Мы простояли так довольно долго, на почтительном расстоянии, словно загипнотизированные этими обломками.
— У него не было никаких причин сворачивать с дороги, — заметила Жильберта, — раз он ехал по полосе, отведенной для скоростных автомобилей. А не было ли перед ним другой машины?
— Нет. Дорога была свободна. Это я прекрасно помню. Но я должен был ехать правее. Может, прижимая меня, он хотел напомнить мне об этом?
— Полно! — Помолчав, она добавила: — Ты больше не сядешь за руль. Не следовало мне снимать эту квартиру.
— Мы сняли ее вместе.
— Да, но я сделала плохой выбор. Квартира неудачно расположена. Ты вынужден совершать утомительные переезды.
Она, казалось, была искренне сердита на себя, ее удручала серьезность совершенной ошибки.
— Ладно, — проговорил я, — еще немного, и ты обвинишь себя, что направила мою машину прямо на это дерево! Пошли отсюда! Вернемся домой! Не следует все усложнять. Я увлек ее, но она еще несколько раз оглядывалась, все повторяя:
— Мы купим другую. Дело не в этом… Не в этом! Вечер прошел довольно грустно.
ИЗ ОТЧЕТА № 13
ИЗ ОТЧЕТА № 15
— У него не было никаких причин сворачивать с дороги, — заметила Жильберта, — раз он ехал по полосе, отведенной для скоростных автомобилей. А не было ли перед ним другой машины?
— Нет. Дорога была свободна. Это я прекрасно помню. Но я должен был ехать правее. Может, прижимая меня, он хотел напомнить мне об этом?
— Полно! — Помолчав, она добавила: — Ты больше не сядешь за руль. Не следовало мне снимать эту квартиру.
— Мы сняли ее вместе.
— Да, но я сделала плохой выбор. Квартира неудачно расположена. Ты вынужден совершать утомительные переезды.
Она, казалось, была искренне сердита на себя, ее удручала серьезность совершенной ошибки.
— Ладно, — проговорил я, — еще немного, и ты обвинишь себя, что направила мою машину прямо на это дерево! Пошли отсюда! Вернемся домой! Не следует все усложнять. Я увлек ее, но она еще несколько раз оглядывалась, все повторяя:
— Мы купим другую. Дело не в этом… Не в этом! Вечер прошел довольно грустно.
ИЗ ОТЧЕТА № 13
… Фон Клаус чуть было не погиб в машине на восточной автостраде. Обычное дорожное происшествие. Он ехал быстро, и его прижал какой-то тип, ехавший еще быстрее, чем он, на машине марки «альфа-ромео». Он потерял управление своей машиной и несколько раз перевернулся. Все обошлось. Что очень жаль. Это происшествие вынуждает нас изменить свои планы. Второе «происшествие» такого же порядка может и в самом деле показаться подозрительным.
30 августа
Жильберта плохо спит. Она внезапно просыпается с криками: «Нет, нет…» Я подхожу к ней, целую. Она не знает, что ее разбудило. Моя авария глубоко ее потрясла, вот в чем дело. Я вижу, что она также потеряла аппетит. Стоят мне спуститься в сад выкурить сигарету, как она тут же бежит следом за мной: «Куда ты?» Меня, естественно, это раздражает. Я не могу отчитываться в каждом своем шаге. Но заставляю себя быть с ней терпеливым. В конце концов Жильберта успокоится. По крайней мере я на это надеюсь. Если же нет, нас ждет невеселая жизнь.
31 августа
Она снова принялась за прежнее. Наша квартира ей уже не нравится… Во-первых, нам нужен телефон. А потом, это слишком далеко. Целых четверть часа до вокзала. Пригородные поезда не слишком удобны. Поставщиков не так-то просто сюда заманить. Она всем недовольна.
— Тебе не хочется перебраться в Париж?
Что касается мена, я согласен на все, лишь бы меня оставили в покое. А вот покоя и нет. Жильберта чудесная женщина, но, если я долго валяюсь в постели, она начинает открывать кран в ванной комнате, звенеть чашками, чтобы напомнить мне, что пора вставать. Она просыпается рано и не выкосит, когда я в пижаме бесцельно слоняюсь по комнатам, как я привык за многие годы. Моя любовь к беспорядочной жизни действует ей на нервы. Если я слишком долго сижу в кресле, закрыв глаза и положив ноги на край стола, она наклоняется ко мне:
— Тебе скучно?
— Да нет, я работаю.
— Странная манера работать!
И тем не менее это так, я работаю, я мысленно проигрываю музыкальные пьесы, составляю программы, налаживаю понемногу жизнь квартета, моего квартета. Иногда она бросает как бы мимоходом, что еще хуже:
— Там ты играл куда больше…
— Да.
— Ты это из-за меня меньше играешь?
— Да нет. Только я ничего не могу делать, пока остальные не приедут.
Она не смеет признаться мне, что ее мучит, но я и так знаю. Когда она видит, как я сижу вроде бы без дела, она не смеет выйти из дому. Она воображает, что я со своей стороны только и подстерегаю минуту, когда смогу отправиться один на прогулку, и тогда или меня собьет машина, или мне на голову свалится труба, и меня, окровавленного, принесут домой. Вот такие картины неотступно преследуют ее. Так что мы почти все время проводим дома. И становимся оба все более обидчивыми и подозрительными. Теперь ей захотелось снять квартиру в центре Парижа. Она обставляет ее, украшает, спрашивает мое мнение. Меня же это совершенно не интересует. Откровенно говоря, мне не терпится оказаться в Бордо, Лионе, Тулузе или же в Брюсселе, Лозанне, Милане, и меня бы вполне устроила любая комната в гостинице. Мне и дела нет до атласа и кретона, когда я весь погружен в Гайдна или Моцарта. Но это я держу про себя, потому что Жильберта не поняла бы меня. И чтобы ее успокоить, я заставляю себя, словно наказанный школьник, играть этюды. Когда она решает, что я занят работой, что я увлекся, она уходит по делам. Я и не слышу, как она тихонечко закрывает за собой дверь. Если бы она посмела, она бы заперла меня на ключ. Вернувшись, она прислушивается. Я просто чувствую, как она переводит дыхание, успокаивается. «Благодарю тебя, Господи; он здесь! Он не сбежал от меня!» «Ты принадлежишь мне!» — говорят любовники. Увы!
3 сентября
Меня просто поражает, какую энергию может развить Жильберта, когда ей чего-то очень захочется. Она вбила себе в голову, что наша маленькая квартирка расположена в неудобном месте. Так вот, теперь она присмотрела новую меблированную квартиру. Право же, она ставит передо мной множество проблем! Во-первых, где она берет деньги? Может, заняла деньги под виллу? Я, понятно, не стану ее об этом спрашивать, но у меня вовсе не создается впечатления, что она экономит или стеснена в средствах. А я ведь помню, что мне сказал Франк: де Баер все промотал и Жильберте необходимо получить наследство, то самое наследство, о котором она даже не упоминает. Все-таки это очень странно! Если бы она заложила свою виллу, она наверняка не была бы столь расточительна. Впрочем, кто станет покупать заложенную виллу? И вот по вечерам, ложась в постель, я принимаюсь сочинять самые причудливые истории. Я думаю, Франк просто солгал мне, что Жильберта всегда была богата, а вот у де Баера не было больше денег и он был вынужден, как и Мартен, выносить все капризы этой неуравновешенной женщины. Да, другого слова и не подберешь. Кажется, она не в состоянии долго оставаться на одном месте. Нам хорошо было здесь! Теперь она буквально влюбилась в какой-то дом в двух шагах от Елисейских полей. И по причине совершенно невероятной! Когда я заметил, что мы могли бы устроиться в более спокойном квартале, она мне ответила:
— Тут по крайней мере ты не будешь подвергаться риску!
Мне не хотелось ссориться, но порой я не выдерживаю, когда со мной обращаются как с несмышленышем. Даже все ее знаки внимания, небольшие подарки кажутся мне неуместными. Она постоянно окружает меня заботой, словно я болен, смотрит на меня с такой тоской, словно меня подтачивает какая-то неведомая болезнь, а я об этом даже не подозреваю. Она ни в чем не знает границ. Сколько тайн в человеческих существах! Мы можем лишь предполагать, каковы они на самом деле, и вынуждены постоянно вносить поправки в свои представления. Лили была проще, и с ней было куда спокойнее!
Итак, завтра мы переезжаем. Можно было бы дождаться конца месяца. Нет. Надо уезжать сегодня же. Нельзя упустить такую возможность, возможность, которая, как я полагаю, будет стоить нам бешеных денег. Я побывал вчера в этой новой квартире: две малюсенькие спальни, крохотная гостиная, кухонька, не больше сторожки, и ванная комната, где я с трудом помещаюсь. Но квартира очень нарядная, светлая, окна смотрят в парижское небо, и это вознаграждает за все. Седьмой этаж. За одной из стен скользит лифт. Слышны его приглушенные щелчки. К счастью, я люблю рельсы и все, что напоминает мне жизнь в поезде и на вокзалах. Я буду спать здесь.
— Тебе нравится, дорогой?
Как тут сказать «нет»! И почему я должен говорить «нет»? Мне нравится! Здесь или еще где-то… А потом, тут есть телефон. Белый аппарат, совсем как те, что показывают в кино. Боше сразу оказывается совсем рядом. Я снимаю трубку и, чтобы обновить линию, сообщаю его секретарше мой новый адрес и номер телефона. Жильберта внимательно наблюдает за мной, словно я неосторожным движением собираюсь пустить в ход какую-то адскую машину. Затем мы едем взглянуть на небольшую рабочую студию, которую снял для нас Боше в Плейеле. У меня от радости перехватывает дыхание. Пюпитры, кипы партитур и что-то неповторимое в воздухе, на стенах, на стульях, какое-то особое присутствие музыки — все пьянило меня, доставляло тайное, глубокое, полнейшее удовольствие.
— Я устроюсь здесь, в углу около двери. Я не буду вам мешать, — сказала Жильберта. Я подскочил. Я совсем забыл, что она собиралась…
— Это тебя не стеснит?
— Нет. Конечно, нет.
Как сделать, чтоб она поняла, что музыканты, которые впервые играют вместе, подобны любовникам, которые впервые заключают друг друга в объятия. Свидетели превращаются в соглядатаев! Моя радость была испорчена на весь остаток дня.
4 сентября
Вот мы и поселились в нашей новой квартире. Право, мне приятно сознавать, что я «подключен» к внешнему миру. Это трудно объяснить. Здесь я чувствую себя более активным. Нужно договориться о встрече — достаточно телефонного звонка, и импульсы уже летят в разные стороны, бегут по дорогам, по проводам, передаются по радиоволнам. Я словно нахожусь у пульта управления. Париж, он излучает такую силу, которая отражается до бесконечности. И в доказательство тому мне позвонила секретарша Боше: мои три партнера приезжают сегодня. Боше намерен устроить нам встречу и предлагает для этого ближайший вторник. Встреча состоится у него в шестнадцать часов. Ему необходима моя хорошая фотография, пока нас не сфотографируют группой. Он посылает мне взамен фотографии моих будущих коллег.
Таким образом, все устраивается очень быстро. Жильберта, подойдя ко мне, смотрит на меня с тревогой. Я смеюсь, вешая трубку.
— Все в порядке! Через три дня наш квартет уже будет существовать. А сейчас мы идем к фотографу.
— Зачем? Я обнимаю ее за плечи, целую, осторожно встряхиваю.
— Проснись же, Жильберта. Зачем мне фотографироваться? Для рекламы, естественно!
— Я поняла, — проговорила с какой-то злостью Жильберта. — Значит, твои фотографии будут красоваться повсюду, как фотографии мисс Лазурный Берег?
— Но, успокойся, не на первой странице. Во всяком случае, не сразу. Я бы многое отдал, чтобы они повсюду «красовались», как ты говоришь! Жильберта прижимается головой к моей груди.
— Прости меня, — шепчет она, — я бы тоже этого хотела, раз тебе это доставляет радость. Но я боюсь бестактностей газет. Они начнут копаться в нашей жизни. Ты же их знаешь. От них ничто не ускользает…
— Мы придумаем себе биографию. Нарасскажем всякого.
Я увлекаю за собой Жильберту. Сейчас не время рассуждать. Сейчас надо наслаждаться радостью, что тебя зовут Кристен. Квартет Кристена. Афиши на Елисейских полях, у Дюрана, повсюду. Мы садимся в лифт. Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, в блестящей кабине, и, пока мы спускаемся к жизни, к настоящей жизни, к яркому летнему солнцу, я касаюсь долгим поцелуем глаз Жильберты.
— Фотоателье «Аркур», само собой разумеется. Жильберта не отвечает. Она покорно следует за мной. Я думаю, не неврастения ли это. В «Свирели» она ни у кого не бывала, никого не принимала. Мне вспоминается ее смятение, ее холодность во время посещения Боше, а затем и адвокатши. Ее одновременно и притягивает, и отталкивает эта новая жизнь, которую я ей предлагаю. Но она полюбит ее, я уверен.
Мы входим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим, Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле, я отдаюсь сладостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу… Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки.
— Прикройте глаза… Так… Неплохо.
Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука темперирует невидимый оркестр. Щелчок.
— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте, что хотите.
Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песнь любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на кончике стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…
Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или, скорее, дал фотографию, сделанную в молодости.
— Покажи мне! — сказала Жильберта.
Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.
— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.
— Он! Да это самый славный малый на свете.
— Ты ничего о нем не знаешь.
— Знаю. Я прекрасно знал его…
— Когда?
Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, нарушить перемирие. Я слукавил.
— Дютуа очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл у Колонна. Остальных я не знаю; их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше. Мы стали рассматривать фотографии.
— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.
Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он бы мог мне сказать: «Послушайте, Кристен… Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее я чувствую, что буду жить в постоянном страхе. Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и то же. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!
5 сентября
Спор с Жильбертой. Не люблю, когда она орудует пылесосом. Мне кажется, пусть даже это немного наивно, что она не создана для подобной работы. Я посоветовал ей нанять приходящую прислугу.
— Нет.
— Но почему?
— Потому что я не хочу вводить в дом незнакомого человека.
— У нас нечего красть.
— О! Об этом я и не думала.
— Так в чем же дело?
— В том, что я не хочу. Вот и все!
Она почти кричала. Я сказал ей, что она могла бы разговаривать со мной другим тоном. Словом, произошла глупая, вульгарная ссора, после чего мы оба надулись. Никто не хотел заговорить первым. Мы сталкивались, пропуская друг друга, отворачивались, делая вид, что не замечаем один другого, и задыхались от невысказанных упреков. Вот это-то я больше всего и ненавижу. Не в силах дольше терпеть, я схватил пиджак и открыл дверь.
— Куда ты?
Я даже не ответил. Спокойно закрыл дверь, уверенный в своей правоте, и сел в лифт. Я впервые подумал, что Жильберта может сделать мою жизнь невыносимой и не лучше ли, вместо того чтобы пытаться с ней объясняться, просто положить конец тому, что, в сущности, было обыкновенной любовной связью. Оказавшись на Елисейских полях, я продолжал безжалостно исследовать собственную совесть, не испытывая при этом той острой мимолетной боли, которая так часто пронзала мое сердце при одной только мысли, что я должен расстаться с любимой женщиной. А ведь Жильберта занимала особое место в моей жизни. Первые дни я был буквально околдован ею. Но я не могу допустить, чтобы мной командовали. Я из породы диких зверей, кусающих того, кто слишком сильно их любит. К тому же радость уехать, попытать счастья вместе с тремя своими товарищами так упоительна, что я начинаю ненавидеть все, что меня связывает. К тому же… Возможно, правда и в том, что Жильберта — победа моего самолюбия, и не больше. Я и сам уже ничего не знаю и не хочу знать. Знаю лишь, что совершил чудесную прогулку в одиночестве, еще неизвестный толпе, но уже чувствуя себя избранным, на пороге той жизни, о которой я столько мечтал. Мне не хотелось возвращаться домой. На какое-то мгновение я подумал было провести ночь в гостинице, чтобы Жильберта впредь удерживалась от подобных внезапных перепадов настроения. Но я не настолько жесток.
Дома я застал Жильберту рыдающей лежа на постели. Она была такой несчастной, осунувшейся, измученной горем, что в первую минуту я взорвался:
— В конце концов, ты ведешь себя просто нелепо! Не кажется ли тебе, что ты перебарщиваешь?.. Умри я, вряд ли бы ты рыдала сильнее!
Я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею и в ответ стала пылко осыпать меня поцелуями. Примирение было быстрым и полным. Я позабыл о своих обидах, уступив захлестнувшей меня нежности. Мы провели упоительный вечер наедине. Она была очень весела, а я немного грустен.
Теперь, когда я пишу эти строки, я прекрасно понимаю, что буду вспоминать о ней с сожалением. Но я не потерплю больше подобных сцен.
30 августа
Жильберта плохо спит. Она внезапно просыпается с криками: «Нет, нет…» Я подхожу к ней, целую. Она не знает, что ее разбудило. Моя авария глубоко ее потрясла, вот в чем дело. Я вижу, что она также потеряла аппетит. Стоят мне спуститься в сад выкурить сигарету, как она тут же бежит следом за мной: «Куда ты?» Меня, естественно, это раздражает. Я не могу отчитываться в каждом своем шаге. Но заставляю себя быть с ней терпеливым. В конце концов Жильберта успокоится. По крайней мере я на это надеюсь. Если же нет, нас ждет невеселая жизнь.
31 августа
Она снова принялась за прежнее. Наша квартира ей уже не нравится… Во-первых, нам нужен телефон. А потом, это слишком далеко. Целых четверть часа до вокзала. Пригородные поезда не слишком удобны. Поставщиков не так-то просто сюда заманить. Она всем недовольна.
— Тебе не хочется перебраться в Париж?
Что касается мена, я согласен на все, лишь бы меня оставили в покое. А вот покоя и нет. Жильберта чудесная женщина, но, если я долго валяюсь в постели, она начинает открывать кран в ванной комнате, звенеть чашками, чтобы напомнить мне, что пора вставать. Она просыпается рано и не выкосит, когда я в пижаме бесцельно слоняюсь по комнатам, как я привык за многие годы. Моя любовь к беспорядочной жизни действует ей на нервы. Если я слишком долго сижу в кресле, закрыв глаза и положив ноги на край стола, она наклоняется ко мне:
— Тебе скучно?
— Да нет, я работаю.
— Странная манера работать!
И тем не менее это так, я работаю, я мысленно проигрываю музыкальные пьесы, составляю программы, налаживаю понемногу жизнь квартета, моего квартета. Иногда она бросает как бы мимоходом, что еще хуже:
— Там ты играл куда больше…
— Да.
— Ты это из-за меня меньше играешь?
— Да нет. Только я ничего не могу делать, пока остальные не приедут.
Она не смеет признаться мне, что ее мучит, но я и так знаю. Когда она видит, как я сижу вроде бы без дела, она не смеет выйти из дому. Она воображает, что я со своей стороны только и подстерегаю минуту, когда смогу отправиться один на прогулку, и тогда или меня собьет машина, или мне на голову свалится труба, и меня, окровавленного, принесут домой. Вот такие картины неотступно преследуют ее. Так что мы почти все время проводим дома. И становимся оба все более обидчивыми и подозрительными. Теперь ей захотелось снять квартиру в центре Парижа. Она обставляет ее, украшает, спрашивает мое мнение. Меня же это совершенно не интересует. Откровенно говоря, мне не терпится оказаться в Бордо, Лионе, Тулузе или же в Брюсселе, Лозанне, Милане, и меня бы вполне устроила любая комната в гостинице. Мне и дела нет до атласа и кретона, когда я весь погружен в Гайдна или Моцарта. Но это я держу про себя, потому что Жильберта не поняла бы меня. И чтобы ее успокоить, я заставляю себя, словно наказанный школьник, играть этюды. Когда она решает, что я занят работой, что я увлекся, она уходит по делам. Я и не слышу, как она тихонечко закрывает за собой дверь. Если бы она посмела, она бы заперла меня на ключ. Вернувшись, она прислушивается. Я просто чувствую, как она переводит дыхание, успокаивается. «Благодарю тебя, Господи; он здесь! Он не сбежал от меня!» «Ты принадлежишь мне!» — говорят любовники. Увы!
3 сентября
Меня просто поражает, какую энергию может развить Жильберта, когда ей чего-то очень захочется. Она вбила себе в голову, что наша маленькая квартирка расположена в неудобном месте. Так вот, теперь она присмотрела новую меблированную квартиру. Право же, она ставит передо мной множество проблем! Во-первых, где она берет деньги? Может, заняла деньги под виллу? Я, понятно, не стану ее об этом спрашивать, но у меня вовсе не создается впечатления, что она экономит или стеснена в средствах. А я ведь помню, что мне сказал Франк: де Баер все промотал и Жильберте необходимо получить наследство, то самое наследство, о котором она даже не упоминает. Все-таки это очень странно! Если бы она заложила свою виллу, она наверняка не была бы столь расточительна. Впрочем, кто станет покупать заложенную виллу? И вот по вечерам, ложась в постель, я принимаюсь сочинять самые причудливые истории. Я думаю, Франк просто солгал мне, что Жильберта всегда была богата, а вот у де Баера не было больше денег и он был вынужден, как и Мартен, выносить все капризы этой неуравновешенной женщины. Да, другого слова и не подберешь. Кажется, она не в состоянии долго оставаться на одном месте. Нам хорошо было здесь! Теперь она буквально влюбилась в какой-то дом в двух шагах от Елисейских полей. И по причине совершенно невероятной! Когда я заметил, что мы могли бы устроиться в более спокойном квартале, она мне ответила:
— Тут по крайней мере ты не будешь подвергаться риску!
Мне не хотелось ссориться, но порой я не выдерживаю, когда со мной обращаются как с несмышленышем. Даже все ее знаки внимания, небольшие подарки кажутся мне неуместными. Она постоянно окружает меня заботой, словно я болен, смотрит на меня с такой тоской, словно меня подтачивает какая-то неведомая болезнь, а я об этом даже не подозреваю. Она ни в чем не знает границ. Сколько тайн в человеческих существах! Мы можем лишь предполагать, каковы они на самом деле, и вынуждены постоянно вносить поправки в свои представления. Лили была проще, и с ней было куда спокойнее!
Итак, завтра мы переезжаем. Можно было бы дождаться конца месяца. Нет. Надо уезжать сегодня же. Нельзя упустить такую возможность, возможность, которая, как я полагаю, будет стоить нам бешеных денег. Я побывал вчера в этой новой квартире: две малюсенькие спальни, крохотная гостиная, кухонька, не больше сторожки, и ванная комната, где я с трудом помещаюсь. Но квартира очень нарядная, светлая, окна смотрят в парижское небо, и это вознаграждает за все. Седьмой этаж. За одной из стен скользит лифт. Слышны его приглушенные щелчки. К счастью, я люблю рельсы и все, что напоминает мне жизнь в поезде и на вокзалах. Я буду спать здесь.
— Тебе нравится, дорогой?
Как тут сказать «нет»! И почему я должен говорить «нет»? Мне нравится! Здесь или еще где-то… А потом, тут есть телефон. Белый аппарат, совсем как те, что показывают в кино. Боше сразу оказывается совсем рядом. Я снимаю трубку и, чтобы обновить линию, сообщаю его секретарше мой новый адрес и номер телефона. Жильберта внимательно наблюдает за мной, словно я неосторожным движением собираюсь пустить в ход какую-то адскую машину. Затем мы едем взглянуть на небольшую рабочую студию, которую снял для нас Боше в Плейеле. У меня от радости перехватывает дыхание. Пюпитры, кипы партитур и что-то неповторимое в воздухе, на стенах, на стульях, какое-то особое присутствие музыки — все пьянило меня, доставляло тайное, глубокое, полнейшее удовольствие.
— Я устроюсь здесь, в углу около двери. Я не буду вам мешать, — сказала Жильберта. Я подскочил. Я совсем забыл, что она собиралась…
— Это тебя не стеснит?
— Нет. Конечно, нет.
Как сделать, чтоб она поняла, что музыканты, которые впервые играют вместе, подобны любовникам, которые впервые заключают друг друга в объятия. Свидетели превращаются в соглядатаев! Моя радость была испорчена на весь остаток дня.
4 сентября
Вот мы и поселились в нашей новой квартире. Право, мне приятно сознавать, что я «подключен» к внешнему миру. Это трудно объяснить. Здесь я чувствую себя более активным. Нужно договориться о встрече — достаточно телефонного звонка, и импульсы уже летят в разные стороны, бегут по дорогам, по проводам, передаются по радиоволнам. Я словно нахожусь у пульта управления. Париж, он излучает такую силу, которая отражается до бесконечности. И в доказательство тому мне позвонила секретарша Боше: мои три партнера приезжают сегодня. Боше намерен устроить нам встречу и предлагает для этого ближайший вторник. Встреча состоится у него в шестнадцать часов. Ему необходима моя хорошая фотография, пока нас не сфотографируют группой. Он посылает мне взамен фотографии моих будущих коллег.
Таким образом, все устраивается очень быстро. Жильберта, подойдя ко мне, смотрит на меня с тревогой. Я смеюсь, вешая трубку.
— Все в порядке! Через три дня наш квартет уже будет существовать. А сейчас мы идем к фотографу.
— Зачем? Я обнимаю ее за плечи, целую, осторожно встряхиваю.
— Проснись же, Жильберта. Зачем мне фотографироваться? Для рекламы, естественно!
— Я поняла, — проговорила с какой-то злостью Жильберта. — Значит, твои фотографии будут красоваться повсюду, как фотографии мисс Лазурный Берег?
— Но, успокойся, не на первой странице. Во всяком случае, не сразу. Я бы многое отдал, чтобы они повсюду «красовались», как ты говоришь! Жильберта прижимается головой к моей груди.
— Прости меня, — шепчет она, — я бы тоже этого хотела, раз тебе это доставляет радость. Но я боюсь бестактностей газет. Они начнут копаться в нашей жизни. Ты же их знаешь. От них ничто не ускользает…
— Мы придумаем себе биографию. Нарасскажем всякого.
Я увлекаю за собой Жильберту. Сейчас не время рассуждать. Сейчас надо наслаждаться радостью, что тебя зовут Кристен. Квартет Кристена. Афиши на Елисейских полях, у Дюрана, повсюду. Мы садимся в лифт. Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, в блестящей кабине, и, пока мы спускаемся к жизни, к настоящей жизни, к яркому летнему солнцу, я касаюсь долгим поцелуем глаз Жильберты.
— Фотоателье «Аркур», само собой разумеется. Жильберта не отвечает. Она покорно следует за мной. Я думаю, не неврастения ли это. В «Свирели» она ни у кого не бывала, никого не принимала. Мне вспоминается ее смятение, ее холодность во время посещения Боше, а затем и адвокатши. Ее одновременно и притягивает, и отталкивает эта новая жизнь, которую я ей предлагаю. Но она полюбит ее, я уверен.
Мы входим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим, Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле, я отдаюсь сладостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу… Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки.
— Прикройте глаза… Так… Неплохо.
Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука темперирует невидимый оркестр. Щелчок.
— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте, что хотите.
Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песнь любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на кончике стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…
Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или, скорее, дал фотографию, сделанную в молодости.
— Покажи мне! — сказала Жильберта.
Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.
— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.
— Он! Да это самый славный малый на свете.
— Ты ничего о нем не знаешь.
— Знаю. Я прекрасно знал его…
— Когда?
Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, нарушить перемирие. Я слукавил.
— Дютуа очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл у Колонна. Остальных я не знаю; их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше. Мы стали рассматривать фотографии.
— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.
Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он бы мог мне сказать: «Послушайте, Кристен… Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее я чувствую, что буду жить в постоянном страхе. Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и то же. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!
5 сентября
Спор с Жильбертой. Не люблю, когда она орудует пылесосом. Мне кажется, пусть даже это немного наивно, что она не создана для подобной работы. Я посоветовал ей нанять приходящую прислугу.
— Нет.
— Но почему?
— Потому что я не хочу вводить в дом незнакомого человека.
— У нас нечего красть.
— О! Об этом я и не думала.
— Так в чем же дело?
— В том, что я не хочу. Вот и все!
Она почти кричала. Я сказал ей, что она могла бы разговаривать со мной другим тоном. Словом, произошла глупая, вульгарная ссора, после чего мы оба надулись. Никто не хотел заговорить первым. Мы сталкивались, пропуская друг друга, отворачивались, делая вид, что не замечаем один другого, и задыхались от невысказанных упреков. Вот это-то я больше всего и ненавижу. Не в силах дольше терпеть, я схватил пиджак и открыл дверь.
— Куда ты?
Я даже не ответил. Спокойно закрыл дверь, уверенный в своей правоте, и сел в лифт. Я впервые подумал, что Жильберта может сделать мою жизнь невыносимой и не лучше ли, вместо того чтобы пытаться с ней объясняться, просто положить конец тому, что, в сущности, было обыкновенной любовной связью. Оказавшись на Елисейских полях, я продолжал безжалостно исследовать собственную совесть, не испытывая при этом той острой мимолетной боли, которая так часто пронзала мое сердце при одной только мысли, что я должен расстаться с любимой женщиной. А ведь Жильберта занимала особое место в моей жизни. Первые дни я был буквально околдован ею. Но я не могу допустить, чтобы мной командовали. Я из породы диких зверей, кусающих того, кто слишком сильно их любит. К тому же радость уехать, попытать счастья вместе с тремя своими товарищами так упоительна, что я начинаю ненавидеть все, что меня связывает. К тому же… Возможно, правда и в том, что Жильберта — победа моего самолюбия, и не больше. Я и сам уже ничего не знаю и не хочу знать. Знаю лишь, что совершил чудесную прогулку в одиночестве, еще неизвестный толпе, но уже чувствуя себя избранным, на пороге той жизни, о которой я столько мечтал. Мне не хотелось возвращаться домой. На какое-то мгновение я подумал было провести ночь в гостинице, чтобы Жильберта впредь удерживалась от подобных внезапных перепадов настроения. Но я не настолько жесток.
Дома я застал Жильберту рыдающей лежа на постели. Она была такой несчастной, осунувшейся, измученной горем, что в первую минуту я взорвался:
— В конце концов, ты ведешь себя просто нелепо! Не кажется ли тебе, что ты перебарщиваешь?.. Умри я, вряд ли бы ты рыдала сильнее!
Я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею и в ответ стала пылко осыпать меня поцелуями. Примирение было быстрым и полным. Я позабыл о своих обидах, уступив захлестнувшей меня нежности. Мы провели упоительный вечер наедине. Она была очень весела, а я немного грустен.
Теперь, когда я пишу эти строки, я прекрасно понимаю, что буду вспоминать о ней с сожалением. Но я не потерплю больше подобных сцен.
ИЗ ОТЧЕТА № 15
… Супруги снова переехали, что, по всей видимости, доказывает, что у фон Клауса после инцидента на автостраде возникли некоторые подозрения. Они поселились в новой меблированной квартире на улице Пьер-Шаррон, в доме 14 бис. Поскольку там есть телефон, мы сразу же установили подслушивающий аппарат. Таким образом мы узнали, что импресарио Боше собирается организовать квартет, где так называемый Жак Кристен будет первой скрипкой. Что он задумал? Трудно сказать. У него, конечно, есть какой-то план, но мы не оставим ему времени на его осуществление. Мы ведем постоянное наблюдение за домом и будем действовать при первой возможности. Квартира находится на седьмом этаже, и там имеется лифт. Следовательно, мы используем тот же способ, что и с Гансом Штаубом.
6 сентября
Я взял скрипку и отправился заниматься в студию, снятую Боше. Я проработал все утро. Не хочу, чтобы Жильберта мешала мне готовить программу, которую я собираюсь предложить своим друзьям. Она зашла за мной туда около двенадцати, мы вместе дошли до квартала Сент-Оноре и пообедали в ресторане неподалеку от церкви Мадлен. Я был в прекрасном расположении духа. Когда Жильберта спросила меня: «Знаешь ли ты того человека, вон там, который за тобой наблюдает?», я даже не пожал плечами. Я ничего не ответил. Только попросил принести нам еще один графинчик «божоле». Нет, ей не удастся погасить во мне радость жизни, столь непривычную и столь глубокую, которой я обязан Боше. Мании Жильберты, ее придирки теперь мне хорошо известны. Я твердо решил не обращать на них больше внимания.
Во второй половине дня я снабжал примечаниями партитуры все там же, в Плейеле. Жильберта устроилась в уголке, который для себя выбрала. Я думал, что ей надоест и она уйдет. Она же, напротив, не сдвинулась с места. Она обладает редким упорством, которое выводит меня из себя. Она поклялась себе ни на шаг не отходить от меня. И сдержит свое обещание. Я уже сейчас представляю себе выражение лиц моих коллег, когда мы будем работать здесь все вместе! И, однако, если я прямо заявлю Жильберте, что хочу чувствовать себя свободным, начнется ссора, а за ней и разрыв.
Грустный вечер. Разрыв уже навис над нами. Мы стали далеки друг от друга. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как в этой слишком нарядной квартире. Жильберта и «Свирель» составляли единое целое, особый мир. Жильберта без Мартена и Франка превратилась в нервную и требовательную женщину, от которой хочется убежать, чтобы выпить рюмку вина в каком-нибудь шумном заведении. Где ты, моя радость жизни! Бедная моя радость жизни!…
7 сентября
Фирма «Аркур» прислала мне фотографии. Не так-то легко выбрать лучшую. Естественно, мы с Жильбертой разного мнения. Она хочет, чтобы я остановил свой выбор на фотографии, где скрипка закрывает мне половину лица. Невозможно ее убедить, что Боше она не устроит. Порой я ее не понимаю. Я не обращаю внимания на ее возражения. Выбираю снимок, где я изображен вполоборота, лицо хорошо освещено, глаза полузакрыты. И вовсе я не стремлюсь выставить себя в выгодном свете. Просто я всегда, насколько это было в моих силах, служил музыке. А если одной из фотографий, к счастью, удалось передать то, что я испытывал, уважение к исполняемому произведению, то именно ее, а не какую-то другую, надлежит передать в прессу! Впрочем, решит сам Боше, я должен увидеться с ним в шестнадцать часов.
В эту минуту раздается телефонный звонок. Это как раз Боше. Он просит извинить его. Он должен вылететь в Рим. Но встреча наша все-таки состоится, в его конторе. Мои партнеры очень милые люди, уверяет Боше, очень покладистые. У меня с ними не будет никаких трудностей. Гассан и Тазиев свободно говорят по-французски. Нет, старший по возрасту не Дютуа, а Тазиев. Превосходный парень, но у него были какие-то неприятности. Боше будет отсутствовать три дня. Он соберет нас снова, как только вернется…
— Боше должен уехать в Рим, — говорю я.
— Значит, ваша встреча не состоится! — восклицает Жильберта, глаза у нее загораются.
— Почему? Состоится. Его присутствие необязательно. Жильберта размышляет.
— Ты твердо решил? — спрашивает она.
— О чем ты, Жильберта? Все уже подготовлено. Мы должны встретиться все четверо. Боше начнет рекламную кампанию. И ты бы хотела, чтобы я еще колебался?
Жильберта смотрит на меня с безграничным отчаянием. Она вглядывается в мое лицо, словно хочет определить, как велики моя сила воли и честолюбие. Потом отворачивается, идет на кухню. Я слышу, как она сморкается. Я курю сигарету за сигаретой, чтобы сдержать закипающий во мне гнев.
Унылый обед. Мы оба, и я, и она, молчим. Жильберта погружена в какие-то свои думы. Вдруг она говорит мне:
— Ваша встреча назначена на шестнадцать часов? Значит, в шестнадцать все решится?
— Ну да.
— В таком случае…
Она не заканчивает фразу и снова отдается своим мыслям. Я не знаю, что у нее на уме, и это меня немного тревожит. Возможно, она заявит мне: «Между нами все кончено. Раз для меня нет больше места в твоей жизни, я предпочитаю уйти сейчас, сразу же, не откладывая». Она убирает со стола. Я хочу ей помочь.
— Оставь, — говорит она сухо.
Я подхожу к окну. Улица почти пустынна. Все обедают. Есть же счастливые пары и в ресторанах, и в садах, и на вокзалах. В городе полным-полно счастливых пар. Я барабаню по стеклу. Мне нужно успокоиться. Я должен быть в форме, когда встречусь с этими тремя музыкантами, руководителем которых должен стать. Если я сразу не вызову у них доверия, все погибло. Струнный квартет — это нечто вроде группы воздушных гимнастов. Каждый без слов понимает другого, подхватывает то, что тот начал. Малейшая ошибка смертельна.
— Жак!
Я оборачиваюсь. Жильберта оделась, подкрасилась. Под мышкой у нее толстая тетрадь. Она собирается уходить.
— Жак… Я должна поговорить с тобой…
— Ну что ж, говори, дорогая… Обычно ты не прибегаешь к подобным церемониям. Это так важно?
— Да… Это гораздо важнее, чем ты полагаешь. Еще немного, и она расплачется. Она протягивает мне тетрадь.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Сам увидишь… Это мой дневник… Все, что там написано, очень важно, потому что я веду его уже давно… Но ты должен все прочитать… Ты обещаешь мне это? Все.
— Но почему?
— Прошу тебя. Не задавай мне вопросов… Сейчас немногим больше часа. У тебя есть время все прочитать до того, как ты отправишься на эту встречу. А я пойду пройдусь, поброжу. Лучше, чтобы ты был один. Я вернусь до твоего ухода, около половины четвертого.
— Послушай, Жильберта…
— Нет. Сначала прочти. Потом мы все решим. Она кладет тетрадь на стол, подходит ко мне, сжимает мое лицо ладонями.
— Жак, — шепчет она. — Жак… Мы ставим нашу жизнь на карту… Я была не права, что так долго тянула. Прочти побыстрее… и прости меня.
Я протягиваю к ней губы. Она отступает, почти убегает. Слышу, как спускается лифт. Я открываю окно, чтобы позвать ее. Что все это значит?.. Я вижу ее внизу, она такая маленькая, переходит улицу. Исчезает. Я на скорую руку записываю все эти события. Женский дневник, представляю себе, что это такое! Тут больше трехсот страниц! С тоской принимаюсь за чтение. Телефонный звонок. Незнакомый голос:
— Алло?.. Мсье Кристен?.. Жак Кристен?
— Да, это я.
— Говорит Дютуа.
— Какая приятная неожиданность!
— Мы должны были встретиться с вами в шестнадцать часов, у Боше… Но у меня неожиданно изменились обстоятельства. Не могли бы мы встретиться раньше?
— Охотно. Где вы сейчас?
— Совсем недалеко от вас. Мы только что пообедали вместе с Гассаном и Тазиевым. Я полагаю, проще всего было бы…
— Я бы мог подойти к вам.
— Нет! Нет! Это нам надлежит нанести вам визит, если мы вам не помешаем.
— Да вовсе нет… Приходите, когда вам будет удобно.
— Тогда прямо сейчас.
— Согласен. Я вас жду.
Они уже в пути. Мне не терпится встретиться с ними. Мне хочется ходить, говорить, действовать, я пишу, чтобы чем-то занять себя. Они уже в пути! Меньше чем через час квартет Кристена станет реальностью. Когда Жильберта вернется, я все ей объясню… Ее дневник мы прочтем с ней вместе сегодня же вечером, вот и все. Откровенность за откровенность, я дам ей прочитать свой дневник. Она узнает, что я обманул ее доверие в «Свирели», а я узнаю, почему она со своей стороны разыгрывала эту комедию. А потом мы уничтожим всю эту кучу бумаг. Раз и навсегда подведем черту. И если она захочет вернуть себе свободу, что ж, пусть будет так!. Теперь значение имеет только наша группа, наше будущее. Эти три человека, направляющиеся к моему дому, придадут наконец смысл моей жизни.
Только что я видел, как они, все трое, вышли из машины. Самый маленький держит под мышкой папку с бумагами. Они остановились на противоположном тротуаре. Один из них поднял голову, но это не Дютуа. Они собрались группой, недолго посовещались. Маленький указал пальцем на самого высокого. Мне кажется, что они смущены. Высокий — это, вероятно, и есть Дютуа. Он будет говорить первым. Мне кажется, Дютуа был не выше меня ростом, но мне трудно определить, потому что я смотрю на них сверху. Впрочем, это, конечно, Дютуа. Они уже вошли в дом, я слышу, как лифт спускается им навстречу. Еще одно слово, чтобы сказать, как я счастлив, счастлив… Может быть, это моя последняя запись. Я буду слишком занят, чтобы вести дневник. Теперь лифт поднимается. Жильберта, ты должна знать, я очень любил тебя. Я и сейчас готов любить тебя, если ты не будешь мешать моей работе.
Дверь лифта захлопнулась. Звонок в дверь. Интересно, это звук «соль». Я никогда прежде этого не замечал. Соль-соль-соль… Все начинается, как в Пятой симфонии Бетховена. Сама Судьба стучится в мою дверь.
Искалеченное тело Кристена было обнаружено в шахте лифта. Для такого вида работы у меня имеется особая бригада, которая никогда не совершит ни малейшей ошибки. Тетради Жака и Жильберты были переданы мне с небольшой, сделанной от руки запиской: «Задание выполнено». Понятно, никто из них этих тетрадей не открывал. Обязанности у нас четко разграничены: один думает и ведет одновременно двадцать расследований (я не пытаюсь, впрочем, искать себе оправданий), а другие казнят!… Тело Жильберты было выловлено в Сене.
6 сентября
Я взял скрипку и отправился заниматься в студию, снятую Боше. Я проработал все утро. Не хочу, чтобы Жильберта мешала мне готовить программу, которую я собираюсь предложить своим друзьям. Она зашла за мной туда около двенадцати, мы вместе дошли до квартала Сент-Оноре и пообедали в ресторане неподалеку от церкви Мадлен. Я был в прекрасном расположении духа. Когда Жильберта спросила меня: «Знаешь ли ты того человека, вон там, который за тобой наблюдает?», я даже не пожал плечами. Я ничего не ответил. Только попросил принести нам еще один графинчик «божоле». Нет, ей не удастся погасить во мне радость жизни, столь непривычную и столь глубокую, которой я обязан Боше. Мании Жильберты, ее придирки теперь мне хорошо известны. Я твердо решил не обращать на них больше внимания.
Во второй половине дня я снабжал примечаниями партитуры все там же, в Плейеле. Жильберта устроилась в уголке, который для себя выбрала. Я думал, что ей надоест и она уйдет. Она же, напротив, не сдвинулась с места. Она обладает редким упорством, которое выводит меня из себя. Она поклялась себе ни на шаг не отходить от меня. И сдержит свое обещание. Я уже сейчас представляю себе выражение лиц моих коллег, когда мы будем работать здесь все вместе! И, однако, если я прямо заявлю Жильберте, что хочу чувствовать себя свободным, начнется ссора, а за ней и разрыв.
Грустный вечер. Разрыв уже навис над нами. Мы стали далеки друг от друга. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как в этой слишком нарядной квартире. Жильберта и «Свирель» составляли единое целое, особый мир. Жильберта без Мартена и Франка превратилась в нервную и требовательную женщину, от которой хочется убежать, чтобы выпить рюмку вина в каком-нибудь шумном заведении. Где ты, моя радость жизни! Бедная моя радость жизни!…
7 сентября
Фирма «Аркур» прислала мне фотографии. Не так-то легко выбрать лучшую. Естественно, мы с Жильбертой разного мнения. Она хочет, чтобы я остановил свой выбор на фотографии, где скрипка закрывает мне половину лица. Невозможно ее убедить, что Боше она не устроит. Порой я ее не понимаю. Я не обращаю внимания на ее возражения. Выбираю снимок, где я изображен вполоборота, лицо хорошо освещено, глаза полузакрыты. И вовсе я не стремлюсь выставить себя в выгодном свете. Просто я всегда, насколько это было в моих силах, служил музыке. А если одной из фотографий, к счастью, удалось передать то, что я испытывал, уважение к исполняемому произведению, то именно ее, а не какую-то другую, надлежит передать в прессу! Впрочем, решит сам Боше, я должен увидеться с ним в шестнадцать часов.
В эту минуту раздается телефонный звонок. Это как раз Боше. Он просит извинить его. Он должен вылететь в Рим. Но встреча наша все-таки состоится, в его конторе. Мои партнеры очень милые люди, уверяет Боше, очень покладистые. У меня с ними не будет никаких трудностей. Гассан и Тазиев свободно говорят по-французски. Нет, старший по возрасту не Дютуа, а Тазиев. Превосходный парень, но у него были какие-то неприятности. Боше будет отсутствовать три дня. Он соберет нас снова, как только вернется…
— Боше должен уехать в Рим, — говорю я.
— Значит, ваша встреча не состоится! — восклицает Жильберта, глаза у нее загораются.
— Почему? Состоится. Его присутствие необязательно. Жильберта размышляет.
— Ты твердо решил? — спрашивает она.
— О чем ты, Жильберта? Все уже подготовлено. Мы должны встретиться все четверо. Боше начнет рекламную кампанию. И ты бы хотела, чтобы я еще колебался?
Жильберта смотрит на меня с безграничным отчаянием. Она вглядывается в мое лицо, словно хочет определить, как велики моя сила воли и честолюбие. Потом отворачивается, идет на кухню. Я слышу, как она сморкается. Я курю сигарету за сигаретой, чтобы сдержать закипающий во мне гнев.
Унылый обед. Мы оба, и я, и она, молчим. Жильберта погружена в какие-то свои думы. Вдруг она говорит мне:
— Ваша встреча назначена на шестнадцать часов? Значит, в шестнадцать все решится?
— Ну да.
— В таком случае…
Она не заканчивает фразу и снова отдается своим мыслям. Я не знаю, что у нее на уме, и это меня немного тревожит. Возможно, она заявит мне: «Между нами все кончено. Раз для меня нет больше места в твоей жизни, я предпочитаю уйти сейчас, сразу же, не откладывая». Она убирает со стола. Я хочу ей помочь.
— Оставь, — говорит она сухо.
Я подхожу к окну. Улица почти пустынна. Все обедают. Есть же счастливые пары и в ресторанах, и в садах, и на вокзалах. В городе полным-полно счастливых пар. Я барабаню по стеклу. Мне нужно успокоиться. Я должен быть в форме, когда встречусь с этими тремя музыкантами, руководителем которых должен стать. Если я сразу не вызову у них доверия, все погибло. Струнный квартет — это нечто вроде группы воздушных гимнастов. Каждый без слов понимает другого, подхватывает то, что тот начал. Малейшая ошибка смертельна.
— Жак!
Я оборачиваюсь. Жильберта оделась, подкрасилась. Под мышкой у нее толстая тетрадь. Она собирается уходить.
— Жак… Я должна поговорить с тобой…
— Ну что ж, говори, дорогая… Обычно ты не прибегаешь к подобным церемониям. Это так важно?
— Да… Это гораздо важнее, чем ты полагаешь. Еще немного, и она расплачется. Она протягивает мне тетрадь.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Сам увидишь… Это мой дневник… Все, что там написано, очень важно, потому что я веду его уже давно… Но ты должен все прочитать… Ты обещаешь мне это? Все.
— Но почему?
— Прошу тебя. Не задавай мне вопросов… Сейчас немногим больше часа. У тебя есть время все прочитать до того, как ты отправишься на эту встречу. А я пойду пройдусь, поброжу. Лучше, чтобы ты был один. Я вернусь до твоего ухода, около половины четвертого.
— Послушай, Жильберта…
— Нет. Сначала прочти. Потом мы все решим. Она кладет тетрадь на стол, подходит ко мне, сжимает мое лицо ладонями.
— Жак, — шепчет она. — Жак… Мы ставим нашу жизнь на карту… Я была не права, что так долго тянула. Прочти побыстрее… и прости меня.
Я протягиваю к ней губы. Она отступает, почти убегает. Слышу, как спускается лифт. Я открываю окно, чтобы позвать ее. Что все это значит?.. Я вижу ее внизу, она такая маленькая, переходит улицу. Исчезает. Я на скорую руку записываю все эти события. Женский дневник, представляю себе, что это такое! Тут больше трехсот страниц! С тоской принимаюсь за чтение. Телефонный звонок. Незнакомый голос:
— Алло?.. Мсье Кристен?.. Жак Кристен?
— Да, это я.
— Говорит Дютуа.
— Какая приятная неожиданность!
— Мы должны были встретиться с вами в шестнадцать часов, у Боше… Но у меня неожиданно изменились обстоятельства. Не могли бы мы встретиться раньше?
— Охотно. Где вы сейчас?
— Совсем недалеко от вас. Мы только что пообедали вместе с Гассаном и Тазиевым. Я полагаю, проще всего было бы…
— Я бы мог подойти к вам.
— Нет! Нет! Это нам надлежит нанести вам визит, если мы вам не помешаем.
— Да вовсе нет… Приходите, когда вам будет удобно.
— Тогда прямо сейчас.
— Согласен. Я вас жду.
Они уже в пути. Мне не терпится встретиться с ними. Мне хочется ходить, говорить, действовать, я пишу, чтобы чем-то занять себя. Они уже в пути! Меньше чем через час квартет Кристена станет реальностью. Когда Жильберта вернется, я все ей объясню… Ее дневник мы прочтем с ней вместе сегодня же вечером, вот и все. Откровенность за откровенность, я дам ей прочитать свой дневник. Она узнает, что я обманул ее доверие в «Свирели», а я узнаю, почему она со своей стороны разыгрывала эту комедию. А потом мы уничтожим всю эту кучу бумаг. Раз и навсегда подведем черту. И если она захочет вернуть себе свободу, что ж, пусть будет так!. Теперь значение имеет только наша группа, наше будущее. Эти три человека, направляющиеся к моему дому, придадут наконец смысл моей жизни.
Только что я видел, как они, все трое, вышли из машины. Самый маленький держит под мышкой папку с бумагами. Они остановились на противоположном тротуаре. Один из них поднял голову, но это не Дютуа. Они собрались группой, недолго посовещались. Маленький указал пальцем на самого высокого. Мне кажется, что они смущены. Высокий — это, вероятно, и есть Дютуа. Он будет говорить первым. Мне кажется, Дютуа был не выше меня ростом, но мне трудно определить, потому что я смотрю на них сверху. Впрочем, это, конечно, Дютуа. Они уже вошли в дом, я слышу, как лифт спускается им навстречу. Еще одно слово, чтобы сказать, как я счастлив, счастлив… Может быть, это моя последняя запись. Я буду слишком занят, чтобы вести дневник. Теперь лифт поднимается. Жильберта, ты должна знать, я очень любил тебя. Я и сейчас готов любить тебя, если ты не будешь мешать моей работе.
Дверь лифта захлопнулась. Звонок в дверь. Интересно, это звук «соль». Я никогда прежде этого не замечал. Соль-соль-соль… Все начинается, как в Пятой симфонии Бетховена. Сама Судьба стучится в мою дверь.
Искалеченное тело Кристена было обнаружено в шахте лифта. Для такого вида работы у меня имеется особая бригада, которая никогда не совершит ни малейшей ошибки. Тетради Жака и Жильберты были переданы мне с небольшой, сделанной от руки запиской: «Задание выполнено». Понятно, никто из них этих тетрадей не открывал. Обязанности у нас четко разграничены: один думает и ведет одновременно двадцать расследований (я не пытаюсь, впрочем, искать себе оправданий), а другие казнят!… Тело Жильберты было выловлено в Сене.