Иоахим, конечно, об этом и не подумал, и Бертранд отправил посыльного с
соответствующим сообщением в полицию. "Так где же она пряталась в течение
этих трех дней?" "Этого она не сказала". "Ну что ж, пусть будет так". Такие
хладнокровие и деловитость были просто очаровательны; он чуть не
застрелился, а этот так просто рассуждает: тоже неплохо, и пусть будет так.
Но он не застрелился, потому что должен позаботиться о Руцене, а для этого
ему необходим совет Бертранда: "Послушайте, Бертранд, сейчас я должен буду,
наверное, унаследовать имение; я тут подумал вот о чем, не приобрести ли
Руцене-- ей ведь необходимы и дело, и занятие -магазинчик или что-нибудь
подобное..." "Вот как,-- отреагировал Бертранд-- Но это мне кажется не
совсем правильным". "Может, назначить ей определенную сумму денег? Как это
можно сделать?" "Переслать ей деньги. Но лучше назначить ей на какое-то
время пенсию; иначе она немедленно потратит все деньги". "Да, но как это
сделать?" "Знаете что, я бы, естественно, охотно вам во всем этом подсобил,
но лучше, если этим займется мой адвокат. Я договорюсь с ним о встрече
завтра или послезавтра. Впрочем, вам, дорогой мой, можно посочувствовать".
"А, не все ли равно",-- проронил Иоахим. "Ну, что вас так сильно мучает? Не
стоит, право, принимать все так близко к сердцу",-- посоветовал Бертранд
слегка добродушным тоном. "Его пропитанная ироничностью бестактность и эта
ироничная складка вокруг рта так отвратительны!" -- подумал Иоахим, и в
глубине души опять шевельнулось подозрение, что за этим необъяснимым
поведением Руцены и ее коварством стоят интриги Бертранда и еще какая-то
низменная связь, которая довела Руцену до безрассудства. Было, правда, и
маленькое удовлетворение оттого, что она в определенной степени изменила и
Бертранду с тем толстяком. К горлу снова подошло ощущение тошноты,
испытанное им вчера вечером. В какое же болото он попал! Снаружи по оконным
стеклам струились капли осеннего дождя. Здания на заводе "Борсиг" должны
быть сейчас черными от осевшей копоти, черные камни мостовой и заводской
двор, который можно увидеть через ворота, безбрежное черное и блестящее
болото. От него исходил запах сажи, которую с почерневших концов высоких
красноватых заводских труб сбивали вниз струи дождя; витал неприятный запах
гнили и серы. Это было болото; к нему относились и толстяк, и Руцена, и
Бертранд; все было из того же разряда, что и ночные увеселительные заведения
с их газовыми светильниками и туалетными комнатами. День стал ночью, точно
так же, как ночь -- днем. В голову ему пришло словосочетание "темные духи",
впрочем, он себе их довольно плохо представлял. А есть ведь и "светлые
духи". Ему приходилось слышать выражение "непорочный светлый образ". Да, это
то, что противоположно темным духам. Тут он опять увидел Элизабет, которая
была не такой, как все, и покачивалась высоко вверху над всем этим болотом
на серебристом облаке, Может быть, он себе все это уже представлял, когда
видел в спальне Элизабет белые кружевные облака и намеревался охранять ее
сон. Теперь уже скоро приедет она со своей матерью и поселится в новом доме.
То, что там имеются туалетные комнаты, было естественным, но он полагал, что
думать об этом -- богохульство. Но не менее богохульным казалось присутствие
в белой комнате Бертранда, который лежал здесь с вьющимися белокурыми
волосами подобно молоденькой девушке. Так тьма скрывает свое истинное
существо, не позволяет вырвать свою тайну. Бертранд же с озабоченным
дружеским участием продолжал: "Вы, Пазенов, выглядите настолько плохо, что
вас следовало бы отправить в отпуск, немного попутешествовать пошло бы вам
на пользу. У вас в голове появились бы другие мысли". "Он хочет отправить
меня куда-нибудь подальше,-- пронеслось в голове Йоахима,-С Руценой ему
удалось, теперь он хочет столкнуть в пропасть и Элизабет". "Нет,-- ответил
он,-- мне нельзя сейчас уезжать..." Бертранд какое-то мгновение молчал, а
затем показалось, будто он почувствовал подозрение Иоахима, и теперь ему
самому пришлось открыть свои злые замыслы относительно Элизабет, ибо он
спросил: "А госпожа Баддензен с дочерью уже в Берлине?" Бертранд все еще
участливо улыбался, почти даже сиял, но Иоахим с резкостью, которая была ему
несвойственна, коротко отрезал: "Дамы, наверное, несколько продлят свой
сезон в Лестове", Теперь он знал, что должен жить, что это его рыцарская
обязанность помешать тому, чтобы еще одна судьба не свалилась в пропасть и
не попала в сети Бертранда по его вине; Бертранд же на прощанье просто
весело произнес: "Значит, я договариваюсь с моим адвокатом... а когда дело с
Руценой будет улажено, вы обязательно съездите в отпуск. Вам он
действительно нужен". Иоахим ничего больше не ответил; решение было принято,
и он ушел в себя, полный тяжелых мыслей. Бертранд всегда пробуждал такие
мысли. И со скупым, так сказать, уставным жестом, сделанным, чтобы стряхнуть
с себя эти мысли, к Иоахиму фон Пазенову внезапно вернулось ощущение, будто
за руку его берет Гельмут, будто Гельмут опять хочет показать ему дорогу,
вернуть его обратно к традициям и обязанностям, снова открыть ему глаза. То,
что у Бертранда, которому вчерашняя вылазка в полицию не пошла на пользу, в
этот день опять поднялась температура, Иоахим фон Пазенов, впрочем, и не
заметил.
Известия из дома о болезни отца были по-прежнему неутешительными. Он
больше никого не узнавал: просто существовал, Иоахим поймал себя на
отвратительно приятном представлении, что сейчас в Штольпин можно не
опасаясь отправить любое письмо, представил себе картину, как почтальон с
сумкой заходит в комнату и как старик, ничего не соображая, роняет письмо за
письмом, даже если бы среди них находилось извещение о помолвке, И это было
своего рода облегчением и смутной надеждой на будущее,
Возможность снова встретиться с Руценой пугала его, хотя иногда, когда
он возвращался домой, ему было просто трудно представить, что он не увидит
ее у себя дома. Впрочем, теперь он каждый день ждал известий от нее,
поскольку дело о пенсии с адвокатом Бертранда он уже обсудил и следовало
предполагать, что Руцена об этом уже извещена. Вместо этого он получил
письмо от адвоката, в котором говорилось, что дарение получателем не
принимается. С этим нельзя было смириться; он отправился к Руцене; дом,
лестница и квартира действовали на него крайне угнетающе, с какой-то даже
пугающей тоской, Он опасался, что ему снова придется стоять перед закрытой
дверью, может быть, даже его будет прогонять какая-нибудь уборщица, и ему
было так неприятно вторгаться в комнату да-мы, что он просто спросил, дома
ли она, постучался и вошел. Комната и сама Руцена были в беспорядочном и
неубранном состоянии, все выглядело перерытым и запущенным. Она лежала на
диване, устало жестикулируя, словно знала, что он придет; Руцена вяло
проговорила: "Брать от тебя ничего в подарок, Кольцо оставлять мне. Память".
Иоахиму никак не удавалось отыскать в своем сердце сочувствие; если еще на
лестнице у него было намерение объяснить ей, что он по существу не понимает,
в чем она его обвиняет, то теперь он был просто зол; во всем этом он мог
видеть одну лишь запущенность и ничего более. Но он все-таки сказал:
"Руцена, я не знаю, что, собственно, случилось..." Она злорадно
ухмыльнулась, и в нем снова поднялась злость на ее запущенность и
неверность, на то, что она поступила с ним жестоко и несправедливо. Нет,
продолжать уговаривать ее -- лишено смысла, поэтому он сказал только, что
для него невыносимо будет знать, что ее судьба не обеспечена хоть в какой-то
степени, что он сделал бы это уже давно и независимо от того, были бы они
вместе или нет, и что сейчас ему сделать это было бы проще, поскольку он --
это он добавил с умыслом -- должен вскоре унаследовать имение и получить
больший доступ к деньгам, "Хороший человек,-- сказала Руцена,-- иметь только
плохой друг". В конце концов так в глубине души считал и Иоахим, но
поскольку в такое он не собирался ее посвящать, то он просто возразил: "Ну
почему Бертранд должен быть плохим другом?" "Вредить словом",-- ответила
Руцена. Казалось заманчивым создать вместе с Руценой совместный фронт против
Бертранда, но не было ли и это еще одним искушением сатаны и интригой
Бертранда? Руцена, очевидно, почувствовала это, потому что сказала: "Тебе
необходимо быть осторожным перед ним". Иоахим промолвил: "Мне известны его
ошибки". Она выпрямилась на диване, и теперь они сидели на нем рядом.
"Бедный хороший мальчик не может знать, какой плохой бывать человек", Иоахим
заверил ее, что он это очень даже хорошо знает и его не так легко ввести в
заблуждение. Какое-то время они разговаривали о Бертранде, не упоминая его
имени, а поскольку им не хотелось заканчивать разговор, то они не
отклонялись от темы, пока тоскливая печаль, скользившая в их словах, не
начала нарастать и в нее не погрузились их слова, соединившиеся в один поток
со слезами Руцены, который увеличивался и замедлял свой бег. У Иоахима в
глазах тоже дрожали слезы. Оба они оказались беспомощными перед
бессмысленностью бытия, поскольку замкнулись каждый в себе, так что больше
не могли надеяться на взаимную помощь. Они не решались взглянуть друг на
друга, и Иоахим наконец печальным голосом тихо проговорил: "Прошу тебя,
Руцена, возьми хотя бы деньги", Она ничего не ответила, но взяла его руку в
свои, Когда он наклонился к ней, чтобы поцеловать, она наклонила голову так,
что он попал губами между шпилек в ее волосах, "Иди сейчас,-- сказала она,--
быстро иди". И Иоахим молча вышел из комнаты, в которой уже стало темнеть.
Он сообщил адвокату, чтобы тот еще раз отправил свидетельство о
дарении; может быть, в этот раз Руцена его примет. Та нежность, с которой он
и Руцена простились, произвела на него куда большее впечатление, чем та
беспомощная злость, в которую повергло его не поддающееся осмыслению ее
поведение. Оно и сейчас по-прежнему оставалось непонятным и пугающим. Его
мысли о Руцене были полны приглушенного страстного стремления к ней, полны
той противоречивой тоски, с какой он в первые годы в кадетской школе
вспоминал о родительском доме и о матери. Не у нее ли сейчас тот толстяк?
Поневоле ему вспомнилась шутка, которой отец оскорбил Руцену, он и здесь
увидел проклятье отца, который, будучи сам больным и беспомощным, прислал
теперь своего заместителя. Да, и по Божьей воле исполняется проклятие отца,
а это значит, что следует смириться. * Иногда он предпринимал слабую попытку
вернуть Руцену; но когда до ее дома оставалось пройти пару улиц, он всегда
возвращался обратно или сворачивал куда-нибудь, попадал в пролетарский
квартал или в круговерть на Александерплац, а однажды он даже оказался у
Кюстринского вокзала. Сеть снова слишком запуталась, все нити выскользнули у
него из рук. Единственная отрада-- уладилось дело с пенсией, и Иоахим
проводил теперь много времени у адвоката Бертранда, гораздо больше, чем
требовалось в интересах дела. Но потраченные часы были своего рода
успокоением, и хотя адвокату эти скучные и даже где-то бессодержательные
визиты, вероятно, не доставляли удовольствия и Иоахим ничего не узнавал о
том, что надеялся узнать от представителя Бертранда, но все-таки адвокат не
имел ничего против, чтобы остановиться на имеющих очень условное отношение к
делу или даже почти что частных проблемах своего знатного клиента, он
проявил по отношению к нему ту профессиональную заботливость, которая, хоть
и мало напоминала заботливость врача, но, тем не менее, благотворно
воздействовала на Иоахима. Адвокат-- немногословный господин без бороды --
хоть и являлся адвокатом Бертранда, был похож на англичанина. Когда наконец
со значительным опозданием пришло заявление Руцены о приеме дарения, адвокат
сказал: "Ну что ж, теперь мы это имеем. Но если бы вы, господин фон Пазенов,
поинтересовались моим мнением, то я бы вам посоветовал освобождаться от
имеющей на что-нибудь право дамы вместо того, чтобы выделять соответствующий
капитал на пенсию". "Но,-- возразил ему Иоахим,-- я как раз обсуждал эту
проблему, связанную с пенсией, с господином фон Бертрандом, поскольку..."
"Мне известны ваши мотивы, господин фон Пазенов, я знаю также, что вам не
очень нравится -- простите мне это выражение -- брать быка за рога; но то,
что я предлагаю -- в интересах обеих сторон; для дамы -- это приличная сумма
денег, которая при известных обстоятельствах обеспечит ей лучшую жизненную
основу, чем пенсия, для вас же -- это вообще радикальное решение". Иоахим
впал в сомнения: а хотел ли он радикального решения? От адвоката не укрылись
его колебания: "Если мне позволено будет коснуться приватной стороны
вопроса, то мой опыт подсказывает, что предпочтение всегда целесообразно
отдавать решению, которое позволяет считать имеющиеся отношения
несуществующими.-- Иоахим бросил на него удивленный взгляд-- Да, господин
фон Пазенов, несуществующими. А традиция, вероятно, все же самая лучшая
путеводная нить". В голове крепко засело это слово "несуществующие". Было
просто примечательно, что Бертранд устами своего заместителя изменил
собственное мнение и даже признал теперь традицию чувства. Почему он это
сделал? Адвокат добавил: "Стоит подумать над этой проблемой и с этой точки
зрения, господин фон Пазенов; к тому же в вашем положении уступка части
капитала не имеет абсолютно никакого значения". Да, в его положении; чувство
родины снова шевельнулось в душе Иоахима теплой и успокаивающейся волной. В
этот раз он оставил контору адвоката в особенно хорошем расположении духа,
можно даже сказать, в приподнятом настроении, с ощущением собственной
значимости. Путь свой он еще не различал с полной ясностью, потому что все
еще барахтался в сетях невидимого, которые, казалось, накинули на этот город
всего того невидимого, что нельзя было уловить и что делало приглушенную и
еще не ушедшую тоску по Руцене бессодержательной, наполняя ее тем не менее
новым, пронизанным страхом содержанием, соединяя его самого таким новым и
таким нереальным образом с Руценой и с миром городского, что сеть ложного
блеска становилась сетью страха, которая раскинута вокруг него и в большой
путанице которой таилась угроза, а теперь и Элизабет, возвращаясь в мир
городского, что был ей чужд, попадала в эти сети, нетронутая и девственная,
запутавшаяся в дьявольском и неуловимом, повязанная его виной, вовлеченная
им, который не может освободиться из невидимых объятий зла; так что все еще
существовала yгpoза смешения света с тьмой, если даже невидимого и
отдаленного, если даже неустойчивого и неопределенного, то все-таки
грязного, того, что вытворял отец в доме матери со служанками. Но, невзирая
на все это, Иоахим, выйдя из конторы адвоката, ощутил перемену, ибо
возникало впечатление, словно бы Бертранд был уличен во лжи устами своего
собственного представителя: это был Бертранд, именно Бертранд, который
стремился заманить его в сети невидимого и неуловимого, а теперь его
представителю самому приходится признать, что какой-то там Пазенов занимает
совершенно иное положение, вне города и толчеи, даже если считать весь этот
беспорядок несуществующим. Да, это было сказано Бертрандом через своего
представителя, так что теперь зло, в конце концов, само поднимает руки, ведь
зло все еще покорно воле Божьей, которая устами отца требует уничтожения и
несуществования того, что было проклято отцом. Зло оказывается битым, и если
оно все еще не отрекается от своих намерений относительно Элизабет, то ему
самому придется позаботиться о том, чтобы оно последовало распоряжению отца.
И, не посоветовавшись с Бертрандом лично, Иоахим принял решение уполномочить
адвоката организовать выплату денег.
Точно так же не посоветовавшись с Бертрандом, Иоахим, получив известие
о прибытии семьи барона, надел парадную форму, новые перчатки и отправился к
Баддензенам, Хозяева хотели сразу же показать ему новый дом, но он попросил
барона уделить ему вначале немного времени для беседы личного порядка, и
когда они остались наедине с бароном, Иоахим ловким движением стал в
предписываемую уставами строевую стойку, вытянулся, словно перед
начальником, и попросил у барона руки Элизабет. Барон ответил: "Я очень рад,
это большая честь, мой дорогой Пазенов". Он позвал в комнату баронессу.
Баронесса произнесла, поднеся платочек к глазам: "О, я ждала этого, ведь от
материнского ока трудно что-либо утаить". Да, они очень рады обрести в нем
дорогого сына, они, наверное, не могли и пожелать чего-нибудь лучшего и
выражают уверенность, что он сделает все возможное для того, чтобы их дитя
было счастливо. Да, он сделает это, ответил он со строгим мужским выражением
на лице. Барон взял его за руку: но теперь им следует переговорить с дочерью
-- это ведь так естественно. Иоахим сказал, что он, конечно, все понимает;
после этого они провели еще с четверть часа в полуформальной,
полудоверительной беседе, в ходе которой Иоахим не преминул упомянуть о
ранении Бертранда; вскоре он простился, так и не увидевшись с Элизабет и не
посмотрев новый дом, но он не очень расстроился, ведь отныне для этого у
него вся жизнь впереди.
Он про себя отметил, что не горит страстным желанием, чтобы она
ответила согласием на его предложение, и ничто не подталкивало его к тому,
чтобы сократить время ожидания, иногда он даже удивлялся, что никак не может
представить себе будущую жизнь; единственное, что всплывало в его
воображении, был он сам, стоящий посреди хозяйского двора рядом с Элизабет,
в руках -- трость с белым набалдашником из слоновой кости, но когда он
пристальней всматривался в эту картину, то рядом возникал образ Бертранда.
Будет нелегким делом сообщить ему о своей помолвке; да, все было направлено
именно против Бертранда, именно от него следовало оберегать Элизабет, но,
строго говоря, это немножко смахивало на предательство, ибо однажды он в
известной степени уже уступил ему Элизабет. И если даже Бертранд заслуживал
того, чтобы оказаться в такой ситуации, все-таки было как-то жаль огорчать
его. Это, конечно же, не могло послужить причиной того, чтобы отложить
помолвку; его внезапно охватило такое чувство, что если Бертранда
предварительно не поставить в известность о помолвке, он может вообще на это
мероприятие не явиться. К тому же он был просто обязан не выпускать
Бертранда из поля зрения, до Иоахима не доходило, что за несколько последних
дней он настолько забыл о Бертранде, словно все его обязательства перед ним
были уже выполнены. К тому же Бертранд, вероятно, был еще болен, и Иоахим
отправился в клинику. Бертранд и вправду все еще находился там; персоналу
пришлось прилично с ним повозиться; Иоахим был расстроен всей душой, что вот
так оставил больного; если он и собрался с духом, что-бы рассказать о
предстоящем важном событии, то это было своего рода извинением за столь
скромное участие: "Но мне, дорогой Бертранд, не хотелось постоянно
обременять вас своими личными проблемами". Бертранд улыбнулся, и в этой
улыбке было что-то от врачебной или женской заботливости "Ну, это уже
слишком, Пазенов, все не так уж плохо; я рад возможности услышать вас". И
Иоахим рассказал о том, что еделал Элизабет предложение. "Я не знаю, как она
к этому отнесется, С волнением уповая на ее согласие, я ужасно боюсь отказа,
поскольку в таком случае я буду ощущать себя ввергнутым обратно во все эти
душераздирающие перипетии последних месяцев, которые вам большей частью
пришлось пережить вместе со мной, тогда как я питаю надежду рядом с ней
отыскать дорогу к освобождению". Бертранд снова улыбнулся: "Знаете, Пазенов,
сказано и вправду прекрасно, только после этого мне как-то не хочется, чтобы
вы женились; но вам не следует мучиться страхом, я уверен, что мы скоро
сможем вас поздравить". Какой отвратительный цинизм; этот человек
действительно плохой друг, да он и не друг вовсе, если сейчас приходится
признать в качестве смягчающего вину обстоятельства . его ревность и
разочарование. Поэтому Иоахим решил не обращать внимания на эти циничные
слова, а вернулся мыслями немного назад и спросил: "А что мне делать, если
она ответит отказом?" В ответ Бертранд сказал то, что ему хотелось услышать:
"Она не скажет "нет". Он сказал это с такой определенностью и уверенностью,
что Иоахима опять охватило то чувство защищенности, которое столь часто
испытывал он, общаясь с Бертрандом, Ему даже показалось несправедливым, что
Элизабет приходится довольствоваться им, ненадежным человеком, отказываясь
от мужчины преданного и уверенного в себе. Словно в подтверждение этого
что-то прошептало в нем: "Товарищи на солдатской службе". Перед глазами
вдруг возник образ Бертранда, когда он был еще майором, Но откуда такая
уверенность? Как он может знать, что Элизабет не откажет? К чему эта столь
ироничная улыбка? Что ему известно? И он пожалел, что посвятил его в свои
тайны.
У Бертранда, впрочем, были некоторые основания для ироничной, вернее,
всезнающей улыбки; но на сей раз это была всего лишь доброжелательная
усмешка.
Днем ранее Бертранда проведала Элизабет. Она приехала в клинику и
попросила, чтобы он вышел в приемную, Невзирая на боли, он сразу же
спустился вниз. Это был странный визит, который определенно не вписывался в
рамки принятого; но Элизабет и не утруждала себя тем, чтобы как-то
завуалировать это нарушение принципов общественной морали; явно
взволнованная, она без обиняков сказала: "Иоахим просит моей руки".
"Если вы любите его, то в чем проблема?" "Я не люблю его".
"В таком случае тоже не вижу проблем, ибо тогда вы ему просто
откажете",
"Значит, вы не хотите мне помочь?"
"Боюсь, Элизабет, что сделать этого не сможет никто",
"Мне казалось, вы могли бы",
"А мне не хотелось бы больше встречаться с вами". "Вы не испытываете
дружеского участия ко мне?"
"Я не знаю, Элизабет".
"Иоахим любит меня". "К сожалению, составной частью любви является
определенное благоразумие, почти что мудрость. С вашего позволения, я бы
все-таки рискнул усомниться в такой любви. Я уже однажды вас
предостерегал""Вы плохой друг"
"Да нет, просто бывают мгновения, когда следует быть абсолютно
искренним".
"Можно ли тогда быть для любви слишком глупым?"
"Именно об этом я и говорил"
"Наверное, и я слишком глупа для этого..."
"Послушайте, Элизабет, нам не стоит забивать себе голову такими
соображениями, это не те мотивы, исходя из которых принимают решения
относительно собственной жизни".
"Может быть, я люблю его... было время, когда я не думала об этом
замужестве с такой неохотой".
Элизабет сидела в широком больничном кресле в этой маленькой приемной,
устремив застывший взгляд в пол.
"Зачем вы пришли, Элизабет? Ведь не затем же, чтобы услышать совет,
который никто не в состоянии вам дать".
"Вы не хотите мне помочь".
"Вы пришли потому, что не можете смириться с тем, что кто-то от вас
ускользает".
"Мне очень тяжело... И вы не смеете этим пренебрегать.., слишком
тяжело, чтобы вы опять пытались говорить мне злые вещи. Мне казалось, что я
могу надеяться хоть на какое-нибудь сочувствие с вашей стороны..."
"Но я должен сказать вам правду. Вы пришли, потому что чувствуете, что
я в какой-то мере нахожусь где-то там, вне вашего мира, потому что считаете,
что в этом "где-то там" наряду с банальной альтернативой -- я его люблю или
я его не люблю--может существовать и еще какая-то возможность".
"Может быть, и так; я уже больше ничего не знаю".
"И вы пришли, потому что знаете, что я люблю вас -- я сказал вам об
этом достаточно откровенно,-- а также потому, что хотели мне показать, куда
ведет меня моя несколько абсурдная форма любви,-- он смотрел на нее сбоку,--
может, и для того, чтобы проверить, насколько быстро можно избавляться от
странностей в сознании,.."
"Это неправда!"
"Будем откровенны, Элизабет, для вас и для меня речь здесь идет о том,
смогли бы вы выйти за меня замуж. Или если уж выражаться абсолютно
правильно, то любите ли вы меня".
"Господин фон Бертранд, вы не смеете так злоупотреблять этой
ситуацией".
"Да об этом вам и говорить не стоит, тем более, что вы прекрасно
знаете, что это не так. Вы стоите перед жизненно важным решением, а значит,
не можете позволить себе запутаться во всех этих традиционных условностях.
Естественно, все просто сводится к тому, желает ли женщина иметь мужчину
любовником, а вовсе не к тому, хотят ли они вместе вести домашнее хозяйство.
Если я что-то и ставлю в вину этому Иоахиму, так это то, что он единственно
существенное обстоятельство не выяснил с вами, а опустился до того, что
обратился с так называемым сватовством прямо к родителям. Будьте спокойны,
за этим непременно последует еще и падение на колени".
"Вы опять намерены мучить меня. Мне не следовало приезжать сюда".
"Да, вам не следовало бы приезжать сюда, потому что я не желал вас
больше видеть, но ты не могла не приехать, потому что ты меня..."
Она зажала уши руками. "Вернее, находясь далеко, вы полагали, что могли
бы любить меня".
"Зачем вы мучите меня, неужели я еще недостаточно настрадалась?"
Запрокинув голову, закрыв глаза и прикоснувшись руками к вискам, она
откинулась в кресле; обычно так она сидела и в Лестове, и эта привычная поза
заставила его улыбнуться с какой-то даже нежностью. Он стоял у нее за
соответствующим сообщением в полицию. "Так где же она пряталась в течение
этих трех дней?" "Этого она не сказала". "Ну что ж, пусть будет так". Такие
хладнокровие и деловитость были просто очаровательны; он чуть не
застрелился, а этот так просто рассуждает: тоже неплохо, и пусть будет так.
Но он не застрелился, потому что должен позаботиться о Руцене, а для этого
ему необходим совет Бертранда: "Послушайте, Бертранд, сейчас я должен буду,
наверное, унаследовать имение; я тут подумал вот о чем, не приобрести ли
Руцене-- ей ведь необходимы и дело, и занятие -магазинчик или что-нибудь
подобное..." "Вот как,-- отреагировал Бертранд-- Но это мне кажется не
совсем правильным". "Может, назначить ей определенную сумму денег? Как это
можно сделать?" "Переслать ей деньги. Но лучше назначить ей на какое-то
время пенсию; иначе она немедленно потратит все деньги". "Да, но как это
сделать?" "Знаете что, я бы, естественно, охотно вам во всем этом подсобил,
но лучше, если этим займется мой адвокат. Я договорюсь с ним о встрече
завтра или послезавтра. Впрочем, вам, дорогой мой, можно посочувствовать".
"А, не все ли равно",-- проронил Иоахим. "Ну, что вас так сильно мучает? Не
стоит, право, принимать все так близко к сердцу",-- посоветовал Бертранд
слегка добродушным тоном. "Его пропитанная ироничностью бестактность и эта
ироничная складка вокруг рта так отвратительны!" -- подумал Иоахим, и в
глубине души опять шевельнулось подозрение, что за этим необъяснимым
поведением Руцены и ее коварством стоят интриги Бертранда и еще какая-то
низменная связь, которая довела Руцену до безрассудства. Было, правда, и
маленькое удовлетворение оттого, что она в определенной степени изменила и
Бертранду с тем толстяком. К горлу снова подошло ощущение тошноты,
испытанное им вчера вечером. В какое же болото он попал! Снаружи по оконным
стеклам струились капли осеннего дождя. Здания на заводе "Борсиг" должны
быть сейчас черными от осевшей копоти, черные камни мостовой и заводской
двор, который можно увидеть через ворота, безбрежное черное и блестящее
болото. От него исходил запах сажи, которую с почерневших концов высоких
красноватых заводских труб сбивали вниз струи дождя; витал неприятный запах
гнили и серы. Это было болото; к нему относились и толстяк, и Руцена, и
Бертранд; все было из того же разряда, что и ночные увеселительные заведения
с их газовыми светильниками и туалетными комнатами. День стал ночью, точно
так же, как ночь -- днем. В голову ему пришло словосочетание "темные духи",
впрочем, он себе их довольно плохо представлял. А есть ведь и "светлые
духи". Ему приходилось слышать выражение "непорочный светлый образ". Да, это
то, что противоположно темным духам. Тут он опять увидел Элизабет, которая
была не такой, как все, и покачивалась высоко вверху над всем этим болотом
на серебристом облаке, Может быть, он себе все это уже представлял, когда
видел в спальне Элизабет белые кружевные облака и намеревался охранять ее
сон. Теперь уже скоро приедет она со своей матерью и поселится в новом доме.
То, что там имеются туалетные комнаты, было естественным, но он полагал, что
думать об этом -- богохульство. Но не менее богохульным казалось присутствие
в белой комнате Бертранда, который лежал здесь с вьющимися белокурыми
волосами подобно молоденькой девушке. Так тьма скрывает свое истинное
существо, не позволяет вырвать свою тайну. Бертранд же с озабоченным
дружеским участием продолжал: "Вы, Пазенов, выглядите настолько плохо, что
вас следовало бы отправить в отпуск, немного попутешествовать пошло бы вам
на пользу. У вас в голове появились бы другие мысли". "Он хочет отправить
меня куда-нибудь подальше,-- пронеслось в голове Йоахима,-С Руценой ему
удалось, теперь он хочет столкнуть в пропасть и Элизабет". "Нет,-- ответил
он,-- мне нельзя сейчас уезжать..." Бертранд какое-то мгновение молчал, а
затем показалось, будто он почувствовал подозрение Иоахима, и теперь ему
самому пришлось открыть свои злые замыслы относительно Элизабет, ибо он
спросил: "А госпожа Баддензен с дочерью уже в Берлине?" Бертранд все еще
участливо улыбался, почти даже сиял, но Иоахим с резкостью, которая была ему
несвойственна, коротко отрезал: "Дамы, наверное, несколько продлят свой
сезон в Лестове", Теперь он знал, что должен жить, что это его рыцарская
обязанность помешать тому, чтобы еще одна судьба не свалилась в пропасть и
не попала в сети Бертранда по его вине; Бертранд же на прощанье просто
весело произнес: "Значит, я договариваюсь с моим адвокатом... а когда дело с
Руценой будет улажено, вы обязательно съездите в отпуск. Вам он
действительно нужен". Иоахим ничего больше не ответил; решение было принято,
и он ушел в себя, полный тяжелых мыслей. Бертранд всегда пробуждал такие
мысли. И со скупым, так сказать, уставным жестом, сделанным, чтобы стряхнуть
с себя эти мысли, к Иоахиму фон Пазенову внезапно вернулось ощущение, будто
за руку его берет Гельмут, будто Гельмут опять хочет показать ему дорогу,
вернуть его обратно к традициям и обязанностям, снова открыть ему глаза. То,
что у Бертранда, которому вчерашняя вылазка в полицию не пошла на пользу, в
этот день опять поднялась температура, Иоахим фон Пазенов, впрочем, и не
заметил.
Известия из дома о болезни отца были по-прежнему неутешительными. Он
больше никого не узнавал: просто существовал, Иоахим поймал себя на
отвратительно приятном представлении, что сейчас в Штольпин можно не
опасаясь отправить любое письмо, представил себе картину, как почтальон с
сумкой заходит в комнату и как старик, ничего не соображая, роняет письмо за
письмом, даже если бы среди них находилось извещение о помолвке, И это было
своего рода облегчением и смутной надеждой на будущее,
Возможность снова встретиться с Руценой пугала его, хотя иногда, когда
он возвращался домой, ему было просто трудно представить, что он не увидит
ее у себя дома. Впрочем, теперь он каждый день ждал известий от нее,
поскольку дело о пенсии с адвокатом Бертранда он уже обсудил и следовало
предполагать, что Руцена об этом уже извещена. Вместо этого он получил
письмо от адвоката, в котором говорилось, что дарение получателем не
принимается. С этим нельзя было смириться; он отправился к Руцене; дом,
лестница и квартира действовали на него крайне угнетающе, с какой-то даже
пугающей тоской, Он опасался, что ему снова придется стоять перед закрытой
дверью, может быть, даже его будет прогонять какая-нибудь уборщица, и ему
было так неприятно вторгаться в комнату да-мы, что он просто спросил, дома
ли она, постучался и вошел. Комната и сама Руцена были в беспорядочном и
неубранном состоянии, все выглядело перерытым и запущенным. Она лежала на
диване, устало жестикулируя, словно знала, что он придет; Руцена вяло
проговорила: "Брать от тебя ничего в подарок, Кольцо оставлять мне. Память".
Иоахиму никак не удавалось отыскать в своем сердце сочувствие; если еще на
лестнице у него было намерение объяснить ей, что он по существу не понимает,
в чем она его обвиняет, то теперь он был просто зол; во всем этом он мог
видеть одну лишь запущенность и ничего более. Но он все-таки сказал:
"Руцена, я не знаю, что, собственно, случилось..." Она злорадно
ухмыльнулась, и в нем снова поднялась злость на ее запущенность и
неверность, на то, что она поступила с ним жестоко и несправедливо. Нет,
продолжать уговаривать ее -- лишено смысла, поэтому он сказал только, что
для него невыносимо будет знать, что ее судьба не обеспечена хоть в какой-то
степени, что он сделал бы это уже давно и независимо от того, были бы они
вместе или нет, и что сейчас ему сделать это было бы проще, поскольку он --
это он добавил с умыслом -- должен вскоре унаследовать имение и получить
больший доступ к деньгам, "Хороший человек,-- сказала Руцена,-- иметь только
плохой друг". В конце концов так в глубине души считал и Иоахим, но
поскольку в такое он не собирался ее посвящать, то он просто возразил: "Ну
почему Бертранд должен быть плохим другом?" "Вредить словом",-- ответила
Руцена. Казалось заманчивым создать вместе с Руценой совместный фронт против
Бертранда, но не было ли и это еще одним искушением сатаны и интригой
Бертранда? Руцена, очевидно, почувствовала это, потому что сказала: "Тебе
необходимо быть осторожным перед ним". Иоахим промолвил: "Мне известны его
ошибки". Она выпрямилась на диване, и теперь они сидели на нем рядом.
"Бедный хороший мальчик не может знать, какой плохой бывать человек", Иоахим
заверил ее, что он это очень даже хорошо знает и его не так легко ввести в
заблуждение. Какое-то время они разговаривали о Бертранде, не упоминая его
имени, а поскольку им не хотелось заканчивать разговор, то они не
отклонялись от темы, пока тоскливая печаль, скользившая в их словах, не
начала нарастать и в нее не погрузились их слова, соединившиеся в один поток
со слезами Руцены, который увеличивался и замедлял свой бег. У Иоахима в
глазах тоже дрожали слезы. Оба они оказались беспомощными перед
бессмысленностью бытия, поскольку замкнулись каждый в себе, так что больше
не могли надеяться на взаимную помощь. Они не решались взглянуть друг на
друга, и Иоахим наконец печальным голосом тихо проговорил: "Прошу тебя,
Руцена, возьми хотя бы деньги", Она ничего не ответила, но взяла его руку в
свои, Когда он наклонился к ней, чтобы поцеловать, она наклонила голову так,
что он попал губами между шпилек в ее волосах, "Иди сейчас,-- сказала она,--
быстро иди". И Иоахим молча вышел из комнаты, в которой уже стало темнеть.
Он сообщил адвокату, чтобы тот еще раз отправил свидетельство о
дарении; может быть, в этот раз Руцена его примет. Та нежность, с которой он
и Руцена простились, произвела на него куда большее впечатление, чем та
беспомощная злость, в которую повергло его не поддающееся осмыслению ее
поведение. Оно и сейчас по-прежнему оставалось непонятным и пугающим. Его
мысли о Руцене были полны приглушенного страстного стремления к ней, полны
той противоречивой тоски, с какой он в первые годы в кадетской школе
вспоминал о родительском доме и о матери. Не у нее ли сейчас тот толстяк?
Поневоле ему вспомнилась шутка, которой отец оскорбил Руцену, он и здесь
увидел проклятье отца, который, будучи сам больным и беспомощным, прислал
теперь своего заместителя. Да, и по Божьей воле исполняется проклятие отца,
а это значит, что следует смириться. * Иногда он предпринимал слабую попытку
вернуть Руцену; но когда до ее дома оставалось пройти пару улиц, он всегда
возвращался обратно или сворачивал куда-нибудь, попадал в пролетарский
квартал или в круговерть на Александерплац, а однажды он даже оказался у
Кюстринского вокзала. Сеть снова слишком запуталась, все нити выскользнули у
него из рук. Единственная отрада-- уладилось дело с пенсией, и Иоахим
проводил теперь много времени у адвоката Бертранда, гораздо больше, чем
требовалось в интересах дела. Но потраченные часы были своего рода
успокоением, и хотя адвокату эти скучные и даже где-то бессодержательные
визиты, вероятно, не доставляли удовольствия и Иоахим ничего не узнавал о
том, что надеялся узнать от представителя Бертранда, но все-таки адвокат не
имел ничего против, чтобы остановиться на имеющих очень условное отношение к
делу или даже почти что частных проблемах своего знатного клиента, он
проявил по отношению к нему ту профессиональную заботливость, которая, хоть
и мало напоминала заботливость врача, но, тем не менее, благотворно
воздействовала на Иоахима. Адвокат-- немногословный господин без бороды --
хоть и являлся адвокатом Бертранда, был похож на англичанина. Когда наконец
со значительным опозданием пришло заявление Руцены о приеме дарения, адвокат
сказал: "Ну что ж, теперь мы это имеем. Но если бы вы, господин фон Пазенов,
поинтересовались моим мнением, то я бы вам посоветовал освобождаться от
имеющей на что-нибудь право дамы вместо того, чтобы выделять соответствующий
капитал на пенсию". "Но,-- возразил ему Иоахим,-- я как раз обсуждал эту
проблему, связанную с пенсией, с господином фон Бертрандом, поскольку..."
"Мне известны ваши мотивы, господин фон Пазенов, я знаю также, что вам не
очень нравится -- простите мне это выражение -- брать быка за рога; но то,
что я предлагаю -- в интересах обеих сторон; для дамы -- это приличная сумма
денег, которая при известных обстоятельствах обеспечит ей лучшую жизненную
основу, чем пенсия, для вас же -- это вообще радикальное решение". Иоахим
впал в сомнения: а хотел ли он радикального решения? От адвоката не укрылись
его колебания: "Если мне позволено будет коснуться приватной стороны
вопроса, то мой опыт подсказывает, что предпочтение всегда целесообразно
отдавать решению, которое позволяет считать имеющиеся отношения
несуществующими.-- Иоахим бросил на него удивленный взгляд-- Да, господин
фон Пазенов, несуществующими. А традиция, вероятно, все же самая лучшая
путеводная нить". В голове крепко засело это слово "несуществующие". Было
просто примечательно, что Бертранд устами своего заместителя изменил
собственное мнение и даже признал теперь традицию чувства. Почему он это
сделал? Адвокат добавил: "Стоит подумать над этой проблемой и с этой точки
зрения, господин фон Пазенов; к тому же в вашем положении уступка части
капитала не имеет абсолютно никакого значения". Да, в его положении; чувство
родины снова шевельнулось в душе Иоахима теплой и успокаивающейся волной. В
этот раз он оставил контору адвоката в особенно хорошем расположении духа,
можно даже сказать, в приподнятом настроении, с ощущением собственной
значимости. Путь свой он еще не различал с полной ясностью, потому что все
еще барахтался в сетях невидимого, которые, казалось, накинули на этот город
всего того невидимого, что нельзя было уловить и что делало приглушенную и
еще не ушедшую тоску по Руцене бессодержательной, наполняя ее тем не менее
новым, пронизанным страхом содержанием, соединяя его самого таким новым и
таким нереальным образом с Руценой и с миром городского, что сеть ложного
блеска становилась сетью страха, которая раскинута вокруг него и в большой
путанице которой таилась угроза, а теперь и Элизабет, возвращаясь в мир
городского, что был ей чужд, попадала в эти сети, нетронутая и девственная,
запутавшаяся в дьявольском и неуловимом, повязанная его виной, вовлеченная
им, который не может освободиться из невидимых объятий зла; так что все еще
существовала yгpoза смешения света с тьмой, если даже невидимого и
отдаленного, если даже неустойчивого и неопределенного, то все-таки
грязного, того, что вытворял отец в доме матери со служанками. Но, невзирая
на все это, Иоахим, выйдя из конторы адвоката, ощутил перемену, ибо
возникало впечатление, словно бы Бертранд был уличен во лжи устами своего
собственного представителя: это был Бертранд, именно Бертранд, который
стремился заманить его в сети невидимого и неуловимого, а теперь его
представителю самому приходится признать, что какой-то там Пазенов занимает
совершенно иное положение, вне города и толчеи, даже если считать весь этот
беспорядок несуществующим. Да, это было сказано Бертрандом через своего
представителя, так что теперь зло, в конце концов, само поднимает руки, ведь
зло все еще покорно воле Божьей, которая устами отца требует уничтожения и
несуществования того, что было проклято отцом. Зло оказывается битым, и если
оно все еще не отрекается от своих намерений относительно Элизабет, то ему
самому придется позаботиться о том, чтобы оно последовало распоряжению отца.
И, не посоветовавшись с Бертрандом лично, Иоахим принял решение уполномочить
адвоката организовать выплату денег.
Точно так же не посоветовавшись с Бертрандом, Иоахим, получив известие
о прибытии семьи барона, надел парадную форму, новые перчатки и отправился к
Баддензенам, Хозяева хотели сразу же показать ему новый дом, но он попросил
барона уделить ему вначале немного времени для беседы личного порядка, и
когда они остались наедине с бароном, Иоахим ловким движением стал в
предписываемую уставами строевую стойку, вытянулся, словно перед
начальником, и попросил у барона руки Элизабет. Барон ответил: "Я очень рад,
это большая честь, мой дорогой Пазенов". Он позвал в комнату баронессу.
Баронесса произнесла, поднеся платочек к глазам: "О, я ждала этого, ведь от
материнского ока трудно что-либо утаить". Да, они очень рады обрести в нем
дорогого сына, они, наверное, не могли и пожелать чего-нибудь лучшего и
выражают уверенность, что он сделает все возможное для того, чтобы их дитя
было счастливо. Да, он сделает это, ответил он со строгим мужским выражением
на лице. Барон взял его за руку: но теперь им следует переговорить с дочерью
-- это ведь так естественно. Иоахим сказал, что он, конечно, все понимает;
после этого они провели еще с четверть часа в полуформальной,
полудоверительной беседе, в ходе которой Иоахим не преминул упомянуть о
ранении Бертранда; вскоре он простился, так и не увидевшись с Элизабет и не
посмотрев новый дом, но он не очень расстроился, ведь отныне для этого у
него вся жизнь впереди.
Он про себя отметил, что не горит страстным желанием, чтобы она
ответила согласием на его предложение, и ничто не подталкивало его к тому,
чтобы сократить время ожидания, иногда он даже удивлялся, что никак не может
представить себе будущую жизнь; единственное, что всплывало в его
воображении, был он сам, стоящий посреди хозяйского двора рядом с Элизабет,
в руках -- трость с белым набалдашником из слоновой кости, но когда он
пристальней всматривался в эту картину, то рядом возникал образ Бертранда.
Будет нелегким делом сообщить ему о своей помолвке; да, все было направлено
именно против Бертранда, именно от него следовало оберегать Элизабет, но,
строго говоря, это немножко смахивало на предательство, ибо однажды он в
известной степени уже уступил ему Элизабет. И если даже Бертранд заслуживал
того, чтобы оказаться в такой ситуации, все-таки было как-то жаль огорчать
его. Это, конечно же, не могло послужить причиной того, чтобы отложить
помолвку; его внезапно охватило такое чувство, что если Бертранда
предварительно не поставить в известность о помолвке, он может вообще на это
мероприятие не явиться. К тому же он был просто обязан не выпускать
Бертранда из поля зрения, до Иоахима не доходило, что за несколько последних
дней он настолько забыл о Бертранде, словно все его обязательства перед ним
были уже выполнены. К тому же Бертранд, вероятно, был еще болен, и Иоахим
отправился в клинику. Бертранд и вправду все еще находился там; персоналу
пришлось прилично с ним повозиться; Иоахим был расстроен всей душой, что вот
так оставил больного; если он и собрался с духом, что-бы рассказать о
предстоящем важном событии, то это было своего рода извинением за столь
скромное участие: "Но мне, дорогой Бертранд, не хотелось постоянно
обременять вас своими личными проблемами". Бертранд улыбнулся, и в этой
улыбке было что-то от врачебной или женской заботливости "Ну, это уже
слишком, Пазенов, все не так уж плохо; я рад возможности услышать вас". И
Иоахим рассказал о том, что еделал Элизабет предложение. "Я не знаю, как она
к этому отнесется, С волнением уповая на ее согласие, я ужасно боюсь отказа,
поскольку в таком случае я буду ощущать себя ввергнутым обратно во все эти
душераздирающие перипетии последних месяцев, которые вам большей частью
пришлось пережить вместе со мной, тогда как я питаю надежду рядом с ней
отыскать дорогу к освобождению". Бертранд снова улыбнулся: "Знаете, Пазенов,
сказано и вправду прекрасно, только после этого мне как-то не хочется, чтобы
вы женились; но вам не следует мучиться страхом, я уверен, что мы скоро
сможем вас поздравить". Какой отвратительный цинизм; этот человек
действительно плохой друг, да он и не друг вовсе, если сейчас приходится
признать в качестве смягчающего вину обстоятельства . его ревность и
разочарование. Поэтому Иоахим решил не обращать внимания на эти циничные
слова, а вернулся мыслями немного назад и спросил: "А что мне делать, если
она ответит отказом?" В ответ Бертранд сказал то, что ему хотелось услышать:
"Она не скажет "нет". Он сказал это с такой определенностью и уверенностью,
что Иоахима опять охватило то чувство защищенности, которое столь часто
испытывал он, общаясь с Бертрандом, Ему даже показалось несправедливым, что
Элизабет приходится довольствоваться им, ненадежным человеком, отказываясь
от мужчины преданного и уверенного в себе. Словно в подтверждение этого
что-то прошептало в нем: "Товарищи на солдатской службе". Перед глазами
вдруг возник образ Бертранда, когда он был еще майором, Но откуда такая
уверенность? Как он может знать, что Элизабет не откажет? К чему эта столь
ироничная улыбка? Что ему известно? И он пожалел, что посвятил его в свои
тайны.
У Бертранда, впрочем, были некоторые основания для ироничной, вернее,
всезнающей улыбки; но на сей раз это была всего лишь доброжелательная
усмешка.
Днем ранее Бертранда проведала Элизабет. Она приехала в клинику и
попросила, чтобы он вышел в приемную, Невзирая на боли, он сразу же
спустился вниз. Это был странный визит, который определенно не вписывался в
рамки принятого; но Элизабет и не утруждала себя тем, чтобы как-то
завуалировать это нарушение принципов общественной морали; явно
взволнованная, она без обиняков сказала: "Иоахим просит моей руки".
"Если вы любите его, то в чем проблема?" "Я не люблю его".
"В таком случае тоже не вижу проблем, ибо тогда вы ему просто
откажете",
"Значит, вы не хотите мне помочь?"
"Боюсь, Элизабет, что сделать этого не сможет никто",
"Мне казалось, вы могли бы",
"А мне не хотелось бы больше встречаться с вами". "Вы не испытываете
дружеского участия ко мне?"
"Я не знаю, Элизабет".
"Иоахим любит меня". "К сожалению, составной частью любви является
определенное благоразумие, почти что мудрость. С вашего позволения, я бы
все-таки рискнул усомниться в такой любви. Я уже однажды вас
предостерегал""Вы плохой друг"
"Да нет, просто бывают мгновения, когда следует быть абсолютно
искренним".
"Можно ли тогда быть для любви слишком глупым?"
"Именно об этом я и говорил"
"Наверное, и я слишком глупа для этого..."
"Послушайте, Элизабет, нам не стоит забивать себе голову такими
соображениями, это не те мотивы, исходя из которых принимают решения
относительно собственной жизни".
"Может быть, я люблю его... было время, когда я не думала об этом
замужестве с такой неохотой".
Элизабет сидела в широком больничном кресле в этой маленькой приемной,
устремив застывший взгляд в пол.
"Зачем вы пришли, Элизабет? Ведь не затем же, чтобы услышать совет,
который никто не в состоянии вам дать".
"Вы не хотите мне помочь".
"Вы пришли потому, что не можете смириться с тем, что кто-то от вас
ускользает".
"Мне очень тяжело... И вы не смеете этим пренебрегать.., слишком
тяжело, чтобы вы опять пытались говорить мне злые вещи. Мне казалось, что я
могу надеяться хоть на какое-нибудь сочувствие с вашей стороны..."
"Но я должен сказать вам правду. Вы пришли, потому что чувствуете, что
я в какой-то мере нахожусь где-то там, вне вашего мира, потому что считаете,
что в этом "где-то там" наряду с банальной альтернативой -- я его люблю или
я его не люблю--может существовать и еще какая-то возможность".
"Может быть, и так; я уже больше ничего не знаю".
"И вы пришли, потому что знаете, что я люблю вас -- я сказал вам об
этом достаточно откровенно,-- а также потому, что хотели мне показать, куда
ведет меня моя несколько абсурдная форма любви,-- он смотрел на нее сбоку,--
может, и для того, чтобы проверить, насколько быстро можно избавляться от
странностей в сознании,.."
"Это неправда!"
"Будем откровенны, Элизабет, для вас и для меня речь здесь идет о том,
смогли бы вы выйти за меня замуж. Или если уж выражаться абсолютно
правильно, то любите ли вы меня".
"Господин фон Бертранд, вы не смеете так злоупотреблять этой
ситуацией".
"Да об этом вам и говорить не стоит, тем более, что вы прекрасно
знаете, что это не так. Вы стоите перед жизненно важным решением, а значит,
не можете позволить себе запутаться во всех этих традиционных условностях.
Естественно, все просто сводится к тому, желает ли женщина иметь мужчину
любовником, а вовсе не к тому, хотят ли они вместе вести домашнее хозяйство.
Если я что-то и ставлю в вину этому Иоахиму, так это то, что он единственно
существенное обстоятельство не выяснил с вами, а опустился до того, что
обратился с так называемым сватовством прямо к родителям. Будьте спокойны,
за этим непременно последует еще и падение на колени".
"Вы опять намерены мучить меня. Мне не следовало приезжать сюда".
"Да, вам не следовало бы приезжать сюда, потому что я не желал вас
больше видеть, но ты не могла не приехать, потому что ты меня..."
Она зажала уши руками. "Вернее, находясь далеко, вы полагали, что могли
бы любить меня".
"Зачем вы мучите меня, неужели я еще недостаточно настрадалась?"
Запрокинув голову, закрыв глаза и прикоснувшись руками к вискам, она
откинулась в кресле; обычно так она сидела и в Лестове, и эта привычная поза
заставила его улыбнуться с какой-то даже нежностью. Он стоял у нее за