Страница:
4 часа дня
Я взяла билет. Жду ночного скорого. Уезжаю, так и не решив, как мне следует поступить. Или, вернее, решила: я скажу, что письмо его потрясло меня, что я наконец поняла, что он был искренен. Я потому была с ним так холодна, что боялась, что в глубине души он оставался прежним. В общем, я буду продолжать лгать, но, поскольку я не разрешу ему даже упоминать о прошлом, поскольку мы пообещаем друг другу не принимать прошлое в расчет, это почти не будет иметь значения. Однако, если подумать, есть еще одна трудность. Боже мой, я никогда из всего этого не выберусь! Из-за меня Жак станет пленником своей прежней роли. Я в какой-то мере заставляю его снова быть Полем де Баером. А ведь он не имеет права по закону носить это имя. Мне хочется разорвать свой билет и уехать куда-нибудь, все равно куда… А почему бы не в Бразилию? Я одинокая женщина, без цели, без будущего, все разлучает меня с Жаком — и ложь, и правда. Я так же, как и Мартен, «потенциально» мертва!
ИЗ ОТЧЕТА № 9
… Мы ни на секунду не поверили в смерть фон Клауса и были правы. Я сам, лично, ночью побывал на месте. В спальне фон Клауса никого не было. Зато в комнате для гостей, которая прежде пустовала, находился неизвестный покойник, возле которого спал слуга. Нетрудно восстановить ход событий: фон Клаус еще до нашего приезда приютил у себя некоего субъекта, который был, по всей вероятности, одним из его бывших сообщников. Эти люди образуют настоящее тайное общество, и нет ничего удивительного, что фон Клаус предоставил убежище какому-нибудь беглецу. Как бы то ни было, смерть вызвана естественной причиной, о чем свидетельствует разрешение на похороны. Фон Клаус, должно быть, знал, что гость его находится при смерти, что в скором времени в его распоряжении окажется труп. Итак, он встретился с нами, не скрыв своего имени, чтоб мы могли легко установить его личность. Я заранее знаю, что мне возразят: он не мог знать, кто мы. Но он, конечно, догадывался, что мы снова напали на его след, и лучшее доказательство того, что он в какой-то степени нас ждал, — его объявление о продаже виллы, таким образом, он открыл двери всем и каждому. Этот факт прежде смущал меня. Но теперь все прекрасно объясняется. Фон Клаус готовился исчезнуть, похоронив вместо себя кого-то другого. Ход классический. Итак, фон Клаус скрылся. Конечно, нам не следовало упускать его. Но мы не могли предполагать, что он готовит нам такой финт. Однако в любом случае это лишь небольшая отсрочка. Мы теперь знаем его в лицо, у нас есть его фотографии. И, наконец, осталась его жена, за которой мы будем неотступно следовать. Было бы весьма удивительно, если бы она в один прекрасный день не вывела нас на него.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЖАКА
15 августа
Я перечитываю эти записи. Определенно я веду дневник своего поражения. Для меня Боше был путь к спасению, к богатству, к славе, не меньше. Когда же наконец я перестану вести себя как наивный дурак? Я прождал его целых три утра в приемной; секретарша время от времени мило мне улыбалась. «Не надо на него сердиться, — говорила она. — Он так занят! Но он обязательно появится через минуту». Но он так и не появился. Сегодня утром он вихрем влетел в приемную, рассеянно кивнул мне головой и устремился в свой кабинет. Я жду еще час, глядя, как девушка виртуозно справляется с двумя телефонами. «Я сейчас вас с ним соединю…», «Перезвоните через полчаса, у него совещание…», «Не будете ли вы так любезны повторить мне ваше имя?.. Давидсон… Нет, не раньше будущей недели…» В конце концов меня все-таки приняли. Он меня не узнал.
— Де Баер… де Баер… Ах! Вспомнил, вилла «Свирель», чудесная вилла… Я весьма огорчен, дорогой мсье, Борис продлил свои гастроли. Он вернется не раньше чем через два месяца…
Я объясняю ему, почему я приехал. Он на глазах меняется. Усаживается за свой письменный стол, скрещивает руки. Снова смотрит на меня оценивающим взглядом.
— Я очень хорошо вас помню, — говорит Боше, — очень талантливы… Удивительный звук… К несчастью, солистов… изготовляют на конвейере… Мне только что предлагали юного армянина… Четырнадцать лет… Целый набор первых премий… необычное имя… Я отказался. Это слишком дорого стоит.
Звонит телефон. Он начинает говорить по-английски, очень быстро. От отчаяния я весь покрываюсь испариной. Он кладет трубку, смотрит на часы.
— И тем не менее я был бы рад сделать для вас что-нибудь, мсье де Баер… Вам, естественно, это не к спеху. Вам повезло, вам не надо зарабатывать себе на жизнь!
Он предложит мне сейчас зайти к нему еще через полгода. Я погиб. Я говорю первое, что мне приходит в голову… что, несмотря на все… я не могу так долго ждать… что у нас с женой всегда были очень сложные отношения… как раз из-за музыки… Это его забавляет, он явно заинтересован.
— Не может быть!… Такая оча-ро-ва-тельная женщина. Да, несомненно. Очаровательная, но очень ревнивая, считающая, что я слишком много занимаюсь, что не уделяю ей должного внимания. Он от души смеется, грозит мне пальцем, привычным для него жестом.
— Это плохо, мсье де Баер… Но не вы первый. А не появилась ли у вас случайно подружка?.. Подружка, которой бы нравилась музыка, я хочу сказать — «ваша» музыка? Ну, между нами? Он смеется еще громче и продолжает все более сердечным тоном:
— Понимаю… понимаю… Посмотрим… Он вытирает глаза своими толстыми пальцами и говорит, не глядя на меня:
— Понятно, и речи не может быть о том, чтобы предложить вам залы Колонна или Ламурё… А не согласились бы вы играть в оркестре? На этот раз он направляет прямо на меня взгляд торговца рабами.
— Для начала, конечно, — уточняет он. — Постойте! Возможно, у меня найдется для вас что-нибудь и получше… Я подумываю создать квартет… Камерная музыка сейчас в цене… Первая скрипка, вас бы это устроило?.. Гастрольные поездки по стране и за границей, ну как? Но вам надо поменять имя. Квартет де Баера, это не звучит. Слишком старомодно!
— А если Кристен… Жак Кристен?
— Это мне нравится больше… Куда больше. Квартет Кристена… На афише это смотрится.
Он вытягивает вперед руку, растопыривая пальцы, словно направляет луч прожектора.
— И потом, в провинции имя Кристена наводит на мысль о Христе, связывается с духовной музыкой… Великолепно!… Только дайте мне время обернуться. Напомните-ка номер вашего телефона.
— Я больше там не живу, — ответил я.
— О, прекрасно! — воскликнул он. — Здорово же она вас околдовала. Она хоть хороша собой?
Я назвал гостиницу, где снял комнату, на улице Жоффруа. Поль де Баер не мог поселиться на улице Аббатис. Но это мне обходится в сто тысяч франков в месяц. Я смогу продержаться месяца три, может быть, четыре. А потом полный крах.
— Моя секретарша позвонит вам, — сказал он, вставая. — Это дело трех недель. В августе мне трудно будет осуществить подобный проект… Счастливых каникул, Кристен… Да, Кристен, мне это нравится!…
Он подталкивает меня к двери. Он уже не обращает на меня внимания. Звонит телефон. Вот и все. Я использовал свой шанс. Свой единственный шанс. И, вероятно, проиграл. Уже сегодня вечером он, скорее всего, позабудет мое имя.
Однако я объяснил телефонистке в гостинице, что, если будут спрашивать Поля де Баера, надо будет вызвать меня. И теперь я жду. Я буду всю свою жизнь проводить у телефона. Из-за соседей я не могу даже играть. Лишь немного, в полдень и около семи вечера, когда их не бывает дома. Все остальное время я курю, мечтаю. Я думаю о ней. В мыслях своих я с ней на вилле. Франк уехал в Ментону со списком необходимых покупок. Мартен бесцельно бродит по комнатам. Играет ли Жильберта на рояле? Срезает ли она розы? Не собирается ли написать мне, потребовать обратно скрипку? Отчасти из-за этого я и увез скрипку с собой. Франку известен мой прежний адрес. Если он напишет мне, Лили перешлет его письмо. Я предупредил ее сразу же по возвращении. Я скучаю. Чем больше я раздумываю над предложением Боше, тем меньше оно меня привлекает. Квартет. Это уже отступление. Это значит наверняка обуржуазиться, увязнуть в условностях. А каким тоном Боше сказал мне: «Понятно, я не смогу предложить вам зал Колонна!…» Я и не надеялся на Колонна, и все-таки какой удар! Мне было бы трудно сказать, чего именно я ждал. Ничего определенного, просто блестящие картины одна за другой возникали перед глазами. Мне представилось, что я стал более важной персоной, глубже дышу, выше несу голову. Я уже почти слышал гром аплодисментов.
Теперь я вновь оказался без денег, без имени, мой горизонт ограничен этим окном. Я жалею, да, жалею, что покинул «Свирель», мне приятно вспоминать даже холодность Жильберты, мои споры с Франком. Иногда я представляю себе свое возвращение на виллу. А если бы я сел в поезд сегодня вечером, что произошло бы завтра утром? В конце концов, я для них все еще Поль де Баер, то есть человек непостоянный, привыкший неожиданно отлучаться. Когда у меня будет побольше денег, ничто не помешает мне жить с ними. Конечно, нельзя забывать о презрении Жильберты…
Но если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду нужен Франку. Я буду нужен им всем. Они будут умолять меня вернуться. В сущности, я, может быть, был прав, показав им, что я не просто послушный пес. У меня есть возможность выставить свои требования: «Вы хотите, чтобы я поставил свою подпись? Хорошо. Это будет вам стоить четыре миллиона! У меня ангажемент, и причем очень выгодный. Так что мне не так уж нужны ваши деньги!» В общем, сплошной блеф. Я слишком хорошо себя знаю, я не способен говорить с ними таким тоном. Я пишу так, чтобы подбодрить себя, чтобы убедить себя, что могу обойтись без Боше, а также и без них. Во мне по-прежнему живет жажда независимости. Увы!
На всякий случай я лениво копирую подпись Поля де Баера. Чтобы не утратить навык.
Я перечитываю эти записи. Определенно я веду дневник своего поражения. Для меня Боше был путь к спасению, к богатству, к славе, не меньше. Когда же наконец я перестану вести себя как наивный дурак? Я прождал его целых три утра в приемной; секретарша время от времени мило мне улыбалась. «Не надо на него сердиться, — говорила она. — Он так занят! Но он обязательно появится через минуту». Но он так и не появился. Сегодня утром он вихрем влетел в приемную, рассеянно кивнул мне головой и устремился в свой кабинет. Я жду еще час, глядя, как девушка виртуозно справляется с двумя телефонами. «Я сейчас вас с ним соединю…», «Перезвоните через полчаса, у него совещание…», «Не будете ли вы так любезны повторить мне ваше имя?.. Давидсон… Нет, не раньше будущей недели…» В конце концов меня все-таки приняли. Он меня не узнал.
— Де Баер… де Баер… Ах! Вспомнил, вилла «Свирель», чудесная вилла… Я весьма огорчен, дорогой мсье, Борис продлил свои гастроли. Он вернется не раньше чем через два месяца…
Я объясняю ему, почему я приехал. Он на глазах меняется. Усаживается за свой письменный стол, скрещивает руки. Снова смотрит на меня оценивающим взглядом.
— Я очень хорошо вас помню, — говорит Боше, — очень талантливы… Удивительный звук… К несчастью, солистов… изготовляют на конвейере… Мне только что предлагали юного армянина… Четырнадцать лет… Целый набор первых премий… необычное имя… Я отказался. Это слишком дорого стоит.
Звонит телефон. Он начинает говорить по-английски, очень быстро. От отчаяния я весь покрываюсь испариной. Он кладет трубку, смотрит на часы.
— И тем не менее я был бы рад сделать для вас что-нибудь, мсье де Баер… Вам, естественно, это не к спеху. Вам повезло, вам не надо зарабатывать себе на жизнь!
Он предложит мне сейчас зайти к нему еще через полгода. Я погиб. Я говорю первое, что мне приходит в голову… что, несмотря на все… я не могу так долго ждать… что у нас с женой всегда были очень сложные отношения… как раз из-за музыки… Это его забавляет, он явно заинтересован.
— Не может быть!… Такая оча-ро-ва-тельная женщина. Да, несомненно. Очаровательная, но очень ревнивая, считающая, что я слишком много занимаюсь, что не уделяю ей должного внимания. Он от души смеется, грозит мне пальцем, привычным для него жестом.
— Это плохо, мсье де Баер… Но не вы первый. А не появилась ли у вас случайно подружка?.. Подружка, которой бы нравилась музыка, я хочу сказать — «ваша» музыка? Ну, между нами? Он смеется еще громче и продолжает все более сердечным тоном:
— Понимаю… понимаю… Посмотрим… Он вытирает глаза своими толстыми пальцами и говорит, не глядя на меня:
— Понятно, и речи не может быть о том, чтобы предложить вам залы Колонна или Ламурё… А не согласились бы вы играть в оркестре? На этот раз он направляет прямо на меня взгляд торговца рабами.
— Для начала, конечно, — уточняет он. — Постойте! Возможно, у меня найдется для вас что-нибудь и получше… Я подумываю создать квартет… Камерная музыка сейчас в цене… Первая скрипка, вас бы это устроило?.. Гастрольные поездки по стране и за границей, ну как? Но вам надо поменять имя. Квартет де Баера, это не звучит. Слишком старомодно!
— А если Кристен… Жак Кристен?
— Это мне нравится больше… Куда больше. Квартет Кристена… На афише это смотрится.
Он вытягивает вперед руку, растопыривая пальцы, словно направляет луч прожектора.
— И потом, в провинции имя Кристена наводит на мысль о Христе, связывается с духовной музыкой… Великолепно!… Только дайте мне время обернуться. Напомните-ка номер вашего телефона.
— Я больше там не живу, — ответил я.
— О, прекрасно! — воскликнул он. — Здорово же она вас околдовала. Она хоть хороша собой?
Я назвал гостиницу, где снял комнату, на улице Жоффруа. Поль де Баер не мог поселиться на улице Аббатис. Но это мне обходится в сто тысяч франков в месяц. Я смогу продержаться месяца три, может быть, четыре. А потом полный крах.
— Моя секретарша позвонит вам, — сказал он, вставая. — Это дело трех недель. В августе мне трудно будет осуществить подобный проект… Счастливых каникул, Кристен… Да, Кристен, мне это нравится!…
Он подталкивает меня к двери. Он уже не обращает на меня внимания. Звонит телефон. Вот и все. Я использовал свой шанс. Свой единственный шанс. И, вероятно, проиграл. Уже сегодня вечером он, скорее всего, позабудет мое имя.
Однако я объяснил телефонистке в гостинице, что, если будут спрашивать Поля де Баера, надо будет вызвать меня. И теперь я жду. Я буду всю свою жизнь проводить у телефона. Из-за соседей я не могу даже играть. Лишь немного, в полдень и около семи вечера, когда их не бывает дома. Все остальное время я курю, мечтаю. Я думаю о ней. В мыслях своих я с ней на вилле. Франк уехал в Ментону со списком необходимых покупок. Мартен бесцельно бродит по комнатам. Играет ли Жильберта на рояле? Срезает ли она розы? Не собирается ли написать мне, потребовать обратно скрипку? Отчасти из-за этого я и увез скрипку с собой. Франку известен мой прежний адрес. Если он напишет мне, Лили перешлет его письмо. Я предупредил ее сразу же по возвращении. Я скучаю. Чем больше я раздумываю над предложением Боше, тем меньше оно меня привлекает. Квартет. Это уже отступление. Это значит наверняка обуржуазиться, увязнуть в условностях. А каким тоном Боше сказал мне: «Понятно, я не смогу предложить вам зал Колонна!…» Я и не надеялся на Колонна, и все-таки какой удар! Мне было бы трудно сказать, чего именно я ждал. Ничего определенного, просто блестящие картины одна за другой возникали перед глазами. Мне представилось, что я стал более важной персоной, глубже дышу, выше несу голову. Я уже почти слышал гром аплодисментов.
Теперь я вновь оказался без денег, без имени, мой горизонт ограничен этим окном. Я жалею, да, жалею, что покинул «Свирель», мне приятно вспоминать даже холодность Жильберты, мои споры с Франком. Иногда я представляю себе свое возвращение на виллу. А если бы я сел в поезд сегодня вечером, что произошло бы завтра утром? В конце концов, я для них все еще Поль де Баер, то есть человек непостоянный, привыкший неожиданно отлучаться. Когда у меня будет побольше денег, ничто не помешает мне жить с ними. Конечно, нельзя забывать о презрении Жильберты…
Но если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду нужен Франку. Я буду нужен им всем. Они будут умолять меня вернуться. В сущности, я, может быть, был прав, показав им, что я не просто послушный пес. У меня есть возможность выставить свои требования: «Вы хотите, чтобы я поставил свою подпись? Хорошо. Это будет вам стоить четыре миллиона! У меня ангажемент, и причем очень выгодный. Так что мне не так уж нужны ваши деньги!» В общем, сплошной блеф. Я слишком хорошо себя знаю, я не способен говорить с ними таким тоном. Я пишу так, чтобы подбодрить себя, чтобы убедить себя, что могу обойтись без Боше, а также и без них. Во мне по-прежнему живет жажда независимости. Увы!
На всякий случай я лениво копирую подпись Поля де Баера. Чтобы не утратить навык.
ИЗ ОТЧЕТА № 12
… Снова установили контакт, мадам Поль де Баер побывала у Франсуа Боше, импресарио, занимающего очень солидное положение и оказавшегося случайно замешанным в этом деле. Затем она направилась в гостиницу «Роаяль» на улицу Жоффруа, где встретилась с мужем, который живет теперь под именем Жака Кристена. Они покинули отель и поселились в Ла-Сель-Сен-Клу, в меблированных комнатах в жилом квартале Дювиньо. Фон Клаус слегка изменил свою внешность. Следует отметить, что он спокойно гуляет, не выказывая ни малейшего страха. Он явно чувствует себя в безопасности, с тех пор как умер. Он больше не ускользнет от нас. Как только мы лучше узнаем его привычки, мы поступим, как было предусмотрено.
19 августа
Я и сам теперь не знаю, что думать. Меня словно молнией поразило. Я должен сосчитать: четыре дня. Прошло четыре дня! Зазвонил телефон. Было 16 часов 15 минут, я как раз собирался выйти, пройтись немного, подышать воздухом. Здесь трудно дышать. Я снимаю трубку. Наверняка это Боше. Нет. Телефонистка сообщила мне, что меня хочет видеть какая-то дама.
— Пусть поднимется.
Дама? Вероятно, Лили принесла ожидаемое письмо. Я действительно ни о чем не догадывался. Я слушал шелестящий шум поднимающегося лифта и думал: дядюшка умер, Франк приказывает мне вернуться. В дверь постучали. Я отворил. Там стояла она. Жильберта.
— Можно мне войти?
Я записываю все эти мелочи на будущее, дли себя, потому что все это совершенно невероятно, потому что это сплошное безумие. Я был так поражен, что не мог выговорить ни слова. Жильберта вошла, быстро оглядела себя в зеркале платяного шкафа. Никогда еще она не была так хороша!
— Вы приехали за скрипкой? — проговорил я. — Она там.
Жильберта подошла ко мне, положила руки мне на плечи и самым естественным образом вернула мне мой поцелуй, который тогда на вилле, казалось, привел ее в ужас. Теперь уже у меня перехватило дыхание.
— Жильберта.
— Да, как видите, — сказала она. — Я покинула виллу… Мартен умер.
Тогда я обратил внимание на то, что на ней был темный костюм, очень строгий, но удивительно элегантный.
— Сердечный приступ, — пояснила она, — агония длилась всего несколько минут.
Я подвинул ей кресло. Она сняла шляпку, взбила волосы. Я не уставал смотреть на нее, потому что не узнавал ее. Она вела себя так, словно мы расстались с ней накануне добрыми друзьями, верными супругами. В ней не чувствовалось больше холодности. И ни следа враждебности. Немножко грусти, вполне естественной.
— Вы знаете, что я решила продать виллу. Я отпустила Франка. Ничто больше не задерживало меня там. Я хотела покончить с тяжелыми воспоминаниями…
— Но каким образом?..
— Каким образом я узнала ваш адрес? Очень просто. Я побывала у Боше; его не было в конторе, но секретарша сообщила мне все нужные сведения. От нее я узнала… все. Во-первых, ваш адрес. А потом, ваши планы… Ну вы знаете, квартет Кристена. Вы разрешите мне звать вас Жак?.. Мне кажется, вы стали другим человеком.
Она улыбалась с затаенной грустью, нежная, волнующая. А я, я совершенно растерялся. Мне пришлось опуститься на кровать.
— Жак, — сказала она, — от вас одного зависит, чтобы мы больше никогда не говорили о том, что было прежде… Я тоже перечеркнула многое. Я хочу забыть Мартена, Франка и, главное, Поля. А вы, согласны ли вы забыть?..
— Вы прекрасно знаете, Жильберта, что…
— Да, знаю.
Она протянула мне руку, потом скользнула в мои объятия. Неважно, что я сейчас совсем один, наедине с собой, но мне кажется, я бы опошлил последовавшие затем мгновения, если бы попытался рассказать о них словами, которые все оскверняют. Я никогда даже не предполагал, что могу быть так счастлив. Но к моему счастью примешивалась одна навязчивая мысль. В конце концов, есть настолько интимные ситуации, жесты, которые не могут ввести в заблуждение. А мы любили друг друга, радостно, восторженно, исступленно, но мы, конечно, не были мужем и женой. Она должна была неминуемо почувствовать, что я не Поль де Баер. Тогда к чему вся эта ложь? Все утро следующего дня меня преследовала эта мысль. Ночь мы провели вместе. Утром она ушла довольно рано, сославшись на то, что у нее есть неотложные дела, а я еще оставался в постели, так долго, как никогда раньше. Я мог лишь мечтать, возвращаться в мыслях к отдельным картинам и обрывочным фразам. Я был похож на человека, пережившего «потрясение», выбитого из привычной колеи каким-то взрывом, катастрофой сладострастия, если только эти слова имеют смысл. Поскольку Жильберта отнюдь не походила на ту женщину, о которой говорил мне Франк. Разве не утверждал он, что де Баер отдалился от жены, потому что она была холодна. Или он солгал мне, или я пробудил к жизни оцепеневшую Жильберту, в обоих случаях мне было ужасно не по себе. Если Франк солгал мне, то, вероятнее всего, сделал это, чтобы скрыть от меня, что Жильберта его сообщница, а если Жильберта благодаря мне узнала, что такое любовь, значит, теперь она убедилась в моем обмане. Но если судить по тому, как она поцеловала меня перед уходом, последнее предположение оказывалось несостоятельным. А потом, тысячи мелочей доказывали мне, что я ничему не научил ее, ничего не открыл этой пылкой зрелой женщине. Следовательно… Нет, я что-то путаю. Правда была куда проще. Виноваты во всем были Франк и Мартен, они придумали историю больного амнезией, чтобы завладеть дядюшкиным наследством, и вынудили Жильберту действовать по их указке. Вот почему в течение всех этих недель она вела себя по отношению ко мне так странно и повергла меня в отчаяние. Теперь же, когда брат умер, а Франк получил расчет, она сразу же отказалась от наследства, которое никогда не стремилась заполучить. А иначе почему бы она предложила мне начисто забыть прошлое? Она должна была чувствовать себя куда более виноватой, чем я. Этим объяснялся ее порыв, ее страстное желание отдаться мне без остатка, словно она старалась искупить какую-то вину, давая мне больше, чем я был вправе от нее ждать.
Я облекаю теперь в логическую форму то, в чем уже и раньше подсознательно был уверен. И все-таки в сердце моем сразу же воцарилось необычное, согревающее меня и, если так можно сказать, целительное спокойствие. Я знал, что мои опасения беспочвенны. Жильберта полюбила меня с первого взгляда, и ее любовь льстила мне. Глупо писать об этом, но в те дни я страшно боялся ее презрения, и поэтому мысль, что меня сразу признали и выбрали, придала мне огромную уверенность. План Боше стал теперь вполне разумным и даже заманчивым решением нашего будущего. Менялась вся картина моей жизни, подобно тому как в театре за то короткое мгновение, на которое опускается занавес, полностью меняются все декорации на вращающейся сцене. Я проснулся в этой еще теплой и хранящей запах ее духов постели женатым, богатым и почти знаменитым. Накануне еще я считал себя жалким неудачником, а уже на следующее утро чувствовал, что способен под своим настоящим именем, вместе с женщиной, бывшей моей законной женой и в то же время любовницей, достичь вершин успеха. Я встал, посмотрел на себя в зеркало. Для меня было чрезвычайно важно окончательно подружиться с этим своим двойником — с этим своим отражением, — который чуть было не поглотил меня. Был ли я действительно похож на Поля де Баера?.. Мне бы хотелось ответить отрицательно, убедить себя, что это всего лишь грязная махинация Франка, желавшего превратить меня в другого человека, ни в чем не похожего на меня. К несчастью, я видел в «Свирели» картину. Поэтому я решил изменить свой облик; отпущу волосы, буду одеваться по своему вкусу и, главное, постараюсь как можно скорее отделаться от тех привычек, которым научил меня Франк.
Когда Жильберта вернулась, я занимался. Она взяла у меня из рук скрипку, и мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.
— Жак, — сказала она и засмеялась, потому что ей удивительно приятно было произносить это имя. — Жак, ты знаешь, что мы с тобой сделаем?.. Мы переедем. Гостиница — это хорошо, но, если бы мы поселились в маленькой меблированной квартирке, было бы еще лучше. Ты бы смог там играть, сколько тебе захочется, а меня, ты понимаешь, не стали бы принимать за твою подружку. У меня есть несколько адресов. Я даже принесла план.
Мы развернули план, положили его на кровать, и у нас разгорелся спор, который тут же привел нас в восторг. Мы с ней, конечно же, придерживались разных взглядов. Ей бы хотелось иметь уютное гнездышко в одном из престижных пригородов, тогда как я предпочел бы не уезжать из центра, из-за Боше. Время от времени мы обменивались поцелуями и снова принимались, прижавшись головами, за изучение плана. Мне нравилось выдвигать возражения ради удовольствия затем уступить. Был еще вопрос денег, но она решила его сразу.
— Денег у меня достаточно, — сказала она. — Если тебе это так уж важно, ты вернешь мне их позднее, любимый. Но я была бы так счастлива, если бы у нас все было общее!… Мы выбрали прекрасный дом в Ла-Сель-Сен-Клу.
— Там нам будет спокойно, — заметила она. — Никто не будет нам мешать.
— Не забывай о Боше.
Мы отправились обедать. Потом осмотрели квартиру. Договор был тут же заключен. Затем мы купили, вернее, Жильберта купила то, что она называла предметами первой необходимости: белье, кое-какие продукты, что-то там еще. Напрасно я говорил, что можно было бы так не спешить, ей же, наоборот, хотелось как можно скорее покинуть Париж. Вечером мы на такси переехали в Ла-Сель-Сен-Клу. Я был совершенно разбит, она же была неутомима, быстро поставила в вазу цветы, которые успела купить так, что я даже этого не заметил, и приготовила праздничный ужин. Сидя без сил в самом удобном кресле, я мог лишь наблюдать, как она из крохотной кухни бегает в ванную, и восхищаться ее предусмотрительностью, вкусом, сноровкой и, главное, ее веселостью. Она напевала, она, которую я так часто видел мрачной и озабоченной, вечно настороженной. Я сохранил самое чудесное воспоминание о нашем первом ужине. Наши ноги под узким столом соприкасались. Я воровал у нее хлеб, она пила из моего бокала. По мере того как голод наш утолялся, огоньки другого голода загорались в наших глазах, заставляя беспричинно смеяться, придавая нашим словам скрытую теплоту. В конце ужина Жильберта принесла бутылку шампанского, и я ее откупорил, поскольку она подумала и о шампанском, и, глаза в глаза, мы очень торжественно выпили за нашу любовь. Наступил новый вечер и новая ночь…
Очарование продолжается. Мы похожи на те очень молодые пары, которые так часто можно встретить в Париже, они словно не замечают окружающей их толпы, околдованные, сплетенные, словно ветви дерева, опьяненные нежностью. Я уже не задаюсь никакими вопросами. У меня на это нет времени. У меня ни на что больше нет времени. Я весь отдаюсь созерцанию и без конца повторяю: «Нет, этого не может быть!» Я знаю ее всю, но и теперь она по-прежнему так же непостижима для меня, как бывают непонятны нам наши домашние животные, живущие бок о бок с нами. Я осыпаю ее ласками, но она не принадлежит мне. Существо, которое любить, бесконечно далеко от тебя, оно замкнуто в самом себе, словно окружено твердой и гладкой оболочкой, точно галька, отполированная набегающими морскими волнами… Жильберта! Такая неуловимая там, на вилле, здесь она принадлежит мне. И все-таки мне неизвестно, что скрывается в глубине ее светлых глаз. Иногда, чтобы вырвать у нее эту тайну, я исполняю для нее глубоко трогающие душу мелодии, но она сразу же останавливает меня.
— Нет, — шепчет она, — оставайся со мной!
— Но ведь так я делаюсь еще ближе к тебе.
— Нет. Я не хочу становиться твоей мечтой!
Часто, лежа на спине, держась за руки, застыв подобно каменным надгробиям, мы, расслабившись, слушаем, как стремительно проносятся машины по автостраде. И я думаю: вот оно, это и есть счастье. Мне нечего больше желать… Но по той гулкой пустоте, которую я ощущаю в себе, я понимаю, что не этого покоя, не этого отсутствия желаний я хочу. Удовлетворение желаний еще не означает полноты жизни, и, однако, думаю, я умер бы, если бы Жильберты вдруг сейчас не оказалось здесь, рядом со мной… Квартет Кристена!… Надо будет много работать, если я хочу выиграть эту партию!
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Нет, думаешь. Я слышу, как ты думаешь. Я уверена, что и сейчас эта голова полна музыки.
Она покрывает мой лоб короткими поцелуями, и ее волосы, словно теплый дождь, пахнущий обожженной землей и бурей, падают мне на лицо. Она запретила мне говорить о прошлом, но сама невольно все время обращается к нему, намекает на него, как будто нашей любви нужно пустить глубокие корни, чтобы защитить себя от будущих испытаний. Я уверен, когда-нибудь она по собственной воле расскажет мне всю правду. Правду, которая тогда уже не будет иметь значения; засохшая корка отвалится сама, оставив лишь небольшой шрам. Иногда она вслух подсчитывает:
— Дом и мебель представляют солидный капитал… Мы можем уехать из Парижа, если захотим…
— Это не так-то просто, — возражаю я.
— Почему?
— Ты прекрасно знаешь… Боше… Квартет.
— Это так необходимо?
— Послушай!
Она целует меня, чтобы испросить прощения. В следующий раз она заговаривает о Мартене:
— Я никогда не замечала, что у него больное сердце. Или же:
— Он не страдал. Я бы хотела умереть как он.
— Глупая! У нас с тобой есть чем заняться. А со смертью, если ты не возражаешь, мы еще подождем!
Теперь уже я заключаю ее в свои объятия, а она обхватывает мою голову руками и смотрит мне в лицо так, словно я представляю собой что-то необычайно драгоценное и редкое.
— Жак, дорогой.
Вчера опять, когда мы вместе мыли посуду и развлекались этим, как дети, она вдруг на минуту замерла и спросила:
— Когда ты той ночью вернулся на виллу, почему ты не постучался ко мне?
— Я? Я не возвращался на виллу.
— Да нет, возвращался… в ту ночь, когда умер Мартен.
— В ту ночь, когда умер Мартен?.. Я тогда был в Париже. Она вдруг страшно побледнела. И едва не выронила бокал, который вытирала.
— Жак, умоляю тебя… Не шути…
— Но, Жильберта, дорогая, у меня нет никакого желания шутить. Может быть, я многое позабыл, но уверяю тебя, что не уезжал из Парижа, я ведь только приехал в тот день утром. Впрочем, у меня, должно быть, сохранился счет из гостиницы… Ты можешь сама убедиться.
Она надувает губы, словно собирается заплакать. Затем медленно развязывает фартук, стягивает с рук резиновые перчатки, устремляет невидящий взгляд в пустоту и шепчет:
— Это невероятно. Но тогда…
— Что случилось, Жильберта?.. Кто-нибудь побывал на вилле в ту ночь? Что это за история?
Она выгладит такой несчастной, подавленной, что я увожу ее в комнату и усаживаю в кресло.
— Вот так… А теперь расскажи мне все… И прежде всего — кто-нибудь действительно побывал на вилле?
Она описывает мне убитым голосом в мельчайших подробностях все, что она делала, все, что она увидела, начиная с той самой минуты, когда узнала, что брат ее умирает; я напрасно пытаюсь отыскать в ее рассказе хоть что-нибудь, вызывающее тревогу. Мартен потерял сознание… Франк попытался привести его в чувство… Она вызвала врача… Одним словом, все это было вполне естественно… Потом они по очереди сидели у ложа покойного… И Жильберта обнаружила, что дверь в мою спальню, которую она закрыла, утром оказалась приоткрытой. Всего-навсего!… И тогда она стала придумывать всякие романтические небылицы: я якобы вернулся на виллу, незаметно проскользнул в свою комнату… но не осмелился сообщить ей о своем присутствии… В конце концов я не мог сдержаться и рассмеялся.
19 августа
Я и сам теперь не знаю, что думать. Меня словно молнией поразило. Я должен сосчитать: четыре дня. Прошло четыре дня! Зазвонил телефон. Было 16 часов 15 минут, я как раз собирался выйти, пройтись немного, подышать воздухом. Здесь трудно дышать. Я снимаю трубку. Наверняка это Боше. Нет. Телефонистка сообщила мне, что меня хочет видеть какая-то дама.
— Пусть поднимется.
Дама? Вероятно, Лили принесла ожидаемое письмо. Я действительно ни о чем не догадывался. Я слушал шелестящий шум поднимающегося лифта и думал: дядюшка умер, Франк приказывает мне вернуться. В дверь постучали. Я отворил. Там стояла она. Жильберта.
— Можно мне войти?
Я записываю все эти мелочи на будущее, дли себя, потому что все это совершенно невероятно, потому что это сплошное безумие. Я был так поражен, что не мог выговорить ни слова. Жильберта вошла, быстро оглядела себя в зеркале платяного шкафа. Никогда еще она не была так хороша!
— Вы приехали за скрипкой? — проговорил я. — Она там.
Жильберта подошла ко мне, положила руки мне на плечи и самым естественным образом вернула мне мой поцелуй, который тогда на вилле, казалось, привел ее в ужас. Теперь уже у меня перехватило дыхание.
— Жильберта.
— Да, как видите, — сказала она. — Я покинула виллу… Мартен умер.
Тогда я обратил внимание на то, что на ней был темный костюм, очень строгий, но удивительно элегантный.
— Сердечный приступ, — пояснила она, — агония длилась всего несколько минут.
Я подвинул ей кресло. Она сняла шляпку, взбила волосы. Я не уставал смотреть на нее, потому что не узнавал ее. Она вела себя так, словно мы расстались с ней накануне добрыми друзьями, верными супругами. В ней не чувствовалось больше холодности. И ни следа враждебности. Немножко грусти, вполне естественной.
— Вы знаете, что я решила продать виллу. Я отпустила Франка. Ничто больше не задерживало меня там. Я хотела покончить с тяжелыми воспоминаниями…
— Но каким образом?..
— Каким образом я узнала ваш адрес? Очень просто. Я побывала у Боше; его не было в конторе, но секретарша сообщила мне все нужные сведения. От нее я узнала… все. Во-первых, ваш адрес. А потом, ваши планы… Ну вы знаете, квартет Кристена. Вы разрешите мне звать вас Жак?.. Мне кажется, вы стали другим человеком.
Она улыбалась с затаенной грустью, нежная, волнующая. А я, я совершенно растерялся. Мне пришлось опуститься на кровать.
— Жак, — сказала она, — от вас одного зависит, чтобы мы больше никогда не говорили о том, что было прежде… Я тоже перечеркнула многое. Я хочу забыть Мартена, Франка и, главное, Поля. А вы, согласны ли вы забыть?..
— Вы прекрасно знаете, Жильберта, что…
— Да, знаю.
Она протянула мне руку, потом скользнула в мои объятия. Неважно, что я сейчас совсем один, наедине с собой, но мне кажется, я бы опошлил последовавшие затем мгновения, если бы попытался рассказать о них словами, которые все оскверняют. Я никогда даже не предполагал, что могу быть так счастлив. Но к моему счастью примешивалась одна навязчивая мысль. В конце концов, есть настолько интимные ситуации, жесты, которые не могут ввести в заблуждение. А мы любили друг друга, радостно, восторженно, исступленно, но мы, конечно, не были мужем и женой. Она должна была неминуемо почувствовать, что я не Поль де Баер. Тогда к чему вся эта ложь? Все утро следующего дня меня преследовала эта мысль. Ночь мы провели вместе. Утром она ушла довольно рано, сославшись на то, что у нее есть неотложные дела, а я еще оставался в постели, так долго, как никогда раньше. Я мог лишь мечтать, возвращаться в мыслях к отдельным картинам и обрывочным фразам. Я был похож на человека, пережившего «потрясение», выбитого из привычной колеи каким-то взрывом, катастрофой сладострастия, если только эти слова имеют смысл. Поскольку Жильберта отнюдь не походила на ту женщину, о которой говорил мне Франк. Разве не утверждал он, что де Баер отдалился от жены, потому что она была холодна. Или он солгал мне, или я пробудил к жизни оцепеневшую Жильберту, в обоих случаях мне было ужасно не по себе. Если Франк солгал мне, то, вероятнее всего, сделал это, чтобы скрыть от меня, что Жильберта его сообщница, а если Жильберта благодаря мне узнала, что такое любовь, значит, теперь она убедилась в моем обмане. Но если судить по тому, как она поцеловала меня перед уходом, последнее предположение оказывалось несостоятельным. А потом, тысячи мелочей доказывали мне, что я ничему не научил ее, ничего не открыл этой пылкой зрелой женщине. Следовательно… Нет, я что-то путаю. Правда была куда проще. Виноваты во всем были Франк и Мартен, они придумали историю больного амнезией, чтобы завладеть дядюшкиным наследством, и вынудили Жильберту действовать по их указке. Вот почему в течение всех этих недель она вела себя по отношению ко мне так странно и повергла меня в отчаяние. Теперь же, когда брат умер, а Франк получил расчет, она сразу же отказалась от наследства, которое никогда не стремилась заполучить. А иначе почему бы она предложила мне начисто забыть прошлое? Она должна была чувствовать себя куда более виноватой, чем я. Этим объяснялся ее порыв, ее страстное желание отдаться мне без остатка, словно она старалась искупить какую-то вину, давая мне больше, чем я был вправе от нее ждать.
Я облекаю теперь в логическую форму то, в чем уже и раньше подсознательно был уверен. И все-таки в сердце моем сразу же воцарилось необычное, согревающее меня и, если так можно сказать, целительное спокойствие. Я знал, что мои опасения беспочвенны. Жильберта полюбила меня с первого взгляда, и ее любовь льстила мне. Глупо писать об этом, но в те дни я страшно боялся ее презрения, и поэтому мысль, что меня сразу признали и выбрали, придала мне огромную уверенность. План Боше стал теперь вполне разумным и даже заманчивым решением нашего будущего. Менялась вся картина моей жизни, подобно тому как в театре за то короткое мгновение, на которое опускается занавес, полностью меняются все декорации на вращающейся сцене. Я проснулся в этой еще теплой и хранящей запах ее духов постели женатым, богатым и почти знаменитым. Накануне еще я считал себя жалким неудачником, а уже на следующее утро чувствовал, что способен под своим настоящим именем, вместе с женщиной, бывшей моей законной женой и в то же время любовницей, достичь вершин успеха. Я встал, посмотрел на себя в зеркало. Для меня было чрезвычайно важно окончательно подружиться с этим своим двойником — с этим своим отражением, — который чуть было не поглотил меня. Был ли я действительно похож на Поля де Баера?.. Мне бы хотелось ответить отрицательно, убедить себя, что это всего лишь грязная махинация Франка, желавшего превратить меня в другого человека, ни в чем не похожего на меня. К несчастью, я видел в «Свирели» картину. Поэтому я решил изменить свой облик; отпущу волосы, буду одеваться по своему вкусу и, главное, постараюсь как можно скорее отделаться от тех привычек, которым научил меня Франк.
Когда Жильберта вернулась, я занимался. Она взяла у меня из рук скрипку, и мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.
— Жак, — сказала она и засмеялась, потому что ей удивительно приятно было произносить это имя. — Жак, ты знаешь, что мы с тобой сделаем?.. Мы переедем. Гостиница — это хорошо, но, если бы мы поселились в маленькой меблированной квартирке, было бы еще лучше. Ты бы смог там играть, сколько тебе захочется, а меня, ты понимаешь, не стали бы принимать за твою подружку. У меня есть несколько адресов. Я даже принесла план.
Мы развернули план, положили его на кровать, и у нас разгорелся спор, который тут же привел нас в восторг. Мы с ней, конечно же, придерживались разных взглядов. Ей бы хотелось иметь уютное гнездышко в одном из престижных пригородов, тогда как я предпочел бы не уезжать из центра, из-за Боше. Время от времени мы обменивались поцелуями и снова принимались, прижавшись головами, за изучение плана. Мне нравилось выдвигать возражения ради удовольствия затем уступить. Был еще вопрос денег, но она решила его сразу.
— Денег у меня достаточно, — сказала она. — Если тебе это так уж важно, ты вернешь мне их позднее, любимый. Но я была бы так счастлива, если бы у нас все было общее!… Мы выбрали прекрасный дом в Ла-Сель-Сен-Клу.
— Там нам будет спокойно, — заметила она. — Никто не будет нам мешать.
— Не забывай о Боше.
Мы отправились обедать. Потом осмотрели квартиру. Договор был тут же заключен. Затем мы купили, вернее, Жильберта купила то, что она называла предметами первой необходимости: белье, кое-какие продукты, что-то там еще. Напрасно я говорил, что можно было бы так не спешить, ей же, наоборот, хотелось как можно скорее покинуть Париж. Вечером мы на такси переехали в Ла-Сель-Сен-Клу. Я был совершенно разбит, она же была неутомима, быстро поставила в вазу цветы, которые успела купить так, что я даже этого не заметил, и приготовила праздничный ужин. Сидя без сил в самом удобном кресле, я мог лишь наблюдать, как она из крохотной кухни бегает в ванную, и восхищаться ее предусмотрительностью, вкусом, сноровкой и, главное, ее веселостью. Она напевала, она, которую я так часто видел мрачной и озабоченной, вечно настороженной. Я сохранил самое чудесное воспоминание о нашем первом ужине. Наши ноги под узким столом соприкасались. Я воровал у нее хлеб, она пила из моего бокала. По мере того как голод наш утолялся, огоньки другого голода загорались в наших глазах, заставляя беспричинно смеяться, придавая нашим словам скрытую теплоту. В конце ужина Жильберта принесла бутылку шампанского, и я ее откупорил, поскольку она подумала и о шампанском, и, глаза в глаза, мы очень торжественно выпили за нашу любовь. Наступил новый вечер и новая ночь…
Очарование продолжается. Мы похожи на те очень молодые пары, которые так часто можно встретить в Париже, они словно не замечают окружающей их толпы, околдованные, сплетенные, словно ветви дерева, опьяненные нежностью. Я уже не задаюсь никакими вопросами. У меня на это нет времени. У меня ни на что больше нет времени. Я весь отдаюсь созерцанию и без конца повторяю: «Нет, этого не может быть!» Я знаю ее всю, но и теперь она по-прежнему так же непостижима для меня, как бывают непонятны нам наши домашние животные, живущие бок о бок с нами. Я осыпаю ее ласками, но она не принадлежит мне. Существо, которое любить, бесконечно далеко от тебя, оно замкнуто в самом себе, словно окружено твердой и гладкой оболочкой, точно галька, отполированная набегающими морскими волнами… Жильберта! Такая неуловимая там, на вилле, здесь она принадлежит мне. И все-таки мне неизвестно, что скрывается в глубине ее светлых глаз. Иногда, чтобы вырвать у нее эту тайну, я исполняю для нее глубоко трогающие душу мелодии, но она сразу же останавливает меня.
— Нет, — шепчет она, — оставайся со мной!
— Но ведь так я делаюсь еще ближе к тебе.
— Нет. Я не хочу становиться твоей мечтой!
Часто, лежа на спине, держась за руки, застыв подобно каменным надгробиям, мы, расслабившись, слушаем, как стремительно проносятся машины по автостраде. И я думаю: вот оно, это и есть счастье. Мне нечего больше желать… Но по той гулкой пустоте, которую я ощущаю в себе, я понимаю, что не этого покоя, не этого отсутствия желаний я хочу. Удовлетворение желаний еще не означает полноты жизни, и, однако, думаю, я умер бы, если бы Жильберты вдруг сейчас не оказалось здесь, рядом со мной… Квартет Кристена!… Надо будет много работать, если я хочу выиграть эту партию!
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Нет, думаешь. Я слышу, как ты думаешь. Я уверена, что и сейчас эта голова полна музыки.
Она покрывает мой лоб короткими поцелуями, и ее волосы, словно теплый дождь, пахнущий обожженной землей и бурей, падают мне на лицо. Она запретила мне говорить о прошлом, но сама невольно все время обращается к нему, намекает на него, как будто нашей любви нужно пустить глубокие корни, чтобы защитить себя от будущих испытаний. Я уверен, когда-нибудь она по собственной воле расскажет мне всю правду. Правду, которая тогда уже не будет иметь значения; засохшая корка отвалится сама, оставив лишь небольшой шрам. Иногда она вслух подсчитывает:
— Дом и мебель представляют солидный капитал… Мы можем уехать из Парижа, если захотим…
— Это не так-то просто, — возражаю я.
— Почему?
— Ты прекрасно знаешь… Боше… Квартет.
— Это так необходимо?
— Послушай!
Она целует меня, чтобы испросить прощения. В следующий раз она заговаривает о Мартене:
— Я никогда не замечала, что у него больное сердце. Или же:
— Он не страдал. Я бы хотела умереть как он.
— Глупая! У нас с тобой есть чем заняться. А со смертью, если ты не возражаешь, мы еще подождем!
Теперь уже я заключаю ее в свои объятия, а она обхватывает мою голову руками и смотрит мне в лицо так, словно я представляю собой что-то необычайно драгоценное и редкое.
— Жак, дорогой.
Вчера опять, когда мы вместе мыли посуду и развлекались этим, как дети, она вдруг на минуту замерла и спросила:
— Когда ты той ночью вернулся на виллу, почему ты не постучался ко мне?
— Я? Я не возвращался на виллу.
— Да нет, возвращался… в ту ночь, когда умер Мартен.
— В ту ночь, когда умер Мартен?.. Я тогда был в Париже. Она вдруг страшно побледнела. И едва не выронила бокал, который вытирала.
— Жак, умоляю тебя… Не шути…
— Но, Жильберта, дорогая, у меня нет никакого желания шутить. Может быть, я многое позабыл, но уверяю тебя, что не уезжал из Парижа, я ведь только приехал в тот день утром. Впрочем, у меня, должно быть, сохранился счет из гостиницы… Ты можешь сама убедиться.
Она надувает губы, словно собирается заплакать. Затем медленно развязывает фартук, стягивает с рук резиновые перчатки, устремляет невидящий взгляд в пустоту и шепчет:
— Это невероятно. Но тогда…
— Что случилось, Жильберта?.. Кто-нибудь побывал на вилле в ту ночь? Что это за история?
Она выгладит такой несчастной, подавленной, что я увожу ее в комнату и усаживаю в кресло.
— Вот так… А теперь расскажи мне все… И прежде всего — кто-нибудь действительно побывал на вилле?
Она описывает мне убитым голосом в мельчайших подробностях все, что она делала, все, что она увидела, начиная с той самой минуты, когда узнала, что брат ее умирает; я напрасно пытаюсь отыскать в ее рассказе хоть что-нибудь, вызывающее тревогу. Мартен потерял сознание… Франк попытался привести его в чувство… Она вызвала врача… Одним словом, все это было вполне естественно… Потом они по очереди сидели у ложа покойного… И Жильберта обнаружила, что дверь в мою спальню, которую она закрыла, утром оказалась приоткрытой. Всего-навсего!… И тогда она стала придумывать всякие романтические небылицы: я якобы вернулся на виллу, незаметно проскользнул в свою комнату… но не осмелился сообщить ей о своем присутствии… В конце концов я не мог сдержаться и рассмеялся.