Буало-Нарсежак. Недоразумение (Трагедия ошибок)

   — Простите меня, — пробормотал я. — Поверьте, если бы я знал…
   Свет, пробивавшийся сквозь ставни, отразился в ее глазах двумя маленькими, блестящими, неподвижными пятнышками.
   — Это я должна просить у вас прощения, — сказала она. — Я зашла за вами. Сейчас восемь часов. Франк уже звонил.
   Я ничего не слышал, мне было стыдно, что меня застали врасплох. Я стоял перед ней без маски, без защиты. Я осторожно положил скрипку на кресло и выпрямился. Держитесь высокомерно, советовал мне Франк. Я сделал несколько шагов. Дверь в столовую отворилась.
   — Прежде вы подавали мне руку, — проговорила Жильберта.
   Я покраснел, но не подал вида и даже бровью не повел, когда она оперлась на мою руку. Однако на пороге я на мгновение задержался. В столовой, положив руку на спинку стула, стоял человек. Худой, среднего роста, в темных очках в черепаховой оправе.
   — Мартен, — произнесла Жильберта.
   Я по-дурацки поклонился. Я забыл, что Мартен был моим шурином. Но, по правде говоря, разве я не страдал амнезией? Мое поведение, наоборот, было вполне естественным. Мартен сделал два шага вперед и протянул мне Руку.
   — Мне очень жаль, что вы в таком состоянии, — проговорил он. — Франк мне объяснил. Мы сели за стол.
   — Поздравляю вас, — снова заговорил Мартен. — Я в этом мало что понимаю, но, мне кажется, вы сделали большие успехи.
   — Спасибо, — отозвался я. — Знаете, почему я так много и упорно играю? Музыка — единственное, что связывает меня с прошлым. У меня всегда такое чувство, что пелена вот-вот разорвется.
   Мартен кивнул головой. Лучи склонявшегося к горизонту солнца косо падали на него, и теперь я мог лучше его рассмотреть. Он казался гораздо старше своей сестры. Он уже начал седеть, но больше всего меня поразило его лицо, покрытое множеством морщин. Лоб, щеки прорезали глубокие складки, которые как бы соединялись густой сетью тонких, словно нанесенных бритвой, морщин. Его нельзя было назвать некрасивым. В его внешности и сейчас сохранялось что-то аристократическое, но какая-то загадочная болезнь медленно разрушила его лицо. Глаз его за стеклами очков не было видно.
   — Вы занимались сами? — спросила Жильберта.
   — Да! Но мне одолжили там скрипку, которая очень уступала этой.
   — Думаете ли вы, — вступил в разговор Мартен, — что привыкнете здесь?
   Он, не подавая вида, прощупывал почву. К счастью, Франк заранее предупредил меня.
   — Не знаю еще, — ответил я. — Думаю, что этот дом понравится мне. Но больше всего меня смущает, что он мне совсем чужой… И даже немного враждебен…
   Жильберта быстро подняла на меня глаза. Я старался вести себя как можно естественнее. Впрочем, я был очень голоден и не скрывал этого. Мартен же, наоборот, почти не притронулся к еде. Он ел лишь одни овощи и пил минеральную воду. Его длинные и сухие руки то и дело судорожно вздрагивали. Он страдал, в этом не было никаких сомнений, каким-то нервным заболеванием. Франк был к нему очень внимателен и старался не заставлять его ждать. Если хорошенько подумать, Мартен был мне глубоко антипатичен, вероятно, из-за того, что выглядел настороженным, болезненным, уже как бы отрешившимся от жизни. Жильберта говорила о том, какая стоит жара, о грозе, обрушившейся на Марсель… Между братом и сестрой было что-то общее, но я никак не мог уловить, что именно… Возможно, какая-то неподвижность, напряженность… У обоих был немного отсутствующий вид. Они смотрели на меня, когда я ел, так, словно мой аппетит их шокировал. Вскоре Мартен поднялся из-за стола.
   — Я был рад снова встретиться с вами, — сказал он мне. — Прошу простить меня, что я так скоро покидаю вас, но меня тревожит мое здоровье, я должен быть очень осторожен… Нет, нет, сидите. Не беспокойтесь. Мартен вышел, волоча ногу.
   — Что у него? — спросил я.
   — Он всегда был таким, — ответила Жильберта. — Он всегда считал, что болен. Он все время лечится от воображаемых болезней.
   — Я понимаю теперь, почему у вас такой грустный вид.
   — Нет… Вы не можете этого понять. Лучше поговорим о вас. Я очень плохо встретила вас. Мне казалось, что я правильно сделаю, если оставлю вас одного. Человек в вашем положении предпочитает адаптироваться без свидетелей.
   Слова эти были произнесены самым спокойным тоном. Невозможно было уловить какое-то скрытое волнение, намек, невысказанное желание…
   — Вы, вероятно, будете пить кофе в гостиной?
   — А разве я пил кофе?
   — Да. Одну чашку очень сладкого кофе.
   Франк вновь бесшумно появился в столовой. Я перехватил его взгляд. Он наблюдал не за мной, а за Жильбертой…
   На следующий день, спустившись к завтраку, я встретил в столовой Мартена. На этот раз он был без очков, и я увидел его глаза, покрасневшие от бессонницы. Конечно, передо мной был человек больной, мучимый тревогой, который вовсе не намеревался прятать глаза. Он притянул мне вялую руку.
   — Жильберта просила сказать, что не спустится к завтраку… Ничего серьезного. Небольшая мигрень. Это у нас с ней семейная болезнь.
   — Весьма сожалею, — ответил я. — Мне, право, неловко, но я очень голоден.
   Я ответил любезно, сердечно. Мартен сделался еще угрюмее и больше за все время не сказал мне ни слова. Он старательно грыз свои сухарики. Ничто не раздражает меня больше, чем хруст сухарей, скрежет зубов и вид человека, который ест, стараясь показать, что мысли его в это время где-то далеко. Мартен вел себя так, словно я не сидел напротив него. Франк принес мне большой кофейник и целую тарелку тартинок с маслом. Я проглотил лишь чашку кофе. Я снова взбесился. Все мне было противно. Я сам себя не узнавал. А ведь мне в жизни не раз приходилось сталкиваться с грубостью! Внезапно мне пришла в голову мысль, что история, придуманная Франком, вероятно, не ввела в заблуждение Мартена. Видимо, он обо всем догадался, но пытался, хотя это ему и не доставляло удовольствия, подыгрывать нам, что, в сущности, его вполне устраивало. Если бы сестра его получила наследство, ему, несомненно, перепали бы какие-то крохи. Я сознавал всю нелепость своего положения. Обратиться с вопросами я мог только к Франку, а проверить его ответы было невозможно. А поскольку, с другой стороны, я знал за собой способность до бесконечности толковать каждое слово, каждый жест, каждый взгляд, я обречен был переходить от одного предположения к другому, не в силах что-либо выяснить. Что знал Мартен? Что знала Жильберта? Чего хотел Франк? Были ли они все трое сообщниками? Или сообщниками были Франк и Жильберта? Или же Франк и Мартен? Или вообще здесь не было сообщников?.. У меня голова шла кругом.
   Мартен запахнул свой халат цвета спелой сливы, отвесил мне легкий поклон и, хромая, последовал за Франком, который открывал перед ним двери, в свою комнату. Я в рассеянности вертел в руках нож. Действительно ли мне хотелось браться за скрипку? Теперь, когда я сам отрезал себе путь к отступлению, у меня не хватало мужества. Когда Франк спустился, я подозвал его…
   — Он всегда такой?
   — Очень часто. Должно быть, опять повздорил с сестрой. Они вечно ссорятся.
   — А не мог ли он что-нибудь заподозрить? Франк, казалось, искренне удивился.
   — Заподозрить?
   — Вы же не его наперсник. Вы не можете знать, что он думает. Франк помолчал немного, прежде чем ответить.
   — Нет, — сказал он. — Нет. Не забывайте, что это я вас сюда привез. Следовательно, он убежден, что я принял все меры предосторожности, что я навел о вас все нужные справки. На меня можно положиться. Этого достаточно… Следите за своими ногами.
   — Что такое?
   — Не сидите скрестив ноги… Помните, я уже говорил вам об этом.
   — Ах, вот что! Вы мне надоели со своими указаниями. Раздраженный, я перешел в гостиную и снял пиджак. Я решил сперва разработать пальцы, сыграв, все убыстряя темп, несколько гамм. Потом принялся за этюд для обертона. Моя игра оставляла желать лучшего. Я долго занимался, позволяя себе лишь изредка делать небольшие перерывы, чтобы выкурить сигарету. И все-таки, если говорить честно, я справился. Я, конечно, не был уже прежним скрипачом, но я не растерял свою технику. Если упорно трудиться, кто знает?.. Незадолго до обеда я перестал играть и вышел прогуляться в парк. Он был окружен очень высокой стеной. Невозможно было рассмотреть соседние виллы. Как скучала, вероятно, Жильберта изо дня в день в этой роскошной тюрьме! Я не мог представить себе, чтоб она шила или вышивала. Читала ли она? Но не читают же с утра до вечера. Я спрошу у нее об этом. А пока что я пытался ответить на другой, более трудный вопрос: какое, собственно, чувство внушала она мне? Она возбуждала у меня любопытство. Согласен. Я находил ее привлекательной, пусть так. Но смог бы я, к примеру, ее полюбить? По правде говоря, нет. Она была слишком загадочной, слишком «светской дамой». Я же предпочитал женщин простых, чувственных и легкомысленных. Но зато я понимал, что вполне способен разыграть перед ней комедию любви, чтобы заставить ее открыть мне все, что она от меня скрывает. Это будет даже интересно. Франк будет злиться. Тем хуже для него. Слишком уж я ему нужен; он не посмеет довести меня до крайности. Размышляя таким образом, я шел по аллее, которая вела к вилле. Одна только Жильберта могла рассказать мне, кем был де Баер. От нее я узнаю, хотел ли Франк обмануть меня или нет. Я не позволю, чтобы меня без моего ведома заставляли играть недостойную роль. Я услышал звон колокола и ускорил шаги. Жильберта как раз направлялась в столовую, когда я вошел в вестибюль. Она остановилась.
   — Хорошо отдохнули? — спросила она.
   — Да, благодарю. Но мне сказали, что вы не совсем здоровы?
   — Не беспокойтесь. Впрочем, я полагаю, вас это не очень обеспокоило.
   — А если бы я сказал, что обеспокоило?
   — Я бы вам не поверила.
   Она вошла в столовую. Возле ее прибора лежало письмо. Она взяла его, протянула мне, потом передумала.
   — Это из клиники, — сказала она. — Вашему дяде, вероятно, стало хуже. Она распечатала конверт и быстро прочитала:
   — Мадам.
   Состояние здоровья мсье де Баера ухудшилось. Он не может принимать пищу, и силы его быстро угасают. Однако он все еще находится в полном сознании и был бы счастлив увидеть мсье Поля де Баера. Я снова повторила ему, что мсье Поль де Баер находится в отъезде, что очень огорчило нашего больного. Если у вас есть возможность предупредить мсье Поля де Баера, я полагаю, мадам, не следует терять время, хотя наш больной и отличается редкой выносливостью…
   Я опустился на стул, буквально сраженный обрушившимся на меня ударом. Жильберта протянула мне письмо. Я сделал вид, что читаю его. Слова танцевали у меня перед глазами. Где же был Франк? Почему он не предостерег меня?
   — Я уже получила несколько писем от матери-настоятельницы, — сказала Жильберта. — Сделала, что смогла… На вашем месте я бы не торопилась с ответом. Вы сейчас не в состоянии совершить подобное путешествие.
   Франк принес закуску, что избавило меня от всяких комментариев. Я подвинул письмо к Жильберте и ограничился замечанием:
   — Ему лучше не знать, что я стал другим.
   Минуты, последовавшие за этим разговором, оставили во мне самые отвратительные воспоминания. Если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду вынужден поехать в Кольмар… Все пойдет прахом!… В конце концов я самым постыдным образом спросил у Жильберты:
   — Какие у нас с ним были отношения?
   — Ни плохие, ни хорошие, — ответила она.
   — А как бы я поступил, не заболей я потерей памяти?.. Главное, не щадите меня, я хочу знать правду.
   Она подняла на меня свои светлые глаза, подождала, пока Франк отойдет к сервировочному столику, и прошептала слегка дрожащим голосом:
   — Вы бы не двинулись с места. Чужие страдания вас не трогали.
   — Я был жестокосердным?
   — Нет, вы были бессердечным.
   Франк вернулся к столу с блюдом овощей, зеленой фасоли. Вся эта сцена запечатлелась в моей памяти, потому что она вдруг, в одно мгновение, приобрела какую-то странную остроту. Жильберта была очень взволнованна, я это ясно видел, но не понимал, что означает ее взгляд. Этот взгляд должен был подсказать мне что-то, но что именно, мне не удавалось понять. В нем таился какой-то двойной смысл… Я готов был уже протянуть свою руку к ее руке. Но тут Франк поднес ко мне блюдо, и я быстро положил фасоль себе на тарелку. Он удалился, бесшумно ступая, что уже начинало выводить меня из себя.
   — Жильберта… Вы имели в виду только моего дядю, когда говорили о чужих страданиях… Или же думали… и о себе?
   — Оставим этот разговор, — устало ответила Жильберта. — Я знаю, о чем говорю.
   — Значит, я был бессердечным. Естественно, я был также и корыстолюбивым?
   — Возможно…
   — Я был… Договаривайте же, я был настоящее чудовище?..
   — Я очень долго отказывалась в это поверить… А потом… вдруг… я поняла…
   Ее глаза заблестели еще больше… Это была ее манера плакать без слез. Она словно всматривалась во что-то невидимое за моей спиной… В картины прошлого…
   — Жильберта!
   Мой голос словно пробудил ее ото сна. Она посмотрела на меня так, будто я откуда-то внезапно возник, и на губах у нее промелькнула уже хорошо знакомая мне грустная улыбка.
   — Я это говорила для самой себя, — произнесла она и, тут же спохватившись, поправилась: — Вы, вы совсем другой… Вы изменились… Поверьте мне… Не вникайте во все это!
   Франк кашлянул и быстро убрал тарелки. Жильберта встала. Я тотчас же последовал ее примеру. Понятно, я не собирался дать ей уйти после этих загадочных слов.
   — Я не стану есть десерт, — сказала она.
   — Хорошо, мадам.
   — Я тоже.
   Франк нахмурился. По всей вероятности, он хотел призвать меня к порядку, но я не намерен был повиноваться ему. Властным тоном, с тем. высокомерием, которое он советовал выставлять напоказ, я приказал:
   — Кофе в гостиную, и не мешкая.
   — Слушаюсь, мсье. Я решительно взял Жильберту за локоть и подвел ее к роялю.
   — Я хотел бы, — произнес я, — сказать вам, что весьма сожалею. Я не враг вам, Жильберта. Вы потом мне расскажете, что вам пришлось вынести из-за меня… Обещаете? Теперь же доставьте мне удовольствие… Согласитесь сыграть со мной что-нибудь по своему выбору… В знак примирения. Она живо высвободила свою руку.
   — В знак перемирия, если предпочитаете, — добавил я. Мы стояли друг против друга возле рояля. Она все еще не соглашалась, и, несмотря на ее румяна, было видно, что она бледна. А я в эту минуту думал: «Никуда ты не денешься, моя милая. Тебе уже хочется уступить. Ты такая же, как и все, ты уже готова выложить мне всю свою жизнь». Франк с подносом в руках прошел через столовую. Она наконец решилась, села на табурет и взяла насколько аккордов, небрежно, словно желая доказать Франку, что играет по собственной воле и ради собственного удовольствия. Потом указала мне на концерт Мендельсона.
   — Вы так любили его! — прошептала она.
   — Тут дело не в моих вкусах, а в ваших, — возразил я.
   — Тогда уж скорее концерт Брамса.
   Я ждал, что буду разочарован. Так и случилось. У Жильберты была неплохая техника. Она не делала серьезных ошибок. Но игра ее была лишена виртуозности, гибкости, чувства внутреннего ритма, не имеющего ничего общего с метричностью. Она сдерживала меня. Подстраиваясь к ней, я испортил эту вещь, всю сотканную из порывов, восторгов, чуть ли не импровизаций. Музыка не жила в ее душе, не горела в ней жарким пламенем. Она любила ее, но любила головой, а не всем своим существом, и я почувствовал себя жестоко обманутым. Я властно исполнил короткое соло и остановился.
   — Наверное, хватит? — спросила она.
   — Нет. Просто я немного устал.
   — Не лгите… Я стала неважно играть. Мне бы следовало больше заниматься. Я принес ей чашку кофе.
   — Это нетрудно, — заверил я ее, стараясь говорить веселым голосом. — Мы будем заниматься вместе.
   — Теперь я уже не посмею.
   — Что за мысли!
   — О, я не строю себе никаких иллюзий! Сыграйте что-нибудь один… для меня одной. Она улыбнулась и снова стала загадочной.
   — Это будет впервые, — добавила она.
   Я исполнил для нее «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, без какой-либо слащавости, отстраненно, весь отдаваясь мечтам и колдовским чарам… Удивительная скрипка брала за душу, как только я прикасался к ее струнам. Звуки лились с неба или рождались в воздухе, где-то рядом с нами, так возникают облака в голубом небе. Я не терял Жильберту из виду. И ее светлые глаза затуманило легкое облачко, словно еле заметная дымка печали медленно опустилась на ее лицо, и оно оцепенело от непонятного страха. Она осторожно поставила чашку на рояль и крепко сжала руки. Я кончил играть. Я был счастлив, что сумел вызвать такое волнение.
   — Уходите! — прошептала она. — Умоляю вас, уходите! Ошеломленный, я смотрел на нее, ничего не понимая.
   Нет, вернее, я понял, но это было так внезапно, так неожиданно… Франк сказал правду. Жильберта по-прежнему любила меня.
   — Жильберта!
   — Замолчите… Это очень опасно, то, что вы делаете.
   — Вы все еще боитесь меня?
   В дверь постучали. Жильберта резко повернулась на табурете и в одно мгновение оказалась далеко от меня. — Войдите. Появился Франк.
   — Мсье Мартен был бы рад поговорить с мадам.
   — Хорошо. Я иду.
   Франк пропустил Жильберту и, когда шум ее шагов затих в глубине коридора, закрыл дверь и обратил на меня свои мрачные глаза с набухшими мешками.
   — Глупец, — бросил он мне. — Стойте спокойно… Вы что, круглый идиот? Вы думаете, я не заметил за обедом ваши уловки?.. Вы хотите вызвать к себе интерес? Он опустил руки в карманы, словно боялся собственного необузданного гнева.
   — Подождите хотя бы, пока вы станете де Баером, — продолжал он. — Но вам еще далеко до этого. Так далеко, что она в конце концов что-нибудь заподозрит. Уж, клянусь вам, де Баер никогда в жизни не впал бы в сентиментальность. Он бы здорово посмеялся, если бы увидел, как вы ухаживаете за его женой. Но это так, к слову… черт побери! Кристен, вы словно поклялись все провалить!
   — Еще одно слово, и я пошлю вас к черту, — сказал я. Он широко открыл дверь.
   — Тогда уезжайте, — буркнул он. — Или сейчас, или никогда. Только уедете вы отсюда в чем мать родила, так как я сжег все ваши вещи, а ваши принципы не позволят вам, я полагаю, брать то, что не принадлежит вам… Так как?.. Уезжайте же… Или вы остаетесь?
   Я осторожно положил скрипку в футляр, чтобы выиграть время. Голос Франка лишал меня всяких сил… Не потому, что я испытывал сильный страх. Просто я знал, что с ним бесполезно притворяться. А он слишком хорошо понимал, насколько я слаб. В его присутствии я переставал ощущать себя человеком. Я сдался.
   — Не говорите так громко, — сказал я.
   — Поднимемся к вам.
   Он последовал за мной, вышколенный, полный почтительности слуга. Но как только мы оказались вдали от посторонних взглядов, он снова стал фамильярным, взял стул и уселся на него верхом.
   — Письмо из клиники меняет все, — проговорил он. — Мы немедленно примемся за работу… Полно, Кристен, не дуйтесь. Если Жильберта вам нравится, оставайтесь себе здесь, когда мы закончим дело с наследством. В конце концов, она ваша жена.
   В Париже он советовал мне быть резким с Жильбертой. Теперь он предлагает мне нечто совершенно чудовищное, невероятное…
   — Вы слишком противоречите самому себе, — заметил я.
   — Когда я ставлю перед собой какую-то цель, я своего добиваюсь. Сейчас вы должны перевоплотиться в Поля де Баера и думать только об этом.
   — Но еще вчера вы говорили, что не следует слишком торопить события.
   — Возможно. Знаете ли, и мне случается ошибаться. Я убедился, что у Жильберты не возникло никаких подозрений. Она жалеет вас. Она сочувствует вам. Этим нужно воспользоваться. Вот, держите. Он достал из бумажника какой-то листок и развернул его.
   — Это образец почерка Поля де Баера. Постарайтесь подражать ему.
   Почерк был очень простым, без всяких завитушек, буквы были странным образом отделены одна от другой, что свидетельствовало об изменчивости и нерешительности характера покойного. Я уселся перед секретером. Наклонившись надо мной, Франк ждал. Никогда еще я не чувствовал себя таким безвольным, таким ничтожным. И все-таки я попытался точно воспроизвести каждое слово.
   — Побыстрее, — сказал Франк. — Нет необходимости вырисовывать каждую букву. Наоборот, посмотрите, как они все у него упрощены. Де Баер, которому нечего было делать, вечно торопился.
   Я снова взялся за работу. Прямые линии в буквах «м» и «н» как-то странно связывались между собой, но мне никак не удавалось изобразить это.
   — Это придет, — сказал Франк. — Вам надо только каждый день упражняться. Не забывайте сжигать свои черновики. Когда вы станете искуснее, напишете ответ в клинику.
   — Мне, вероятно, придется съездить в Кольмар? А не то что они подумают обо мне?
   — Съездите, не бойтесь. Но позднее. И пусть вас не беспокоит, что подумает Жильберта. Итак, еще раз все вкратце: почерк, а потом те мелкие характерные черточки, о которых я вам уже говорил. Поработайте над этим. Надо, чтобы эти привычки стали для вас совершенно естественными. Исходите из того, что у де Баера аккуратность превратилась в настоящую манию… К примеру, всякий раз, когда он касался ручки двери, он тут же вытирал руки.
   — Черт побери! — вырвалось у меня. — У него, вероятно, совесть была нечиста. Это же настоящий невроз.
   — Если хотите. Еще одно: вы заметили, что большинство имеющихся здесь книг — это книги по архитектуре. Де Баера очень интересовало строительство новой столицы Бразилии. Он много раз бывал в этой стране. Он целый год был страстно увлечен созданием макетов. Ему доставляло удовольствие сооружать небольшие макеты многоэтажных домов, дворцов ЮНЕСКО, НАТО. Вы понимаете, какие здания его привлекали?
   — Хорошо, — сказал я. — Я прочту эти книги, но в чем именно это потом должно проявиться?.. Для этого нет жесток…
   — А вот и есть. Де Баер, как только ему попадал под руку клочок бумаги, неважно что — старый конверт, обрывок газеты, машинально тут же начинал рисовать дома… Вот так.
   И на листке блокнота Франк набросал несколько линий, небольшой чертеж, который мог бы сойти за фасад. Он наметил окна, а на крыше в уголке поместил маленький негнущийся четырехугольный флажок, такой, какой обычно рисуют дети.
   — Я обращаю ваше внимание на этот флажок, — сказал он. — О нем он никогда не забывал. Стоило ему нарисовать дом, как он тут же прилаживал к нему флаг. Попробуйте.
   Это было нетрудно. Мне удалось с первого же раза изобразить очертания нескольких современных зданий и украсить их разными флагами.
   — Прекрасно, — одобрил Франк. — Но должен сказать, что де Баер рисовал, думая о чем-то другом. Работала одна лишь рука. Он в это время был способен поддерживать разговор. Да, еще одна деталь. Он пользовался лишь красным карандашом. Не спрашивайте меня почему. Очередная блажь. Постарайтесь всегда иметь при себе этот автоматический карандаш, подарок его матери… Он показал мне лежащий на столе золотой автоматический карандаш.
   — А теперь я оставляю вас в покое.
   Он вышел, внимательно поглядев на меня на прощанье — наверное, чтобы убедиться в моей доброй воле. Но у меня не было никакого желания до самого ужина писать, подписываться, десятки и десятки раз повторять: Поль де Баер, Поль де Баер, Поль де Баер… К тому же этот де Баер, по мере того как Франк открывал мне новые черты его характера, становился мне все более отвратителен. Жильберта окончательно отвернется от меня, если я вздумаю воскресить из мертвых ее мужа. А я все-таки почувствовал в ней, в этом я был совершенно уверен, пробуждение нежности и даже любви к калеке, каким я был в ее глазах. Как мне следовало поступать, если я хотел одновременно понравиться и Жильберте, и Франку?.. Я долго размышлял над этим вопросом и решил поставить маленький опыт во время ужина. С шести до восьми, как и накануне, я играл на скрипке. Но на этот раз за мной зашел Франк. Мартен, еще более угрюмый и чопорный, чем обычно, уже находился в столовой. За столом я, словно по рассеянности, потер о скатерть пальцы левой руки и тотчас увидел, что Мартен обратил внимание на этот мой жест. И Жильберта тоже. Я повторил его, на этот раз более нервозно, словно меня раздражало, что я обнаружил на кончиках пальцев что-то липкое. Потом я внимательно посмотрел на руку.
   — Простите меня, — сказал я. — Это, должно быть, пыль от канифоли… Я вытер руку салфеткой…
   Мартен и Жильберта очень медленно подносили ложку ко рту. Мартен, казалось, был преисполнен отвращения. Жильберта так побледнела, что на нее жалко было смотреть. Я встал, сохраняя полное спокойствие.
   — Я сейчас вернусь, — обратился я к ним, — я чувствую, что если тотчас же не вымою щеткой руки, то не смогу спокойно поужинать.