Бродский Иосиф Александрович. Собрание сочинений

«Да», гласит его поза, "в принципе, кровли хижин
 
 
смахивают силуэтом на очертанья гор.
Это, конечно, не к чести хижин и не в укор
горным вершинам, но подтверждает склонность
природы к простой геометрии. То есть, освоив конус,
 
 
она чуть-чуть увлеклась. И горы издалека
схожи с крестьянским жилищем, с хижиной батрака
вблизи. Не нужно быть сильно пьяным,
чтоб обнаружить сходство временного с постоянным
 
 
и настоящего с прошлым. Тем более — при ходьбе.
И если вы — пилигрим, вы знаете, что судьбе
угодней, чтоб человек себя полагал слугою
оставшегося за спиной, чем гравия под ногою
 
 
и марева впереди. Марево впереди
представляется будущим и говорит "иди
ко мне". Но по мере вашего к мареву приближенья
оно обретает, редея, знакомое выраженье
 
 
прошлого: те же склоны, те же пучки травы.
Поэтому я обут". "Но так и возникли вы, -
не соглашается с ним пилигрим. — Забавно,
что вы так выражаетесь. Ибо совсем недавно
 
 
вы были лишь точкой в мареве, потом разрослись в пятно".
"Ах, мы всего лишь два прошлых. Два прошлых дают одно
настоящее. И это, замечу, в лучшем
случае. В худшем — мы не получим
 
 
даже и этого. В худшем случае, карандаш
или игла художника изобразят пейзаж
без нас. Очарованный дымкой, далью,
глаз художника вправе вообще пренебречь деталью
 
 
— то есть моим и вашим существованьем. Мы -
то, в чем пейзаж не нуждается как в пирогах кумы.
Ни в настоящем, ни в будущем. Тем более — в их гибриде.
Видите ли, пейзаж есть прошлое в чистом виде,
 
 
лишившееся обладателя. Когда оно — просто цвет
вещи на расстояньи; ее ответ
на привычку пространства распоряжаться телом
по-своему. И поэтому прошлое может быть черно-белым,
 
 
коричневым, темно-зеленым. Вот почему порой
художник оказывается заворожен горой
или, скажем, развалинами. И надо отдать Джованни
должное, ибо Джованни внимателен к мелкой рвани
 
 
вроде нас, созерцая то Альпы, то древний Рим".
«Вы, значит, возникли из прошлого?» — волнуется пилигрим.
Но собеседник умолк, разглядывая устало
собачку, которая все-таки что-то себе достала
 
 
поужинать в груде мусора и вот-вот
взвизгнет от счастья, что и она живет.
«Да нет, — наконец он роняет. — Мы здесь просто так, гуляем».
И тут пейзаж оглашается заливистым сучьим лаем.
 

1993 — 1995

С натуры

   Джироламо Марчелло

 
Солнце садится, и бар на углу закрылся.
 
 
Фонари загораются, точно глаза актриса
окаймляет лиловой краской для красоты и жути.
 
 
И головная боль опускается на парашюте
в затылок врага в мостовой шинели.
 
 
И голуби на фронтоне дворца Минелли
ебутся в последних лучах заката,
 
 
не обращая внимания, как когда-то
наши предки угрюмые в допотопных
обстоятельствах, на себе подобных.
 
 
Удары колокола с колокольни,
пустившей в венецианском небе корни,
 
 
точно падающие, не достигая
почвы, плоды. Если есть другая
 
 
жизнь, кто-то в ней занят сбором
этих вещей. Полагаю, в скором
 
 
времени я это выясню. Здесь, где столько
пролито семени, слез восторга
 
 
и вина, в переулке земного рая
вечером я стою, вбирая
 
 
сильно скукожившейся резиной
легких чистый, осенне-зимний,
 
 
розовый от черепичных кровель
местный воздух, которым вдоволь
 
 
не надышаться, особенно — напоследок!
пахнущий освобожденьем клеток
 
 
от времени. Мятая точно деньги,
волна облизывает ступеньки
 
 
дворца своей голубой купюрой,
получая в качестве сдачи бурый
 
 
кирпич, подверженный дерматиту,
и ненадежную кариатиду,
 
 
водрузившую орган речи
с его сигаретой себе на плечи
 
 
и погруженную в лицезренье птичьей,
освободившейся от приличий,
 
 
вывернутой наизнанку спальни,
выглядящей то как слепок с пальмы,
 
 
то — обезумевшей римской
цифрой, то — рукописной строчкой с рифмой.
 

1995, Casa Marcello

Стакан с водой

 
Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,
и глядишь на меня сбежавшими из-под крана
глазами, в которых, блестя, двоится
прозрачная тебе под стать охрана.
 
 
Ты знаешь, что я — твое будущее: воронка,
одушевленный стояк и сопряжен с потерей
перспективы; что впереди — волокна,
сумрак внутренностей, не говоря — артерий.
 
 
Но это тебя не смущает. Вообще, у тюрем
вариантов больше для бесприютной
субстанции, чем у зарешеченной тюлем
свободы, тем паче — у абсолютной.
 
 
И ты совершенно права, считая, что обойдешься
без меня. Но чем дольше я существую,
тем позже ты превратишься в дождь за
окном, шлифующий мостовую.
 

1995

Ere perennius

 
Приключилась на твердую вещь напасть:
будто лишних дней циферблата пасть
отрыгнула назад, до бровей сыта
крупным будущим чтобы считать до ста.
И вокруг твердой вещи чужие ей
встали кодлом, базаря «Ржавей живей»
и "Даешь песок, чтобы в гроб хромать,
если ты из кости или камня, мать".
Отвечала вещь, на слова скупа:
"Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть -
не рукой под черную юбку лезть.
А тот камень-кость, гвоздь моей красы -
он скучает по вам с мезозоя, псы:
от него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней".
 

1995

Август

 
Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь все равно — вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.
 
 
Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди — река,
и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.
 
 
Запертые в жару, ставни увиты сплетнею
или просто плющом, чтоб не попасть впросак.
Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,
у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.
 
 
Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,
где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»,
прямо пропорционален отсутствующей толпе.
 

<январь 1996 г.>

Роману Каплану на следующий день после его 55-летия ^[103]

 
Прости, Роман, меня, мерзавца,
дай по лицу.
Но приключилось нализаться
вчера певцу.
 
 
И потому в твоей гостиной
был только Юз.
Роман, я был всегда скотиной
и остаюсь.
 
 
Прощенья нет подобной твари
(плюс иудей).
И нет мне места в «Самоваре»
среди людей.
 
 
В приличный дом теперь ублюдка
не станут звать.
Там, где блистают <...> ^[104], Людка,
мне не бывать.
 
 
Теперь мне пищей, вне сомнений, -
одна маца.
Ни шашлыка мне, ни пельменей,
ни холодца,
 
 
ни рюмки дорогой отныне.
Душою стар,
войду я, как Моисей в пустыне,
в ближайший бар
 
 
и прошепчу, припав к стакану
сухой губой:
"Ура! 55 Роману!
O boy! O boy!"
 

<1990-е>