми иллюзиями. Казаки бросили правительство на произвол судьбы. Георгиевские кавалеры – это сказочка для детей. Вас защищают только наивные юнцы да экзальтированные дамы, которые разбегутся после первого залпа картечи. В самое ближайшее время в Петрограде высадится десант из Кронштадта. Это двадцать пять тысяч разнузданных головорезов, утративших человеческий облик. Орудия их кораблей способны превратить в руины не только Зимний дворец, но и весь город. Председатель Центробалта матрос Дыбенко, возглавляющий десант, объявил вас своим личным врагом.
– Пушки Петропавловской крепости не позволят кораблям мятежников войти в Неву! – патетически воскликнул Керенский, вновь хватаясь за телефон. – Я немедленно созвонюсь с комендантом.
– И вам ответит какой-нибудь солдат по фамилии Бобик, или Тузик. Взгляните лучше в окно! Над Петропавловской крепостью с утра реет красное знамя. Пушки ее фортов направлены на Зимний дворец.
– Предательство! Кругом предательство! – Керенский забегал по кабинету. – Во всем виноваты Милюков и Терещенко! Надо срочно менять состав кабинета министров!
– Александр Федорович, поймите, вы обречены не в силу каких-либо организационных просчетов или неисполнительности министров. Вы обречены в силу объективных исторических факторов. Россия не созрела еще для настоящей революции, и то, что происходит сейчас, это действительно бунт черни, подстрекаемый безответственными политиками из числа левых радикалов. В стране отсутствует гражданское общество, а упомянутые вами здоровые силы нации находятся в подавляющем меньшинстве. Народ на девять десятых состоит из людей, неспособных отличить добро от зла. Вам ли, бывшему провинциальному адвокату, не знать этого. Волна февральского бунта вознесла вас на самую вершину власти. Чернь молилась на вас и ваших соратников, как на богов. Но если боги не исполняют молитв, то чернь безжалостно сметает их, и находит себе новых кумиров. Эта страна обречена. Вы не сможете спасти ее. Спасайтесь хотя бы сами.
– Смешно! – Керенский стукнул кулаком по столу, отчего затренькали все телефоны сразу. – Какой-то мелкий газетчик смеет указывать мне, главе правительства великой державы! Сейчас я прикажу арестовать вас!
– Это, наверное, единственное, что вы еще можете. – печально усмехнулся Рид. – Но содержать меня под стражей придется в ваших личных апартаментах. Все петроградские тюрьмы захвачены бунтовщиками. Неужели вам и это неизвестно?
– Признавайтесь, кто подослал вас ко мне! Большевики? Немцы? Союзники?
– Я здесь сугубо по личной инициативе. Давайте хотя бы минутку поговорим спокойно. Первым делом вам нужно покинуть Петроград. Поезжайте в Гатчину, Царское Село, Псков, куда угодно. За Зимним дворцом установлено строгое наблюдение. Обязанность эту большевистский центральный комитет поручил Якову Свердлову, моему доброму приятелю. Он беспрепятственно выпустит вас из дворца. Можете воспользоваться автомобилем с дипломатическим флажком, на котором я прибыл сюда. Задерживаться в России надолго я вам тоже не рекомендую. Скоро тут заварится такая каша, в сравнении с которой Смутное время или пугачевский бунт покажутся детскими забавами. Америка готова предоставить вам политическое убежище. Вот паспорт гражданина Соединенных Штатов и все документы, необходимые для натурализации, включая купчую на недвижимость в штате Нью-Йорк. Кроме того, прилагается чек на весьма солидную сумму, благодаря которой вы сможете продержаться первое время. Потом вас прокормят лекции и мемуары. В политическую деятельность больше не ввязывайтесь. Это не ваша стезя… Как видите, у меня самые серьезные намерения. Бумаги я оставлю на вашем столе. Можете воспользоваться моим предложением, можете отклонить его – дело ваше. Но зачем продлевать бессмысленную агонию…
– Нет. лучше застрелиться! – Керенский сел, обхватив голову руками. Казалось, еще чуть-чуть, и он разрыдается.
– Мысль здравая, но несколько запоздавшая. Стреляться надо было неделю назад, когда вы еще представляли собой какую-то политическую силу.
– Это крах… Это гибель России. – Теперь, когда позерство и напускная бравада исчезли, перед Ридом предстал слабый заурядный человечишка – очень несчастный и бесконечно одинокий. Власть, данная для того, чтобы принуждать и подавлять других, раздавила его самого.
– За Россию можете не беспокоиться, – сказан Рид. – Она пройдет через все круги ада, но уцелеет. У вас впереди долгая и сравнительно благополучная жизнь. Вы надолго переживете всех своих политических противников. Вот уж чьей участи не позавидуешь… Впрочем, теперь вы частное лицо и должны беспокоиться только о себе самом. Прощайте, Александр Федорович.
– Разве мы не увидимся в Америке? – произнес Керенский слабым голосом.
– Нет, мне суждено умереть здесь.
– Блажен тот, кто знает уготовленную ему судьбу…
Красногвардейские костры окружали Зимний дворец плотным кольцом, словно логово затравленного зверя. Пронзительный октябрьский ветер то завивал пламя в штопор, то разворачивал его, как багровое полотнище. Взгляд невольно выискивал в толпе тех, кому предстояло сегодня гореть на этих кострах.
Никто ничего толком не знал. Везде митинговали, выдвигая самые разные лозунги. Мосты по нескольку раз в сутки переходили из рук в руки, и в зависимости от того, чья сторона брала верх, то сводились, то разводились.
Над кораблями, присланными Центробалтом в Петроград, метались лучи прожекторов, а сами плавучие крепости казались грозными символами возмездия – божьим (или сатанинским) молотом, занесенным над беззащитным городом, погрязшим в грехе и беззаконии. В эту ночь никто не ложился спать, а все. кто относил себя к неробкому десятку, высыпали на улицы.
Джон Рид, возвращавшийся со спектакля Мариинского театра, попросил извозчика подбросить его поближе к Дворцовой набережной. Тот долго упирался, проклиная самоуправство и подозрительность красногвардейцев, но в конце концов за утроенную плату согласился. Перестрелка не затихала с самого утра, но петроградские рысаки, слава богу, уже перестали пугаться выстрелов – хоть забирай их всех в гвардейскую кавалерию.
К удивлению извозчика, красногвардейские заслоны пропускали Рида беспрепятственно. Благодаря близкому знакомству со Свердловым-Япончиком, он запасся мандатами на все случаи жизни, кроме разве посещения райской обители, где печать Петросовета во внимание не принималась.
Пространство, прилегающее к Зимнему дворцу, заполняли толпы восставших. Почти все были пьяны и в нынешней обстановке абсолютно не ориентировались – одни полагали, что революция уже победила и пора расходить;я по домам, другие, наоборот, предрекали кровавую схватку.
В первых рядах чадили моторами бронеавтомобили, все еще носившие прежние имена – «Рюрик», «Олег», «Игорь» и так далее. Тут же в окружении своих подручных расхаживал и Мишка Япончик, с ног до головы затянутый в скрипучую кожу. С некоторых пор он все меньше походил на легкомысленного одесского налетчика и постепенно приобретал несвойственные ему прежде черты революционного интеллигента, которые составляли самую сволочную часть большевиков.
Впрочем, и прежних своих занятий он не оставлял. Из надежных источников Риду было известно, что Япончик заказал мастерам по изготовлению фальшивых драгоценностей копию большой императорской короны, которой в удобный момент собирался подменить подлинную. Кого он собирался ею короновать? Уж не самого ли себя!
– Пора бы и начинать, – сказал Рид, отпустив извозчика, чья судьба в этой давке могла сложиться весьма плачевно.
– Значит, не пора. Каждый фрукт, прежде чем упасть с дерева, должен созреть. – философски заметил Япончик.
– А кто здесь вообще распоряжается?
– Даже не знаю. Появлялся Дыбеннко со своей бабой, но он что-то не в себе. Вроде как обкуренный. Ленин в Смольном заседает. Только вчера из подполья вышел. Троцкий тоже там. На трибуне распинается. И как только глотку не сорвет…
– Вы хоть Льва Давыдовича с днем рождения поздравили?
– Впервые слышу. И в самом деле?
– Могу побожиться. – Рид ловко перекрестился (при Япончике ему и не такое дозволялось).
– Это надо же так подгадать! День рождения и революция в одну дату.
– Великий человек, что тут поделаешь… А как вам показался Керенский'?
– Мелкий фраер. Вдобавок к авто выпросил у меня еще и бочку газолина. Боялся, что не доедет до места назначения.
– А мне его жалко, – сказал Рид. – Вот она, судьба истинного русского демократа. Отдал всего себя борьбе за счастье народа, а оказался в полном дерьме. Разве это не печально?
– Ясное дело, что не позавидуешь… Тем более что его матросня с пеной у рта ищет. Эти вообще с ума посходили! У них там, в Кронштадте, прямо зверинец какой-то!
Будто бы в подтверждение этих слов со стороны Невы грохнул пушечный выстрел, и снаряд угодил прямиком в фасад Зимнего дворца. Вспышка разрыва на мгновение озарила всю Дворцовую площадь.
– Что же они, башибузуки, делают! – возмутился Япончик, с некоторых пор относившийся к бывшей царской собственности как к своему личному достоянию. – Ведь договаривались садить только холостыми зарядами! Немедленно передать на корабли семафор о прекращении огня!
Многотысячная вооруженная толпа, принявшая орудийный выстрел за сигнал к началу штурма, стронулась с места и, постепенно набирая скорость, устремилась к дворцу. Наперерез ей бросились только что прибывшие из Смольного комиссары военно-революционного комитета – долговязый Подвойский и приземистый Овсеенко, отзывавшийся также на фамилию Антонов. Взятые вместе, они очень напоминали популярную комическую пару – Пата и Паташона.
– Назад! Стой! Приказа к атаке не было! – кричали комиссары, размахивая маузерами.
– Стихия, ничего не поделаешь, – поравнявшись с ними, молвил Джон Рид. – Горную лавину уговорами не остановишь. Да вы не переживайте! Все само образуется. Лучше погрейтесь. Первосортный французский коньячок.
Он протянул комиссарам фляжку, содержимое которой было сдобрено экстрактом гриба псилоцибе. Те отхлебнули хорошенько, и спустя пару минут уже неслись к дворцу с самыми решительными намерениями. Туда же толпа увлекала и Джона Рида.
На его глазах красногвардейцы разоружили юнкеров, не успевших даже передернуть затворы своих винтовок. До насилия, слава богу, дело не дошло, и юнцов под честное слово отпустили восвояси, надавав, правда, затрещин.
В вестибюле перепуганные старики-швейцары пробовали урезонить восставших, распаленных спиртным и предчувствием кровавой схватки.
– Осторожней, господа! Не повредите паркет! Господа, не угодно ли будет оставить винтовки в гардеробе?
А очумевшие господа, по древнему народному обычаю не пропускавшие ничего, что плохо лежит, уже волокли из дворца ковры, мебель, посуду, стенные часы, шторы, ящики вина, постельное белье с императорскими вензелями, а главное, одежду, на которую в Петрограде нынешним временем был большой спрос.
В задних комнатах визжали последние защитницы Зимнего дворца – бабье, составлявшее так называемый Женский ударный батальон смерти. То ли их там насиловали, то ли просто щекотали, но лесбиянкам, которых в батальоне было подавляющее большинство, откровенные мужские ласки, похоже, не нравились.
Во дворец врывались все новые и новые партии восставших, но громадное здание впитывало их в себя, как губка. Кто-то стремился в винные погреба, кто-то прямо в сапогах валился на императорскую постель (будет потом о чем внукам рассказать!), еще кто-то, как зачарованный, бродил по роскошным залам.
Рид замечал все больше знакомых лиц. Япончик, расставив у каждого входа и выхода свою братву, отбирал у мародеров похищенное дворцовое имущество. В обнимку с Коллонтай появился матрос Дыбенко, но тут же снова исчез, ограничившись каким-то мелким сувениром для дамы.
Пат и Паташон (Подвойский с Овсеенко) под дулами маузеров вывели из дворца главную добычу этой ночи – кучку перепуганных министров уже не существующего Временного правительства.
Не обошлось и без Александра Александровича Богданова, интересовавшегося результатами своих фармакологических опытов. Внимательно вглядываясь в матросов, даже не подозревавших, что они, по сути, являются подопытными кроликами, он пытался что-то выспрашивать у них, но те дружно посылали странного человека в причинное место на переделку, а то и подальше.
Уже под занавес прибыл Сталин в шинели, небрежно наброшенной на плечи. По-хозяйски разгуливая в вестибюле, он недобро косился на Джона Рида.
Дурное расположение его духа можно было понять – метил как минимум в народные комиссары внутренних дел, а оказался всего лишь председателем по делам национальностей. Где эти национальности? Глазом не успеешь мотнуть, как они разбегутся по своим суверенным государствам. И финны, и литовцы, и украинцы, и даже обиженные богом белорусы давно рвутся к независимости. Кавказ вообще пороховая бочка. Всякие там азиаты тоже себе на уме. Развалится «тюрьма народов» – и нет больше национальных вопросов. Кем тогда командовать? С кем социализм строить? С русскими да евреями?… Тут еще этот подлый америкашка перед глазами мельтешит… Досье охранки он отдал, не обманул. А если копию себе оставил? Нет, никому нельзя верить. Никому. Особенно газетчикам…
Приметив Богданова, слоняющегося без дела, Сталин подозвал его к себе (а память на людей у него была – куда там Наполеону!).
– Ты, говорят, сильно ученый? – спросил Сталин, в такт словам помахивая потухшей трубкой. – В снадобьях разбираешься?
– Стараюсь по мере сил, – охотно ответил Богданов, которому было лестно внимание столь влиятельной особы. – А вы, никак, приболели?
– Я здоров, можешь не радоваться. Но есть некоторые товарищи, которым помочь нужно. Сделай для меня такое снадобье, чтобы человек, приняв его, через пару дней помер. Не просто помер, а как бы от тифа или этой… испанки.
– Много вам этого средства? – как ни в чем не бывало осведомился Богданов (а почему бы не услужить члену центрального комитета большевистской партии?).
– Для одного человека, – ответил Сталин, но, заприметив невдалеке еще и Свердлова-Япончика, поправился: – Нет, для двух.
– Будет сделано, Иосиф Виссарионович.
– Вот и хорошо. Гуляй пока.
Джона Рида, который этот диалог слышать не мог, но о своей судьбе все знал наперед, вдруг обуяла воистину вселенская тоска, прежде заглушаемая повседневными заботами. Такая тоска – что хоть стреляйся! Но зачем стреляться, имея друзей вроде Сталина, Троцкого, Свердлова и Дыбенко. Эти тебе зажиться на белом свете не дадут!
Круто повернувшись на каблуках, Джон Рид направился к выходу. Слава богу, петроградские кабаки были открыты далеко за полночь, и даже социалистическая революция им была не указ…
ЭПИЛОГ
– Дело нужное. Только написана она на санскрите. Язык для наших краев весьма редкий.
– Ничего, выучу. – пообещала Сашенька. – Сам знаешь, большевики поставленных целей всегда добиваются…
– Мистер Рид, вы похожи на умного человека. Тогда объясните мне, какая зараза напала на этот город? Все словно с ума посходили. Сейчас здесь даже хуже, чем было в Одессе, когда матрос Вакуленчук устроил тот памятный шухер из-за куска несвежего мяса. Но тогда никто не видел на Дерибасовской броневиков. Дамы спокойно гуляли по бульвару, и пьяная солдатня не тыкала их в задницу штыками, – так говорил Мишка Япончик, покуривая перед парадным входом Смольного института (пробегавшая мимо мелкая большевистская сошка подобострастно расшаркивалась: «Здравствуйте, товарищ Свердлов!», «Доброе утро. Яков Михайлович!»).
– Города во многом похожи на людей, – отвечал Джон Рид, битый час дожидавшийся автомобиля, заказанного для поездки в Зимний. – Разве вы этого не замечали? Они рождаются, мужают, стареют и умирают. Более того, города подвержены всем человеческим болезням. Венеция страдает ревматизмом. Лондон – насморком. Рим – манией величия. Париж – бессонницей. Москва сразу и вшивостью, и запоями. Берлин с некоторых пор подвержен дистрофии. Со временем эти недуги проходят, если только не становятся хроническими… Петроград по европейским меркам еще очень юный город, и ему предстоит переболеть многими детскими хворями. Виной тому и климат, и скудное питание, и дурная наследственность. Нынешней осенью его обуяло гнойное воспаление. Наверное, продуло западными ветрами. Отсюда лихорадка, озноб, судороги, галлюцинации, бред. Болезнь, конечно, неприятная, но, к счастью, несмертельная. Будем надеяться, что нарыв вскоре прорвется. Вот только со зловонным гноем надо поосторожнее. Он весьма заразен.
– Спасибо, вы меня успокоили. – Япончик небрежно отшвырнул окурок, за которым наперегонки бросились двое красногвардейцев, охранявших вход. – А кого вы, собственно говоря, ожидаете? Дрючки из благородных семейств сюда больше не ходят. Ищите их на панели возле «Астории».
– Здешний комендант обещал мне авто. Да вот что-то нет его…
– Ваше авто перехватил Сталин. Это еще тот налетчик! Штамп ставить негде.
– Вот незадача… Ну и взгрею я его при встрече!
– Советую быть поосторожней. Это не тот человек, которому можно положить палец в рот. И куда вы, интересно, собираетесь в такую погоду? Кругом ведь стреляют.
– Представьте себе, у меня назначена встреча с министром-председателем Керенским.
– Повезете ему ультиматум?
– Рано еще. Да и не мое это дело. Пусть кто-нибудь из военно-революционного комитета везет. Я журналист. Хочу взять у Керенского интервью для американкой прессы.
– Если так, то мы сейчас что-нибудь придумаем. К Керенскому на пролетке не поедешь. Нужна шикарная машина.
На ходу вытаскивая пистолет, Япончик вышел на середину улицы, и спустя пять минут остановил приглянувшийся ему «Роллс-Ройс», капот которого украшал американский флажок.
– Господа, транспортное средство реквизировано для нужд революции, – говорил он, выталкивая из машины возмущенных пассажиров. – А мне ваш дипломатический статус до одного места… Авто надо больше выпускать, господа буржуи. Чтобы на всех хватило. Недовольные могут получить компенсацию от геррa Маузера. Девять граммов свинца – это, ясное дело, немного, но зато навечно.
Город и впрямь был серьезно болен, но его нынешнее состояние скорее напоминало кризис, за которым вполне может последовать выздоровление, а отнюдь не агония.
Толпы праздной публики переполняли улицы. Бойко торговали магазины. На подножках трамваев гроздьями висели пассажиры. Кое-где уже сооружали баррикады. Когда начиналась интенсивная стрельба (а одиночные выстрелы не стихали уже третьи сутки), люди или разбегались, или ничком ложились прямо на мостовую, и никто при этом не выражал какого-либо неудовольствия.
Дальше арки Генерального штаба автомобиль Рида не пропустили, а его самого под конвоем юнкеров повели через Дворцовую площадь, с некоторых пор напоминавшую дровяной склад. Кое-где за поленницами скрывались короткоствольные полевые орудия, но прислуги возле них заметно не было. Немногочисленные защитники правительства, попадавшиеся навстречу, походили на сомнамбул, не понимающих смысла своих действий.
Самому старшему из юнкеров, сопровождавших Рида, на вид не было и семнадцати лет. Все они держались с преувеличенной бодростью, но на мир смотрели глазами бездомных собак.
– Чем вас кормили сегодня, господа? – спросил Рид по-французски.
– Супом из воблы, месье, – вежливо ответили ему.
– Вот вам двадцать долларов. – Рид достал бумажник. – Сходите после службы в приличный ресторан. И поверьте, господа, я предлагаю вам это от чистого сердца.
– Спасибо, месье, но русские воины подачки от иностранцев не принимают. А кроме того, нам не полагается покидать пределы дворца. Здесь мы спим, здесь и питаемся.
– Я бы не советовал вам оставаться здесь и дальше. Это не лучшее место для времяпрепровождения. Скоро оттуда полетят пули. – Рид указал на набережную, где уже виднелись большевистские патрули.
– Месье, мы в долгу не останемся. – Юнкер перебросил винтовку с одного плеча на другое. – Встретим распоясавшееся быдло как полагается.
В вестибюле дворца седой швейцар в синей ливрее принял у Рида пальто и шляпу. Можно было представить себе, что творится сейчас на душе у этого старого служаки, которому и Керенский, и Ленин, и Троцкий виделись одинаковыми хамами сродни Стеньке Разину или Гришке Отрепьеву.
В приемной министра-председателя находился один-единственный офицер, сосредоточенно кусавший свои ногти, и Рид прямиком направился к приоткрытым дверям, из-за которых доносился начальственный голос, распекавший кого-то.
Керенский на повышенных тонах разговаривал по телефону:
– Гатчина? Мне нужен командир Десятого казачьего полка! Почему его нельзя позвать? А вы кто такой? Матрос Чижик? Что за безобразие! – Он отшвырнул трубку.
(Откуда министру-председателю было знать, что все линии связи, соединявшие Зимний дворец с частями гарнизона, контролируются Петроградским советом, и дежурившие на аппаратах красногвардейцы нарочно несут всякую околесицу, дабы сбить противника с толку.)
Завидев гостя, Керенский встал и демократично подал ему руку. В отличие от своих подчиненных, он выглядел бодрым и самоуверенным.
– Вы, конечно, понимаете, что я не располагаю ни минуткой свободного времени, – начал он хорошо поставленным голосом опытного оратора. – Однако для корреспондента американской газеты, так и быть, сделаю исключение. Великий американский народ, спасающий Европу от тевтонского нашествия, должен знать всю правду о том, что происходит сейчас в союзной ему России.
– И что же, по вашему мнению, происходит сейчас в России? – Джон Рил раскрыл свой неизменный блокнот, все страницы которого были разрисованы чертиками.
– Я буду краток. В России предпринимаются попытки поднять чернь против существующего порядка вещей, сорвать намечающееся Учредительное собрание и открыть фронт германским войскам. Я говорю «чернь» совершенно сознательно, ибо все здоровые силы нации, вся демократическая общественность России протестуют против этих подлых поползновений. Сейчас мы имеем дело не столько с амбициями какой-нибудь конкретной политической партии, сколько с использованием невежества и преступных наклонностей определенной части населения. Нам грозит отнюдь не революция, а стихийная волна разрушении и погромов…
Керенский вешал бы в этом духе и дальше (говорить кратко он отродясь не умел), но Рид довольно бесцеремонно прервал его очередным вопросом:
– Как вы, учитывая сказанное, собираетесь действовать в дальнейшем?
– Все группы и партии, осмелившиеся поднять руку на свободу русского народа, будут ликвидированы! Любая попытка бунта получит решительный отпор!
– Вы располагаете для этого достаточными силами?
– Более чем достаточными! – это были уже не просто слова, а какие-то заклинания.
– Говоря откровенно, мне так не показалось. Город наводняют бушующие толпы тех, кого вы зовете чернью. Повсюду развеваются красные флаги. Солдаты гарнизона или сохраняют нейтралитет, или переходят на сторону восставших. Заводские рабочие вооружаются. Любой, кто смеет заикнуться о своих симпатиях к Временному правительству, рискует жизнью.
– Я не отрицаю, что численное превосходство находится на стороне бунтовщиков. Зато на нашей стороне дисциплина и выучка отборных армейских частей. Скоро сюда прибудут казачьи полки и добровольческие формирования георгиевских кавалеров. Порядок в столице будет восстановлен в течение ближайших суток… А почему вы не записываете? – насторожился Керенский.
– Разве? – Рид удивленно уставился на чистую страницу блокнота. – Вы меня просто убаюкали своими речами. Единственное, что я не могу понять: вы сами верите в то, что говорите?
– Позвольте! – Керенский в упор уставился на Рида. – А какую именно американскую прессу вы здесь представляете?
– Свободную. Другой у нас нет… Хотя, что скрывать, я пришел сюда вовсе не ради интервью. Вы, Александр Федорович, глубоко симпатичны мне как человек. Более того, я симпатизирую и вашему делу. Но поверьте на слово бывалому человеку – оно безнадежно. Временное правительство, а следовательно, и вы сами, находится на краю гибели. Не надо тешить себя пустыми иллюзиями. Казаки бросили правительство на произвол судьбы. Георгиевские кавалеры – это сказочка для детей. Вас защищают только наивные юнцы да экзальтированные дамы, которые разбегутся после первого залпа картечи. В самое ближайшее время в Петрограде высадится десант из Кронштадта. Это двадцать пять тысяч разнузданных головорезов, утративших человеческий облик. Орудия их кораблей способны превратить в руины не только Зимний дворец, но и весь город. Председатель Центробалта матрос Дыбенко, возглавляющий десант, объявил вас своим личным врагом.
– Пушки Петропавловской крепости не позволят кораблям мятежников войти в Неву! – патетически воскликнул Керенский, вновь хватаясь за телефон. – Я немедленно созвонюсь с комендантом.
– И вам ответит какой-нибудь солдат по фамилии Бобик, или Тузик. Взгляните лучше в окно! Над Петропавловской крепостью с утра реет красное знамя. Пушки ее фортов направлены на Зимний дворец.
– Предательство! Кругом предательство! – Керенский забегал по кабинету. – Во всем виноваты Милюков и Терещенко! Надо срочно менять состав кабинета министров!
– Александр Федорович, поймите, вы обречены не в силу каких-либо организационных просчетов или неисполнительности министров. Вы обречены в силу объективных исторических факторов. Россия не созрела еще для настоящей революции, и то, что происходит сейчас, это действительно бунт черни, подстрекаемый безответственными политиками из числа левых радикалов. В стране отсутствует гражданское общество, а упомянутые вами здоровые силы нации находятся в подавляющем меньшинстве. Народ на девять десятых состоит из людей, неспособных отличить добро от зла. Вам ли, бывшему провинциальному адвокату, не знать этого. Волна февральского бунта вознесла вас на самую вершину власти. Чернь молилась на вас и ваших соратников, как на богов. Но если боги не исполняют молитв, то чернь безжалостно сметает их, и находит себе новых кумиров. Эта страна обречена. Вы не сможете спасти ее. Спасайтесь хотя бы сами.
– Смешно! – Керенский стукнул кулаком по столу, отчего затренькали все телефоны сразу. – Какой-то мелкий газетчик смеет указывать мне, главе правительства великой державы! Сейчас я прикажу арестовать вас!
– Это, наверное, единственное, что вы еще можете. – печально усмехнулся Рид. – Но содержать меня под стражей придется в ваших личных апартаментах. Все петроградские тюрьмы захвачены бунтовщиками. Неужели вам и это неизвестно?
– Признавайтесь, кто подослал вас ко мне! Большевики? Немцы? Союзники?
– Я здесь сугубо по личной инициативе. Давайте хотя бы минутку поговорим спокойно. Первым делом вам нужно покинуть Петроград. Поезжайте в Гатчину, Царское Село, Псков, куда угодно. За Зимним дворцом установлено строгое наблюдение. Обязанность эту большевистский центральный комитет поручил Якову Свердлову, моему доброму приятелю. Он беспрепятственно выпустит вас из дворца. Можете воспользоваться автомобилем с дипломатическим флажком, на котором я прибыл сюда. Задерживаться в России надолго я вам тоже не рекомендую. Скоро тут заварится такая каша, в сравнении с которой Смутное время или пугачевский бунт покажутся детскими забавами. Америка готова предоставить вам политическое убежище. Вот паспорт гражданина Соединенных Штатов и все документы, необходимые для натурализации, включая купчую на недвижимость в штате Нью-Йорк. Кроме того, прилагается чек на весьма солидную сумму, благодаря которой вы сможете продержаться первое время. Потом вас прокормят лекции и мемуары. В политическую деятельность больше не ввязывайтесь. Это не ваша стезя… Как видите, у меня самые серьезные намерения. Бумаги я оставлю на вашем столе. Можете воспользоваться моим предложением, можете отклонить его – дело ваше. Но зачем продлевать бессмысленную агонию…
– Нет. лучше застрелиться! – Керенский сел, обхватив голову руками. Казалось, еще чуть-чуть, и он разрыдается.
– Мысль здравая, но несколько запоздавшая. Стреляться надо было неделю назад, когда вы еще представляли собой какую-то политическую силу.
– Это крах… Это гибель России. – Теперь, когда позерство и напускная бравада исчезли, перед Ридом предстал слабый заурядный человечишка – очень несчастный и бесконечно одинокий. Власть, данная для того, чтобы принуждать и подавлять других, раздавила его самого.
– За Россию можете не беспокоиться, – сказан Рид. – Она пройдет через все круги ада, но уцелеет. У вас впереди долгая и сравнительно благополучная жизнь. Вы надолго переживете всех своих политических противников. Вот уж чьей участи не позавидуешь… Впрочем, теперь вы частное лицо и должны беспокоиться только о себе самом. Прощайте, Александр Федорович.
– Разве мы не увидимся в Америке? – произнес Керенский слабым голосом.
– Нет, мне суждено умереть здесь.
– Блажен тот, кто знает уготовленную ему судьбу…
Красногвардейские костры окружали Зимний дворец плотным кольцом, словно логово затравленного зверя. Пронзительный октябрьский ветер то завивал пламя в штопор, то разворачивал его, как багровое полотнище. Взгляд невольно выискивал в толпе тех, кому предстояло сегодня гореть на этих кострах.
Никто ничего толком не знал. Везде митинговали, выдвигая самые разные лозунги. Мосты по нескольку раз в сутки переходили из рук в руки, и в зависимости от того, чья сторона брала верх, то сводились, то разводились.
Над кораблями, присланными Центробалтом в Петроград, метались лучи прожекторов, а сами плавучие крепости казались грозными символами возмездия – божьим (или сатанинским) молотом, занесенным над беззащитным городом, погрязшим в грехе и беззаконии. В эту ночь никто не ложился спать, а все. кто относил себя к неробкому десятку, высыпали на улицы.
Джон Рид, возвращавшийся со спектакля Мариинского театра, попросил извозчика подбросить его поближе к Дворцовой набережной. Тот долго упирался, проклиная самоуправство и подозрительность красногвардейцев, но в конце концов за утроенную плату согласился. Перестрелка не затихала с самого утра, но петроградские рысаки, слава богу, уже перестали пугаться выстрелов – хоть забирай их всех в гвардейскую кавалерию.
К удивлению извозчика, красногвардейские заслоны пропускали Рида беспрепятственно. Благодаря близкому знакомству со Свердловым-Япончиком, он запасся мандатами на все случаи жизни, кроме разве посещения райской обители, где печать Петросовета во внимание не принималась.
Пространство, прилегающее к Зимнему дворцу, заполняли толпы восставших. Почти все были пьяны и в нынешней обстановке абсолютно не ориентировались – одни полагали, что революция уже победила и пора расходить;я по домам, другие, наоборот, предрекали кровавую схватку.
В первых рядах чадили моторами бронеавтомобили, все еще носившие прежние имена – «Рюрик», «Олег», «Игорь» и так далее. Тут же в окружении своих подручных расхаживал и Мишка Япончик, с ног до головы затянутый в скрипучую кожу. С некоторых пор он все меньше походил на легкомысленного одесского налетчика и постепенно приобретал несвойственные ему прежде черты революционного интеллигента, которые составляли самую сволочную часть большевиков.
Впрочем, и прежних своих занятий он не оставлял. Из надежных источников Риду было известно, что Япончик заказал мастерам по изготовлению фальшивых драгоценностей копию большой императорской короны, которой в удобный момент собирался подменить подлинную. Кого он собирался ею короновать? Уж не самого ли себя!
– Пора бы и начинать, – сказал Рид, отпустив извозчика, чья судьба в этой давке могла сложиться весьма плачевно.
– Значит, не пора. Каждый фрукт, прежде чем упасть с дерева, должен созреть. – философски заметил Япончик.
– А кто здесь вообще распоряжается?
– Даже не знаю. Появлялся Дыбеннко со своей бабой, но он что-то не в себе. Вроде как обкуренный. Ленин в Смольном заседает. Только вчера из подполья вышел. Троцкий тоже там. На трибуне распинается. И как только глотку не сорвет…
– Вы хоть Льва Давыдовича с днем рождения поздравили?
– Впервые слышу. И в самом деле?
– Могу побожиться. – Рид ловко перекрестился (при Япончике ему и не такое дозволялось).
– Это надо же так подгадать! День рождения и революция в одну дату.
– Великий человек, что тут поделаешь… А как вам показался Керенский'?
– Мелкий фраер. Вдобавок к авто выпросил у меня еще и бочку газолина. Боялся, что не доедет до места назначения.
– А мне его жалко, – сказал Рид. – Вот она, судьба истинного русского демократа. Отдал всего себя борьбе за счастье народа, а оказался в полном дерьме. Разве это не печально?
– Ясное дело, что не позавидуешь… Тем более что его матросня с пеной у рта ищет. Эти вообще с ума посходили! У них там, в Кронштадте, прямо зверинец какой-то!
Будто бы в подтверждение этих слов со стороны Невы грохнул пушечный выстрел, и снаряд угодил прямиком в фасад Зимнего дворца. Вспышка разрыва на мгновение озарила всю Дворцовую площадь.
– Что же они, башибузуки, делают! – возмутился Япончик, с некоторых пор относившийся к бывшей царской собственности как к своему личному достоянию. – Ведь договаривались садить только холостыми зарядами! Немедленно передать на корабли семафор о прекращении огня!
Многотысячная вооруженная толпа, принявшая орудийный выстрел за сигнал к началу штурма, стронулась с места и, постепенно набирая скорость, устремилась к дворцу. Наперерез ей бросились только что прибывшие из Смольного комиссары военно-революционного комитета – долговязый Подвойский и приземистый Овсеенко, отзывавшийся также на фамилию Антонов. Взятые вместе, они очень напоминали популярную комическую пару – Пата и Паташона.
– Назад! Стой! Приказа к атаке не было! – кричали комиссары, размахивая маузерами.
– Стихия, ничего не поделаешь, – поравнявшись с ними, молвил Джон Рид. – Горную лавину уговорами не остановишь. Да вы не переживайте! Все само образуется. Лучше погрейтесь. Первосортный французский коньячок.
Он протянул комиссарам фляжку, содержимое которой было сдобрено экстрактом гриба псилоцибе. Те отхлебнули хорошенько, и спустя пару минут уже неслись к дворцу с самыми решительными намерениями. Туда же толпа увлекала и Джона Рида.
На его глазах красногвардейцы разоружили юнкеров, не успевших даже передернуть затворы своих винтовок. До насилия, слава богу, дело не дошло, и юнцов под честное слово отпустили восвояси, надавав, правда, затрещин.
В вестибюле перепуганные старики-швейцары пробовали урезонить восставших, распаленных спиртным и предчувствием кровавой схватки.
– Осторожней, господа! Не повредите паркет! Господа, не угодно ли будет оставить винтовки в гардеробе?
А очумевшие господа, по древнему народному обычаю не пропускавшие ничего, что плохо лежит, уже волокли из дворца ковры, мебель, посуду, стенные часы, шторы, ящики вина, постельное белье с императорскими вензелями, а главное, одежду, на которую в Петрограде нынешним временем был большой спрос.
В задних комнатах визжали последние защитницы Зимнего дворца – бабье, составлявшее так называемый Женский ударный батальон смерти. То ли их там насиловали, то ли просто щекотали, но лесбиянкам, которых в батальоне было подавляющее большинство, откровенные мужские ласки, похоже, не нравились.
Во дворец врывались все новые и новые партии восставших, но громадное здание впитывало их в себя, как губка. Кто-то стремился в винные погреба, кто-то прямо в сапогах валился на императорскую постель (будет потом о чем внукам рассказать!), еще кто-то, как зачарованный, бродил по роскошным залам.
Рид замечал все больше знакомых лиц. Япончик, расставив у каждого входа и выхода свою братву, отбирал у мародеров похищенное дворцовое имущество. В обнимку с Коллонтай появился матрос Дыбенко, но тут же снова исчез, ограничившись каким-то мелким сувениром для дамы.
Пат и Паташон (Подвойский с Овсеенко) под дулами маузеров вывели из дворца главную добычу этой ночи – кучку перепуганных министров уже не существующего Временного правительства.
Не обошлось и без Александра Александровича Богданова, интересовавшегося результатами своих фармакологических опытов. Внимательно вглядываясь в матросов, даже не подозревавших, что они, по сути, являются подопытными кроликами, он пытался что-то выспрашивать у них, но те дружно посылали странного человека в причинное место на переделку, а то и подальше.
Уже под занавес прибыл Сталин в шинели, небрежно наброшенной на плечи. По-хозяйски разгуливая в вестибюле, он недобро косился на Джона Рида.
Дурное расположение его духа можно было понять – метил как минимум в народные комиссары внутренних дел, а оказался всего лишь председателем по делам национальностей. Где эти национальности? Глазом не успеешь мотнуть, как они разбегутся по своим суверенным государствам. И финны, и литовцы, и украинцы, и даже обиженные богом белорусы давно рвутся к независимости. Кавказ вообще пороховая бочка. Всякие там азиаты тоже себе на уме. Развалится «тюрьма народов» – и нет больше национальных вопросов. Кем тогда командовать? С кем социализм строить? С русскими да евреями?… Тут еще этот подлый америкашка перед глазами мельтешит… Досье охранки он отдал, не обманул. А если копию себе оставил? Нет, никому нельзя верить. Никому. Особенно газетчикам…
Приметив Богданова, слоняющегося без дела, Сталин подозвал его к себе (а память на людей у него была – куда там Наполеону!).
– Ты, говорят, сильно ученый? – спросил Сталин, в такт словам помахивая потухшей трубкой. – В снадобьях разбираешься?
– Стараюсь по мере сил, – охотно ответил Богданов, которому было лестно внимание столь влиятельной особы. – А вы, никак, приболели?
– Я здоров, можешь не радоваться. Но есть некоторые товарищи, которым помочь нужно. Сделай для меня такое снадобье, чтобы человек, приняв его, через пару дней помер. Не просто помер, а как бы от тифа или этой… испанки.
– Много вам этого средства? – как ни в чем не бывало осведомился Богданов (а почему бы не услужить члену центрального комитета большевистской партии?).
– Для одного человека, – ответил Сталин, но, заприметив невдалеке еще и Свердлова-Япончика, поправился: – Нет, для двух.
– Будет сделано, Иосиф Виссарионович.
– Вот и хорошо. Гуляй пока.
Джона Рида, который этот диалог слышать не мог, но о своей судьбе все знал наперед, вдруг обуяла воистину вселенская тоска, прежде заглушаемая повседневными заботами. Такая тоска – что хоть стреляйся! Но зачем стреляться, имея друзей вроде Сталина, Троцкого, Свердлова и Дыбенко. Эти тебе зажиться на белом свете не дадут!
Круто повернувшись на каблуках, Джон Рид направился к выходу. Слава богу, петроградские кабаки были открыты далеко за полночь, и даже социалистическая революция им была не указ…
ЭПИЛОГ
Уже давно майору Репьеву не приходилось путешествовать по Москве вот так свободно, безо всяких помех, словно у себя на даче от веранды до нужника. Ни тебе светофоров, ни автомобильных пробок, ни придирчивых инспекторов дорожного движения, никого! Знай себе поддавай газу, дыми на весь проспект.
Вот только после этого славного путешествия придется кое-где асфальт менять. Ну, ничего, Лужков подсуетится. Сам виноват, что допустил в столице такое безобразие. Это в кои-то века здесь пушки в последний раз стреляли? В тысяча девятьсот семнадцатом, когда юнкеров из Кремля вышибали. Считай, восемьдесят пять лет прошло. Срок!
Громко заверещала рация, но слов разобрать было нельзя – наверное, глушат, гады. Да ничего, задача ясна заранее. Вот он, Белый дом, как на ладони. Гнездо мятежников. По нему и слепой не промахнется.
Загудела, поворачиваясь, танковая башня, и коротко рявкнула пушка. Приятель Репьева, майор Ишаков (а в экипажах были сплошь одни майоры, солдату такое дело разве доверить), оказался молодцом. Положил снаряд, как на учениях, прямо в окошко какого-то заранее указанного на схеме кабинета.
Пальнули и другие танки, попарно выстроившиеся на набережной. Верхние этажи Белого дома окутались черным дымом, но причиной тому были вовсе не танковые фугасы, а автомобильные покрышки, подожженные сторонниками Хасбулатова и Руцкого. Это они так подмогу себе вызывают! Да только кто к ним на выручку придет? Особенно к балаболке Хасбулатову. Вот Руцкого, честно сказать, жалко! Правильный мужик, но не в свое дело вмешался. Летал бы себе и дальше в бомбардировочной авиации.
Вновь рявкнула пушка. Вновь по стене белокаменной высотки расползлась дымная клякса. Вновь восторженно взвыли зеваки, заполнившие все окрестности. Вновь майор Репьев, потомок древнего служилого рода, похвалил своего приятеля майора Ишакова, происхождение которого было туманным.
История шла своим чередом.
История шла как надо.
Вот только после этого славного путешествия придется кое-где асфальт менять. Ну, ничего, Лужков подсуетится. Сам виноват, что допустил в столице такое безобразие. Это в кои-то века здесь пушки в последний раз стреляли? В тысяча девятьсот семнадцатом, когда юнкеров из Кремля вышибали. Считай, восемьдесят пять лет прошло. Срок!
Громко заверещала рация, но слов разобрать было нельзя – наверное, глушат, гады. Да ничего, задача ясна заранее. Вот он, Белый дом, как на ладони. Гнездо мятежников. По нему и слепой не промахнется.
Загудела, поворачиваясь, танковая башня, и коротко рявкнула пушка. Приятель Репьева, майор Ишаков (а в экипажах были сплошь одни майоры, солдату такое дело разве доверить), оказался молодцом. Положил снаряд, как на учениях, прямо в окошко какого-то заранее указанного на схеме кабинета.
Пальнули и другие танки, попарно выстроившиеся на набережной. Верхние этажи Белого дома окутались черным дымом, но причиной тому были вовсе не танковые фугасы, а автомобильные покрышки, подожженные сторонниками Хасбулатова и Руцкого. Это они так подмогу себе вызывают! Да только кто к ним на выручку придет? Особенно к балаболке Хасбулатову. Вот Руцкого, честно сказать, жалко! Правильный мужик, но не в свое дело вмешался. Летал бы себе и дальше в бомбардировочной авиации.
Вновь рявкнула пушка. Вновь по стене белокаменной высотки расползлась дымная клякса. Вновь восторженно взвыли зеваки, заполнившие все окрестности. Вновь майор Репьев, потомок древнего служилого рода, похвалил своего приятеля майора Ишакова, происхождение которого было туманным.
История шла своим чередом.
История шла как надо.