Страница:
Вот ничему, сидя в Лимурском замке, м-м д'Этамп имела возможность совершенно безбоязненно исповедовать избранную ею религию.
Но очень скоро из-за болтливости слуг стало известно, что король Генрих II завладел драгоценностями бывшей фаворитки с тем, чтобы подарить их Диане де Пуатье, и это немного обнадежило простой люд, которому немало пришлось претерпеть от капризов прекрасной Анны.
В Париже в те дни ходила песенка об одной даме, которая когда-то высоко вознеслась, а теперь так низко упала.
К сожалению, герцогине предстояло упасть еще ниже.
Жан де Бросс, герцог Этампский, ее муж, живший в Бретани, однажды утром появился в Лимуре, полный решимости настоять на своих супружеских правах, а также востребовать причитающиеся ему по должности деньги, которые в течение пятнадцати лет до него так и не доходили по вине экс-фаворитки.
М-м д'Этамп была очень рассержена этим визитом, а первую претензию мужа нашла просто ошеломляющей.
— Прошло столько времени! — сказала она.
— Да, прошло двадцать лет, — сухо отозвался Жан де Бросс, — и все эти годы вы постоянно наставляли мне рога с королем. Сегодня король мертв, и ничто не может помешать мне лечь в вашу постель.
М-м д'Этамп подумала, что в сложившейся ситуации есть жертвы, на которые просто необходимо идти, и что вообще жизнь — это вечная долина слез.
Она согласилась.
Жан де Бросс, побуждаемый неутоленным желанием, которое за двадцать лет превратило его в человека несколько апоплексического, едва не опозорился, как пишет историк, потому что «сначала не мог показать себя достойным партнером, каким его знали бретонские девицы и дамы, так сильно он разволновался и ослабел»… Но потом он «взял себя в руки», и м-м д'Этамп на какое-то мгновение даже забыла, что рядом с нею муж…
<Потому что Франциск I назначил его губернатором Бретани вместо монсеньера де Шатобриана, мужа первой своей фаворитки! Один рогоносец сменил другого…>
Реальность, с которой она столкнулась придя в себя, оказалась, однако, удручающей: Жан де Бросс, быстро натянув на себя одежду, с посуровевшим взглядом положил перед ней бумаги, которые ей следовало подписать.
Она попыталась ему втолковать, что он выбрал для разговора о делах не совсем подходящий момент, но он возмутился:
— Вы моя жена и обязаны меня слушаться!
Бедняжка, еще «не остывшая от любовных ласк», подписала бумагу, по которой передавала мужу принадлежавшие ей поместья Шеврез, Дурдан и Лимур. После этого он приказал ей одеться:
— Вы скоро отправитесь в Бретань, где впредь будете жить.
Через несколько часов носилки, сопровождаемые вооруженными всадниками, доставили герцогиню в мрачный замок Ардуинэ, где ей предстояло пробыть в заточении восемнадцать лет.
* * *
Едва прибыв в Бретань и несмотря на плотную слежку, которую установил за ней муж, экс-фаворитка поручила нескольким верным людям наладить постоянную негласную связь с королевским двором, чтобы быть в курсе того, что там происходит.
А в это время в Сен-Жермене все были взволнованы событием, связанном с молодым сеньором Ги Шабо де Жарнака, деверем герцогини Этампской.
Этот, как всем было известно, очень бедный дворянин давно уже обращал на себя всеобщее внимание своей утонченной элегантностью и тем, что жил на широкую ногу.
Однажды дофин, подстрекаемый Дианой, которая не упускала ни одного случая запятнать семью своей соперницы, спросил молодого человека, на какие средства он «ведет столь блистательное существование».
Жарнак ограничился тем, что, улыбаясь, напомнил дофину о своем отце, который только что вторым браком женился на очень богатой даме, Мадлен де Пюи-Гюйон.
— Она меня поддерживает <Во французском языке этот глагол имеет два значения: «поддерживать» и «содержать».>, — добавил он, неосторожно произнеся двусмысленное слово.
Придя в восторг от этого промаха, дофин тут же рассказал всем, кто пожелал послушать, что Ги Шабо, оказывается, любовник своей мачехи. Злые языки разнесли эту новость по всему двору, и в конце концов она достигла ушей молодого дворянина. Придя в неописуемую ярость, он с негодованием воскликнул, что «злобен и труслив тот, кто распустил эту клевету, кем бы он ни был».
Оскорбление, разумеется, адресовалось наследнику престола. Последний же, не имея возможности потребовать удовлетворения, потому что его сан запрещал ему сражаться с простым дворянином, поручил одному из своих верных друзей, Франсуа Вивонну, сеньору де Ла Шатеньре, признать себя оскорбленным словами Жарнака и вызвать его на дуэль.
Ла Шатеньре, по-солдатски грубый и в то же время отзывчивый парень, согласился на это и тут же начал всех уверять, что Жарнак ему лично говорил такие ужасные слова: «Я сплю с моей мачехой».
Однако Франциск I, уступая нажиму м-м д'Этамп, которая боялась за жизнь своего деверя, воспротивился дуэли.
Но уже через неделю после смерти короля-рыцаря Ла Шатеньре, направляемый Дианой де Пуатье, мечтавшей покончить со всеми родственниками м-м д'Этамп, обратился к Генриху II со странным письмом:
«Сир, в споре, возникшем между Шабо и мною, я до настоящего времени думал лишь о защите своей чести, не касаясь чести дам, в „том числе и той, о которой идет речь. Учитывая, однако, что в доказательство своей правоты я вынужден был сказать, что Шабо поступил со своей мачехой как ему хотелось и что он сам сказал мне, что спал с нею, я покорно прошу вас разрешить мне драться на дуэли до победного конца, во время которой я надеюсь своим оружием доказать ему правоту того, что я сказал“.
Генрих II решил, что спор должен быть разрешен путем судебного поединка. Для его проведения была устроена специальная арена с трибунами для зрителей неподалеку от замка Сен-Жермен <Сегодня на этом месте высится колонна Нерона.>, и 15 июня 1547 года в присутствии всего двора оба противника, облаченные в доспехи, вышли на бой.
Они были очень разными по своим физическим данным: Жарнак — тонкий, хрупкий, Ла Шатеньре — коренастый, могучий атлет. Исход поединка ни у кого не вызывал сомнения, и Диана улыбалась, не испытывая ни малейшего беспокойства.
Неожиданно герольд издал традиционный клич:
«Сходитесь, почтенные воины!»
И все увидели, как оба противника, пылая ненавистью, устремились друг на друга. Из-за ударов мечей по щитам воздух наполнился страшными звуками, и многим уже казалось, что несчастный Жарнак будет вот-вот сметен, не успев сразиться.
Но вдруг все увидели, что он согнулся, прикрыл голову щитом, сделал резкий выпад вперед и молниеносным движением нанес Ла Шатеньре удар под левое колено. Колосс тут же рухнул.
На трибунах воцарилась мертвая тишина. Диана и Генрих II вытаращенными глазами взирали на своего борца», замертво свалившегося на поле. Оба испытывали смешанное чувство потрясения и ярости.
Звонкий голос вывел их из оцепенения и заставил поднять голову. То был голос Жарнака, который кричал своей жертве:
— Ла Шатеньре, верни мне мою честь! Богу и королю возгласи благодарность за оскорбление, которое ты мне нанес!
Ла Шатеньре не отвечал. Он истекал кровью, точно обезглавленная курица, и уже почти покинул этот мир.
Коннетабль де Монмиранси подошел осмотреть его и нашел, что дело плохо.
— Полагаю, что его следует унести, — сказал он просто.
Пока уносили умирающего, который вскоре преставился, Жарнак обратился к королю с просьбой публично вернуть ему честь.
Генрих II был тугодумом. Он долго молчал, силясь понять, что произошло. Наконец лишенным всякого выражения голосом он объявил, что Жарнак смыл обвинения, выдвинутые против него, затем поспешно удалился в сопровождении двора и Дианы, которая, побелев и сжав губы, не скрывала своего гнева…
Так закончилась эта странная дуэль благодаря «удару монсеньера де Жарнака», в которой не было ничего незаконного.
На следующий день, в Ардуинэ, м-м д'Этамп с радостью узнала, что честь ее семьи спасена и что у вдовы Великого сенешаля того и гляди разольется желчь.
ЖИЗНЬ ВТРОЕМ КОРОЛЯ ГЕНРИХА II
На рассвете 25 июля 1547 года жителя Реймса, проснувшись, увидели, что город их украшен точно алтарь. На еще пустынных улицах все дома пестрели богатыми коврами, тканями, затканными лилиями, венками из роз и опавшими от безветрия хоругвями. Постепенно все это окрасилось золотом первых лучей наступающего летнего дня.
Странный, город расставался с ночью. Город мечты и волшебных сказок, который первые ранние прохожие обнаружили с восхищением и гордостью. Привычный облик старого города исчез под многочисленными гирляндами цветов, лентами, за воздвигнутыми триумфальными арками, яшмовыми колоннами, увитыми листвой сводами и фонтанами, бьющими вином.
Но ради чего Реймс так преобразился?
Ради того праздника, который способен порадовать всех добрых людей королевства: ради коронации нового короля Франции.
* * *
В восемь часов все колокола города возвестили о приближении Генриха II.
Возглавляя группу сопровождавших его принцев крови, молодой суверен, восседавший на белом коне в богатой сбруе, был встречен у главных ворот города губернатором, нотаблями и горожанами, пребывавшими «в великой радости».
В месте встречи было установлено странного вида сооружение, увенчанное огромным солнцем, «похожим на яблоко с лучами».
Губернатор Реймса привлек внимание Генриха II к этой детали. Заинтригованный король остановил коня, а за ним и весь кортеж застыл в неподвижности. Тотчас же солнце раскрылось, и из него выдвинулось огромное сердце, которое на веревках стало опускаться перед сувереном.
И раньше чем толпа успела разразиться шквалом рукоплесканий при виде такого «чуда», сердце раскололось пополам, и глазам предстала очаровательная девушка, почти не обремененная одеждой, которая протягивала Генриху II ключи от города.
Король смотрел на это восхищенным взглядом, толпа же, не скрывая восторга, просто стонала от избытка чувств.
Тем временем нимфа произнесла коротенький комплимент королю, и сердце перед ней снова захлопнулось. Потом, точна по волшебству, сердце поднялось к солнцу, и «оно внезапно распустилось цветком лилии».
После того как интермедия завершилась, кортеж двинулся к площади, где жители Реймса решили соорудить что-то вроде помоста, покрытого бархатом, на котором теперь обнаженные женщины в объятиях сатиров изображали довольно смелые живые картины. Король лишь коротко взглянул на зрелище, явно не соответствующее предстоящим торжествам по случаю своего коронования, и продолжил путь, размышляя над тем, что день начался неплохо.
В кафедральном соборе не было ни обнаженных женщин, ни легкомысленных представлений, однако на мысли о любви и адюльтере присутствующих навел не кто иной, как сам король, и столь странным образом, что все буквально онемели. Он предстал перед всеми в светло-голубой атласной тунике, с вытканными на ней золотыми лилиями и вышитыми его инициалами, переплетенными с инициалами Дианы де Пуатье.
Епископы при виде двойного D, сплетенного с Н, переглянулись, покачав головой, и подумали, что новый король пойдет куда дальше, чем его отец, по пути скандала.
Диана де Пуатье также находилась в соборе, где впервые публично заняла почетное место, тогда как королева (бывшая, правда, на третьем месяце беременности) была отослана на дальние места.
Хотя большинство прелатов были шокированы присутствием Дианы, никто не осмелился сказать об этом вслух, поскольку кардинал Лотарингский, которому предстояло совершить помазание короля, был одним из самых верных союзников вдовы Великого сенешаля. А посему обращаться с протестами к этому властителю церкви было бессмысленно. Расточая елейные улыбки, пряча цепкий взгляд под полу прикрытыми веками, он скорее всего ответил бы на это:
— Ваш единственный долг, мой сын, молиться! Потому что, хотя ему еще не было и двадцати лет, у кардинала Лотарингского был большой опыт — ведь архиепископом он был назначен в возрасте девяти лет…
После этого памятного коронования Генрих, Диана и Екатерина поселились в Фонтенбло.
Вдова Великого сенешаля, прогнав всех министров, которым покровительствовала м-м д'Этамп, и поставив на их места своих друзей, стала всемогущественной. Теперь она правила королевством с помощью короля, который был влюблен, и министров, которые всем были ей обязаны.
Но, в отличие от герцогини Этампской, она не стремилась сразу же вмешаться в государственные дела. Ее честолюбие было значительно худшего свойства: она просто стремилась сконцентрировать в своих руках раздачу титулов, рент, земельных владений. Движимая безграничной жадностью, она мечтала об обладании самым большим состоянием во Франции, и на протяжении двенадцати лет правления Генриха II все свои интриги она плела только ради этого, что и вынудило ее в конце концов, к несчастью, заняться политикой.
Начала она с довольно успешной акции: при каждой смене монарха обладатели различных государственных постов должны были, если желали их сохранить, уплатить налог, называвшийся «право подтверждения». Из этого налога Диана требовала себе значительную сумму. В результате в ущерб государственной казне ей были выплачены триста тысяч золотых экю.
Помимо этого, ей удалось присвоить немалые суммы из налогов на колокола, по поводу чего Рабле сказал:
«Этот король повесил все колокольчики королевства на шею своей кобыле…»
Но она сумела еще и не такое в тот день, когда уговорила короля подарить ей самые красивые драгоценные камни из королевской короны.
Современные историки оценили этот подарок в сумму около трех миллиардов наших франков.
Зная невероятную алчность своей любовницы, король выдумывал всевозможные поводы, чтобы жаловать ей все новые и новые ренты. Однажды он преподнес ей «пять тысяч пятьсот ливров в награду за добросердечные, приятные и заслуживающие всяческого уважения услуги, которые она оказала королеве».
Что, конечно, превосходило всякие пределы.
* * *
Разумеется, экстравагантное поведение короля очень скоро стало вызывать критику со стороны некоторых независимых политических деятелей, иностранных послов, например. В частности, Альваротто, представитель герцога Феррарского в Париже, писал: «Относительно Его Высочества можно сказать, что все его мысли заняты игрой в мяч, изредка охотой и постоянно ухаживанием за вдовой сенешаля: все свободное время днем, после завтрака, и вечером, после обеда, а это в среднем не меньше восьми часов в день, он проводит с ней. Если ей случается находиться в комнате у королевы, он посылает за ней. Дело дошло до того, что все вокруг сетуют на это и отмечают, что он ведет себя еще хуже, чем покойный король… Все сходятся на том, что Его Величество даже не понимает, что его, как здесь говорят, водят за нос».
Но не только иностранные послы осмеливались критиковать слепоту короля. Когда по требованию своей покровительницы архиепископ Реймса Карл Лотарннгский сместил кардинала Турнонского, при дворе, а затем и в Париже по рукам стала ходить эпиграмма:
Если и дальше покорны вы будете воле
Дианы и Карла, что правят вами так ловко,
И мнут, и сжимают, и лепят с большою сноровкой,
Сир, значит вы в их руках лишь воск и не более…
Это безжалостное четверостишие нисколько не помешало Генриху II по-прежнему осыпать любовницу почестями и подарками.
Осенью 1547 года он подарил ей, «принимая во внимание огромные и достойные заслуги перед королевством ее покойного мужа Луи де Брезе», замок Шенонсо, принадлежавший французской короне.
Однако на этот раз король хватил чересчур, и королева, изменив своей привычной сдержанности, при всех напомнила ему, что Шенонсо является неотчуждаемым владением в силу королевского эдикта 1539 года и что он не имел права распоряжаться им.
Пришлось ли ему взять обратно свой подарок у вдовы сенешаля? Нет, потому что Диана воспротивилась этому и благодаря хитрой процедуре сумела сохранить за собой Шенонсо. Это был ее второй замок, потому что ей уже принадлежал замок Ане, и теперь она с полным основанием могла считать себя хорошо обеспеченной.
В 1548 году вдова Великого сенешаля получила, наконец, титул герцогини Валансийской (и герцогство, разумеется).
Эта новая милость короля привела в негодование двор.
Все герцоги королевской крови были возмущены — стоит ли говорить, что тщетно — тем, что дочь де Сен-Валье по своему достоинству была поднята, до уровня королевской династии.
Фаворитка, подписывавшаяся отныне «Диана де Пуатье, герцогиня Валенсийская, графиня д'Альбон, дама де Сен-Валье», стала более ненавистной окружающим и более алчной, чем когда бы то ни было. Вот почему Флорентино Рикаролли написал в одном письме: «Невозможно выразить, какого величия и всемогущества достигла герцогиня Валансийская. Вот когда все пожалели о м-м д'Этамп…»
Все эти милости делали вполне официальной любовную связь Генриха II. Об этом говорилось совершенно откровенно, и почести, положенные королеве, воздавались фаворитке, о чем можно было судить, когда король совершил торжественный въезд в Лион в сопровождении Екатерины, Дианы и двора.
Все гербы, украшавшие город, имели тот вензель, который вызвал скандал во время коронования. И когда представители знати явились воздать почести новому королю, они проходили сначала перед фавориткой. и только потом перед королевой, находившейся на втором плане.
И в довершение ко всем мукам этого дня, когда Екатерина Медичи пережила самое страшное в своей жизни унижение, одна юная и очаровательная девушка, в костюме Дианы-охотницы, с свободно развевающимися белокурыми волосами, с месяцем во лбу и колчаном за спиной, появилась, чтобы приветствовать короля.
На девушке была легкая туника из белого и черного газа (цвете фаворитки), позволявшая видеть ее прелестные ноги. Она вела на веревочке «механического льва, вырезанного из дерева и представлявшего символ города Лиона, отдававшего себя во власть короля». Но недоброжелатели увидели в этом иной символ. И вокруг перешептывались, что Диана, тянущая за веревочку льва на колесиках, очень точно воспроизводит герцогиню Валансийскую, которая своей надушенной ручкой ведет на поводке короля…
Если высшая знать королевства и иностранные послы демонстрировали безукоризненную предупредительность и уважение к любовнице короля, то простой народ не особенно стеснялся насмехаться над Дианой и сочинял про нее издевательские песенки и куплеты.
Эти пасквильные куплеты хоть в какой-то мере служили отмщением для бедной Екатерины Медичи, которая в собственном дворце не смела возвысить голос и страдала от того, что вся ее жизнь свелась к роли «наседки, высиживающей детей».
Действительно, после десяти лет бесплодия она теперь что ни год производила на свет очередного Маленького принца.
Слабовольный Генрих II воспользовался этим, чтобы вполне официально устранить супругу от всех церемоний. В течение двенадцати лет, когда Диана занимала первое место при короле, королева держалась в тени, отягощенная потомством, которое, впрочем, оказалось весьма подпорченным…
Так как Екатерина постоянно находилась «в ожидании счастливого прибавления», Генрих II жил в свое удовольствие, что никого и не удивляло.
По вечерам, после обеда, который он проводил в компании с королевой и фавориткой, суверен очень учтиво обращался к Екатерине Медичи:
— Вы, наверное, утомились, мадам. Поэтому не хочу принуждать вас оставаться с нами. Ступайте, отдохните…
Тогда королева, кипя негодованием, поднималась из-за стола и отправлялась в свои покои, не произнеся ни слова, но при этом, по словам мемуариста, «как бы невзначай, по неловкости ударяя то там, то сям ногой по. встречающейся на пути мебели».
После ее исчезновения вставал король, за ним Диана, и в компании с несколькими близкими друзьями, они отправлялись в комнату фаворитки.
Начиналось с того, что Генрих докладывал Диане о текущих государственных делах, интересовался ее мнением о проекте нового налога, о содержании готовящегося очередного договора или об ответе, который следует дать иностранному дипломату, и вся эта дискуссия длилась зачастую больше часа. Потом все немного отдыхали. Посол Сен-Мори, регулярно славший в Италию донесения о том, что делалось при французском дворе, и сообщавший множество пикантных подробностей; описывает, в частности, ту несколько развязную манеру, с какой король держался в апартаментах герцогини Валансийской: «Он усаживался, тесно прижавшись к ней, с цитрой в руках, на которой немного поигрывал, и без конца спрашивал у коннетабля и у Омаля, разве у лесной богини (Дианы) плохой страж, трогая при этом ее соски и внимательно всматриваясь в лицо как человек, который не перестает удивляться, что она одарила его своей дружбой».
В то время, как король ласкал ее грудь, Диана, польщенная и одновременно смущенная, смеясь, старалась оттолкнуть его руку, говоря при этом, «что она не хочет быть морщинистой», потому что из собственного опыта знала, что мужская рука вредна для нежной кожи тех, чья грудь красиво вздымается.
Эта развязная манера держаться друг с другом на людях, возможно, покоробит наше сегодняшнее представление о стыдливости. Однако в XVI веке все было иначе, особенно при дворе, где жизнь короля не была тайной ни для кого. Мемуарист тех лет сообщает очень пикантный анекдот. Как-то вечером, когда Генрих II по обыкновению находился в покоях Дианы де Пуатье, вместе с несколькими друзьями, «в нем внезапно вспыхнул огонь желания, который сжигал его и заставил увести герцогиню Валансийскую в постель».
Хорошо воспитанные друзья, притворившись, что ничего не замечают, продолжали сидеть у камина и беседовать. Время от времени из темного угла, где стояла кровать фаворитки, доносились разные шумы, но никто не позволил себе прислушиваться. Но вдруг раздался какой-то треск, потом стук. В пылу любовных сражений любовники сломали кровать, и герцогиня свалилась в пролом.
Все присутствующие бросились на шум. Диану едва отыскали на ощупь и вывели, красную от смущения, на свет. Что касается короля, то у него просто не было времени навести порядок в своей одежде, и весь его вид был далек от величественности.
К счастью, Диане хватило тонкого вкуса расхохотаться, разрядив тем самым атмосферу <Судя по всему, Генрих II и Диана не особенно жаловали кровати. Альваротто в письме, посланном из Компьеня 1 октября 1549 года, писал: «Мэзон мне рассказал, как однажды вечером, видя, что она (Диана) пошла лечь, Его Величество закрыл дверь на ключ, и оба они прошли за кровать, которая была отодвинута от стены, делая вид, что болтают; они с такой силой сотрясали кровать, что в конце концов чуть было не свалились на пол; в комнате находились только две женщины; герцогиня сказала громко: „Сир, не прыгайте так сильно на моей кровати, иначе вы ее сломаете“.>…
Эта история несколько дней развлекала двор, и королева, конечно, тоже о ней узнала.
Она была оскорблена и в который уже раз задавалась вопросом, как удается герцогине Валансийской. — которая на двадцать лет старше нее, удерживать при себе короля. Этот вопрос постоянно мучил ее, потому что, по мнению Брантома, «она чувствовала себя такой же красивой, приятной, как и услужливой, а значит, достойной претендовать на свои лакомые куски»…
Сильно заинтригованная и не раз думавшая, что фаворитка владеет какой-то неведомой ей техникой любви, она решила научиться этому и поделилась своими мыслями с одной из своих наперсниц.
У той, к сожалению, не было большого опыта, и все ее «советы» ничему не научили королеву. Придя в отчаяние, обе женщины решили подсмотреть за любовниками именно тогда, когда они предаются своему излюбленному занятию. Тогда Екатерина Медичи приказала просверлить несколько дырочек в полу над комнатой герцогини, «чтобы увидеть, пишет Брантом, все, что происходит, и ту жизнь, которую ведут любовники». И стала ждать случая.
* * *
Однажды днем, видя, что король направляется в апартаменты Дианы, королева вместе со своей приятельницей быстро поднялись в упомянутую комнату и расположились у своего наблюдательного поста. Вытянувшись на полу и вперив взор в просверленные отверстия, стали смотреть, — но увидели лишь невероятную красоту: и прежде всего они заметили очень красивую женщину с белой, нежной и на удивленье свежей кожей, у которой ночная рубашка прикрывала одну половину тела и оставляла обнаженной другую. Женщина кокетничала, осыпала любовника ласками, дурачилась, и он отвечал ей тем же, да так, что они оставляли кровать и прямо в рубашках ложились и боролись на пушистом ковре, брошенном рядом с кроватью, чтобы избавиться от жаркой постели и ощутить прохладу, потому что это было во время самой большой жары».
Эта манера вести себя, которая ей была совершенно незнакома, поразила королеву и сильно раздосадовала. Она «принялась плакать, стенать и горевать, поскольку ей казалось, и она это говорила вслух, что ее муж никогда не обращался-с нею так и не совершал всех тех безумств, которые, она сама видела, позволял себе с другой».
— Понимая, что ей никогда не узнать тайны привлекательности Дианы, королева снова покорилась судьбе и, как писал Лоренцо Контарини, «несла свой крест с большим терпением».
Но очень скоро из-за болтливости слуг стало известно, что король Генрих II завладел драгоценностями бывшей фаворитки с тем, чтобы подарить их Диане де Пуатье, и это немного обнадежило простой люд, которому немало пришлось претерпеть от капризов прекрасной Анны.
В Париже в те дни ходила песенка об одной даме, которая когда-то высоко вознеслась, а теперь так низко упала.
К сожалению, герцогине предстояло упасть еще ниже.
Жан де Бросс, герцог Этампский, ее муж, живший в Бретани, однажды утром появился в Лимуре, полный решимости настоять на своих супружеских правах, а также востребовать причитающиеся ему по должности деньги, которые в течение пятнадцати лет до него так и не доходили по вине экс-фаворитки.
М-м д'Этамп была очень рассержена этим визитом, а первую претензию мужа нашла просто ошеломляющей.
— Прошло столько времени! — сказала она.
— Да, прошло двадцать лет, — сухо отозвался Жан де Бросс, — и все эти годы вы постоянно наставляли мне рога с королем. Сегодня король мертв, и ничто не может помешать мне лечь в вашу постель.
М-м д'Этамп подумала, что в сложившейся ситуации есть жертвы, на которые просто необходимо идти, и что вообще жизнь — это вечная долина слез.
Она согласилась.
Жан де Бросс, побуждаемый неутоленным желанием, которое за двадцать лет превратило его в человека несколько апоплексического, едва не опозорился, как пишет историк, потому что «сначала не мог показать себя достойным партнером, каким его знали бретонские девицы и дамы, так сильно он разволновался и ослабел»… Но потом он «взял себя в руки», и м-м д'Этамп на какое-то мгновение даже забыла, что рядом с нею муж…
<Потому что Франциск I назначил его губернатором Бретани вместо монсеньера де Шатобриана, мужа первой своей фаворитки! Один рогоносец сменил другого…>
Реальность, с которой она столкнулась придя в себя, оказалась, однако, удручающей: Жан де Бросс, быстро натянув на себя одежду, с посуровевшим взглядом положил перед ней бумаги, которые ей следовало подписать.
Она попыталась ему втолковать, что он выбрал для разговора о делах не совсем подходящий момент, но он возмутился:
— Вы моя жена и обязаны меня слушаться!
Бедняжка, еще «не остывшая от любовных ласк», подписала бумагу, по которой передавала мужу принадлежавшие ей поместья Шеврез, Дурдан и Лимур. После этого он приказал ей одеться:
— Вы скоро отправитесь в Бретань, где впредь будете жить.
Через несколько часов носилки, сопровождаемые вооруженными всадниками, доставили герцогиню в мрачный замок Ардуинэ, где ей предстояло пробыть в заточении восемнадцать лет.
* * *
Едва прибыв в Бретань и несмотря на плотную слежку, которую установил за ней муж, экс-фаворитка поручила нескольким верным людям наладить постоянную негласную связь с королевским двором, чтобы быть в курсе того, что там происходит.
А в это время в Сен-Жермене все были взволнованы событием, связанном с молодым сеньором Ги Шабо де Жарнака, деверем герцогини Этампской.
Этот, как всем было известно, очень бедный дворянин давно уже обращал на себя всеобщее внимание своей утонченной элегантностью и тем, что жил на широкую ногу.
Однажды дофин, подстрекаемый Дианой, которая не упускала ни одного случая запятнать семью своей соперницы, спросил молодого человека, на какие средства он «ведет столь блистательное существование».
Жарнак ограничился тем, что, улыбаясь, напомнил дофину о своем отце, который только что вторым браком женился на очень богатой даме, Мадлен де Пюи-Гюйон.
— Она меня поддерживает <Во французском языке этот глагол имеет два значения: «поддерживать» и «содержать».>, — добавил он, неосторожно произнеся двусмысленное слово.
Придя в восторг от этого промаха, дофин тут же рассказал всем, кто пожелал послушать, что Ги Шабо, оказывается, любовник своей мачехи. Злые языки разнесли эту новость по всему двору, и в конце концов она достигла ушей молодого дворянина. Придя в неописуемую ярость, он с негодованием воскликнул, что «злобен и труслив тот, кто распустил эту клевету, кем бы он ни был».
Оскорбление, разумеется, адресовалось наследнику престола. Последний же, не имея возможности потребовать удовлетворения, потому что его сан запрещал ему сражаться с простым дворянином, поручил одному из своих верных друзей, Франсуа Вивонну, сеньору де Ла Шатеньре, признать себя оскорбленным словами Жарнака и вызвать его на дуэль.
Ла Шатеньре, по-солдатски грубый и в то же время отзывчивый парень, согласился на это и тут же начал всех уверять, что Жарнак ему лично говорил такие ужасные слова: «Я сплю с моей мачехой».
Однако Франциск I, уступая нажиму м-м д'Этамп, которая боялась за жизнь своего деверя, воспротивился дуэли.
Но уже через неделю после смерти короля-рыцаря Ла Шатеньре, направляемый Дианой де Пуатье, мечтавшей покончить со всеми родственниками м-м д'Этамп, обратился к Генриху II со странным письмом:
«Сир, в споре, возникшем между Шабо и мною, я до настоящего времени думал лишь о защите своей чести, не касаясь чести дам, в „том числе и той, о которой идет речь. Учитывая, однако, что в доказательство своей правоты я вынужден был сказать, что Шабо поступил со своей мачехой как ему хотелось и что он сам сказал мне, что спал с нею, я покорно прошу вас разрешить мне драться на дуэли до победного конца, во время которой я надеюсь своим оружием доказать ему правоту того, что я сказал“.
Генрих II решил, что спор должен быть разрешен путем судебного поединка. Для его проведения была устроена специальная арена с трибунами для зрителей неподалеку от замка Сен-Жермен <Сегодня на этом месте высится колонна Нерона.>, и 15 июня 1547 года в присутствии всего двора оба противника, облаченные в доспехи, вышли на бой.
Они были очень разными по своим физическим данным: Жарнак — тонкий, хрупкий, Ла Шатеньре — коренастый, могучий атлет. Исход поединка ни у кого не вызывал сомнения, и Диана улыбалась, не испытывая ни малейшего беспокойства.
Неожиданно герольд издал традиционный клич:
«Сходитесь, почтенные воины!»
И все увидели, как оба противника, пылая ненавистью, устремились друг на друга. Из-за ударов мечей по щитам воздух наполнился страшными звуками, и многим уже казалось, что несчастный Жарнак будет вот-вот сметен, не успев сразиться.
Но вдруг все увидели, что он согнулся, прикрыл голову щитом, сделал резкий выпад вперед и молниеносным движением нанес Ла Шатеньре удар под левое колено. Колосс тут же рухнул.
На трибунах воцарилась мертвая тишина. Диана и Генрих II вытаращенными глазами взирали на своего борца», замертво свалившегося на поле. Оба испытывали смешанное чувство потрясения и ярости.
Звонкий голос вывел их из оцепенения и заставил поднять голову. То был голос Жарнака, который кричал своей жертве:
— Ла Шатеньре, верни мне мою честь! Богу и королю возгласи благодарность за оскорбление, которое ты мне нанес!
Ла Шатеньре не отвечал. Он истекал кровью, точно обезглавленная курица, и уже почти покинул этот мир.
Коннетабль де Монмиранси подошел осмотреть его и нашел, что дело плохо.
— Полагаю, что его следует унести, — сказал он просто.
Пока уносили умирающего, который вскоре преставился, Жарнак обратился к королю с просьбой публично вернуть ему честь.
Генрих II был тугодумом. Он долго молчал, силясь понять, что произошло. Наконец лишенным всякого выражения голосом он объявил, что Жарнак смыл обвинения, выдвинутые против него, затем поспешно удалился в сопровождении двора и Дианы, которая, побелев и сжав губы, не скрывала своего гнева…
Так закончилась эта странная дуэль благодаря «удару монсеньера де Жарнака», в которой не было ничего незаконного.
На следующий день, в Ардуинэ, м-м д'Этамп с радостью узнала, что честь ее семьи спасена и что у вдовы Великого сенешаля того и гляди разольется желчь.
ЖИЗНЬ ВТРОЕМ КОРОЛЯ ГЕНРИХА II
Узы брака временами так тяжелы, что тут и третий не покажется лишним, чтобы их тащить.
Ролан Мерсье
На рассвете 25 июля 1547 года жителя Реймса, проснувшись, увидели, что город их украшен точно алтарь. На еще пустынных улицах все дома пестрели богатыми коврами, тканями, затканными лилиями, венками из роз и опавшими от безветрия хоругвями. Постепенно все это окрасилось золотом первых лучей наступающего летнего дня.
Странный, город расставался с ночью. Город мечты и волшебных сказок, который первые ранние прохожие обнаружили с восхищением и гордостью. Привычный облик старого города исчез под многочисленными гирляндами цветов, лентами, за воздвигнутыми триумфальными арками, яшмовыми колоннами, увитыми листвой сводами и фонтанами, бьющими вином.
Но ради чего Реймс так преобразился?
Ради того праздника, который способен порадовать всех добрых людей королевства: ради коронации нового короля Франции.
* * *
В восемь часов все колокола города возвестили о приближении Генриха II.
Возглавляя группу сопровождавших его принцев крови, молодой суверен, восседавший на белом коне в богатой сбруе, был встречен у главных ворот города губернатором, нотаблями и горожанами, пребывавшими «в великой радости».
В месте встречи было установлено странного вида сооружение, увенчанное огромным солнцем, «похожим на яблоко с лучами».
Губернатор Реймса привлек внимание Генриха II к этой детали. Заинтригованный король остановил коня, а за ним и весь кортеж застыл в неподвижности. Тотчас же солнце раскрылось, и из него выдвинулось огромное сердце, которое на веревках стало опускаться перед сувереном.
И раньше чем толпа успела разразиться шквалом рукоплесканий при виде такого «чуда», сердце раскололось пополам, и глазам предстала очаровательная девушка, почти не обремененная одеждой, которая протягивала Генриху II ключи от города.
Король смотрел на это восхищенным взглядом, толпа же, не скрывая восторга, просто стонала от избытка чувств.
Тем временем нимфа произнесла коротенький комплимент королю, и сердце перед ней снова захлопнулось. Потом, точна по волшебству, сердце поднялось к солнцу, и «оно внезапно распустилось цветком лилии».
После того как интермедия завершилась, кортеж двинулся к площади, где жители Реймса решили соорудить что-то вроде помоста, покрытого бархатом, на котором теперь обнаженные женщины в объятиях сатиров изображали довольно смелые живые картины. Король лишь коротко взглянул на зрелище, явно не соответствующее предстоящим торжествам по случаю своего коронования, и продолжил путь, размышляя над тем, что день начался неплохо.
В кафедральном соборе не было ни обнаженных женщин, ни легкомысленных представлений, однако на мысли о любви и адюльтере присутствующих навел не кто иной, как сам король, и столь странным образом, что все буквально онемели. Он предстал перед всеми в светло-голубой атласной тунике, с вытканными на ней золотыми лилиями и вышитыми его инициалами, переплетенными с инициалами Дианы де Пуатье.
Епископы при виде двойного D, сплетенного с Н, переглянулись, покачав головой, и подумали, что новый король пойдет куда дальше, чем его отец, по пути скандала.
Диана де Пуатье также находилась в соборе, где впервые публично заняла почетное место, тогда как королева (бывшая, правда, на третьем месяце беременности) была отослана на дальние места.
Хотя большинство прелатов были шокированы присутствием Дианы, никто не осмелился сказать об этом вслух, поскольку кардинал Лотарингский, которому предстояло совершить помазание короля, был одним из самых верных союзников вдовы Великого сенешаля. А посему обращаться с протестами к этому властителю церкви было бессмысленно. Расточая елейные улыбки, пряча цепкий взгляд под полу прикрытыми веками, он скорее всего ответил бы на это:
— Ваш единственный долг, мой сын, молиться! Потому что, хотя ему еще не было и двадцати лет, у кардинала Лотарингского был большой опыт — ведь архиепископом он был назначен в возрасте девяти лет…
После этого памятного коронования Генрих, Диана и Екатерина поселились в Фонтенбло.
Вдова Великого сенешаля, прогнав всех министров, которым покровительствовала м-м д'Этамп, и поставив на их места своих друзей, стала всемогущественной. Теперь она правила королевством с помощью короля, который был влюблен, и министров, которые всем были ей обязаны.
Но, в отличие от герцогини Этампской, она не стремилась сразу же вмешаться в государственные дела. Ее честолюбие было значительно худшего свойства: она просто стремилась сконцентрировать в своих руках раздачу титулов, рент, земельных владений. Движимая безграничной жадностью, она мечтала об обладании самым большим состоянием во Франции, и на протяжении двенадцати лет правления Генриха II все свои интриги она плела только ради этого, что и вынудило ее в конце концов, к несчастью, заняться политикой.
Начала она с довольно успешной акции: при каждой смене монарха обладатели различных государственных постов должны были, если желали их сохранить, уплатить налог, называвшийся «право подтверждения». Из этого налога Диана требовала себе значительную сумму. В результате в ущерб государственной казне ей были выплачены триста тысяч золотых экю.
Помимо этого, ей удалось присвоить немалые суммы из налогов на колокола, по поводу чего Рабле сказал:
«Этот король повесил все колокольчики королевства на шею своей кобыле…»
Но она сумела еще и не такое в тот день, когда уговорила короля подарить ей самые красивые драгоценные камни из королевской короны.
Современные историки оценили этот подарок в сумму около трех миллиардов наших франков.
Зная невероятную алчность своей любовницы, король выдумывал всевозможные поводы, чтобы жаловать ей все новые и новые ренты. Однажды он преподнес ей «пять тысяч пятьсот ливров в награду за добросердечные, приятные и заслуживающие всяческого уважения услуги, которые она оказала королеве».
Что, конечно, превосходило всякие пределы.
* * *
Разумеется, экстравагантное поведение короля очень скоро стало вызывать критику со стороны некоторых независимых политических деятелей, иностранных послов, например. В частности, Альваротто, представитель герцога Феррарского в Париже, писал: «Относительно Его Высочества можно сказать, что все его мысли заняты игрой в мяч, изредка охотой и постоянно ухаживанием за вдовой сенешаля: все свободное время днем, после завтрака, и вечером, после обеда, а это в среднем не меньше восьми часов в день, он проводит с ней. Если ей случается находиться в комнате у королевы, он посылает за ней. Дело дошло до того, что все вокруг сетуют на это и отмечают, что он ведет себя еще хуже, чем покойный король… Все сходятся на том, что Его Величество даже не понимает, что его, как здесь говорят, водят за нос».
Но не только иностранные послы осмеливались критиковать слепоту короля. Когда по требованию своей покровительницы архиепископ Реймса Карл Лотарннгский сместил кардинала Турнонского, при дворе, а затем и в Париже по рукам стала ходить эпиграмма:
Если и дальше покорны вы будете воле
Дианы и Карла, что правят вами так ловко,
И мнут, и сжимают, и лепят с большою сноровкой,
Сир, значит вы в их руках лишь воск и не более…
Это безжалостное четверостишие нисколько не помешало Генриху II по-прежнему осыпать любовницу почестями и подарками.
Осенью 1547 года он подарил ей, «принимая во внимание огромные и достойные заслуги перед королевством ее покойного мужа Луи де Брезе», замок Шенонсо, принадлежавший французской короне.
Однако на этот раз король хватил чересчур, и королева, изменив своей привычной сдержанности, при всех напомнила ему, что Шенонсо является неотчуждаемым владением в силу королевского эдикта 1539 года и что он не имел права распоряжаться им.
Пришлось ли ему взять обратно свой подарок у вдовы сенешаля? Нет, потому что Диана воспротивилась этому и благодаря хитрой процедуре сумела сохранить за собой Шенонсо. Это был ее второй замок, потому что ей уже принадлежал замок Ане, и теперь она с полным основанием могла считать себя хорошо обеспеченной.
В 1548 году вдова Великого сенешаля получила, наконец, титул герцогини Валансийской (и герцогство, разумеется).
Эта новая милость короля привела в негодование двор.
Все герцоги королевской крови были возмущены — стоит ли говорить, что тщетно — тем, что дочь де Сен-Валье по своему достоинству была поднята, до уровня королевской династии.
Фаворитка, подписывавшаяся отныне «Диана де Пуатье, герцогиня Валенсийская, графиня д'Альбон, дама де Сен-Валье», стала более ненавистной окружающим и более алчной, чем когда бы то ни было. Вот почему Флорентино Рикаролли написал в одном письме: «Невозможно выразить, какого величия и всемогущества достигла герцогиня Валансийская. Вот когда все пожалели о м-м д'Этамп…»
Все эти милости делали вполне официальной любовную связь Генриха II. Об этом говорилось совершенно откровенно, и почести, положенные королеве, воздавались фаворитке, о чем можно было судить, когда король совершил торжественный въезд в Лион в сопровождении Екатерины, Дианы и двора.
Все гербы, украшавшие город, имели тот вензель, который вызвал скандал во время коронования. И когда представители знати явились воздать почести новому королю, они проходили сначала перед фавориткой. и только потом перед королевой, находившейся на втором плане.
И в довершение ко всем мукам этого дня, когда Екатерина Медичи пережила самое страшное в своей жизни унижение, одна юная и очаровательная девушка, в костюме Дианы-охотницы, с свободно развевающимися белокурыми волосами, с месяцем во лбу и колчаном за спиной, появилась, чтобы приветствовать короля.
На девушке была легкая туника из белого и черного газа (цвете фаворитки), позволявшая видеть ее прелестные ноги. Она вела на веревочке «механического льва, вырезанного из дерева и представлявшего символ города Лиона, отдававшего себя во власть короля». Но недоброжелатели увидели в этом иной символ. И вокруг перешептывались, что Диана, тянущая за веревочку льва на колесиках, очень точно воспроизводит герцогиню Валансийскую, которая своей надушенной ручкой ведет на поводке короля…
Если высшая знать королевства и иностранные послы демонстрировали безукоризненную предупредительность и уважение к любовнице короля, то простой народ не особенно стеснялся насмехаться над Дианой и сочинял про нее издевательские песенки и куплеты.
Эти пасквильные куплеты хоть в какой-то мере служили отмщением для бедной Екатерины Медичи, которая в собственном дворце не смела возвысить голос и страдала от того, что вся ее жизнь свелась к роли «наседки, высиживающей детей».
Действительно, после десяти лет бесплодия она теперь что ни год производила на свет очередного Маленького принца.
Слабовольный Генрих II воспользовался этим, чтобы вполне официально устранить супругу от всех церемоний. В течение двенадцати лет, когда Диана занимала первое место при короле, королева держалась в тени, отягощенная потомством, которое, впрочем, оказалось весьма подпорченным…
Так как Екатерина постоянно находилась «в ожидании счастливого прибавления», Генрих II жил в свое удовольствие, что никого и не удивляло.
По вечерам, после обеда, который он проводил в компании с королевой и фавориткой, суверен очень учтиво обращался к Екатерине Медичи:
— Вы, наверное, утомились, мадам. Поэтому не хочу принуждать вас оставаться с нами. Ступайте, отдохните…
Тогда королева, кипя негодованием, поднималась из-за стола и отправлялась в свои покои, не произнеся ни слова, но при этом, по словам мемуариста, «как бы невзначай, по неловкости ударяя то там, то сям ногой по. встречающейся на пути мебели».
После ее исчезновения вставал король, за ним Диана, и в компании с несколькими близкими друзьями, они отправлялись в комнату фаворитки.
Начиналось с того, что Генрих докладывал Диане о текущих государственных делах, интересовался ее мнением о проекте нового налога, о содержании готовящегося очередного договора или об ответе, который следует дать иностранному дипломату, и вся эта дискуссия длилась зачастую больше часа. Потом все немного отдыхали. Посол Сен-Мори, регулярно славший в Италию донесения о том, что делалось при французском дворе, и сообщавший множество пикантных подробностей; описывает, в частности, ту несколько развязную манеру, с какой король держался в апартаментах герцогини Валансийской: «Он усаживался, тесно прижавшись к ней, с цитрой в руках, на которой немного поигрывал, и без конца спрашивал у коннетабля и у Омаля, разве у лесной богини (Дианы) плохой страж, трогая при этом ее соски и внимательно всматриваясь в лицо как человек, который не перестает удивляться, что она одарила его своей дружбой».
В то время, как король ласкал ее грудь, Диана, польщенная и одновременно смущенная, смеясь, старалась оттолкнуть его руку, говоря при этом, «что она не хочет быть морщинистой», потому что из собственного опыта знала, что мужская рука вредна для нежной кожи тех, чья грудь красиво вздымается.
Эта развязная манера держаться друг с другом на людях, возможно, покоробит наше сегодняшнее представление о стыдливости. Однако в XVI веке все было иначе, особенно при дворе, где жизнь короля не была тайной ни для кого. Мемуарист тех лет сообщает очень пикантный анекдот. Как-то вечером, когда Генрих II по обыкновению находился в покоях Дианы де Пуатье, вместе с несколькими друзьями, «в нем внезапно вспыхнул огонь желания, который сжигал его и заставил увести герцогиню Валансийскую в постель».
Хорошо воспитанные друзья, притворившись, что ничего не замечают, продолжали сидеть у камина и беседовать. Время от времени из темного угла, где стояла кровать фаворитки, доносились разные шумы, но никто не позволил себе прислушиваться. Но вдруг раздался какой-то треск, потом стук. В пылу любовных сражений любовники сломали кровать, и герцогиня свалилась в пролом.
Все присутствующие бросились на шум. Диану едва отыскали на ощупь и вывели, красную от смущения, на свет. Что касается короля, то у него просто не было времени навести порядок в своей одежде, и весь его вид был далек от величественности.
К счастью, Диане хватило тонкого вкуса расхохотаться, разрядив тем самым атмосферу <Судя по всему, Генрих II и Диана не особенно жаловали кровати. Альваротто в письме, посланном из Компьеня 1 октября 1549 года, писал: «Мэзон мне рассказал, как однажды вечером, видя, что она (Диана) пошла лечь, Его Величество закрыл дверь на ключ, и оба они прошли за кровать, которая была отодвинута от стены, делая вид, что болтают; они с такой силой сотрясали кровать, что в конце концов чуть было не свалились на пол; в комнате находились только две женщины; герцогиня сказала громко: „Сир, не прыгайте так сильно на моей кровати, иначе вы ее сломаете“.>…
Эта история несколько дней развлекала двор, и королева, конечно, тоже о ней узнала.
Она была оскорблена и в который уже раз задавалась вопросом, как удается герцогине Валансийской. — которая на двадцать лет старше нее, удерживать при себе короля. Этот вопрос постоянно мучил ее, потому что, по мнению Брантома, «она чувствовала себя такой же красивой, приятной, как и услужливой, а значит, достойной претендовать на свои лакомые куски»…
Сильно заинтригованная и не раз думавшая, что фаворитка владеет какой-то неведомой ей техникой любви, она решила научиться этому и поделилась своими мыслями с одной из своих наперсниц.
У той, к сожалению, не было большого опыта, и все ее «советы» ничему не научили королеву. Придя в отчаяние, обе женщины решили подсмотреть за любовниками именно тогда, когда они предаются своему излюбленному занятию. Тогда Екатерина Медичи приказала просверлить несколько дырочек в полу над комнатой герцогини, «чтобы увидеть, пишет Брантом, все, что происходит, и ту жизнь, которую ведут любовники». И стала ждать случая.
* * *
Однажды днем, видя, что король направляется в апартаменты Дианы, королева вместе со своей приятельницей быстро поднялись в упомянутую комнату и расположились у своего наблюдательного поста. Вытянувшись на полу и вперив взор в просверленные отверстия, стали смотреть, — но увидели лишь невероятную красоту: и прежде всего они заметили очень красивую женщину с белой, нежной и на удивленье свежей кожей, у которой ночная рубашка прикрывала одну половину тела и оставляла обнаженной другую. Женщина кокетничала, осыпала любовника ласками, дурачилась, и он отвечал ей тем же, да так, что они оставляли кровать и прямо в рубашках ложились и боролись на пушистом ковре, брошенном рядом с кроватью, чтобы избавиться от жаркой постели и ощутить прохладу, потому что это было во время самой большой жары».
Эта манера вести себя, которая ей была совершенно незнакома, поразила королеву и сильно раздосадовала. Она «принялась плакать, стенать и горевать, поскольку ей казалось, и она это говорила вслух, что ее муж никогда не обращался-с нею так и не совершал всех тех безумств, которые, она сама видела, позволял себе с другой».
— Понимая, что ей никогда не узнать тайны привлекательности Дианы, королева снова покорилась судьбе и, как писал Лоренцо Контарини, «несла свой крест с большим терпением».