Страница:
И ветер понес ее над полями, над лугами.
И коттеджи внизу лучились ласковым весенним светом, и тускло рдели окна ферм.
"Если я такое странное и невзрачное создание, что сама не могу надеяться на любовь, влюблюсь через кого-нибудь другого", – подумала она.
Возле фермы, в весеннем сумраке, темноволосая девушка лет девятнадцати, не больше, доставала воду из глубокого каменного колодца. Она пела.
Зеленым листком Сеси упала в колодец. Легла на нежный мох и посмотрела вверх, сквозь темную прохладу. Миг – и она в невидимой суетливой амебе, миг – и она в капле воды. И уже чувствует, как холодная кружка несет ее к горячим губам девушки. В ночном воздухе мягко отдались глотки.
Сеси поглядела вокруг глазами этой девушки.
Проникла в темноволосую голову и ее блестящими глазами посмотрела на руки, которые тянули шершавую веревку. Розовыми раковинами ее ушей вслушалась в окружающий девушку мир. Ее тонкими ноздрями уловила запах незнакомой среды Ощутила, как ровно, как сильно бьется юное сердце. Ощутила, как вздрагивает в песне чужая гортань.
"Знает ли она, что я здесь?" – подумала Сеси.
Девушка ахнула и уставилась на черный луг.
– Кто там?
Никакого ответа.
– Это всего-навсего ветер, – прошептала Сеси.
– Всего-навсего ветер. – Девушка тихо рассмеялась, но ей было жутко.
Какое чудесное тело было у этой девушки! Нежная плоть облекала, скрывая, остов из лучшей, тончайшей кости. Мозг был словно цветущая во мраке светлая чайная роза, рот благоухал, как легкое вино. Под упругими губами – белые-белые зубы, брови красиво изогнуты, волосы ласково, мягко гладят молочно-белую шею. Поры были маленькие, плотно закрытые. Нос задорно смотрел вверх, на луну, щеки пылали, будто два маленьких очага. Чутко пружиня, тело переходило от одного движения к другому и все время как будто что-то напевало про себя. Быть в этом теле, в этой голове – все равно что греться в пламени камина, поселиться в мурлыканье спящей кошки, плескаться в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю.
"А мне здесь славно", – подумала Сеси.
– Что? – спросила девушка, словно услышала голос.
– Как тебя звать? – осторожно спросила Сеси.
– Энн Лири. – Девушка встрепенулась. – Зачем я это вслух сказала?
– Энн, Энн, – прошептала Сеси. – Энн, ты влюбишься.
Как бы в ответ на ее слова с дороги донесся громкий топот копыт и хруст колес по щебню. Появилась повозка, на ней сидел рослый парень, его могучие ручищи крепко держали натянутые вожжи, и его улыбка осветила весь двор.
– Энн!
– Это ты, Том?
– Кто же еще? – Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди.
– Я с тобой не разговариваю! – Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой.
– Нет! – воскликнула Сеси.
Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро.
– Смотри, что ты натворил!
Том подбежал к ней.
– Смотри, это все из-за тебя!
Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком.
– Отойди!
Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову – крупную, лоб – высокий, нос – орлиный, глаза – блестящие, плечи – широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся:
– Спасибо!
– Вот как, ты умеешь быть вежливой?
Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко-далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что-то увидела во сне.
– Только не с тобой! – ответила Энн.
– Т-с, говори ласково, – сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома.
Энн отдернула руку.
– Я с ума сошла!
– Верно. – Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. – Ты хотела потрогать меня?
– Не знаю. Уходи, уходи! – Ее щеки пылали, словно розовые угли.
– Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. – Том выпрямился. – Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему.
– Нет, – ответила Энн.
– Да! – воскликнула Сеси. – Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья – я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот… О, прошу тебя, пойдем на танцы!
Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке.
– Хорошо, – сказала Энн Лири. – Я пойду с тобой на танцы, Том.
– А теперь – в дом, живо! – воскликнула Сеси. – Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело!
– Мама, – сказала Энн, – я передумала.
Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками.
– Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том!
– Верно. – И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте.
"Но ведь весна!" – подумала Сеси.
– Сейчас весна, – сказала Энн.
"И такой чудесный вечер для танцев", – подумала Сеси.
– …для танцев, – пробормотала Энн Лири.
И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь – встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра!
– Эй, ты! – Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. – Кто ты сегодня вечером?
– Семнадцатилетняя девушка. – Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. – Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой.
– Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма.
– Горячо, горячо! – рассмеялась Сеси. – А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут…
– Энн, Том здесь!
– Скажите ему, пусть подождет. – Энн вдруг села. – Скажите, что я не пойду на танцы.
– Что такое? – сказала мать, стоя на пороге.
Сеси мигом заняла свое место. На какое-то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: "Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет". И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири.
– Энн!
– Пусть уходит!
– Энн! – Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли.
Но Энн закусила удила.
– Нет, нет, я его ненавижу!
Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки… сердце… голову… исподволь, осторожно.
"Встань!" – подумала она.
Энн встала.
"Надень пальто!"
Энн надела пальто.
"Теперь иди!"
"Нет!" – подумала Энн Лири.
"Ступай!"
– Энн, – заговорила мать, – не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло?
– Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер.
Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири…
– Какой сегодня чудесный вечер! – сказала Сеси.
– Какой чудесный вечер! – произнесла Энн.
– Ты какая-то странная, – сказал Том.
Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки "Прекрасного Огайо".
Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия.
– Да, я странная, – ответила Сеси.
– Ты на себя не похожа, – сказал Том.
– Сегодня да.
– Ты не та Энн Лири, которую я знал.
– Совсем, совсем не та, – прошептала Сеси за много-много миль оттуда.
– Совсем не та, – послушно повторили губы Энн.
– У меня какое-то нелепое чувство, – сказал Том.
– Насчет чего?
– Насчет тебя. – Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. – Твои глаза, – произнес он, – не возьму в толк.
– Ты видишь меня? – спросила Сеси.
– Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. – Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное.
– Да.
– Почему ты пошла со мной?
– Я не хотела, – ответила Энн.
– Так почему же?..
– Что-то меня заставило.
– Что?
– Не знаю. – В голосе Энн зазвенели слезы.
– Спокойно, тише… тише… – шепнула Сеси. – Вот так. Кружись, кружись.
Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их.
– И все-таки ты пошла на танцы, – сказал Том.
– Пошла, – ответила Сеси.
– Хватит. – И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей.
Они забрались в повозку и сели рядом.
– Энн, – сказал он и взял ее руки дрожащими руками, – Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя.
Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты.
– Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, – сказал он.
– Знаю.
– Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну.
– Ничего страшного, мы еще так молоды, – ответила Энн.
– Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, – сказала Сеси.
– За что простить? – Том отпустил ее руки и насторожился.
Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями.
– Не знаю, – ответила Энн.
– Нет, знаю, – сказала Сеси. – Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой.
И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела.
– Что с тобой сегодня, – сказал недоумевая Том. – То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал – ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… мягкость какая-то… – Он подыскивал слова: – Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен.
"Не в нее, – сказала Сеси, – в меня!"
– А я боюсь тебя любить, – продолжал он. – Ты опять станешь меня мучить.
– Может быть, – ответила Энн.
"Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! – подумала Сеси. – Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь".
Энн ничего не сказала.
Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок.
– Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать?
– Да, сказали Энн и Сеси.
– Так можно поцеловать тебя на прощание?
– Да, – сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить.
Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы.
Энн сидела будто белое изваяние.
– Энн! – воскликнула Сеси. – Подними руки, обними его!
Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы.
– Я люблю тебя, – шептала Сеси. – Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила.
Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько.
– Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас…
– Да? – спросила Сеси.
– Сейчас мне показалось… – Он протер руками глаза. – Неважно. Отвезти тебя домой?
– Пожалуйста, – сказала Энн Лири.
Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь – всего одиннадцать часов, – и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером.
И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: "Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда". И она услышала издали голоса своих родителей: "Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?"
"Да, хочу, – подумала Сеси. – Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис – мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним".
Дорога под ними шуршала, бежала назад.
– Том, – заговорила наконец Энн.
– Да? – Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды.
– Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе – это несколько миль отсюда, – можешь ты сделать мне одолжение?
– Возможно.
– Можешь ты там зайти к моей подруге? – Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно.
– Зачем?
– Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку.
Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны.
– Вот. Разберешь?
Он поглядел на листок и озадаченно кивнул.
– "Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс", – прочел он.
– Зайдешь к ней как-нибудь? – спросила Энн.
– Как-нибудь, – ответил он.
– Обещаешь?
– Какое отношение это имеет к нам? – сердито крикнул он. – На что мне бумажки, имена?
Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман.
– Пожалуйста, обещай! – сказала Сеси.
– …обещай… – сказала Энн.
– Ладно, ладно, только не приставай! – крикнул он.
"Я устала, – подумала Сеси. – Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…"
– …на прощание, – сказала Энн.
Она поцеловала Тома в губы.
– Это я тебя целую, – сказала Сеси.
Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним.
Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав "спокойной ночи", покатил прочь.
Сеси отпустила Энн.
Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь.
Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках – ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами.
"Том. – Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. – Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как- нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя – всем сердцем и навсегда?"
Она остановилась, а кругом – прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы.
Тихонько: "Том?"
Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер – и полетел прочь, на восток, над спящей землей.
The Wilderness 1952
И коттеджи внизу лучились ласковым весенним светом, и тускло рдели окна ферм.
"Если я такое странное и невзрачное создание, что сама не могу надеяться на любовь, влюблюсь через кого-нибудь другого", – подумала она.
Возле фермы, в весеннем сумраке, темноволосая девушка лет девятнадцати, не больше, доставала воду из глубокого каменного колодца. Она пела.
Зеленым листком Сеси упала в колодец. Легла на нежный мох и посмотрела вверх, сквозь темную прохладу. Миг – и она в невидимой суетливой амебе, миг – и она в капле воды. И уже чувствует, как холодная кружка несет ее к горячим губам девушки. В ночном воздухе мягко отдались глотки.
Сеси поглядела вокруг глазами этой девушки.
Проникла в темноволосую голову и ее блестящими глазами посмотрела на руки, которые тянули шершавую веревку. Розовыми раковинами ее ушей вслушалась в окружающий девушку мир. Ее тонкими ноздрями уловила запах незнакомой среды Ощутила, как ровно, как сильно бьется юное сердце. Ощутила, как вздрагивает в песне чужая гортань.
"Знает ли она, что я здесь?" – подумала Сеси.
Девушка ахнула и уставилась на черный луг.
– Кто там?
Никакого ответа.
– Это всего-навсего ветер, – прошептала Сеси.
– Всего-навсего ветер. – Девушка тихо рассмеялась, но ей было жутко.
Какое чудесное тело было у этой девушки! Нежная плоть облекала, скрывая, остов из лучшей, тончайшей кости. Мозг был словно цветущая во мраке светлая чайная роза, рот благоухал, как легкое вино. Под упругими губами – белые-белые зубы, брови красиво изогнуты, волосы ласково, мягко гладят молочно-белую шею. Поры были маленькие, плотно закрытые. Нос задорно смотрел вверх, на луну, щеки пылали, будто два маленьких очага. Чутко пружиня, тело переходило от одного движения к другому и все время как будто что-то напевало про себя. Быть в этом теле, в этой голове – все равно что греться в пламени камина, поселиться в мурлыканье спящей кошки, плескаться в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю.
"А мне здесь славно", – подумала Сеси.
– Что? – спросила девушка, словно услышала голос.
– Как тебя звать? – осторожно спросила Сеси.
– Энн Лири. – Девушка встрепенулась. – Зачем я это вслух сказала?
– Энн, Энн, – прошептала Сеси. – Энн, ты влюбишься.
Как бы в ответ на ее слова с дороги донесся громкий топот копыт и хруст колес по щебню. Появилась повозка, на ней сидел рослый парень, его могучие ручищи крепко держали натянутые вожжи, и его улыбка осветила весь двор.
– Энн!
– Это ты, Том?
– Кто же еще? – Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди.
– Я с тобой не разговариваю! – Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой.
– Нет! – воскликнула Сеси.
Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро.
– Смотри, что ты натворил!
Том подбежал к ней.
– Смотри, это все из-за тебя!
Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком.
– Отойди!
Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову – крупную, лоб – высокий, нос – орлиный, глаза – блестящие, плечи – широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся:
– Спасибо!
– Вот как, ты умеешь быть вежливой?
Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко-далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что-то увидела во сне.
– Только не с тобой! – ответила Энн.
– Т-с, говори ласково, – сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома.
Энн отдернула руку.
– Я с ума сошла!
– Верно. – Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. – Ты хотела потрогать меня?
– Не знаю. Уходи, уходи! – Ее щеки пылали, словно розовые угли.
– Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. – Том выпрямился. – Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему.
– Нет, – ответила Энн.
– Да! – воскликнула Сеси. – Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья – я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот… О, прошу тебя, пойдем на танцы!
Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке.
– Хорошо, – сказала Энн Лири. – Я пойду с тобой на танцы, Том.
– А теперь – в дом, живо! – воскликнула Сеси. – Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело!
– Мама, – сказала Энн, – я передумала.
Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками.
– Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том!
– Верно. – И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте.
"Но ведь весна!" – подумала Сеси.
– Сейчас весна, – сказала Энн.
"И такой чудесный вечер для танцев", – подумала Сеси.
– …для танцев, – пробормотала Энн Лири.
И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь – встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра!
– Эй, ты! – Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. – Кто ты сегодня вечером?
– Семнадцатилетняя девушка. – Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. – Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой.
– Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма.
– Горячо, горячо! – рассмеялась Сеси. – А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут…
– Энн, Том здесь!
– Скажите ему, пусть подождет. – Энн вдруг села. – Скажите, что я не пойду на танцы.
– Что такое? – сказала мать, стоя на пороге.
Сеси мигом заняла свое место. На какое-то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: "Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет". И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири.
– Энн!
– Пусть уходит!
– Энн! – Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли.
Но Энн закусила удила.
– Нет, нет, я его ненавижу!
Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки… сердце… голову… исподволь, осторожно.
"Встань!" – подумала она.
Энн встала.
"Надень пальто!"
Энн надела пальто.
"Теперь иди!"
"Нет!" – подумала Энн Лири.
"Ступай!"
– Энн, – заговорила мать, – не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло?
– Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер.
Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири…
– Какой сегодня чудесный вечер! – сказала Сеси.
– Какой чудесный вечер! – произнесла Энн.
– Ты какая-то странная, – сказал Том.
Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки "Прекрасного Огайо".
Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия.
– Да, я странная, – ответила Сеси.
– Ты на себя не похожа, – сказал Том.
– Сегодня да.
– Ты не та Энн Лири, которую я знал.
– Совсем, совсем не та, – прошептала Сеси за много-много миль оттуда.
– Совсем не та, – послушно повторили губы Энн.
– У меня какое-то нелепое чувство, – сказал Том.
– Насчет чего?
– Насчет тебя. – Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. – Твои глаза, – произнес он, – не возьму в толк.
– Ты видишь меня? – спросила Сеси.
– Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. – Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное.
– Да.
– Почему ты пошла со мной?
– Я не хотела, – ответила Энн.
– Так почему же?..
– Что-то меня заставило.
– Что?
– Не знаю. – В голосе Энн зазвенели слезы.
– Спокойно, тише… тише… – шепнула Сеси. – Вот так. Кружись, кружись.
Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их.
– И все-таки ты пошла на танцы, – сказал Том.
– Пошла, – ответила Сеси.
– Хватит. – И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей.
Они забрались в повозку и сели рядом.
– Энн, – сказал он и взял ее руки дрожащими руками, – Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя.
Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты.
– Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, – сказал он.
– Знаю.
– Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну.
– Ничего страшного, мы еще так молоды, – ответила Энн.
– Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, – сказала Сеси.
– За что простить? – Том отпустил ее руки и насторожился.
Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями.
– Не знаю, – ответила Энн.
– Нет, знаю, – сказала Сеси. – Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой.
И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела.
– Что с тобой сегодня, – сказал недоумевая Том. – То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал – ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… мягкость какая-то… – Он подыскивал слова: – Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен.
"Не в нее, – сказала Сеси, – в меня!"
– А я боюсь тебя любить, – продолжал он. – Ты опять станешь меня мучить.
– Может быть, – ответила Энн.
"Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! – подумала Сеси. – Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь".
Энн ничего не сказала.
Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок.
– Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать?
– Да, сказали Энн и Сеси.
– Так можно поцеловать тебя на прощание?
– Да, – сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить.
Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы.
Энн сидела будто белое изваяние.
– Энн! – воскликнула Сеси. – Подними руки, обними его!
Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы.
– Я люблю тебя, – шептала Сеси. – Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила.
Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько.
– Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас…
– Да? – спросила Сеси.
– Сейчас мне показалось… – Он протер руками глаза. – Неважно. Отвезти тебя домой?
– Пожалуйста, – сказала Энн Лири.
Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь – всего одиннадцать часов, – и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером.
И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: "Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда". И она услышала издали голоса своих родителей: "Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?"
"Да, хочу, – подумала Сеси. – Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис – мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним".
Дорога под ними шуршала, бежала назад.
– Том, – заговорила наконец Энн.
– Да? – Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды.
– Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе – это несколько миль отсюда, – можешь ты сделать мне одолжение?
– Возможно.
– Можешь ты там зайти к моей подруге? – Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно.
– Зачем?
– Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку.
Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны.
– Вот. Разберешь?
Он поглядел на листок и озадаченно кивнул.
– "Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс", – прочел он.
– Зайдешь к ней как-нибудь? – спросила Энн.
– Как-нибудь, – ответил он.
– Обещаешь?
– Какое отношение это имеет к нам? – сердито крикнул он. – На что мне бумажки, имена?
Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман.
– Пожалуйста, обещай! – сказала Сеси.
– …обещай… – сказала Энн.
– Ладно, ладно, только не приставай! – крикнул он.
"Я устала, – подумала Сеси. – Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…"
– …на прощание, – сказала Энн.
Она поцеловала Тома в губы.
– Это я тебя целую, – сказала Сеси.
Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним.
Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав "спокойной ночи", покатил прочь.
Сеси отпустила Энн.
Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь.
Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках – ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами.
"Том. – Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. – Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как- нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя – всем сердцем и навсегда?"
Она остановилась, а кругом – прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы.
Тихонько: "Том?"
Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер – и полетел прочь, на восток, над спящей землей.
The Wilderness 1952
"Oh, the Good Time has come at last -"
It was twilight, and Janice and Leonora packed steadily in their summer house, singing songs, eating little, and holding to each other when necessary. But they never glanced at the window where the night gathered deep and the stars came out bright and cold.
"Listen!" said Janice.
A sound like a steamboat down the river, but it was a rocket in the sky. And beyond that – banjos playing? No, only the summer-night crickets in this year 2003. Ten thousand sounds breathed through the town and the weather. Janice, head bent, listened. Long, long ago, 1849, this very street had breathed the voices of ventriloquists, preachers, fortunetellers, fools, scholars, gamblers, gathered at this selfsame Independence, Missouri. Waiting for the moist earth to bake and the great tidal grasses to come up heavy enough to hold the weight of their carts, their wagons, their indiscriminate destinies, and their dreams.
"That's an old Wyoming song," said Leonora. "Change the words and it's fine for 2003."
Janice lifted a matchbox of food pills, calculating the totals of things carried in those high-axled, tall-bedded wagons. For each man, each woman, incredible tonnages! Hams, bacon slabs, sugar, salt, flour, dried fruits, "pilot" bread, citric acid, water, ginger, pepper – a list as big as the land! Yet here, today, pills that fit a wrist watch fed you not from Fort Laramie to Hangtown, but all across a wilderness of stars.
Janice threw wide the closet door and almost screamed. Darkness and night and all the spaces between the stars looked out at her.
Long years ago two things had happened. Her sister had locked her, shrieking, in a closet. And, at a party, playing hide-and-seek, she had run through the kitchen and into a long dark hall. But wasn't a hall. It was an unlit stair well, a swallowing blackness. She had run out upon empty air. She had pedaled her feet, screamed, and fallen! Fallen in midnight blackness. Into the cellar. It took a long while, a heartbeat, to fall. And she had smothered in that closet a long, long time without daylight, without friends, no one to hear her screamings. Away from everything, locked in darkness. Falling in darkness. Shrieking!
The two memories.
Now, with the closet door wide, with darkness like a velvet shroud hung before her to be stroked by a trembling hand, with the darkness like a black panther breathing there, looking at her with unlit eyes, the two memories rushed out. Space and a falling. Space and being locked away, screaming. She and Leonora working steadily, packing, being careful not to glance out the window at the frightening Milky Way and the vast emptiness. Only to have the long-familiar closet, with its private night, remind them at last of their destiny.
This was how it would be, out there, sliding toward the stars, in the night, in the great hideous black closet, screaming, but no one to hear. Falling forever among meteor clouds and godless comets. Down the elevator shaft. Down the nightmare coal chute into nothingness.
She screamed. None of it came out of her mouth. It collided upon itself in her chest and head. She screamed. She slammed the closet door! She lay against it! She felt the darkness breathe and yammer at the door and she held it tight, eyes watering. She stood there a long time, until the trembling vanished, watching Leonora work. And the hysteria, thus ignored, drained away and away, and at last was gone. A wrist watch ticked, with a clean sound of normality, in the room.
"Sixty million miles." She moved at last to the window as if it were a deep well. "I can't believe that men on Mars, tonight, are building towns, waiting for us."
"The only thing to believe is catching our Rocket tomorrow."
Janice raised a white gown like a ghost in the room.
"Strange, strange. To marry – on another world."
"Let's get to bed."
"No! The call comes at midnight. I couldn't sleep, thinking how to tell Will I've decided to take the Mars Rocket. Oh, Leonora, think of it, my voice travelling sixty million miles on the lightphone to him. I changed my mind so quick – I'm scared!"
"Our last night on Earth."
Now they really knew and accepted it; now the knowledge had found them out. They were going away, and they might never come back. They were leaving the town of Independence in the state of Missouri on the continent of North America, surrounded by one ocean which was the Atlantic and another the Pacific, none of which could be put in their travelling cases. They had shrunk from this final knowledge. Now it was facing them. And they were struck numb.
"Our children, they won't be Americans, or Earth people at all. We'll all be Martians, the rest of our lives."
"I don't want to go!" cried Janice suddenly.
The panic froze her.
"I'm afraid! The space, the darkness, the Rocket, the meteors! Everything gone! Why should I go out there?"
Leonora took hold of her shoulders and held her close, rocking her. "It's a new world. It's like the old days. The men first and the women after."
"Why, why should I go, tell me!"
"Because," said Leonora at last, quietly, seating her on the bed, "Will is up there."
His name was good to hear. Janice quieted.
"These men make it so hard," said Leonora. "Used to be if a woman ran two hundred miles for a man it was something. Then they made it a thousand miles. And now they put a whole universe between us. But that can't stop us, can it?"
"I'm afraid I'll be a fool on the Rocket."
"I'll be a fool with you." Leonora got up. "Now, let's walk around town, let's see everything one last time."
Janice stared out at the town. "Tomorrow night this'll all be here, but we won't. People'll wake up, eat, work, sleep, wake again, but we won't know it, and they'll never miss us."
Leonora and Janice moved around each other as if they couldn't find the door.
"Come on."
They opened the door, switched off the lights, stepped out, and shut the. door behind them.
In the sky there was a great coming-in and coming-in. Vast flowering motions, huge whistlings and whirlings, snow-storms falling. Helicopters, white flakes, dropping quietly. From west and east and north and south the women were arriving, arriving. Through all the night sky you saw helicopters blizzard down. The hotels were full, private homes were making accommodations, tent cities rose in meadows and pastures like strange, ugly flowers, and the town and the country were warm with more than summer tonight. Warm with women's pink faces and the sunburnt faces of new men watching the sky. Beyond the hills rockets tried their fire, and a sound like a giant organ, all its keys pressed upon at once, shuddered every crystal window and every hidden bone. You felt it in your jaw, your toes, your fingers, a shivering.
Leonora and Janice sat in the drugstore among unfamiliar women.
"You-ladies look very pretty, but you sure look sad," said the soda-fountain man.
"Two chocolate malteds." Leonora smiled for both of them, as if Janice were mute.
They gazed at the chocolate drink as if it were a rare museum painting. Malts would be scarce for many years on Mars.
Janice fussed in her purse and took out an envelope reluctantly and laid it on the marble counter.
"This is from Will to me. It came in the Rocket mail two days ago. It was this that made up my mind for me, made me decide to go. I didn't tell you. I want you to see it now. Go ahead, read the note."
Leonora shook the note out of the envelope and read it aloud:
"Dear Janice: This is our house if you decide to come to Mars. Will."
Leonora tapped the envelope again, and a colour photograph dropped out, glistening, on the counter. It was a picture of a house, a dark, mossy, ancient, caramel-brown, comfortable house with red flowers and green cool fems bordering it, and a disreputably hairy ivy on the porch.
"But, Janice!"
"What?"
"This is a picture of your house, here on Earth, here on Elm Street!"
"No. Look close."
And they looked again, together, and on both sides of the comfortable dark house and behind, it was scenery that was not Earth scenery. The soil was a strange colour of violet, and the grass was the faintest bit red, and the sky glowed like a gray diamond, and a strange crooked tree grew to one side, looking like an old woman with crystals in her white hair.
"That's the house Will's built for me," said Janice, "on Mars. It helps to look at it. All yesterday, when I had the chance, alone, and was most afraid and panicky, I took out this picture and looked at it."
They both gazed at the dark comfortable house sixty million miles away, familiar but unfamiliar, old but new, a yellow light shining in the right front parlour window.
"That man Will," said Leonora, nodding her head, "knows just what he's doing."
They finished their drinks. Outside, a vast warm crowd of strangers wandered by and the "snow" fell steadily in the summer sky.
They bought many silly things to take with them, bags of lemon candy, glossy women's magazines, fragile perfumes; and then they walked out into the town and rented two belted jackets that refused to recognize gravity and imitated only the moth, touched the delicate controls, and felt themselves whispered like white blossom petals over the town. "Anywhere," said Leonora, "anywhere at all."
They let the wind blow them where it would; they let the wind take them through the night of summer apple trees and the night of warm preparation, over the lovely town, over the houses of childhood and other days, over schools and avenues, over creeks and meadows and farms so familiar that each grain of wheat was a golden coin. They blew as leaves must blow below the threat of a fire-wind, with warning whispers and summer lightning crackling among the folded hills. They saw the milk-dust country roads where not so long ago they had drifted in moonlit helicopters in great whorls of sound spiraling down to touch beside cool night streams with the young men who were now gone.
They floated in an immense sigh above a town already made remote by the little space between themselves and the earth, a town receding behind them in a black river and coming up in a tidal wave of lights and colour ahead, untouchable and a dream now, already smeared in their eyes with nostalgia, with a panic of memory that began before the thing itself was gone.
Blown quietly, eddying, they gazed secretly at a hundred faces of dear friends they were leaving behind, the lamplit people held and framed by windows which slid by on the wind, it seemed; all of Time breathing them along. There was no tree they did not examine for old confessions of love carved and whittled there, no sidewalk they did not skim across as over fields of mica-snow. For the first time they knew their town was beautiful and the lonely lights and the ancient bricks beautiful, and they both felt their eyes grow large with the beauty of this feast they were giving themselves. All floated upon an evening carrousel, with fitful drifts of music wafting up here and there, and voices calling and murmuring from houses that were whitely haunted by television.
The two women passed like needles, sewing one tree to the next with their perfume. Their eyes were too full, and yet they kept putting away each detail, each shadow, each solitary oak and elm, each passing car upon the small snaking streets below, until not only their eyes but their heads and then their hearts were too full.
I feel like I'm dead, thought Janice, and in the graveyard on a spring night and everything alive but me and everyone moving and ready to go on with life without me. It's like I felt each spring when I was sixteen, passing the graveyard and weeping for them because they were dead and it didn't seem fair, on nights as soft as that, that I was alive. I was guilty of living. And now, here, tonight, I feel they have taken me from the graveyard and let me go above the town just once more to see what it's like to be living, to be a town and a people, before they slam the black door on me again.
Softly, softly, like two white paper lanterns on a night wind, the women moved over their lifetime and their past, and over the meadows where the tent cities glowed and the highway where supply trucks would be clustered and running until dawn. They hovered above it all for a long tune.
The courthouse clock was booming eleven forty-five when they came like spider webs floating from the stars, touching on the moonlit pavement before Janice's old house. The city was asleep, and Janice's house waited for them to come in searching for their sleep, which was not there.
"Is this us, here?" asked Janice. "Janice Smith and Leonora Holmes, in the year 2003?"
"Yes."
Janice licked her lips and stood straight. "I wish it was some other year."
"1492? 1612?" Leonora sighed, and the wind in the trees sighed with her, moving away. "It's always Columbus Day or Plymouth Rock Day, and I'll be darned if I know what we women can do about it."
"Be old maids."
"Or do just what we're doing."
They opened the door of the warm night house, the sounds of the town dying slowly in their ears. As they shut the door, the phone began to ring.
"The-call!" cried Janice, running.
Leonora came into the bedroom after her and already Janice had the receiver up and was saying, "Hello, hello!" And the operator in a far city was readying the immense apparatus which would tie two worlds together, and the two women waited, one sitting and pale, the other standing, but just as pale, bent toward her.
There was a long pause, fall of stars and time, a waiting pause not unlike the last three years for all of them. And now the moment had arrived, and it was Janice's turn to phone through millions upon millions of miles of meteors and comets, running away from the yellow sun which might boil or bum her words or scorch the meaning from them. But her voice went like a silver needle through everything, in stitches of talking, across the big night, reverberating from the moons of Mars. And then her voice found its way to a man in a room in a city there on another world, five minutes by radio away. And her message was this:
"Hello, Will. This is Janice!"
She swallowed.
"They say I haven't much time. A minute."
She closed her eyes.
"I want to talk slow, but they say talk fast and get it all in. So I want to say '- I've decided. I will come up there. I'll go on the Rocket tomorrow. I will come up there to you, after all. And I love you. I hope you can hear me. I love you. It's been so long…."
Her voice motioned on its way to that unseen world. Now, with the message sent, the words said, she wanted to call them back, to censor, to rearrange them, to make a prettier sentence, a fairer explanation of her soul. But already the words were bung between planets and if, by some cosmic radiation, they could have been illuminated, caught fire in vaporous wonder there, her love would have lit a dozen worlds and startled the night side of Earth into a premature dawn, she thought. Now the words were not hers at all, they belonged to space, they belonged to no one until they arrived, and they were-travelling at one hundred and eighty-six thousand miles a second to their des filiation.
It was twilight, and Janice and Leonora packed steadily in their summer house, singing songs, eating little, and holding to each other when necessary. But they never glanced at the window where the night gathered deep and the stars came out bright and cold.
"Listen!" said Janice.
A sound like a steamboat down the river, but it was a rocket in the sky. And beyond that – banjos playing? No, only the summer-night crickets in this year 2003. Ten thousand sounds breathed through the town and the weather. Janice, head bent, listened. Long, long ago, 1849, this very street had breathed the voices of ventriloquists, preachers, fortunetellers, fools, scholars, gamblers, gathered at this selfsame Independence, Missouri. Waiting for the moist earth to bake and the great tidal grasses to come up heavy enough to hold the weight of their carts, their wagons, their indiscriminate destinies, and their dreams.
"Oh, the Good Time has come at last,
To Mars we are a-going, sir,
Five Thousand Women in the sky,
That's quite a springtime sowing, sir!"
"That's an old Wyoming song," said Leonora. "Change the words and it's fine for 2003."
Janice lifted a matchbox of food pills, calculating the totals of things carried in those high-axled, tall-bedded wagons. For each man, each woman, incredible tonnages! Hams, bacon slabs, sugar, salt, flour, dried fruits, "pilot" bread, citric acid, water, ginger, pepper – a list as big as the land! Yet here, today, pills that fit a wrist watch fed you not from Fort Laramie to Hangtown, but all across a wilderness of stars.
Janice threw wide the closet door and almost screamed. Darkness and night and all the spaces between the stars looked out at her.
Long years ago two things had happened. Her sister had locked her, shrieking, in a closet. And, at a party, playing hide-and-seek, she had run through the kitchen and into a long dark hall. But wasn't a hall. It was an unlit stair well, a swallowing blackness. She had run out upon empty air. She had pedaled her feet, screamed, and fallen! Fallen in midnight blackness. Into the cellar. It took a long while, a heartbeat, to fall. And she had smothered in that closet a long, long time without daylight, without friends, no one to hear her screamings. Away from everything, locked in darkness. Falling in darkness. Shrieking!
The two memories.
Now, with the closet door wide, with darkness like a velvet shroud hung before her to be stroked by a trembling hand, with the darkness like a black panther breathing there, looking at her with unlit eyes, the two memories rushed out. Space and a falling. Space and being locked away, screaming. She and Leonora working steadily, packing, being careful not to glance out the window at the frightening Milky Way and the vast emptiness. Only to have the long-familiar closet, with its private night, remind them at last of their destiny.
This was how it would be, out there, sliding toward the stars, in the night, in the great hideous black closet, screaming, but no one to hear. Falling forever among meteor clouds and godless comets. Down the elevator shaft. Down the nightmare coal chute into nothingness.
She screamed. None of it came out of her mouth. It collided upon itself in her chest and head. She screamed. She slammed the closet door! She lay against it! She felt the darkness breathe and yammer at the door and she held it tight, eyes watering. She stood there a long time, until the trembling vanished, watching Leonora work. And the hysteria, thus ignored, drained away and away, and at last was gone. A wrist watch ticked, with a clean sound of normality, in the room.
"Sixty million miles." She moved at last to the window as if it were a deep well. "I can't believe that men on Mars, tonight, are building towns, waiting for us."
"The only thing to believe is catching our Rocket tomorrow."
Janice raised a white gown like a ghost in the room.
"Strange, strange. To marry – on another world."
"Let's get to bed."
"No! The call comes at midnight. I couldn't sleep, thinking how to tell Will I've decided to take the Mars Rocket. Oh, Leonora, think of it, my voice travelling sixty million miles on the lightphone to him. I changed my mind so quick – I'm scared!"
"Our last night on Earth."
Now they really knew and accepted it; now the knowledge had found them out. They were going away, and they might never come back. They were leaving the town of Independence in the state of Missouri on the continent of North America, surrounded by one ocean which was the Atlantic and another the Pacific, none of which could be put in their travelling cases. They had shrunk from this final knowledge. Now it was facing them. And they were struck numb.
"Our children, they won't be Americans, or Earth people at all. We'll all be Martians, the rest of our lives."
"I don't want to go!" cried Janice suddenly.
The panic froze her.
"I'm afraid! The space, the darkness, the Rocket, the meteors! Everything gone! Why should I go out there?"
Leonora took hold of her shoulders and held her close, rocking her. "It's a new world. It's like the old days. The men first and the women after."
"Why, why should I go, tell me!"
"Because," said Leonora at last, quietly, seating her on the bed, "Will is up there."
His name was good to hear. Janice quieted.
"These men make it so hard," said Leonora. "Used to be if a woman ran two hundred miles for a man it was something. Then they made it a thousand miles. And now they put a whole universe between us. But that can't stop us, can it?"
"I'm afraid I'll be a fool on the Rocket."
"I'll be a fool with you." Leonora got up. "Now, let's walk around town, let's see everything one last time."
Janice stared out at the town. "Tomorrow night this'll all be here, but we won't. People'll wake up, eat, work, sleep, wake again, but we won't know it, and they'll never miss us."
Leonora and Janice moved around each other as if they couldn't find the door.
"Come on."
They opened the door, switched off the lights, stepped out, and shut the. door behind them.
In the sky there was a great coming-in and coming-in. Vast flowering motions, huge whistlings and whirlings, snow-storms falling. Helicopters, white flakes, dropping quietly. From west and east and north and south the women were arriving, arriving. Through all the night sky you saw helicopters blizzard down. The hotels were full, private homes were making accommodations, tent cities rose in meadows and pastures like strange, ugly flowers, and the town and the country were warm with more than summer tonight. Warm with women's pink faces and the sunburnt faces of new men watching the sky. Beyond the hills rockets tried their fire, and a sound like a giant organ, all its keys pressed upon at once, shuddered every crystal window and every hidden bone. You felt it in your jaw, your toes, your fingers, a shivering.
Leonora and Janice sat in the drugstore among unfamiliar women.
"You-ladies look very pretty, but you sure look sad," said the soda-fountain man.
"Two chocolate malteds." Leonora smiled for both of them, as if Janice were mute.
They gazed at the chocolate drink as if it were a rare museum painting. Malts would be scarce for many years on Mars.
Janice fussed in her purse and took out an envelope reluctantly and laid it on the marble counter.
"This is from Will to me. It came in the Rocket mail two days ago. It was this that made up my mind for me, made me decide to go. I didn't tell you. I want you to see it now. Go ahead, read the note."
Leonora shook the note out of the envelope and read it aloud:
"Dear Janice: This is our house if you decide to come to Mars. Will."
Leonora tapped the envelope again, and a colour photograph dropped out, glistening, on the counter. It was a picture of a house, a dark, mossy, ancient, caramel-brown, comfortable house with red flowers and green cool fems bordering it, and a disreputably hairy ivy on the porch.
"But, Janice!"
"What?"
"This is a picture of your house, here on Earth, here on Elm Street!"
"No. Look close."
And they looked again, together, and on both sides of the comfortable dark house and behind, it was scenery that was not Earth scenery. The soil was a strange colour of violet, and the grass was the faintest bit red, and the sky glowed like a gray diamond, and a strange crooked tree grew to one side, looking like an old woman with crystals in her white hair.
"That's the house Will's built for me," said Janice, "on Mars. It helps to look at it. All yesterday, when I had the chance, alone, and was most afraid and panicky, I took out this picture and looked at it."
They both gazed at the dark comfortable house sixty million miles away, familiar but unfamiliar, old but new, a yellow light shining in the right front parlour window.
"That man Will," said Leonora, nodding her head, "knows just what he's doing."
They finished their drinks. Outside, a vast warm crowd of strangers wandered by and the "snow" fell steadily in the summer sky.
They bought many silly things to take with them, bags of lemon candy, glossy women's magazines, fragile perfumes; and then they walked out into the town and rented two belted jackets that refused to recognize gravity and imitated only the moth, touched the delicate controls, and felt themselves whispered like white blossom petals over the town. "Anywhere," said Leonora, "anywhere at all."
They let the wind blow them where it would; they let the wind take them through the night of summer apple trees and the night of warm preparation, over the lovely town, over the houses of childhood and other days, over schools and avenues, over creeks and meadows and farms so familiar that each grain of wheat was a golden coin. They blew as leaves must blow below the threat of a fire-wind, with warning whispers and summer lightning crackling among the folded hills. They saw the milk-dust country roads where not so long ago they had drifted in moonlit helicopters in great whorls of sound spiraling down to touch beside cool night streams with the young men who were now gone.
They floated in an immense sigh above a town already made remote by the little space between themselves and the earth, a town receding behind them in a black river and coming up in a tidal wave of lights and colour ahead, untouchable and a dream now, already smeared in their eyes with nostalgia, with a panic of memory that began before the thing itself was gone.
Blown quietly, eddying, they gazed secretly at a hundred faces of dear friends they were leaving behind, the lamplit people held and framed by windows which slid by on the wind, it seemed; all of Time breathing them along. There was no tree they did not examine for old confessions of love carved and whittled there, no sidewalk they did not skim across as over fields of mica-snow. For the first time they knew their town was beautiful and the lonely lights and the ancient bricks beautiful, and they both felt their eyes grow large with the beauty of this feast they were giving themselves. All floated upon an evening carrousel, with fitful drifts of music wafting up here and there, and voices calling and murmuring from houses that were whitely haunted by television.
The two women passed like needles, sewing one tree to the next with their perfume. Their eyes were too full, and yet they kept putting away each detail, each shadow, each solitary oak and elm, each passing car upon the small snaking streets below, until not only their eyes but their heads and then their hearts were too full.
I feel like I'm dead, thought Janice, and in the graveyard on a spring night and everything alive but me and everyone moving and ready to go on with life without me. It's like I felt each spring when I was sixteen, passing the graveyard and weeping for them because they were dead and it didn't seem fair, on nights as soft as that, that I was alive. I was guilty of living. And now, here, tonight, I feel they have taken me from the graveyard and let me go above the town just once more to see what it's like to be living, to be a town and a people, before they slam the black door on me again.
Softly, softly, like two white paper lanterns on a night wind, the women moved over their lifetime and their past, and over the meadows where the tent cities glowed and the highway where supply trucks would be clustered and running until dawn. They hovered above it all for a long tune.
The courthouse clock was booming eleven forty-five when they came like spider webs floating from the stars, touching on the moonlit pavement before Janice's old house. The city was asleep, and Janice's house waited for them to come in searching for their sleep, which was not there.
"Is this us, here?" asked Janice. "Janice Smith and Leonora Holmes, in the year 2003?"
"Yes."
Janice licked her lips and stood straight. "I wish it was some other year."
"1492? 1612?" Leonora sighed, and the wind in the trees sighed with her, moving away. "It's always Columbus Day or Plymouth Rock Day, and I'll be darned if I know what we women can do about it."
"Be old maids."
"Or do just what we're doing."
They opened the door of the warm night house, the sounds of the town dying slowly in their ears. As they shut the door, the phone began to ring.
"The-call!" cried Janice, running.
Leonora came into the bedroom after her and already Janice had the receiver up and was saying, "Hello, hello!" And the operator in a far city was readying the immense apparatus which would tie two worlds together, and the two women waited, one sitting and pale, the other standing, but just as pale, bent toward her.
There was a long pause, fall of stars and time, a waiting pause not unlike the last three years for all of them. And now the moment had arrived, and it was Janice's turn to phone through millions upon millions of miles of meteors and comets, running away from the yellow sun which might boil or bum her words or scorch the meaning from them. But her voice went like a silver needle through everything, in stitches of talking, across the big night, reverberating from the moons of Mars. And then her voice found its way to a man in a room in a city there on another world, five minutes by radio away. And her message was this:
"Hello, Will. This is Janice!"
She swallowed.
"They say I haven't much time. A minute."
She closed her eyes.
"I want to talk slow, but they say talk fast and get it all in. So I want to say '- I've decided. I will come up there. I'll go on the Rocket tomorrow. I will come up there to you, after all. And I love you. I hope you can hear me. I love you. It's been so long…."
Her voice motioned on its way to that unseen world. Now, with the message sent, the words said, she wanted to call them back, to censor, to rearrange them, to make a prettier sentence, a fairer explanation of her soul. But already the words were bung between planets and if, by some cosmic radiation, they could have been illuminated, caught fire in vaporous wonder there, her love would have lit a dozen worlds and startled the night side of Earth into a premature dawn, she thought. Now the words were not hers at all, they belonged to space, they belonged to no one until they arrived, and they were-travelling at one hundred and eighty-six thousand miles a second to their des filiation.