Страница:
Рэй Бредбери
Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953
The Fog Horn 1951
Out there in the cold water, far from land, we waited every night for the coming of the fog, and it came, and we oiled the brass machinery and lit the fog light up in the stone tower. Feeling like two birds in the gray sky, McDunn and I sent the light touching out, red, then white, then red again, to eye the lonely ships. And if they did not see our light, then there was always our Voice, the great deep cry of our Fog Horn shuddering through the rags of mist to startle the gulls away like decks of scattered cards and make the waves turn high and foam.
"It's a lonely life, but you're used to it now, aren't you?" asked McDunn.
"Yes," I said. "You're a good talker, thank the Lord."
"Well, it's your turn on land tomorrow," he said, smiling, "to dance the ladies and drink gin."
"What do you think, McDunn, when I leave you out here alone?"
"On the mysteries of the sea." McDunn lit his pipe. It was a quarter past seven of a cold November evening, the heat on, the light switching its tail in two hundred directions, the Fog Horn bumbling in the high throat of the tower. There wasn't a town for a hundred miles down the coast, just a road which came lonely through dead country to the sea, with few cars on it, a stretch of two miles of cold water out to our rock, and rare few ships.
"The mysteries of the sea' said McDunn thoughtfully. "You know, the ocean's the biggest damned snowflake ever? It rolls and swells a thousand shapes and colours, no two alike. Strange. One night, years ago, I was here alone, when all of the fish of the sea surfaced out there. Something made them swim in and lie in the bay, sort of trembling and staring up at the tower light going red, white, red, white across them so I could see their funny eyes. I fumed cold. They were like a big peacock's tail, moving out there until midnight. Then, without so much as a sound, they slipped away, the million of them was gone. I kind of think maybe, in some sort of way, they came all those miles to worship. Strange. But think how the tower must look to them, standing seventy feet above the water, the God-light flashing out from it, and the tower declaring itself with a monster voice. They never came back, those fish, but don't you think for a while they thought they were in the Presence?"
I shivered. I looked out at the long gray lawn of the sea stretching away into nothing and nowhere.
"Oh, the sea's full." McDunn puffed his pipe nervously, blinking. He had been nervous all day and hadn't said why. "For all our engines and so-called submarines, it'll be ten thousand centuries before we set foot on the real bottom of the sunken lands, in the fairy kingdoms there, and know real terror. Think of it, it's still the year 300,000 Before Christ down under there. While we've paraded around with trumpets, lopping off each other's countries and heads, they have been living beneath the sea twelve miles deep and cold in a time as old as the beard of a comet."
"Yes, it's an old world."
"Come on. I got something special I been saving up to tell you."
We ascended the eighty steps, talking and taking our time. At the top, McDunn switched off the room lights so there'd be no reflection in the plate glass. The great eye of the light was humming, turning easily in its oiled socket. The Fog Horn was blowing steadily, once every fifteen seconds.
"Sounds like an animal, don't it?" McDunn nodded to himself. "A big lonely animal crying in the night. Sitting here on the edge of ten billion years calling out to the Deeps, I'm here, I'm here, I'm here. And the Deeps do answer, yes, they do. You been here now for three months, Johnny, so I better prepare you. About this time of year," he said, studying the murk and fog, "something comes to visit the lighthouse."
"The swarms of fish like you said?"
"No, this is something else. I've put off telling you because you might think I'm daft. But tonight's the latest I can put it off, for if my calendar's marked right from last year, tonight's the night it comes. I won't go into detail, you'll have to see it yourself. Just sit down there. If you want, tomorrow you can pack your duffel and take the motorboat in to land and get your car parked there at the dinghy pier on the cape and drive on back to some little inland town and keep your lights burning nights, I won't question or blame you. It's happened three years now, and this is the only time anyone's been here with me to verify it. You wait and watch."
Half an hour passed with only a few whispers between us. When we grew tired waiting, McDunn began describing some of his ideas to me. He had some theories about the Fog Horn itself.
"One day many years ago a man walked along and stood in the sound of the ocean on a cold sunless shore and said, 'We need a voice to call across the water, to warn ships; I'll make one. I'll make a voice like all of time and all of the fog that ever was; I'll make a voice that is like an empty bed beside you all night long, and like an empty house when you open the door, and like trees in autumn with no leaves. A sound like the birds flying south, crying, and a sound like November wind and the sea on the hard, cold shore. I'll make a sound that's so alone that no one can miss it, that whoever hears it will weep in their souls, and hearths will seem warmer, and being inside will seem better to all who hear it in the distant towns. I'll make me a sound and an apparatus and they'll call it a Fog Horn and whoever bears it will know the sadness of eternity and the briefness of life.'"
The Fog Horn blew.
"I made up that story," said McDunn quietly, "to try to explain why this thing keeps coming back to the lighthouse every year. The Fog Horn calls it, I think, and it comes…."
"But – "I said.
"Sssst!" said McDunn. "There!" He nodded out to the Deeps.
Something was swimming toward the lighthouse tower.
It was a cold night, as I have said; the high tower was cold, the light coming and going, and the Fog Horn calling and calling through the raveling mist. You couldn't see far and you couldn't see plain, but there was the deep sea moving on its way about the night earth, flat and quiet, the colour of gray mud, and here were the two of us alone in the high tower, and there, far out at first, was a ripple, followed by a wave, a rising, a bubble, a bit of froth. And then, from the surface of the cold sea came a head, a large head, dark-coloured, with immense eyes, and then a neck. And then – not a body – but more neck and more! The head rose a full forty feet above the water on a slender and beautiful dark neck. Only then did the body, like a little island of black coral and shells and crayfish, drip up from the subterranean. There was a flicker of tail. In all, from head to tip of tail, I estimated the monster at ninety or a hundred feet.
I don't know what I said. I said something.
"Steady, boy, steady," whispered McDunn.
"It's impossible! "I said.
"No, Johnny, we're impossible. It's like it always was ten million years ago. It hasn't changed. It's us and the land that've changed, become impossible. Us!"
It swam slowly and with a great dark majesty out in the icy waters, far away. The fog came and went about it, momentarily erasing its shape. One of the monster eyes caught and held and flashed back our immense light, red, white, red, white, like a disk held high and sending a message in primeval code. It was as silent as the fog through which it swam.
"It's a dinosaur of some sort!" I crouched down, holding to the stair rail.
"Yes, one of the tribe."
"But they died out!"
"No, only hid away in the Deeps. Deep, deep down in the deepest Deeps. Isn't that a word now, Johnny, a real word, it says so much: the Deeps. There's all the coldness and darkness and deepness in a word like that."
"What'll we do?"
"Do? We got our job, we can't leave. Besides, we're safer here than in any boat trying to get to land. That thing's as big as a destroyer and almost as swift."
"But here, why does it come here?"
The next moment I had my answer.
The Fog Horn blew.
And the monster answered.
A cry came across a million years of water and mist. A cry so anguished and alone that it shuddered in my head and my body. The monster cried out at the tower. The Fog Horn blew. The monster roared again. The Fog Horn blew. The monster opened its great toothed mouth and the sound that came from it was the sound of the Fog Horn itself. Lonely and vast and far away. The sound of isolation, a viewless sea, a cold night, apartness. That was the sound.
"Now," whispered McDunn, "do you know why it comes here?"
I nodded.
"All year long, Johnny, that poor monster there lying far out, a thousand miles at sea, and twenty miles deep maybe, biding its tune, perhaps it's a million years old, this one creature. Think of it, waiting a million years; could you wait that long? Maybe it's the last of its kind. I sort of think that's true. Anyway, here come men on land and build this lighthouse, five years ago. And set up their Fog Horn and sound it and sound it out toward the place where you bury yourself in sleep and sea memories of a world where there were thousands like yourself, but now you're alone, all alone in a world not made for you, a world where you have to hide.
"But the sound of the Fog Horn comes and goes, comes and goes, and you stir from the muddy bottom of the Deeps, and your eyes open like the lenses of two-foot cameras and you move, slow, slow, for you have the ocean sea on your shoulders, heavy. But that Fog Horn comes through a thousand miles of water, faint and familiar, and the furnace in your belly stokes up, and you begin to rise, slow, slow. You feed yourself on great slakes of cod and minnow, on rivers of jellyfish, and you rise slow through the autumn months, through September when the fogs started, through October with more fog and the horn still calling you on, and then, late in November, after pressurizing yourself day by day, a few feet higher every hour, you are near the surface and still alive. You've got to go slow; if you surfaced all at once you'd explode. So it takes you all of three months to surface, and then a number of days to swim through the cold waters to the lighthouse. And there you are, out there, in the night, Johnny, the biggest damn monster in creation. And here's the lighthouse calling to you, with a long neck like your neck sticking way up out of the water, and a body like your body, and, most important of all, a voice like your voice. Do you understand now, Johnny, do you understand?"
The Fog Horn blew.
The monster answered.
I saw it all, I knew it all – the million years of waiting alone, for someone to come back who never came back. The million years of isolation at the bottom of the sea, the insanity of time there, while the skies cleared of reptile-birds, the swamps dried on the continental lands, the sloths and saber-tooths had their day and sank in tar pits, and men ran like white ants upon the hills.
The Fog Horn blew.
"Last year," said McDunn, "that creature swam round and round, round and round, all night. Not coming too near, puzzled, I'd say. Afraid, maybe. And a bit angry after coming all this way. But the next day, unexpectedly, the fog lifted, the sun came out fresh, the sky was as blue as a painting. And the monster swam off away from the heat and the silence and didn't come back. I suppose it's been brooding on it for a year now, thinking it over from every which way."
The monster was only a hundred yards off now, it and the Fog Horn crying at each other. As the lights bit them, the monster's eyes were fire and ice, fire and ice.
"That's life for you," said McDunn. "Someone always waiting for someone who never comes home. Always someone loving some thing more than that thing loves them. And after a while you want to destroy whatever that thing is, so it can't hurt you no more."
The monster was rushing at the lighthouse.
The Fog Horn blew.
"Let's see what happens," said McDunn.
He switched the Fog Horn off.
The ensuing minute of silence was so intense that we could hear our hearts pounding in the glassed area of the tower, could hear the slow greased turn of the light.
The monster stopped and froze. Its great lantern eyes blinked. Its mouth gaped. It gave a sort of rumble, like a volcano. It twitched its head this way and that, as if to seek the sounds now dwindled off into the fog. It peered at the lighthouse. It rumbled again. Then its eyes caught fire. It reared up, threshed the water, and rushed at the tower, its eyes filled with angry torment.
"McDunn!" I cried. "Switch on the horn!"
McDunn fumbled with the switch. But even as he flicked it on, the monster was rearing up. I had a glimpse of its gigantic paws, fishskin glittering in webs between the fingerlike projections, clawing at the tower. The huge eye on the right side of its anguished head glittered before me like a caldron into which I might drop, screaming. The tower shook. The Fog Horn cried; the monster cried. It seized the tower and gnashed at the glass, which shattered in upon us.
McDunn seized my arm. "Downstairs!"
The tower rocked, trembled, and started to give. The Fog Horn and the monster roared. We stumbled and half fell down the stairs. "Quick!"
We reached the bottom as the tower buckled down toward us. We ducked under the stairs into the small stone cellar. There were a thousand concussions as the rocks rained down; the Fog Horn stopped abruptly. The monster crashed upon the tower. The tower fell. We knelt together, McDunn and I, holding tight, while our world exploded.
Then it was over, and there was nothing but darkness and the wash of the sea on the raw stones.
That and the other sound.
"Listen," said McDunn quietly. "Listen."
We waited a moment. And then I began to hear it. First a great vacuumed sucking of air, and then the lament, the bewilderment, the loneliness of the great monster, folded over and upon us, above us, so that the sickening reek of its body filled the air, a stone's thickness away from our cellar. The monster gasped and cried. The tower was gone. The light was gone. The thing that had called to it across a million years was gone. And the monster was opening its mouth and sending out great sounds. The sounds of a Fog Horn, again and again. And ships far at sea, not finding the light, not seeing anything, but passing and hearing late that night, must've thought: There it is, the lonely sound, the Lonesome Bay horn. All's well. We've rounded the cape.
And so it went for the rest of that night.
The sun was hot and yellow the next afternoon when the rescuers came out to dig us from our stoned-under cellar.
"It fell apart, is all," said Mr. McDunn gravely. "We had a few bad knocks from the waves and it just crumbled." He pinched my arm.
There was nothing to see. The ocean was calm, the sky blue. The only thing was a great algaic stink from the green matter that covered the fallen tower stones and the shore rocks. Flies buzzed about. The ocean washed empty on the shore.
The next year they built a new lighthouse, but by that time I had a job in the little town and a wife and a good small warm house that glowed yellow on autumn nights, the doors locked, the chimney puffing smoke. As for McDunn, he was master of the new lighthouse, built to his own specifications, out of steel-reinforced concrete. "Just in case," he said.
The new lighthouse was ready in November. I drove down alone one evening late and parked my car and looked across the gray waters and listened to the new hom sounding, once, twice, three, four times a minute far out there, by itself.
The monster?
It never came back.
"It's gone away," said McDunn. "It's gone back to the Deeps. It's learned you can't love anything too much in this world. It's gone into the deepest Deeps to wait another million years. Ah, the poor thing! Waiting out there, and waiting out there, while man comes and goes on this pitiful little planet. Waiting and waiting."
I sat in my car, listening. I couldn't see the lighthouse or the light standing out in Lonesome Bay. I could only hear the Horn, the Horn, the Horn. It sounded like the monster calling.
I sat there wishing there was something I could say.
The Fog Horn 1951( Ревун)
Переводчик: Лев Жданов
Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы – Макдан и я – смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе…
Красный луч… белый… снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос – могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной.
– Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? – спросил Макдан.
– Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
– А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь танцевать с девушками, пить джин.
– Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
– О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
– Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан – огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный – белый, красный – белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг – без звука – исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?
У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.
– Да-да, в море чего только нет…-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил – что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.
– Верно, там древний мир.
– Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
– Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь…" И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
– Стаи рыб, о которых ты говорил?
– Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся – сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей – увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам – я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один – будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.
– Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни".
Ревун заревел.
– Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка…
– Но… – заговорил я.
– Шшш! – перебил меня Макдан.- Смотри!
Он кивнул туда, где простерлось море.
Что-то плыло к маяку.
Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены.
И вдруг над холодной гладью – голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто – сто.
Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
– Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
– Это невозможно! – воскликнул я.
– Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!
Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный – белый, красный – белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
– Это какой-то динозавр! – Я присел и схватился за перила.
– Да, из их породы.
– Но ведь они вымерли!
– Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
– Что же мы будем делать?
– Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро,
– Но почему, почему он приходит именно сюда?
В следующий миг я получил ответ.
Ревун заревел.
И чудовище ответило.
В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
– Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
Я кивнул.
– Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может, миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион лет. Ты смог бы?
Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна, и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем одинок в мире, который не для тебя, в котором нужно прятаться. А голос Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного фотоаппарата, и ты поднимаешься медленно-медленно, потому что на твоих плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленно-медленно. Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов, ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот, наконец, ты здесь – вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище, какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея торчит из воды и как будто такое же тело, но главное – точно такой же голос, как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
Ревун взревел.
Чудовище отозвалось.
Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания – когда же, когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями засуетились люди.
Рев Ревуна.
– В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море, круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила – недоумевала, должно быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось. Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову…
Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал. Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь – лед, огонь – лед.
– Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.
Чудовище понеслось на маяк.
Ревун ревел.
– Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.
Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну, другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.
– Макдан! – вскричал я.- Включи Ревун!
Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил, чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню. Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.
Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались осколки.
Макдан поймал мою руку.
– Вниз! Живей!
Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем покатились вниз по лестнице.
– Живей!
Мы успели – нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда башня над нами стала разваливаться.
Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.
Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и я, слушая, как взрывается наш мир.
Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.
И еще…
– Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.
Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба, растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.
Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.
И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда, что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато слышали голос и думали: "Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй! Все в порядке. Мы прошли мыс".
Так продолжалось до утра.
Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда разгребла груду камней над подвалом.
– Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами, она и рассыпалась.
Он ущипнул меня за руку.
Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи. Плескался пустынный океан.
На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок. А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из железобетона.
– На всякий случай,- объяснял он.
Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового Ревуна: раз… два… три… четыре раза в минуту, далеко в море, один-одинешенек.
Чудовище?
Оно больше не возвращалось.
– Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет. Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать… Ждать.
Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй. Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.
Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?
The Pedestrian 1951
To enter out into that silence that was the city at eight o'clock of a misty evening in November, to put your feet upon that buckling concrete walk, to step over grassy seams and make your way, hands in pockets, through the silences, that was what Mr.Leonard Mead most dearly loved to do. He would stand upon the comer of an intersection and peer down long moonlit avenues of sidewalk in four directions, deciding which way to go, but it really made no difference; he was alone in this world of 2053 A.D., or as good as alone, and with a final decision made, a path selected, he would stride off, sending patterns of frosty air before him like the smoke of a cigar.
Sometimes he would walk for hours and miles and return only at midnight to his house. And on his way he would see the cottages and homes with their dark windows, and it was not unequal to walking through a graveyard where only the faintest glimmers of firefly light appeared in flickers behind the windows. Sudden gray phantoms seemed to manifest upon inner room walls where a curtain was still undrawn against the night, or there were whisperings and murmurs where a window in a tomb-like building was still open.
Mr.Leonard Mead would pause, cock his head, listen, look, and march OD, his feet making no noise on the lumpy walk. For long ago he had wisely changed to sneakers when strolling at night, because the dogs in intermittent squads would parallel his journey with barkings if he wore hard heels, and lights might click on and faces appear and an entire street be startled by the passing of a lone figure, himself, in the early November evening.