Страница:
Он повернул голову и встретил тяжелый взгляд. На ее щеке снова появился тик.
– Знаешь, давай останемся так, ведь мадам Депен нет сегодня.
Когда приходила Депен, Дюваль делал безразличное, немного скучающее лицо, ему не хотелось показывать своей внутренней связи с Клер.
– Бедный месье, – говорила мадам Депен, – разве это жизнь?… Пойдите, погуляйте, пока я здесь… Пойдите хоть на рыбалку или, как месье Ламаро, на охоту. От него остались ружья. Разве охота еще не открыта? Разузнайте. Прогулка вам доставит удовольствие.
Чтобы ее не видеть, Дюваль уходил на часок, читал газеты на улице Майль, но об утопленнице не было больше ни слова. Он почти забыл, что его женой была Вероника. Настоящей женой стала другая. Чем дальше удалялся он от „Гран Кло", тем больше ослабевало колдовство. Он не переставал терзаться вопросами, от этого ощущение счастья улетучивалось, и он спешил вернуться, полный решимости расспросить Клер, на этот раз совсем серьезно, чтобы наконец покончить со всем этим… В кухне он находил мадам Депен.
– Она ждет вас, месье. Она чувствует себя покинутой, когда вы уходите.
Он не решался ответить: „Я тоже", – и перепрыгивал через ступеньки, замирая на пороге спальни. Застывшее лицо Клер силилось улыбнуться. Она часто дышала, двигала здоровой рукой по одеялу. Он садился на постель, трогал ее лоб, щеки, как-будто она только прибежала.
– Будь умницей! Я ведь недалеко уходил. Ты даже не представляешь себе, как мне нравится этот городок. Я все думаю, кто это надоумил тебя выбрать его.
При этих словах он чувствовал, как съеживается ее неподвижное тело, как она замыкается в себе, словно зверек, который заживо хоронит себя. Он брал ее за руку и ощущал учащеное биение крови. Пульс был чувствительнее любого детектора лжи.
– Не надо, не надо, – шептал он, – ты же знаешь, что я тебя не обманываю. Это хорошенький городок, только и всего.
Несколько раз наведывался доктор Блеш. Он охотно разговаривал с Дювалем и не скрывал от него своего смущения. Он был доволен состоянием больной; анализы обнадеживающие, и тем не менее…
– Есть тут что-то мне непонятное, – говорил он доверительно. – Может, то, что я скажу покажется вам смешным, но я все же скажу. Мне кажется, наша больная чего-то боится. Может, воспоминаний об аварии? Все возможно. Нужно бы дать ей возможность проявить себя. Оставьте около нее бумагу и карандаш. Может, у нее появиться желание, потребность высказаться. Увидим. Может, ей необходим невропатолог? Кто знает о психических последствиях травмы?
Дюваль последовал совету и положил на видном месте блокнот и карандаш. Клер смотрела на него со страхом, как-будто он готовил хирургическую операцию.
– Это для тренировки руки, – объяснил он. – Сначала порисуй что-нибудь. Почерти палочки, крестики…, не сейчас. Я не тороплю с выполнением заданий… Но иногда для развлечения возьмись за карандаш… Ну хоть за этот, красный… Ну-ка сожми его… Сильнее… Я знаю, что ты можешь. А теперь попробуй написать букву, заглавную, ее легче изобразить… Ну, например, А или И… не хочешь? Ну, тогда Л, Н… Видишь? Совсем неплохо… Теперь попробуй сама… А это что? А! Держу пари это – Р – Рауль. Ты очень добра. Но, пожалуй, это еще трудновато.
Она отложила карандаш и устало откинулась на подушку. Дюваль потрогал ее лоб.
– Ну как? По сигаретке за труды?
Он прикурил две сигареты от золотой зажигалки и растянулся возле Клер. „Чувствуешь, как хорошо… Тут мы в безопасности… Я знаю, что ты волнуешься. Она никогда нас не найдет, хотя бы просто потому, что ее больше нет на свете. Она упала в Луару и от неё не осталось даже следов… Для жандармов, больничного персонала, прислуги, для мадам Депен, кроме тебя нет другой мадам Дюваль… Теперь у тебя нет больше причин для беспокойства".
Он пощупал ее учащенный пульс.
– Мы еще поговорим о Веронике. А пока забудем о ней… Итак, мы ее забыли.
Клер понемногу успокоилась. Дюваль загасил сигарету. Он любил эти мгновения тишины, прерываемой изредка жужжанием случайной мухи, залетевшей в окно, чтобы покружиться над постелью. Иногда налетал легкий ветерок, тогда казалось, что в парке кто-то ходит. Клер просунула ладонь в руку Дюваля и сжала ее как можно крепче.
– Тебе что-нибудь нужно?
Она настойчиво смотрела на него и тянула к себе… И тогда вдруг его осенило.
– Ты вправду хочешь этого? Не из благодарности, не так ли?
Глаза ее были широко раскрыты, в горле хрипело, тело впервые зашевелилось. Дюваль с трудом решился на смелую ласку. Может ли она, с ее больными нервами, выдержать подобное напряжение, которое освободит ее от тоски?
У него возникло ощущение, что он проводит эксперимент, ничего не испытывая сам. Все это смахивало на дьявольскую игру: он пытался вдохнуть в это тело дух, который покинул его. В голове проносились бессвязные мысли: „Я в тебе… Ты начинаешь вздыматься словно море, дрожать… ты волна… ты волна". Но волна эта была очень низкой. Отлив наступил быстро. Убогая радость… Осталась неподвижная, с отрешенным взглядом женщина с пеной у рта…
– Я почувствовал, я все понял, – шептал Рауль, – ты не огорчайся… Ты еще очень слаба.
Она отчаянно замотала головой на подушке.
– А раньше? Раньше… разве раньше было сильнее? Полнее? Да? Может это я виноват, не такой искусный как другой?
Радость его улетучились, и он ничего не мог с этим поделать, сколько бы ни уговаривал себя, что такой срыв закономерен… Он пошел в ванну. Ему необходимо было погрузиться в воду, чтобы успокоиться и позабыть о том, другом, который наверняка был сильнее, грубее его, и о котором она теперь, небось, вспоминает. Доброта! Еще один путь для самозакабаления. Как, наверное, смешны и глупы его преданность и ласка. Он вернулся к постели с полотенцем, наброшенным на непросохшее тело. Она даже не попыталась натянуть на себя одеяло и предстала его взору, словно жертва разрушения. Он раздраженно прикрыл ее.
– Послушай, Клер… Послушай меня… Видишь ли, то, что произошло между нами… В этом, наверное, виновато твое состояние… А может, я был не на высоте…, но есть и другая причина, мысль о которой только что пришла мне в голову.
Он властно сжал ее запястье в том месте, где лучше всего ощущалось биение жизни.
– Может, ты недовольна собой, – продолжал он. – Ты, верно, скрываешь от меня кое-что из стыда, а от этого радость исчезает. Если это так, то наши дальнейшие неудачи неизбежны, понимаешь?… Мы так и останемся чужими друг другу.
Она смотрела из-под прикрытых век; но пульс бился часто.
– Мы словно разочарованные любовники… Мы так хорошо понимаем друг друга. Итак, я имею право знать… Есть ли в твоей жизни кто-то другой?
Ну вот! Теперь он заговорил точь-в-точь, как его мать! Он пожал плечами.
– Ты замужем?
Она пыталась освободить свою руку, но он не отпустил. Под пальцами он ощутил бег истины.
– Это так, не правда ли?… Кто-то есть у тебя, не муж, но есть… Но где же он? Где скрывается? Что ему нужно?
Он отбросил ее руку словно ненужный инструмент.
– Что вам всем нужно от меня, в конце-то концов? Зачем вы сняли этот дом, а?
Он скрутил полотенце и швырнул его через всю комнату, рванул на себя рубашку так резко, что та порвалась на плече, но вдруг внезапно замер: раздался резкий телефонный звонок. Впервые… Он все звонил и звонил, приглашая Дюваля в гостиную.
– Я сейчас верусь, – сказал он, – не волнуйся. Это, наверное, ошибка.
Он спустился и взял трубку.
– Это из жандармерии Блуа… Месье Дюваль? -Да.
– Я по поводу происшествия с мадам Дюваль. У нас есть новости… Может, мадам нам ответит, машина, которая толкнула ее, была белого цвета?
– Я сейчас спрошу… Подождите, пожалуйста.
Он положил трубку, а сам остался сидеть на месте. Верно, они задержали кого-то, кто утверждал, что в „Триумфе" было двое. Ну и попал же ты в историю, бедняга! В конце-концов это их дело – искать, пусть и ищут. У них с Клер хватает своих проблем. Он подождал, прежде, чем ответить.
– Алло! Сожалею, но жена не помнит этого.
– Жаль… Спасибо, месье Дюваль… Как состояние мадам, лучше?
– Так себе.
Он положил трубку. Нечего связываться с ними! Он никому не позволит себя дурачить. Плевать ему на расследование. У него свое следствие, и он будет его продолжать.
Когда он увидел бледную маску Клер, у него упало сердце.
– Это из жандармерии, – объяснил он, – по поводу твоей аварии. Они все дураки. Клер, дорогая, прости меня. Я тогда потерял почву под ногами.
Он наклонился и поцеловал ее в беззащитные губы.
– Я ревнив, подозрителен, свиреп, мстителен, жесток… Хочешь продолжу? Я весь создан из пороков. Тебе не повезло… Но тебя я полюбил и никому не отдам. Что мое – мое. Может, если ты мне расскажешь все, что знаешь, тогда посмотрим. Может, я все это выдумал? Ты должна разубедить меня, догадаться я сам не могу. Мне надоело жить с этим „может быть". Открой глаза, Клер, не оставляй меня одного.
Он выпрямился и снова поглядел в замкнутое лицо.
– Ладно… Отдыхай… Я накрою на стол.
Обычно он любил этот миг. Из каждой трапезы он старался сделать праздник. Мадам Депен придумывала забавные меню, он покупал редкие вина, а все вазы в доме были заполнены тем, что он находил в саду. Названий цветов он не знал и понятия не имел об искусстве составления букетов. Эта немая сцена отняла у него присутствие духа, и поскольку он больше не говорил за двоих, в доме воцарилась тишина, как будто здесь кто-то находился при смерти. Хватит с него грусти и горечи. Он упрекал себя за то, что подчинился им, до этого все шло прекрасно. Он стал издеваться над своей слащавостью, напомнившей ему сестру Жанну. Ну и что? Да, он спал с Клер, но не он первый, не так ли? И что из того? По какому такому праву он требует от нее отчета? Вот идиот! Он знал о любви все: плохое и мелочное. Еще бы: сколько раз ему приходилось массировать омертвевшие тела, готовя их для новых страстей, заранее обреченных на неудачу! А теперь он сам поражен этим же вирусом. В тот самый миг, когда фортуна могла бы помочь ему освободиться от всех унижений. Вдобавок этот жандарм не упускает его из виду, следя из-за кулис. Расследование продолжалось, то самое, которое началось еще в Америке, и цель которого потерялась из виду. Было отчего веселиться. Он принес рыбу, фарш из дорады. В другое время они оба от души посмеялись бы над таким названием, но в этот зловещий вечер все шло не так, и рыба скоро оказалась в помойке.
Дюваль вышел в сад. Ночь уже наступила. Чувствовался конец августа. „Может, любовь подобна фруктам? – думал Дюваль. – Она бывает летней, весенней, любовь, изжаленная осами и падающая с деревьев, а еще такая, которую забывают на полке. А моя? Созреет ли она когда-нибудь?" Обернувшись, он увидел отсвет ночника в комнате Клер. Он попытался представить себе обледеневший сад, затяжные дожди, треск льдинок под ногами. А потом будет новый год…, а за ним другой. Он прислонился к стволу вишни. Когда сигарета опалила ему пальцы, он вернулся в дом. Спит ли она? О чем думает? Об этой глупой ссоре? Надо бы сказать ей, чтобы забыла о ней, и как можно скорее.
Она пыталась что-то писать. Бумага не слушалась. Клер беспорядочно старалась изо всех сил. Дюваль слегка поворчал на нее.
– Завтра утром у тебя будет для этого время, а теперь спать, ты устала… Я тоже. Мы слишком разволновались.
Он хотел отнять у нее листок, но она так закричала, что он сдался.
– Ну, раз ты хочешь продолжать, то не стану мешать. Что это за буква? „Б"? Начни снова, я подержу бумагу. Ах, „Д", нет, это же „П"… неплохо получилось.
Затем она начертила „Р". Дыхание ее участилось, рот скривился. Дюваль понял, что это было не просто упражнение, а что-то важное.
„ПР". Не начало ли это фамилии?
Она продолжала писать с таким усилием, как-будто перед ней была дорога с множеством препятствий.
– ПРО… Это начало названия того места, откуда ты приехала?
Она не слушала. Следующая буква досталась ей просто. Это была „С".
– ПРОС?… Ах, прости? Так?
Она положила карандаш, и в глазах ее засветилось удовольствие. Они сверкали как драгоценные камни. Дюваль опустился перед ней на колени, обнял ее.
– Прости! Это я должен просить прощения. Ведь я такой… Черт возьми, я готов не знаю что сделать… Малышка Клер! Да, мне было плохо. Я расстроился из-за пустяков. Теперь все прошло.
Он обнял ее и лег рядом.
– Очень важно, чтобы ты ничего от меня не скрывала. А на то, что ты делала до нашей встречи, мне плевать. Знаешь, я хочу, чтобы между нами… не знаю, как сказать… не было даже такой преграды как кожа… чтобы мы были друг для друга прозрачны. Ну, как медузы в море, что ли. Не знаю, правда, понимают ли медузы в любви. Пусть каждый будет розой, раскрывающейся для другого.
Клер ровно дышала. Она спала. Дюваль вздохнул.
– Ну вот, ты меня покинула. Как ты теперь далеко от меня… Как это трудно – быть вместе. Но если ты заснула, значит, доверилась мне.
Он умолк, оставшись наедине с этой вновь обретенной радостью, словно путник у костра: с одной стороны можно обжечься, с другой – замерзнуть. Наконец, он тоже заснул. Ночью он вдруг внезапно проснулся, словно боясь опоздать на ночной поезд. Голова его была ясной, внимание сосредоточенным. Ему захотелось пить. Часы показывали без четверти двенадцать.
Рауль в одних носках спустился на кухню и открыл банку пива. Сон совсем пропал. Он закурил, надел ботинки и выглянул за дверь. За оградой он увидел чей-то силуэт, который вдруг растаял. Рауль подбежал к калитке, но она оказалась на замке. Тщетно он вытягивал шею, вглядываясь вдаль, но ничего не было видно.
А что тут такого?! Погода прекрасная. Любой прохожий имеет право гулять, где ему вздумается и задержаться у решетки, чтобы вдохнуть ароматы сада. Глупо так волноваться и впадать в панику. Он еще немного послушал ночь, прежде чем повернуть назад. Конечно, какой-нибудь полоумный! Он проверил запоры и только после этого поднялся к себе и улегся, повторяя, как автомат, успокоительные доводы, которые знал наизусть.
Отчего же тогда исчез его сон? Почему в ящике оказались каннские фотографии? За что Клер просила прощения? Да… Вот именно: за что?! Может, здесь какой-то умысел с целью убрать Веронику? Неясного было много. А теперь еще этот силуэт за калиткой сада, который снова вызвал к жизни прошлые подозрения. Где же, наконец, снотворное? Сегодня не обойтись без хорошей дозы.
Сон еще не унес Дюваля, а силуэт, тень возникла снова. Это прохожий… прохожий…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
– Знаешь, давай останемся так, ведь мадам Депен нет сегодня.
Когда приходила Депен, Дюваль делал безразличное, немного скучающее лицо, ему не хотелось показывать своей внутренней связи с Клер.
– Бедный месье, – говорила мадам Депен, – разве это жизнь?… Пойдите, погуляйте, пока я здесь… Пойдите хоть на рыбалку или, как месье Ламаро, на охоту. От него остались ружья. Разве охота еще не открыта? Разузнайте. Прогулка вам доставит удовольствие.
Чтобы ее не видеть, Дюваль уходил на часок, читал газеты на улице Майль, но об утопленнице не было больше ни слова. Он почти забыл, что его женой была Вероника. Настоящей женой стала другая. Чем дальше удалялся он от „Гран Кло", тем больше ослабевало колдовство. Он не переставал терзаться вопросами, от этого ощущение счастья улетучивалось, и он спешил вернуться, полный решимости расспросить Клер, на этот раз совсем серьезно, чтобы наконец покончить со всем этим… В кухне он находил мадам Депен.
– Она ждет вас, месье. Она чувствует себя покинутой, когда вы уходите.
Он не решался ответить: „Я тоже", – и перепрыгивал через ступеньки, замирая на пороге спальни. Застывшее лицо Клер силилось улыбнуться. Она часто дышала, двигала здоровой рукой по одеялу. Он садился на постель, трогал ее лоб, щеки, как-будто она только прибежала.
– Будь умницей! Я ведь недалеко уходил. Ты даже не представляешь себе, как мне нравится этот городок. Я все думаю, кто это надоумил тебя выбрать его.
При этих словах он чувствовал, как съеживается ее неподвижное тело, как она замыкается в себе, словно зверек, который заживо хоронит себя. Он брал ее за руку и ощущал учащеное биение крови. Пульс был чувствительнее любого детектора лжи.
– Не надо, не надо, – шептал он, – ты же знаешь, что я тебя не обманываю. Это хорошенький городок, только и всего.
Несколько раз наведывался доктор Блеш. Он охотно разговаривал с Дювалем и не скрывал от него своего смущения. Он был доволен состоянием больной; анализы обнадеживающие, и тем не менее…
– Есть тут что-то мне непонятное, – говорил он доверительно. – Может, то, что я скажу покажется вам смешным, но я все же скажу. Мне кажется, наша больная чего-то боится. Может, воспоминаний об аварии? Все возможно. Нужно бы дать ей возможность проявить себя. Оставьте около нее бумагу и карандаш. Может, у нее появиться желание, потребность высказаться. Увидим. Может, ей необходим невропатолог? Кто знает о психических последствиях травмы?
Дюваль последовал совету и положил на видном месте блокнот и карандаш. Клер смотрела на него со страхом, как-будто он готовил хирургическую операцию.
– Это для тренировки руки, – объяснил он. – Сначала порисуй что-нибудь. Почерти палочки, крестики…, не сейчас. Я не тороплю с выполнением заданий… Но иногда для развлечения возьмись за карандаш… Ну хоть за этот, красный… Ну-ка сожми его… Сильнее… Я знаю, что ты можешь. А теперь попробуй написать букву, заглавную, ее легче изобразить… Ну, например, А или И… не хочешь? Ну, тогда Л, Н… Видишь? Совсем неплохо… Теперь попробуй сама… А это что? А! Держу пари это – Р – Рауль. Ты очень добра. Но, пожалуй, это еще трудновато.
Она отложила карандаш и устало откинулась на подушку. Дюваль потрогал ее лоб.
– Ну как? По сигаретке за труды?
Он прикурил две сигареты от золотой зажигалки и растянулся возле Клер. „Чувствуешь, как хорошо… Тут мы в безопасности… Я знаю, что ты волнуешься. Она никогда нас не найдет, хотя бы просто потому, что ее больше нет на свете. Она упала в Луару и от неё не осталось даже следов… Для жандармов, больничного персонала, прислуги, для мадам Депен, кроме тебя нет другой мадам Дюваль… Теперь у тебя нет больше причин для беспокойства".
Он пощупал ее учащенный пульс.
– Мы еще поговорим о Веронике. А пока забудем о ней… Итак, мы ее забыли.
Клер понемногу успокоилась. Дюваль загасил сигарету. Он любил эти мгновения тишины, прерываемой изредка жужжанием случайной мухи, залетевшей в окно, чтобы покружиться над постелью. Иногда налетал легкий ветерок, тогда казалось, что в парке кто-то ходит. Клер просунула ладонь в руку Дюваля и сжала ее как можно крепче.
– Тебе что-нибудь нужно?
Она настойчиво смотрела на него и тянула к себе… И тогда вдруг его осенило.
– Ты вправду хочешь этого? Не из благодарности, не так ли?
Глаза ее были широко раскрыты, в горле хрипело, тело впервые зашевелилось. Дюваль с трудом решился на смелую ласку. Может ли она, с ее больными нервами, выдержать подобное напряжение, которое освободит ее от тоски?
У него возникло ощущение, что он проводит эксперимент, ничего не испытывая сам. Все это смахивало на дьявольскую игру: он пытался вдохнуть в это тело дух, который покинул его. В голове проносились бессвязные мысли: „Я в тебе… Ты начинаешь вздыматься словно море, дрожать… ты волна… ты волна". Но волна эта была очень низкой. Отлив наступил быстро. Убогая радость… Осталась неподвижная, с отрешенным взглядом женщина с пеной у рта…
– Я почувствовал, я все понял, – шептал Рауль, – ты не огорчайся… Ты еще очень слаба.
Она отчаянно замотала головой на подушке.
– А раньше? Раньше… разве раньше было сильнее? Полнее? Да? Может это я виноват, не такой искусный как другой?
Радость его улетучились, и он ничего не мог с этим поделать, сколько бы ни уговаривал себя, что такой срыв закономерен… Он пошел в ванну. Ему необходимо было погрузиться в воду, чтобы успокоиться и позабыть о том, другом, который наверняка был сильнее, грубее его, и о котором она теперь, небось, вспоминает. Доброта! Еще один путь для самозакабаления. Как, наверное, смешны и глупы его преданность и ласка. Он вернулся к постели с полотенцем, наброшенным на непросохшее тело. Она даже не попыталась натянуть на себя одеяло и предстала его взору, словно жертва разрушения. Он раздраженно прикрыл ее.
– Послушай, Клер… Послушай меня… Видишь ли, то, что произошло между нами… В этом, наверное, виновато твое состояние… А может, я был не на высоте…, но есть и другая причина, мысль о которой только что пришла мне в голову.
Он властно сжал ее запястье в том месте, где лучше всего ощущалось биение жизни.
– Может, ты недовольна собой, – продолжал он. – Ты, верно, скрываешь от меня кое-что из стыда, а от этого радость исчезает. Если это так, то наши дальнейшие неудачи неизбежны, понимаешь?… Мы так и останемся чужими друг другу.
Она смотрела из-под прикрытых век; но пульс бился часто.
– Мы словно разочарованные любовники… Мы так хорошо понимаем друг друга. Итак, я имею право знать… Есть ли в твоей жизни кто-то другой?
Ну вот! Теперь он заговорил точь-в-точь, как его мать! Он пожал плечами.
– Ты замужем?
Она пыталась освободить свою руку, но он не отпустил. Под пальцами он ощутил бег истины.
– Это так, не правда ли?… Кто-то есть у тебя, не муж, но есть… Но где же он? Где скрывается? Что ему нужно?
Он отбросил ее руку словно ненужный инструмент.
– Что вам всем нужно от меня, в конце-то концов? Зачем вы сняли этот дом, а?
Он скрутил полотенце и швырнул его через всю комнату, рванул на себя рубашку так резко, что та порвалась на плече, но вдруг внезапно замер: раздался резкий телефонный звонок. Впервые… Он все звонил и звонил, приглашая Дюваля в гостиную.
– Я сейчас верусь, – сказал он, – не волнуйся. Это, наверное, ошибка.
Он спустился и взял трубку.
– Это из жандармерии Блуа… Месье Дюваль? -Да.
– Я по поводу происшествия с мадам Дюваль. У нас есть новости… Может, мадам нам ответит, машина, которая толкнула ее, была белого цвета?
– Я сейчас спрошу… Подождите, пожалуйста.
Он положил трубку, а сам остался сидеть на месте. Верно, они задержали кого-то, кто утверждал, что в „Триумфе" было двое. Ну и попал же ты в историю, бедняга! В конце-концов это их дело – искать, пусть и ищут. У них с Клер хватает своих проблем. Он подождал, прежде, чем ответить.
– Алло! Сожалею, но жена не помнит этого.
– Жаль… Спасибо, месье Дюваль… Как состояние мадам, лучше?
– Так себе.
Он положил трубку. Нечего связываться с ними! Он никому не позволит себя дурачить. Плевать ему на расследование. У него свое следствие, и он будет его продолжать.
Когда он увидел бледную маску Клер, у него упало сердце.
– Это из жандармерии, – объяснил он, – по поводу твоей аварии. Они все дураки. Клер, дорогая, прости меня. Я тогда потерял почву под ногами.
Он наклонился и поцеловал ее в беззащитные губы.
– Я ревнив, подозрителен, свиреп, мстителен, жесток… Хочешь продолжу? Я весь создан из пороков. Тебе не повезло… Но тебя я полюбил и никому не отдам. Что мое – мое. Может, если ты мне расскажешь все, что знаешь, тогда посмотрим. Может, я все это выдумал? Ты должна разубедить меня, догадаться я сам не могу. Мне надоело жить с этим „может быть". Открой глаза, Клер, не оставляй меня одного.
Он выпрямился и снова поглядел в замкнутое лицо.
– Ладно… Отдыхай… Я накрою на стол.
Обычно он любил этот миг. Из каждой трапезы он старался сделать праздник. Мадам Депен придумывала забавные меню, он покупал редкие вина, а все вазы в доме были заполнены тем, что он находил в саду. Названий цветов он не знал и понятия не имел об искусстве составления букетов. Эта немая сцена отняла у него присутствие духа, и поскольку он больше не говорил за двоих, в доме воцарилась тишина, как будто здесь кто-то находился при смерти. Хватит с него грусти и горечи. Он упрекал себя за то, что подчинился им, до этого все шло прекрасно. Он стал издеваться над своей слащавостью, напомнившей ему сестру Жанну. Ну и что? Да, он спал с Клер, но не он первый, не так ли? И что из того? По какому такому праву он требует от нее отчета? Вот идиот! Он знал о любви все: плохое и мелочное. Еще бы: сколько раз ему приходилось массировать омертвевшие тела, готовя их для новых страстей, заранее обреченных на неудачу! А теперь он сам поражен этим же вирусом. В тот самый миг, когда фортуна могла бы помочь ему освободиться от всех унижений. Вдобавок этот жандарм не упускает его из виду, следя из-за кулис. Расследование продолжалось, то самое, которое началось еще в Америке, и цель которого потерялась из виду. Было отчего веселиться. Он принес рыбу, фарш из дорады. В другое время они оба от души посмеялись бы над таким названием, но в этот зловещий вечер все шло не так, и рыба скоро оказалась в помойке.
Дюваль вышел в сад. Ночь уже наступила. Чувствовался конец августа. „Может, любовь подобна фруктам? – думал Дюваль. – Она бывает летней, весенней, любовь, изжаленная осами и падающая с деревьев, а еще такая, которую забывают на полке. А моя? Созреет ли она когда-нибудь?" Обернувшись, он увидел отсвет ночника в комнате Клер. Он попытался представить себе обледеневший сад, затяжные дожди, треск льдинок под ногами. А потом будет новый год…, а за ним другой. Он прислонился к стволу вишни. Когда сигарета опалила ему пальцы, он вернулся в дом. Спит ли она? О чем думает? Об этой глупой ссоре? Надо бы сказать ей, чтобы забыла о ней, и как можно скорее.
Она пыталась что-то писать. Бумага не слушалась. Клер беспорядочно старалась изо всех сил. Дюваль слегка поворчал на нее.
– Завтра утром у тебя будет для этого время, а теперь спать, ты устала… Я тоже. Мы слишком разволновались.
Он хотел отнять у нее листок, но она так закричала, что он сдался.
– Ну, раз ты хочешь продолжать, то не стану мешать. Что это за буква? „Б"? Начни снова, я подержу бумагу. Ах, „Д", нет, это же „П"… неплохо получилось.
Затем она начертила „Р". Дыхание ее участилось, рот скривился. Дюваль понял, что это было не просто упражнение, а что-то важное.
„ПР". Не начало ли это фамилии?
Она продолжала писать с таким усилием, как-будто перед ней была дорога с множеством препятствий.
– ПРО… Это начало названия того места, откуда ты приехала?
Она не слушала. Следующая буква досталась ей просто. Это была „С".
– ПРОС?… Ах, прости? Так?
Она положила карандаш, и в глазах ее засветилось удовольствие. Они сверкали как драгоценные камни. Дюваль опустился перед ней на колени, обнял ее.
– Прости! Это я должен просить прощения. Ведь я такой… Черт возьми, я готов не знаю что сделать… Малышка Клер! Да, мне было плохо. Я расстроился из-за пустяков. Теперь все прошло.
Он обнял ее и лег рядом.
– Очень важно, чтобы ты ничего от меня не скрывала. А на то, что ты делала до нашей встречи, мне плевать. Знаешь, я хочу, чтобы между нами… не знаю, как сказать… не было даже такой преграды как кожа… чтобы мы были друг для друга прозрачны. Ну, как медузы в море, что ли. Не знаю, правда, понимают ли медузы в любви. Пусть каждый будет розой, раскрывающейся для другого.
Клер ровно дышала. Она спала. Дюваль вздохнул.
– Ну вот, ты меня покинула. Как ты теперь далеко от меня… Как это трудно – быть вместе. Но если ты заснула, значит, доверилась мне.
Он умолк, оставшись наедине с этой вновь обретенной радостью, словно путник у костра: с одной стороны можно обжечься, с другой – замерзнуть. Наконец, он тоже заснул. Ночью он вдруг внезапно проснулся, словно боясь опоздать на ночной поезд. Голова его была ясной, внимание сосредоточенным. Ему захотелось пить. Часы показывали без четверти двенадцать.
Рауль в одних носках спустился на кухню и открыл банку пива. Сон совсем пропал. Он закурил, надел ботинки и выглянул за дверь. За оградой он увидел чей-то силуэт, который вдруг растаял. Рауль подбежал к калитке, но она оказалась на замке. Тщетно он вытягивал шею, вглядываясь вдаль, но ничего не было видно.
А что тут такого?! Погода прекрасная. Любой прохожий имеет право гулять, где ему вздумается и задержаться у решетки, чтобы вдохнуть ароматы сада. Глупо так волноваться и впадать в панику. Он еще немного послушал ночь, прежде чем повернуть назад. Конечно, какой-нибудь полоумный! Он проверил запоры и только после этого поднялся к себе и улегся, повторяя, как автомат, успокоительные доводы, которые знал наизусть.
Отчего же тогда исчез его сон? Почему в ящике оказались каннские фотографии? За что Клер просила прощения? Да… Вот именно: за что?! Может, здесь какой-то умысел с целью убрать Веронику? Неясного было много. А теперь еще этот силуэт за калиткой сада, который снова вызвал к жизни прошлые подозрения. Где же, наконец, снотворное? Сегодня не обойтись без хорошей дозы.
Сон еще не унес Дюваля, а силуэт, тень возникла снова. Это прохожий… прохожий…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Через день произошло одно примечательное событие. Когда Дюваль заполнял чек для уплаты по письму Фарлини, вдруг раздался звонок у калитки. Мадам Депен сегодня не должна приходить, и Дюваль никого не ждал. Он закрыл конверт, написал адрес, сунул письмо в карман и пошел отворять. Наверное, это очередная сборщица пожертвований на слепых или калек. Он всегда в таких случаях давал какую-нибудь мелочь и потому, проходя через парк, проверил свой кошелек, откуда извлек несколько монет. У калитки стояла женщина в черном, которая тотчас обратилась к нему.
– Вы месье Дюваль?
– Да, Рауль Дюваль.
– Я сестра Вероники.
Рука его лежала на ручке калитки. Как только он это услышал, то всей тяжестью навалился на нее, словно подстреленный.
– Сестра кого? Как вы сказали?
– Я думала, что она вам обо мне рассказывала. Я знаю, что ничего для нее не значу, но… Мое имя Тереза… Тереза Ансом.
– Ах, да… Тереза… Ну, конечно.
Он уже лихорадочно искал предлог, чтобы избавиться от этой женщины. Он напоминал актера, позабывшего свою роль, который чувствовал от этого смущение и растерянность. Женщина в черном… в трауре…, значит, она знает правду. Она приехала за наследством.
– Вас прислала жандармерия?
Он не знал, что сказать. Открыл калитку, она прошла мимо него, вызывающе, с высоко поднятой головой, мучительно напоминая Веронику, только поменьше ростом и темнее волосами, чуть постарше, словно двойник, задубевший от времени.
– Нет, меня прислала больница. Месяц назад я потеряла мужа… У него была опухоль, которая его очень быстро унесла. Он так страдал…
Она открыла сумочку, вынула носовой платок и приложила его к лицу. Вдовий наряд ей шел, и Дюваль проникся к ней симпатией. Тереза, овладев голосом, который принял обычную для него сухую и твердую интонацию, продолжала:
– Я известила об этом Веронику.
При этом она протянула Раулю конверт, окаймленный черной полосой, на котором стояло множество отметок.
– Если бы бедняжка Вероника сообщила мне о своем замужестве, все было бы иначе. Но разве я знала? Я написала ей на девичью фамилию, Версуа, которую она снова взяла после развода. Письмо было отправлено на старый адрес, а оттуда; видимо, консьержка переправила его в Канн, а уж потом его послали в больницу в Блуа, но оно снова вернулось ко мне с пометкой „адресат неизвестен". Мне это показалось странным, и я встревожилась. После смерти мужа я осталась совсем одна и не у дел, поэтому и поехала в больницу. Там по картотеке нашли Веронику Дюваль, урожденную Версуа. Вот так я и узнала о ее замужестве и несчастье. Мне дали ваш адрес и все необходимые сведения.
Дюваль немного успокоился, но тревога не оставляла его. Он должен был это предвидеть. Тереза с любопытством рассматривала своего зятя.
– Мне сказали, что вы кинезитерапевт. Веронике повезло… Ей всегда везло… Правда, после всего, что теперь произошло, не стоит так говорить. Как она себя чувствует?
– Неважнецки, – ответил Дюваль с расчетливой сухостью. – Совсем неважнецки… Правосторонний паралич, речь отсутствует… Очень слаба. Словом, калека.
– О! Как я вам сочувствую, Рауль. Дюваль чуть не подпрыгнул.
– Разрешите мне вас так называть? – сказала она. – Как же вы собираетесь выйти из этого положения?
Они медленно шли по аллее. Ока проворно оглядела дом и сад.
– У меня есть преданная домработница.
– Я бы тоже могла вам помочь… В таком большом горе можно и забыть о прошлом, не так ли?
– Благодарю вас, но в течение какого-то времени необходимо избавить Веронику от малейших волнений. Доктор категорически запретил шум и посещения.
– Даже сестре?
– Даже ей. Вы, наверное, плохо себе представляете, что она пока еще очень, очень больна. Из-за любого пустяка у нее поднимается температура.
– Видно, зря я тащилась так издалека, – сказала она злобно.
– Если бы все зависело от меня, я бы вас тотчас к ней проводил, – сказал Дюваль. – Это так естественно. Но она мне этого никогда не простит, и знаете почему? За напоминание о прошлом.
– Она считает себя обезображенной?
– У нее осталось несколько шрамов на виске и волосы пока не отрасли, ей ведь обрили половину головы для перевязок.
В черных глазах Терезы блеснула и померкла радость.
– Да, она ведь всегда была гордячкой. Теперь я понимаю, почему она никого не хочет видеть, для ее самолюбия это непереносимо.
– Вдобавок она здорово похудела. Оттого, что она теперь все осознает, ее страдания усилились. Слава богу, что меня пока терпит.
– Она что совсем не говорит?
– Только подает знаки левой рукой. Она ведь практически оторвана от мира… Зайдите в дом на минуту.
Они прошли через подъезд и остановились в вестибюле.
– Я снял этот дом, – сказал Дюваль, – поскольку он находится на отшибе. Никаких соседей. Мало движения. Больничный покой.
– Должно быть, он обошелся в копеечку?
– Обременительная жертва… Прошу вас в гостиную.
Он широко раскрыл дверь. Она вошла и тотчас увидела фотографию на круглом столике.
– Черт возьми, – воскликнула она, – Фабиана! Везде она тут как тут!
– Вы ее знаете?
– Знаю ли я ее… О! Да, к несчастью.
– Присядьте и расскажите мне о ней.
Она поддернула юбку, чтобы не помять, и осторожно уселась на диван.
– Не говорите мне, что вы не в курсе дела.
– В курсе чего?
– Вероника никогда не рассказывала вам о нашей ссоре?
– Она избегала этой темы.
– И хорошо делала. Вы знаете, что Веронику вырастила я. Мама всегда болела. Она умерла в санатории, а я посвятила себя малышке, она ведь на 13 лет моложе меня, и я ее считала почти своей дочерью. Не могу сказать, что это было просто. Вероника была трудным ребенком, но мы, вроде, понимали друг друга. Вдруг возникла эта Фабиана. Вероника просто влюбилась в нее… Нет, я не думаю ничего такого! Вероника совершенно нормальная женщина. Я просто хочу сказать, что она боготворила Фабиану. К несчастью, эта девица была при деньгах, а нам их всегда не хватало… Я работала, месье.
Она вынула платок и, зажав его в руке, трогательно изобразила страдание.
– И долго они встречались?
– Годы! Вы не представляете себе, что это было, Рауль! Извините, я снова вас так назвала, месье… Я теряю голову, когда думаю об этом. Если Фабиана покупает браслет, то Веронике необходим такой же. Фабиане нравится книга, Веронике подавай такую же. Меня отправляли на прогулку, когда они встречались, я им не подходила. Фабиана приглашала Веронику на вечеринки… Вероники постоянно не было дома. Она возвращалась, когда хотела. Так она познакомилась со своим первым мужем, Шарлем Эйнолем, который был кем-то вроде мелкого дворянина. Он был намного старше и занялся ее воспитани– ем Половину же времени он проводил в Америке.
– В Америке?
– Да, в Америке. Самолет для него, что для меня такси, к тому же я такси никогда не пользуюсь, очень дорого. Мне обо всем рассказывала Вероника, конечно, чтобы подразнить меня. „Чарли сейчас в Нью-Йорке", – сообщала она, – они обе были помешаны на нем. „Чарли там, Чарли здесь. Чарли продал „Мятный крем"… Чарли купил „Ночную красавицу"… Похоже, что это были имена лошадей. Вы играете Рауль?
– Нет, никогда.
– Вы благоразумны.
– И он был состоятелен, этот Эйноль?
– Поди узнай. Чтобы зарабатывать деньги подобным ремеслом, нужно, на мой взгляд, не иметь чести, только и всего.
– А Фабиана была замужем?
– На моей памяти нет. Но мне рассказывали только то, что считали нужным. Мне намекали, что он и она… вы понимаете? Для того, чтобы разойтись, необходим был некий предлог… Развели их быстро.
– Но как понять… две подруги, выходит поссорились? Так?
– А! Я тоже сколько раз задавалась этим вопросом. Может, и лучше, что мы с вами так несовременны, Рауль.
Она улыбнулась, довольная, что заронила червь сомнения в Дюваля, и спокойно добавила.
– Когда я поняла, что Вероника во мне не нуждается, я изменила свою жизнь. У меня было на это право, не так ли? Я вышла замуж за хорошего парня и перестала видеться с сестрой. Со своей стороны она тоже ничего не сделала, чтобы удержать меня. Между нами, вы счастливы с ней?… Не совсем, не так ли? Она такая эгоистка! К тому же между вами остается Фабиана.
Она впилась в Дюваля черными глазами, в которых, как головешка, тлела злость.
– Она не заставит себя долго ждать. Правда, вас нелегко найти, но она такая пройдоха. Считайте, что вам повезло, если она не омрачит вашего существования. Правда, калека…
Она сухо рассмеялась.
– У нее теперь нет охоты кому-то подражать.
И голосом, полным меланхолии, добавила:
– Я все же жалею ее, бедняжку.
– Что я не очень понимаю, так это то, чем эта Фабиана так привлекла и действовала на Веронику.
– Вы же мужчина. Вы думаете о дружбе, товариществе… А будь вы женщина, то поняли бы, что это все несчастное соперничество. Для Вероники Фабиана была эталоном.
– Допустим, она переняла ее вкусы.
– Вкусы! Вы смешите меня! Не только вкусы, но манеру одеваться, говорить, курить. Это было смешно, глупо, но тем не менее это так. Стала вроде двойника. Все наши ссоры были только из-за этого. Наконец, все кончилось. И, пожалуй, к лучшему… Что вы намерены теперь делать? Вы же работаете и не можете оставаться здесь безвыходно. Я не имею привычки навязываться, но могу быть вам полезной. Уход за больными мне прекрасно известен и, если это необходимо, я снова буду рядом с Вероникой.
– Благодарю вас, – сказал Дюваль холодно. Может быть, когда-нибудь…, но не сейчас. Нельзя ее утомлять.
– Да, пожалуй, я ей напомню многое плохое из ее прошлого.
– Вот именно. Не хотите ли выпить чего-нибудь?
Она вынула из сумочки мужские часы и посмотрела на них.
– Нет, спасибо. Не проводите ли меня на вокзал? В Туре у меня пересадка на Бордо.
– Охотно.
Они поднялись. В вестибюле она остановилась и пальцем показала наверх.
– Вы месье Дюваль?
– Да, Рауль Дюваль.
– Я сестра Вероники.
Рука его лежала на ручке калитки. Как только он это услышал, то всей тяжестью навалился на нее, словно подстреленный.
– Сестра кого? Как вы сказали?
– Я думала, что она вам обо мне рассказывала. Я знаю, что ничего для нее не значу, но… Мое имя Тереза… Тереза Ансом.
– Ах, да… Тереза… Ну, конечно.
Он уже лихорадочно искал предлог, чтобы избавиться от этой женщины. Он напоминал актера, позабывшего свою роль, который чувствовал от этого смущение и растерянность. Женщина в черном… в трауре…, значит, она знает правду. Она приехала за наследством.
– Вас прислала жандармерия?
Он не знал, что сказать. Открыл калитку, она прошла мимо него, вызывающе, с высоко поднятой головой, мучительно напоминая Веронику, только поменьше ростом и темнее волосами, чуть постарше, словно двойник, задубевший от времени.
– Нет, меня прислала больница. Месяц назад я потеряла мужа… У него была опухоль, которая его очень быстро унесла. Он так страдал…
Она открыла сумочку, вынула носовой платок и приложила его к лицу. Вдовий наряд ей шел, и Дюваль проникся к ней симпатией. Тереза, овладев голосом, который принял обычную для него сухую и твердую интонацию, продолжала:
– Я известила об этом Веронику.
При этом она протянула Раулю конверт, окаймленный черной полосой, на котором стояло множество отметок.
– Если бы бедняжка Вероника сообщила мне о своем замужестве, все было бы иначе. Но разве я знала? Я написала ей на девичью фамилию, Версуа, которую она снова взяла после развода. Письмо было отправлено на старый адрес, а оттуда; видимо, консьержка переправила его в Канн, а уж потом его послали в больницу в Блуа, но оно снова вернулось ко мне с пометкой „адресат неизвестен". Мне это показалось странным, и я встревожилась. После смерти мужа я осталась совсем одна и не у дел, поэтому и поехала в больницу. Там по картотеке нашли Веронику Дюваль, урожденную Версуа. Вот так я и узнала о ее замужестве и несчастье. Мне дали ваш адрес и все необходимые сведения.
Дюваль немного успокоился, но тревога не оставляла его. Он должен был это предвидеть. Тереза с любопытством рассматривала своего зятя.
– Мне сказали, что вы кинезитерапевт. Веронике повезло… Ей всегда везло… Правда, после всего, что теперь произошло, не стоит так говорить. Как она себя чувствует?
– Неважнецки, – ответил Дюваль с расчетливой сухостью. – Совсем неважнецки… Правосторонний паралич, речь отсутствует… Очень слаба. Словом, калека.
– О! Как я вам сочувствую, Рауль. Дюваль чуть не подпрыгнул.
– Разрешите мне вас так называть? – сказала она. – Как же вы собираетесь выйти из этого положения?
Они медленно шли по аллее. Ока проворно оглядела дом и сад.
– У меня есть преданная домработница.
– Я бы тоже могла вам помочь… В таком большом горе можно и забыть о прошлом, не так ли?
– Благодарю вас, но в течение какого-то времени необходимо избавить Веронику от малейших волнений. Доктор категорически запретил шум и посещения.
– Даже сестре?
– Даже ей. Вы, наверное, плохо себе представляете, что она пока еще очень, очень больна. Из-за любого пустяка у нее поднимается температура.
– Видно, зря я тащилась так издалека, – сказала она злобно.
– Если бы все зависело от меня, я бы вас тотчас к ней проводил, – сказал Дюваль. – Это так естественно. Но она мне этого никогда не простит, и знаете почему? За напоминание о прошлом.
– Она считает себя обезображенной?
– У нее осталось несколько шрамов на виске и волосы пока не отрасли, ей ведь обрили половину головы для перевязок.
В черных глазах Терезы блеснула и померкла радость.
– Да, она ведь всегда была гордячкой. Теперь я понимаю, почему она никого не хочет видеть, для ее самолюбия это непереносимо.
– Вдобавок она здорово похудела. Оттого, что она теперь все осознает, ее страдания усилились. Слава богу, что меня пока терпит.
– Она что совсем не говорит?
– Только подает знаки левой рукой. Она ведь практически оторвана от мира… Зайдите в дом на минуту.
Они прошли через подъезд и остановились в вестибюле.
– Я снял этот дом, – сказал Дюваль, – поскольку он находится на отшибе. Никаких соседей. Мало движения. Больничный покой.
– Должно быть, он обошелся в копеечку?
– Обременительная жертва… Прошу вас в гостиную.
Он широко раскрыл дверь. Она вошла и тотчас увидела фотографию на круглом столике.
– Черт возьми, – воскликнула она, – Фабиана! Везде она тут как тут!
– Вы ее знаете?
– Знаю ли я ее… О! Да, к несчастью.
– Присядьте и расскажите мне о ней.
Она поддернула юбку, чтобы не помять, и осторожно уселась на диван.
– Не говорите мне, что вы не в курсе дела.
– В курсе чего?
– Вероника никогда не рассказывала вам о нашей ссоре?
– Она избегала этой темы.
– И хорошо делала. Вы знаете, что Веронику вырастила я. Мама всегда болела. Она умерла в санатории, а я посвятила себя малышке, она ведь на 13 лет моложе меня, и я ее считала почти своей дочерью. Не могу сказать, что это было просто. Вероника была трудным ребенком, но мы, вроде, понимали друг друга. Вдруг возникла эта Фабиана. Вероника просто влюбилась в нее… Нет, я не думаю ничего такого! Вероника совершенно нормальная женщина. Я просто хочу сказать, что она боготворила Фабиану. К несчастью, эта девица была при деньгах, а нам их всегда не хватало… Я работала, месье.
Она вынула платок и, зажав его в руке, трогательно изобразила страдание.
– И долго они встречались?
– Годы! Вы не представляете себе, что это было, Рауль! Извините, я снова вас так назвала, месье… Я теряю голову, когда думаю об этом. Если Фабиана покупает браслет, то Веронике необходим такой же. Фабиане нравится книга, Веронике подавай такую же. Меня отправляли на прогулку, когда они встречались, я им не подходила. Фабиана приглашала Веронику на вечеринки… Вероники постоянно не было дома. Она возвращалась, когда хотела. Так она познакомилась со своим первым мужем, Шарлем Эйнолем, который был кем-то вроде мелкого дворянина. Он был намного старше и занялся ее воспитани– ем Половину же времени он проводил в Америке.
– В Америке?
– Да, в Америке. Самолет для него, что для меня такси, к тому же я такси никогда не пользуюсь, очень дорого. Мне обо всем рассказывала Вероника, конечно, чтобы подразнить меня. „Чарли сейчас в Нью-Йорке", – сообщала она, – они обе были помешаны на нем. „Чарли там, Чарли здесь. Чарли продал „Мятный крем"… Чарли купил „Ночную красавицу"… Похоже, что это были имена лошадей. Вы играете Рауль?
– Нет, никогда.
– Вы благоразумны.
– И он был состоятелен, этот Эйноль?
– Поди узнай. Чтобы зарабатывать деньги подобным ремеслом, нужно, на мой взгляд, не иметь чести, только и всего.
– А Фабиана была замужем?
– На моей памяти нет. Но мне рассказывали только то, что считали нужным. Мне намекали, что он и она… вы понимаете? Для того, чтобы разойтись, необходим был некий предлог… Развели их быстро.
– Но как понять… две подруги, выходит поссорились? Так?
– А! Я тоже сколько раз задавалась этим вопросом. Может, и лучше, что мы с вами так несовременны, Рауль.
Она улыбнулась, довольная, что заронила червь сомнения в Дюваля, и спокойно добавила.
– Когда я поняла, что Вероника во мне не нуждается, я изменила свою жизнь. У меня было на это право, не так ли? Я вышла замуж за хорошего парня и перестала видеться с сестрой. Со своей стороны она тоже ничего не сделала, чтобы удержать меня. Между нами, вы счастливы с ней?… Не совсем, не так ли? Она такая эгоистка! К тому же между вами остается Фабиана.
Она впилась в Дюваля черными глазами, в которых, как головешка, тлела злость.
– Она не заставит себя долго ждать. Правда, вас нелегко найти, но она такая пройдоха. Считайте, что вам повезло, если она не омрачит вашего существования. Правда, калека…
Она сухо рассмеялась.
– У нее теперь нет охоты кому-то подражать.
И голосом, полным меланхолии, добавила:
– Я все же жалею ее, бедняжку.
– Что я не очень понимаю, так это то, чем эта Фабиана так привлекла и действовала на Веронику.
– Вы же мужчина. Вы думаете о дружбе, товариществе… А будь вы женщина, то поняли бы, что это все несчастное соперничество. Для Вероники Фабиана была эталоном.
– Допустим, она переняла ее вкусы.
– Вкусы! Вы смешите меня! Не только вкусы, но манеру одеваться, говорить, курить. Это было смешно, глупо, но тем не менее это так. Стала вроде двойника. Все наши ссоры были только из-за этого. Наконец, все кончилось. И, пожалуй, к лучшему… Что вы намерены теперь делать? Вы же работаете и не можете оставаться здесь безвыходно. Я не имею привычки навязываться, но могу быть вам полезной. Уход за больными мне прекрасно известен и, если это необходимо, я снова буду рядом с Вероникой.
– Благодарю вас, – сказал Дюваль холодно. Может быть, когда-нибудь…, но не сейчас. Нельзя ее утомлять.
– Да, пожалуй, я ей напомню многое плохое из ее прошлого.
– Вот именно. Не хотите ли выпить чего-нибудь?
Она вынула из сумочки мужские часы и посмотрела на них.
– Нет, спасибо. Не проводите ли меня на вокзал? В Туре у меня пересадка на Бордо.
– Охотно.
Они поднялись. В вестибюле она остановилась и пальцем показала наверх.