Брэдбери Рэй Дуглас. Библиотека современной фантастики. Том 3. Рэй Брэдбери

   — Ну и ну, Бодони.
   Он вздрогнул.
   На самом берегу безмолвно струившейся реки, на корзине из-под молочных бутылок, сидел старик и тоже следил за взлетающими в полуночной тиши ракетами.
   — А, это ты, Браманте!
   — И ты каждую ночь так выходишь, Бодони?
   — Надо же воздухом подышать.
   — Вон как? Ну, а я предпочитаю поглядеть на ракеты, — сказал Браманте. — Я был еще мальчишкой, когда они появились. Восемьдесят лет прошло, а я так ни разу и не летал.
   — А я когда-нибудь полечу, — сказал Бодони.
   — Дурак! — крикнул Браманте. — Никогда ты не полетишь. Одни богачи делают, что хотят. — Он покачал седой головой. — Помню, когда я был молод, на всех перекрестках кричали огненные буквы: МИР БУДУЩЕГО — РОСКОШЬ, КОМФОРТ, НОВЕЙШИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НАУКИ И ТЕХНИКИ — ДЛЯ ВСЕХ! Как же! Восемьдесят лет прошло. Вот оно, будущее. Мы, что ли, летаем в ракетах? Держи карман! Мы живем в хижинах, как жили наши предки.
   — Может быть, мои сыновья… — начал Бодони.
   — Ни сыновья, ни внуки — оборвал старик. — Вот богачам, тем всё можно — и мечтать и в ракетах летать.
   Бодони помолчал.
   — Послушай, старина, — нерешительно заговорил он. — У меня отложены три тысячи долларов. Шесть лет копил. Дня своей мастерской, на новый инструмент. А теперь, вот уже целый месяц, не сплю по ночам. Слушаю ракеты. И думаю. И нынче ночью решился окончательно. Кто-нибудь из моих полетит на Марс! — Темные глаза его блеснули.
   — Болван! — отрезал Браманте. — Как ты будешь выбирать? Кому лететь? Сам полетишь — жена обидится, как это ты побывал в небесах, немножко поближе к господу богу. Потом ты станешь годами рассказывать ей, какое замечательное это было путешествие — и думаешь, она не изойдет злостью?
   — Нет, нет!
   — Нет, да! А твои ребята? Они на всю жизнь запомнят, что папа летал на Марс, а они торчали тут, как пришитые. Веселенькую задачку задашь ты своим сыновьям. До самой смерти они будут думать о ракетах. По ночам глаз не сомкнут. Изведутся с тоски по этим самым ракетам. Вот как ты сейчас. До того, что если не полететь разок, так хоть в петлю. Лучше ты им это в голову не вбивай, верно тебе говорю. Пускай примирятся с бедностью и не ищут ничего другого. Их дело — мастерская да железный лом, а на звезды им глазеть нечего.
   — Но…
   — А допустим, полетит твоя жена? И ты будешь знать, что она всего повидала, а ты нет, — что тогда? Молиться на нее, что ли? А тебе захочется утопить ее в нашей речке. Нет уж, Бодони, купи ты себе лучше новый резальный станок, без него тебе я впрямь не обойтись, да пусти свои мечты под нож, изрежь на куски и истолки в порошок.
   Старик умолк и уставился неподвижным взглядом на реку — в глубине мелькали отражения проносящихся по небу ракет.
   — Спокойной ночи, — сказал Бодони.
   — Приятных снов, — отозвался старик.
   Из блестящего тостера выскочил ломоть поджаренного хлеба, и Бодони чуть не вскрикнул. Всю ночь он не сомкнул глаз. Беспокойно спали дети, рядом возвышалось большое сонное тело жены, а он все ворочался и всматривался в пустоту. Да, Браманте прав. Лучше эти деньги вложить в дело. Стоило ли их откладывать, если из всей семьи может полететь только один, а остальные станут терзаться завистью и разочарованием?
   — Ешь свой хлеб, Фиорелло, — сказала Мария, жена.
   — У меня в глотке пересохло, — ответил Бодони.
   В комнату вбежали дети — трое сыновей вырывали друг у друга игрушечную ракету, в руках у обеих девочек были куклы, изображающие жителей Марса, Венеры и Нептуна — зеленые истуканчики, у каждого по три желтых глаза и по двенадцать пальцев на руках.
   — Я видел ракету, она пошла на Венеру! — кричал Паоло.
   — Она взлетела и как зашипит: ууу-шшш! — вторил Антонелло.
   — Тише вы! — прикрикнул Бодони, зажав ладонями уши.
   Дети с недоумением посмотрели на отца. Он не часто повышал голос.
   Бодони поднялся.
   — Слушайте все, — сказал он. — У меня есть деньги, хватит на билет до Марса для кого-нибудь одного.
   Дети восторженно завопили.
   — Вы поняли? — сказал он. — Лететь может только один из нас. Так кто полетит?
   — Я, я, я! — наперебой кричали дети.
   — Ты, — сказала Мария.
   — Нет, ты, — сказал Бодони.
   И все замолчали. Дети собирались с мыслями.
   — Пускав летит Лоренцо, он самый старший.
   — Пускай летит Мириамна, она девочка!
   — Подумай, сколько ты всего повидаешь, — сказала мужу Мария. Но глаза ее смотрели как-то странно п голос дрожал. — Метеориты, как стаи рыбешек. Небо без конца и края. Луна. Пускай летит тот, кто потом все толком расскажет. А ты хорошо умеешь говорить.
   — Чепуха. Ты тоже умеешь.
   Всех била дрожь.
   — Ну, так, — горестно сказал Бодони. Взял веник и отломил несколько прутиков разной длины. — Выигрывает короткий. — Он выставил стиснутый кулак. — Тяните.
   Каждый по очереди сосредоточенно тащил прутик.
   — Длинный.
   — Длинный.
   Следующий.
   — Длинный.
   Вот и все дети. В комнате стало очень тихо.
   Оставались два прутика. У Бодони защемило сердце.
   — Теперь ты, Мария. — прошептал он.
   Она вытянула прутик.
   — Короткий, — сказала она.
   — Ну вот, — вздохнул Лоренцо и с грустью и с облегчением. — Мама полетит на Марс.
   Бодони силился улыбнуться.
   — Поздравляю! Сегодня же куплю тебе билет.
   — Обожди, Фиорелло.
   — На той неделе и полетишь, — пробормотал он.
   Дети смотрели на мать — у всех были крупные прямые носы, и все губы улыбались, а глаза были печальные. Медленно она протянула прутик мужу.
   — Не могу я лететь.
   — Да почему?!
   — Я должна думать о будущем малыше.
   — Что-о?
   Мария отвела глаза.
   — В моем положении путешествовать не годится.
   Он сжал ее локоть.
   — Это правда?
   — Начните сначала. Тяните еще раз.
   — Почему же ты мне раньше ничего не говорила? — недоверчиво сказал Бодони.
   — Да как-то к слову не пришлось.
   — Ох, Мария, Мария, — прошептал он и погладил ее но щеке. Потом обернулся к детям. — Тяняи1 еще раз.
   И тотчас Паоло вытащил короткий прутик.
   — Я полечу на Марс! — он запрыгал от радости. — Вот спасибо, папа!
   Другие дети бочком, бочком отошли в сторону.
   — Счастливчик ты, Паоло!
   Улыбка сбежала с лица мальчика, он испытующе посмотрел на мать с отцом, на братьев и сестер.
   — Мне правда можно лететь? — неуверенно спросил он.
   — Правда.
   — А когда я вернусь, вы будете меня любить?
   — Конечно.
   Драгоценный короткий прутик лежал у Паоло на раскрытой ладони, рука его дрожала, он внимательно поглядел на прутик и покачал головой. И отшвырнул прутик.
   — Совсем забыл. Начинаются занятия. Мне нельзя пропускать школу. Тяните еще раз.
   Но никто больше не хотел тянуть жребий. Все приуныли.
   — Никто не полетит, — сказал Лоренцо.
   — Это самое лучшее, — сказала Мария.
   — Браманте прав, — сказал Бодони.
   После завтрака, который не доставил ему никакого удовольствия, Фиорелло пошел в мастерскую и принялся за работу: разбирался в старом хламе и ломе, резал металл, отбирал куски, не разъеденные ржавчиной, плавил их и отливал в чушки, из которых можно будет сделать что-нибудь толковое. Инструмент совсем развалился; двадцать лет бьешься, как рыба об лед, чтоб выдержать конкуренцию, и ежечасно тебе грозит нищета. Прескверное выдалось утро.
   Среди дня во двор вошел человек и окликнул хозяина, который хлопотал у старого резального станка.
   — Эй, Бодони! У меня есть для тебя кое-какой металл.
   — Что именно, мистер Мэтьюз? — рассеянно спросил Бодони.
   — Ракета. Ты что? Разве тебе ее не надо?
   — Надо, надо! — Фиорелло схватил посетителя за рукав и, растерявшись, осекся.
   — Понятно, она не настоящая, — сказал Мэтьюз. — Ты же знаешь, как это делается. Когда проектируют ракету, сперва изготовляют модель из алюминия в натуральную величину. Если ты расплавишь алюминий, кое-какой барыш тебе очистится. Уступлю за две тысячи.
   Рука Бодони бессильно опустилась.
   — Нет у меня таких денег.
   — Жаль. Я хотел тебе помочь. В последний раз, когда мы разговаривали, ты жаловался, что все перебивают у тебя лом. Вот я и подумал — шепну тебе по секрету. Ну что ж…
   — Мне позарез нужен новый инструмент. Я скопил на него деньги.
   — Понятно.
   — Если я куплю вашу ракету, мне даже не в чем будет ее расплавить. Моя печь для алюминия на той неделе прогорела…
   — Ясно.
   — Если я и куплю у вас эту ракету, я ничего не смогу с ней сделать.
   — Понимаю.
   Бодони мигнул и зажмурился. Потом открыл глаза и посмотрел на Мэтьюза.
   — Но я распоследний дурак. Я возьму свои деньги из банка и отдам вам.
   — Так ведь если ты не сможешь расплавить алюминий…
   — Привозите вашу ракету, — сказал Бодони.
   — Ладно, раз тебе так хочется. Сегодня вечером?
   — Чего лучше, — сказал Бодони. — Да, сегодня вечером мне ракета будет очень кстати.
   Светила луна. Ракета высилась во дворе среди металлического лома — большая, белая. Она вобрала в себя белое сияние луны и голубой свет звезд. Бодони смотрел на нее с нежностью. Ему хотелось погладить ее, приласкать, прижаться к ней щекой, поведать ей свои самые заветные желания и мечты.
   Он смотрел на нее, закинув голову.
   — Ты моя, — сказал он. — Пускай ты никогда не извергнешь пламя и не сдвинешься с места, пускай будешь пятьдесят лет торчать тут и ржаветь, а все-таки ты моя.
   От ракеты веяло временем и далью. Это было все равно, что войти внутрь часового механизма. Каждая мелочь отделана и закончена с ювелирной тщательностью. Эту ракету можно бы носить на цепочке, как брелок.
   — Пожалуй, сегодня я в ней и переночую, — взволнованно прошептал Бодони.
   Он уселся в кресло пилота.
   Тронул рычаг.
   Стал то ли напевать, то ли гудеть с закрытым ртом, с закрытыми глазами.
   Гуденье становилось все громче, громче, все тоньше и выше, все странней и неистовей, оно ликовало, нарастало, наполняя дрожью все тело, оно заставило Бодони податься вперед, окутало его и весь воздушный корабль каким-то оглушительным безмолвием, в котором только и слышался визг металла, а руки Бодони перелетали с рычага на рычаг, плотно сомкнутые веки вздрагивали, а звук все нарастал — и вот уже обратился в пламя, в мощь, в небывалую силу, которая поднимает его, и несет, и грозит разорвать на части. Бодони чуть не задохнулся. Он гудел и гудел не переставая, остановиться было невозможно — еще, еще, он крепче зажмурил глаза, сердце колотится, вот-вот выскочит.
   — Старт! — пронзительно кричит он.
   Толчок! Громовой рев!
   — Луна! — кричит он. — Метеориты! — кричит он, не видя, изо всех сил зажмурив глаза.
   Неслышный головокружительный полет в багровом пляшущем зареве.
   — Марс, о господи, Марс! Марс!
   Задыхаясь, он без сил откачнулся на спинку кресла. Трясущиеся руки сползли с рычагов управления, голова запрокинулась. Долго он сидел так, медленно и тяжело дыша; реже, спокойнее стучало сердце.
   Медленно, медленно он открыл глаза.
   Перед ним был все тот же двор.
   С минуту он сидел не шевелясь. Неотрывно смотрел на груды металлического лома. Потом подскочил, яростно ударил по рычагам.
   — Старт, черт вас подери!
   Ракета не отозвалась.
   — Я ж тебя!
   Он вылез наружу, его обдало ночной прохладой; спеша и спотыкаясь, он запустил на полную мощность мотор грозной резальной машины и двинулся с нею на ракету. Ловко ворочая тяжелый резак, задрал его вверх, в лунное небо. Трясущиеся руки уже готовы были обрушить всю тяжесть на эту нахальную, лживую подделку, искромсать, растащить на части дурацкую выдумку, за которую он заплатил так дорого, а она не желает работать, не желает повиноваться!
   — Я тебя проучу! — заорал он.
   Но рука его застыла в воздухе.
   Лунный свет омывал серебристое тело ракеты. А поодаль, за ракетой, светились окна его дома. Там слушали радио, до него доносилась далекая музыка. Полчаса он сидел и думал, глядя на ракету и на огни своего дома, и глаза его то раскрывались во всю ширь, то становились как щелки. Потом он оставил резак и пошел прочь, и на ходу засмеялся, а подойдя к черному крыльцу, перевел дух и окликнул жену:
   — Мария! Собирайся, Мария! Мы летим на Марс!
   — Ой!
   — Ух ты!
   — Даже не верится!
   — Вот увидишь, увидишь!
   Дети топтались во дворе на ветру под сверкающей ракетой, еще не решаясь до нее дотронуться. Они только кричали, перебивая друг друга. Мария смотрела на мужа.
   — Что ты сделал? — спросила она. — Потратил все наши деньга? Эта штука никогда не полетит.
   — Полетит, — сказал он, не сводя глаз с ракеты.
   — Межпланетные корабли стоят миллионы. Откуда у тебя миллионы?
   — Она полетит, — упрямо повторил Бодони. — А теперь идите все домой. Мне надо позвонить по телефону, и у меня много работы. Завтра мы летим! Только никому ни слова, понятно? Это наш секрет.
   Спотыкаясь и оглядываясь, дети пошли прочь. Скоро в окнах дома появились их тревожные, разгоряченные рожицы.
   А Мария не двинулась с места.
   — Ты нас разорил, — сказала она. — Ухлопать все деньги на это… на такое! Надо было купить инструмент, а ты…
   — Погоди, увидишь, — сказал Фиорелло.
   Она молча повернулась и ушла.
   — Господи, помоги, — прошептал он и взялся за работу.
   За полночь приходили грузовые машины, привозили все новые ящики и тюки; Бодони, не переставая улыбаться, выкладывал еще и еще деньги. С паяльной лампой и полосками металла в руках он опять и опять набрасывался на ракету, что-то приделывал, что-то отрезал, колдовал над нею огнем, наносил ей тайные оскорбления. Он запихал в ее пустой машинный отсек девять старых-престарых автомобильных моторов. Потом запаял отсек наглухо, чтоб никто не мог подсмотреть, что он там натворил.
   На рассвете он вошел в кухню.
   — Мария, — сказал он, — теперь можно и позавтракать.
   Она не стала с ним разговаривать.
   Солнце уже заходило, когда он позвал детей:
   — Идите сюда! Все готово!
   Дом безмолвствовал.
   — Я заперла их в чулане, — сказала Мария.
   — Это еще зачем? — рассердился Бодони.
   — Твоя ракета разорвется и убьет тебя, — сказала она. — Какую уж там ракету можно купить за две тысячи долларов? Ясно, что распоследнюю дрянь.
   — Послушай, Мария…
   — Она взорвется. Да тебе с ней и не совладать, какой ты пилот!
   — А все-таки на этой ракете я полечу. Я ее уже приспособил.
   — Ты сошел с ума.
   — Где ключ от чулана?
   — У меня.
   Он протянул руку.
   — Дай сюда.
   Мария отдала ему ключ.
   — Ты их погубишь.
   — Нет, не бойся.
   — Погубишь. У меня предчувствие.
   Он стоял и смотрел на нее.
   — А ты не полетишь с нами?
   — Я останусь здесь, — сказала Мария.
   — Тогда ты все увидишь и поймешь, — сказал он с улыбкой. И отпер чулан. — Выходите, ребята. Пойдем со мной.
   — До свиданья, мама! До свиданья!
   Она стояла у кухонного окна, очень прямая, плотно сжав губы, и смотрела им вслед,
   У входного люка отец остановился.
   — Дети, — сказал он, — мы летим на неделю. После этого вам надо в школу, а меня ждет работа. — Он каждому по очереди поглядел в глаза, крепко сжал маленькие руки. — Слушайте внимательно. Эта ракета очень старая, она годится только еще на один раз. Больше ей уже не взлететь. Это будет единственное путешествие за всю вашу жизнь. Так что глядите в оба!
   — Хорошо, папа.
   — Слушайте, старайтесь ничего не пропустить. Старайтесь все заметить и почувствовать. И на запах и на ощупь. Смотрите. Запоминайте. Когда вернетесь, вам до конца жизни, будет о чем порассказать.
   — Хорошо, папа.
   Корабль был тих, как сломанные часы. Герметическая дверь тамбура со свистом закрылась за ними. Бодони уложил детей, точно маленькие мумии, в резиновые подвесные койки и пристегнул широкими ремнями.
   — Готовы?
   — Готовы! — откликнулись все.
   — Старт!
   Он щелкнул десятком переключателей. Ракета с громом подпрыгнула. Дети завизжали, их подбрасывало и раскачивало.
   — Смотрите, вот Луна!
   Луна призраком скользнула мимо. Фейерверков проносились метеориты. Время уплывало змеящейся струйкой газа. Дети кричали от восторга. Несколько часов спустя он помог им выбраться из гамаков, и они прилипли носами к иллюминаторам и смотрели во все глаза.
   — Вот, вот Земля!
   — А вот Марс!
   Кружили по циферблату стрелки часов, за кормой ракеты розовели и таяли лепестки огня; у детей уже слипались глаза. И, наконец, точно опьяневшие бабочки, они снова улеглись в коконах подвесных коек.
   — Вот так-то, — шепнул отец.
   Он на цыпочках вышел из рубки и долго в страхе стоял у выходного люка. Потом нажал кнопку.
   Дверца люка распахнулась. Он ступил за порог. В пустоту? Во тьму, пронизанную метеоритами, озаренную факелом раскаленного газа? В необозримые пространства, в стремительно уносящиеся дали?
   Нет. Бодони улыбнулся.
   Дрожа и сотрясаясь, ракета стояла посреди двора, заваленного металлическим хламом.
   Здесь ничего не изменилось — все те же ржавые ворота и на них висячий замок, тот же тихий домик на берегу реки, и в кухне светится окошко, и река течет все к тому же далекому морю. А на самой середине двора дрожит и урчит ракета, и ткет волшебный сон. Содрогается, и рычит, и укачивает спеленатых детей, точно мух в упругой паутине.
   В окне кухни — Мария.
   Он помахал ей рукой и улыбнулся.
   Отсюда не разглядеть, ответила она или нет. Кажется, чуть-чуть махнула рукой. И чуть-чуть улыбнулась.
   Солнце встает.
   Бодони поспешно вернулся в ракету. Тишина. Ребята еще спят. Он вздохнул с облегчением. Лег в гамак, пристегнулся ремнями, закрыл глаза. И мысленно помолился: только бы еще шесть дней ничто не нарушало иллюзию. Пусть проносятся мимо бескрайние пространства, пусть всплывут под нашим кораблем багровый Марс и его спутники, пусть не будет ни единого изъяна в цветных фильмах. Пусть все происходит в трех измерениях, только бы не подвели хитро скрытые зеркала и экраны, что создают этот блистательный обман. Только бы должный срок прошел и ничего не случилось.
   Он проснулся.
   Неподалеку в пустоте плыла багровая планета Марс.
   — Папа! — дети старались вырваться из гамаков.
   Бодони посмотрел в иллюминатор — багровый Марс был великолепен, без единого изъяна. Какое счастье! На закате седьмого дня ракета перестала дрожать и затихла.
   — Вот мы и дома — сказал Бодони.
   Люк распахнулся, и они пошли через захламленный двор, оживленные, сияющие.
   — Я вам нажарила яичницы с ветчиной, — сказала Мария с порога кухни.
   — Мама, мама, ну почему ты с нами не полетела! Ты бы увидала Марс, мама, и метеориты, и все-все.
   — Да, — сказала Мария.
   Когда настало время спать, дети окружили Бодони.
   — Спасибо, папа! Спасибо!
   — Не за что.
   — Мы всегда-всегда будем про это помнить, папа. Никогда не забудем!
   Поздно ночью Бодони открыл глаза. Он почувствовал, что жена, лежа рядом, внимательно смотрит на него. Долго, очень долго она не шевелилась, потом вдруг стала целовать его лоб и щеки.
   — Что с тобой? — вскрикнул он.
   — Ты — самый лучший отец на свете, — прошептала Мария.
   — Что это ты вдруг?
   — Теперь я вижу, — сказала она. — Теперь я понимаю.
   Не выпуская его руки, она откинулась па подушку и закрыла глаза.
   — Это было очень приятно — так полетать? — спросила она.
   — Очень.
   — А может быть… может быть, когда-нибудь ночью ты и со мной слетаешь хоть недалеко?
   — Ну, недалеко — пожалуй, — сказал он. — Спасибо. Спокойной ночи.
   — Спокойной ночи, — сказал Фиорелло Бодони.

Из сборника“ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА”

ПЕШЕХОД

   Больше всего на свете Леонард Мид любил выйти в тишину, что хмурым ноябрьским вечером, часам к восьми, окутывает город, и — руки в карманы — шагать сквозь тишину по неровному асфальту тротуаров, стараясь не наступить на проросшую из трещин траву. Остановясь на перекрестке, он всматривался в длинные улицы, озаренные луной, и решал, в какую сторону пойти, — а впрочем, невелика разница: ведь в этом мире, в лето от рождества Христова две тысячи пятьдесят третье, он был один или все равно что один; и, наконец, он решался, выбирал дорогу и шагал, я перед ним, точно дым сигары, клубился в морозном воздухе пар от его дыхания.
   Иногда он шел так часами, отмеряя милю за милей, и возвращался только в полночь. На ходу он оглядывал дома и домики с темными окнами — казалось, идешь по кладбищу, и лишь изредка, точке светлячки, мерцают за окнами слабые, дрожащие отблески. Иное окно еще не завешено на ночь, и на стене в глубине комнаты вдруг мелькнут серые призраки; а другое окно еще не закрыли — и из здания, похожего на склеп, послышатся шорохи и шепот.
   Леонард Мид останавливался, склонял голову набок, и прислушивался, и смотрел, а потом неслышно шел дальше по бугристому тротуару. Давно уже он, отправляясь на вечернюю прогулку, предусмотрительно надевал туфли на мягкой подошве: начни он стучать каблуками, в каждом квартале все собаки станут встречать и провожать его яростным лаем, и повсюду защелкают выключатели и замаячат в окнах лица — всю улицу спугнет он, одинокий путник, своей прогулкой в ранний ноябрьский вечер.
   В этот вечер он направился на запад — там, невидимое, лежало море. Такой был славный звонкий морозец, даже пощипывало нос, и в груди будто рождественская елка горела, при каждом вздохе то вспыхивали ярче, то гасли холодные огоньки, и колкие ветки покрывал незримый снег. Приятно было слушать, как шуршат под мягкими подошвами осенние листья, и тихонько, неторопливо насвистывать сквозь зубы, и порой, подобрав сухой лист, при свете редких фонарей всматриваться на ходу в узор тонких жилок, и вдыхать горьковатый запах увядания.
   — Эй, вы там, — шептал он, проходя, каждому дому, — что у вас нынче по четвертой программе,. по седьмой, по девятой? Куда скачут ковбои? А из-за холма сейчас, конечно, подоспеет на выручку наша храбрая кавалерия?
   Улица тянулась вдаль, безмолвная и пустынная, лишь его тень скользила по ней, словно тень ястреба над полями. Если закрыть глаза и не шевелиться, почудится, будто тебя занесло в Аризону, в самое сердце зимней безжизненной равнины, где не дохнет ветер и на тысячи миль не встретишь человеческого жилья, и только русла пересохших рек — безлюдные улицы — окружают тебя в твоем одиночестве.
   — А что теперь? — опрашивал он у домов, бросив взгляд на ручные часы. — Половина девятого? Самое время для дюжины отборных убийств? Или викторина? Эстрадное обозрение? Или вверх тормашками валится со сцены комик?
   Что? В доме, побеленном луной, кто-то негромко засмеялся? Леонард Мид помедлил — нет, больше ни звука. И он пошел дальше. Он споткнулся — тротуар тут был особенно неровный. Асфальта совсем не было видно, все заросло Цветами и травой. Десять лет он бродит вот так, то среди дня, то ночами, отшагал тысячи миль, но еще ни разу ему не повстречался ни один пешеход, ни разу.
   Он вышел на тройной перекресток, здесь в утицу вливались два шоссе, пересекавшие город; сейчас тут было тихо. Весь день по обоим шоссе с ревом мчались автомобили, без передышки работали бензоколонки, машины жужжали и гудели, словно тучи огромных жуков, тесня и обгоняя друг друга, фыркая облачками выхлопных газов, и неслись, неслись каждая к своей далекой цели. Но сейчас и эти магистрали тоже походили на русла рек, обнаженные засухой, — каменное ложе молча стыло в лунном сиянии.
   Он свернул в переулок, пора было возвращаться. До, дому оставался всего лишь квартал, как вдруг из-за угла вылетела одинокая машина и его ослепил яркий сноп света. Он замер, словно ночная бабочка в луче фонаря, потом, как завороженный, двинулся на свет.
   Металлический голос приказал:
   — Смирно! Ни с места! Ни шагу!
   Он остановился.
   — Руки вверх!
   — Но… — начал он.
   — Руки вверх! Будем стрелять!
   Ясное дело — полиция, редкостный, невероятный случай; ведь на весь город с тремя миллионами жителей осталась одна-единственная полицейская машина. Еще год назад, в 2052-м — в год выборов — полицейские силы были сокращены, из трех машин осталась одна. Преступность все убывала; полиция стала не нужна, только эта единственная машина все кружила и кружила по пустынным улицам.
   — Имя? — негромким металлическим голосом спросила полицейская машина; яркий свет фар слепил глаза, и он не мог разглядеть людей.
   — Леонард Мид, — ответил он.
   — Громче!
   — Леонард Мид!
   — Род занятий?
   — Пожалуй, меня следует назвать писателем.
   — Без определенных занятий, — словно про себя сказала полицейская машина. Луч света упирался ему в грудь, пронизывал насквозь, точно игла — жука и коллекции.
   — Можно сказать и так, — согласился Мид.
   Он ничего не писал уже много лет. Журналы и книга никто больше не покупает. “Все теперь замыкаются по вечерам в домах, подобных склепам”, — подумал он, продолжая недавнюю игру воображения. Склепы тускло освещает отблеск телевизионных экранов, и люди сидят перед экранами, точно мертвецы; серые или разноцветные отсветы скользят по их лицам, но никогда не задевают душу.
   — Без определенных занятий, — прошипел механический голос. — Что вы делаете на улице?
   — Гуляю, — сказал Леонард Мид.
   — Гуляете?!
   — Да, просто гуляю, — честно повторил он, но кровь отхлынула от лица.
   — Гуляете? Просто гуляете?
   — Да, сэр.
   — Где? Зачем?
   — Дышу воздухом. И смотрю.
   — Где живете?
   — Южная сторона, Сент-Джеймс-стрит, одиннадцать.
   — Но воздух есть и у вас в доме, мистер Мид? Кондиционная установка есть?
   — Да.
   — А чтобы смотреть, есть телевизор?
   — Нет.