Страница:
Н. Я.: Что там помещалось?
А. Б.: Штаб ВВС Московского округа. 27-летний генерал-майор В. И. Сталин подчеркнуто демонстрировал свою интеллигентность. В вестибюле штаба книжный киоск и театральная касса. Чисто. Офицерам категорически запретили задерживаться после рабочего дня. Неслыханное новшество, все государственные учреждения в то время работали в ненормальном режиме. Коль скоро И. В. Сталин работал ночами, руководители ведомств считали необходимым засиживаться далеко за полночь. А у сына по-иному.
В кабинете, однако, я увидел в генеральском мундире прежнего Василия. Он снизошел, признал "Сашку", но говорил небрежно, свысока. "Работу тебе предложить по специальности не могу, - вслух рассуждал генерал. - Допустим, взял бы я тебя водителем, поехал бы в Кремль к отцу. Тебя в ворота не пустят, что мне, пешком идти?" Я посочувствовал Василию Иосифовичу: "Конечно, как можно пешком?"
Генерал вдруг вскинулся:
- Давай создадим мотоциклетную команду, и ты станешь ее начальником. Я сразу отказался:
- Не могу командовать людьми. Готов быть гонщиком. На том и порешили. Не сходя с места, Василий Иосифович отдал команду зачислить меня в кадры ВВС. Назначили начальником химслужбы полка. Ни о первом, ни о втором я понятия не имел. Главное - мотоцикл. Вернули погоны лейтенанта, выдали форму ВВС, фуражку летного состава. Ради утешения генерала я порекомендовал взять в начальники мотоциклетной команды ВВС МО моего доброго знакомого Прокофия Николаевича Соколова, майора, начальника базы.
Никогда не забуду комическую сцену. Соколова разыскали по телефону, приказ - явиться к командующему ВВС МО генерал-майору В. И. Сталину. Он прибежал на полусогнутых, запыхавшийся. Выслушал высочайшую волю и вышел из кабинета Василия, расправив плечи, гордо озираясь.
Пошли совсем неинтересные будни. Гаражи команды в районе Песчаной улицы. Там работали, оттуда ездили на тренировки в Подмосковье. Василий устроил летний мотокросс на Минском шоссе и зимний на приз В. П. Чкалова в Химках. По его приказу весь офицерский состав был обязан присутствовать. Упаси бог проигнорировать, гнев В. И. Сталина был неописуемым.
Мне совершенно случайно довелось поближе познакомиться с личными качествами Василия. Вскоре после моего зачисления на службу Василий позвонил и сказал: "Сашка, на пару дней подмени моего шофера, заболел". Подал машину к штабу и с наставником Василия по ВВС полковником Борисом Морозовым отвез обоих домой, в особняк на Гоголевском бульваре. Туда, видимо, подъехали девицы. Развлекались до утра, я ждал в машине. Сравнил со службой у Г. К. Жукова. Немыслимо, чтобы маршал заставил ожидать всю ночь.
На рассвете вышел с Морозовым, оба навеселе. "На дачу!", на новиковскую дачу в Ново-Спасском. Я от бессонной ночи как-то не мог прийти в себя и вел машину осторожно. "Почему так едешь? Стой!" Сел за руль и погнал "бьюик". Километров так 140, на Ленинградском проспекте едва не вмазались в "Победу". На даче поспали. Утром покормили, подал машину к подъезду.
Смотрю, сюда же подводят двух лошадей, одна белая. Выходит Василий, его подсадили в седло, и он потрусил по обочине шоссе. Мы на машине сзади. Вдруг лошадь понесла. Инструктор по конному спорту старший лейтенант Романенко побелел. Наконец конь разнуздался и стал. Вася кое-как слез и понес матом Романенко, почему не подготовил коня как следует и т. д. Возмутительная сцена.
По пути в штаб Василий накинулся на меня за то, что я слил из бака машины у Старопанского канистру бензина. Как смел "без спросу" брать бензин! Дело не стоило выеденного яйца. Я держал мотоцикл в квартире на Старопанском и по каким-то причинам не заправил его на бензиновой колонке. Удивила даже не мелочность Василия (бензин тогда стоил 5 копеек литр, нам выдавался бесплатно), а то, что за мной следили - я подъезжал к квартире один. Неприятное открытие.
Довелось мне без промедления испытать еще больший мстительный гнев В. И. Сталина. Он требовал, и очень настырно, быть первыми. Команда была сырая, несколоченная. В середине 1949 года мы проиграли соревнование по кроссу на 60 километров, заняв второе место после "Динамо". Василий собрал нас в новом здании штаба ВВС МО на Ленинградском проспекте. Он явился навеселе, поблескивая новыми погонами, в мае 1949 года стал генерал-лейтенантом. Его "речь" была отвратительна, брань грязной, обвинения несуразными. Я не выдержал, встал и начал возражать. Василий визгливо цыкнул на меня:
- А ты молчи, холуй посольский!
Я даже сразу не сообразил, в чем дело. Потом вспомнил историю десятилетней давности, мой первый и единственный в жизни контакт с иностранным дипломатом. Значит, помнили, значит, следили! Бранью дело не ограничилось. Василий объявил об изгнании меня из рядов доблестных ВВС. Итак, отныне вольнонаемный, по должности инструктор по мотоциклетному спорту команды ВВС МО.
Окончательное превращение меня в штатского почти совпало с радостным событием - 23 октября 1949 года мы с Ниной зарегистрировали брак в Ленинском загсе Москвы. Наконец стали законными мужем и женой. Радость била через край, жизнь не омрачало даже то, что пришлось жить в неважных условиях. Сняли небольшую комнатенку в Сретенском тупике и съехали со Старопанского. Постепенно я освоился со своим новым положением, каждый день торопился к себе домой. Дорога простая: пешком от метро на площади Дзержинского. Вот на этом пути сделал пренеприятное открытие. Годы общения с чекистами не пропали даром, я обнаружил за собой "хвост", проще говоря, топтуны "вели" меня. Проверился, так и есть.
Пришел домой, рассказал Нине. Вины за собой никакой не знал, знал другое: слежка дело дорогостоящее, и если я стал ее объектом, значит, МГБ что-то затевает. Через какое-то время заметил, что наблюдение снято. Успокоился, но, к сожалению, как выяснилось позднее, напрасно. Впрочем, дел было по горло, команда становилась на ноги. Я предвкушал успехи, а энергичная деятельность В. И. Сталина по созданию спортивных коллективов в ВВС МО невольно увлекала, не оставляла времени на размышление. Буквально каждая неделя приносила что-либо новое.
Нужно воздать справедливость В. И. Сталину. Он использовал свои широкие возможности в интересах советского спорта, хотя зачастую его "забота" приобретала уродливый характер. Василий серьезно отнесся к подхалимскому избранию председателем Федерации конного спорта СССР и по этому случаю завел на даче личную конюшню. Руководители военно-строительных организаций, естественно, угодничали перед Василием, особенно генерал А. Н. Комаровский, известный специалист по использованию труда заключенных. По инициативе Василия были построены спортивные залы или под них переоборудовали подходящие помещения. В горячке обустройства спортсменов и мне улыбнулась удача - в конце 1949 года мы с Ниной получили однокомнатную квартиру на пятом этаже типового дома на Хорошевском шоссе.
Казалось, достигнута вершина счастья. Перевезли свое имущество - перину, на которой спали на полу. Втащили не без труда единственное достояние мотоцикл. Поднимать машину на пятый этаж было делом не из простых. На стройке по соседству работали немецкие военнопленные. Я договорился с одним, хорошим столяром, и он соорудил мне на кухне приличный стол. Посидели и выпили с ним ради такого случая. Я с уверенностью смотрел в будущее, Нина часто мечтала о том, как расставить мебель. Когда у нас будут деньги. "Будут!" - заверял я ее, надеясь взять призовые места на соревнованиях. 27 апреля 1950 года наши планы разлетелись.
На рассвете раздался громкий нетерпеливый стук в дверь. Я встал с пола, подошел к двери.
- Кто?
- Открывай!
В прихожую ввалились четверо и разбежались по нашему жилищу. Схватили и ощупали мою одежду. Согнали Нину с перины, перетряхнули постель.
- Что вам нужно?-спросил я.
- Где оружие? - заорал, видимо, старший.
- Ищите, - пожал я плечами и попытался успокоить Нину, которая полуодетая дрожала на табуретке.
Обыск не занял много времени, у нас практически ничего не было. Только по завершении этой операции мне предъявили ордер на арест и обыск Бучина А. Н. Приехало за мной МГБ.
Н. Я.: Что у вас украли при обыске? Не может быть, чтобы чекисты, именовавшие себя людьми с чистыми руками и горячими сердцами, ничего не присвоили. В таких случаях они не стеснялись.
А. Б.: Сперли единственную ценную вещь - часы, которые мне подарил брат Алексей. Как они умудрились сделать это, ума не приложу. Наручные часы висели на видном месте. Ни Нина, ни я не заметили, как вор сунул их в карман или куда-нибудь еще.
Н. Я.: Чекистским ворам в сноровке не откажешь. В этом отношении они были специалистами высокой квалификации. Когда в феврале 1952 года был арестован мой отец, с обыском в нашу квартиру ввалилось с полдюжины чекистов предстояло обшарить не пустую комнату недавнего лейтенанта, а квартиру маршала артиллерия. Как и вы, я не приметил, как эти с шаловливыми чистыми руками, надо думать, убежденные коммунисты крали серебряные ложки, побрякушки моей матери и, наверное, кое-что еще, что я за давностью времени подзабыл. Помню только, что на толстых чекистских задах топорщились засаленные галифе (спецодежда для обысков?) наверняка с глубокими карманами. Когда же и меня арестовали в конце 1952 года, то, по словам матери, чекисты при обыске украли деньги, что-то из вещей. Ни я, ни мама так и не заметили, как они обворовывали нас.
А. Б.: Немудрено. Меня, когда они шарили в комнате, оттеснили в угол и отвлекли внимание разыгранной сценой. Мордатый эмгэбэшник нашел мой старый комсомольский билет (я выбыл из ВЛКСМ по возрасту) и обнаружил в нем фото Г. К. Жукова размером "на паспорт". Мордатый швырнул фото на пол и заорал: "Что ты эту дрянь держишь, что он тебе, отец?" Окончив обыск, меня заставили одеться, причем все время подгоняли, свели вниз, затолкнули на заднее сиденье машины. По бокам втиснулись двое чекистов, обнажили оружие и так, под дулами пистолетов, "государственного преступника" А. Н. Бучина повезли на Лубянку, дом 2, во внутреннюю тюрьму МГБ СССР.
Н. Я.: Оказали вам высокую честь, в "нутрянку" бросали самых "опасных" преступников. Можем поздравить друг друга - я также прошел через нее. По своему делу, арестованный примерно через два года. Так что мы можем обменяться впечатлениями. Вот и беседуем мы сейчас, два закоренелых "врага" той власти. Когда мы с вами в мае 1993 года в приемной МБ России просматривали ваше архивное следственное дело No 3687, мне как юристу бросилось несоответствие размеров дела - том средних размеров - сроку вашего пребывания под следствием, почти два года. Тем более что вам было предъявлено пышное обвинение сразу по трем статьям УК РСФСР: 58-1 "а", 58-1 "б", 58-10 ч. 1. Цитирую постановление на арест:
"Бучин, будучи враждебно настроен против советского государственного строя, среди своего окружения распространял гнусную клевету по адресу руководителя партии и правительства. Кроме того, Бучин имел подозрительные связи с бывшим военным атташе США в СССР Файнмонвилем". Постановление утвердил 21 апреля 1950 года зам. министра государственной безопасности СССР Огольцов. Итак, вы пошли в тюрьму как изменник Родины, шпион и антисоветчик. Наверное, над вами "работали" куда больше, чем отражено в материалах дела.
А. Б.: Признаюсь, и я удивлен. Допросов было в десятки раз больше, чем подшито протоколов.
Н. Я.: Выходит, вам не предъявлялось дело в порядке ст. 205 УПК РСФСР?
А. Б.: По завершении следствия я прошел через Особое совещание, в котором не было предусмотрено ознакомление обвиняемого с материалами дела. Я, например, почти не вижу протоколов допросов о Файнмонвиле, что было чуть ли не пунктом помешательства следователей. Они никак не могли расстаться с представлением о том, что американский военный атташе круглосуточно, без выходных вербовал в шпионы всякого и каждого. "Ну, ты, рыжий (у меня в тюрьме отрастала рыжая щетина), ты ведь шпион, посмотри на себя", - проникновенно внушал следователь во время долгих ночных допросов.
Н. Я.: Я обратил внимание на то, что на протоколе первого допроса 30 апреля 1950 года проставлено время: начат в 22.50, окончен в 4.10. Далее почти не видно отметок о времени допроса либо указываются дневные часы. Вас разве не ставили на "конвейер", то есть допрашивали по ночам, а днем не давали спать в камере?
А. Б.: Первые месяцы во внутренней тюрьме - кошмар. Прежде всего психологически. Хотя я, работая у Г. К. Жукова, нагляделся на чекистов и не был в восторге от них, все же, как у каждого советского человека, у меня было представление о них как о борцах с "врагами", людях, занятых опасным делом, идеалистах. Впервые мне пришлось столкнуться с ними в их логовище - на Лубянке, и я пришел в неописуемый ужас. Вместо романтиков я увидел обыкновенных тупых мерзавцев.
Я проходил по следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Следователи полковник Герасимов, затем подполковник Мотавкин взялись за меня всерьез и, конечно, поставили на "конвейер". Практически мне очень долго не давали спать. На допрос вызывали вскоре после 10.30, то есть после отбоя. Только лег, как надзиратели, или лучше именовать их уместным словечком вертухаи, поднимали и вели на допрос. Нередко по дороге запирали в бокс на несколько часов, глубокой ночью вводили в кабинет зевающего следователя, который, чтобы разогнать сон, орал, грозился и вел безумные речи. Иной раз казалось, что ты в доме умалишенных. В камеру отводили около 6 утра, а в 6 подъем, и уж спать днем не дадут.
Следователям незачем было держать меня на допросах целыми ночами, нельзя же в самом деле в тысячный раз выслушивать мои ответы: не завербован злодеем Файнмонвилем, не передавал, как выходило у следователей, шпионские сведения в США через Эйзенхауэра или, на худой конец, его сына. Этих бредовых диалогов в протоколах, подшитых, в архивном деле нет, но это было, было. Потом на какое-то время оставляли в покое, и снова на "конвейер", благо у основных следователей были помощники, коротавшие со мной бессонные ночи. В конце концов я стал плохо соображать, что происходило.
Н. Я.: Положение ваше было в высшей степени серьезным. Вам предъявили обвинение с "запросом", расщедрились на три статьи, из них 58-1 "а" и 58-1 "б" - измена Родине и шпионаж - расстрельные. В комплекте с ними 58-10 ч. 1 антисоветская агитация, так, пустячок, довесок, свидетельство вашей антисоветской сущности. Я не вдаюсь в то, верили или не верили мерзавцы, шившие вам дело, в вашу вину. Войдем в их положение. Они доложили по начальству, что изловили шпиона, возможно, находившегося на связи с ЦРУ через самого Эйзенхауэра, а следствие не может подтвердить обвинение. По чекистским понятиям, серьезный брак в работе. Коль скоро следователям неоткуда было взять изобличающие вас факты, оставалась "царица доказательств" - признание самого подследственного в содеянном, то есть нужно было любой ценой (за ваш счет, разумеется) вырвать у вас признание. Тем, помимо прочего, избежать неприятных объяснений с собственным начальством.
У меня чисто личный вопрос, когда вам стало совсем невмоготу на "конвейере": летом или зимой?
А. Б.: Конечно, зимой. Из теплого кабинета следователя и даже теплого коридора внутренней тюрьмы в холод камеры.
Н. Я.: Как коллега могу вам только посочувствовать. Мне довелось пройти через "конвейер" зимой. Нельзя отказать в хваленой чекистской смекалке этим, с горячими сердцами и холодной головой. Только обладая последней, можно было додуматься вывести краны батарей парового отопления камер в коридор и прикручивать их по мере чекистской надобности. Когда по возвращении с безумного допроса, беглого шмона (обыска) у камеры открывалась дверь, то ступал как бы в мрачный холодильник. У меня по углам камеры зимой 1952/53 года искрился иней. Вертухаи в войлочных сапогах передвигались бесшумно и через глазок следили за заключенным, а если принять в соображение, что на полдюжину камер приходилось по дармоеду-вертухаю, то понятно, что ты находился под постоянным наблюдением. Лежать нельзя, сидеть только лицом к двери, а над ней, и соответственно глазком, круглосуточно горела сильная лампа, задремать даже на несколько минут совершенно невозможно. Если же измученный бессонницей заключенный все же закрывал глаза, врывался вертухай и тряс за плечи. "Встать! Ходить!" и т. д. Когда истязаемый валился с ног, являлся корпусной с вертухаями и всеми способами - в основном тумаками и пинками - заставляли бодрствовать. Правильно излагаю?
А. Б.: Вы забыли упомянуть об одеяле, той тряпке, которой предлагалось накрываться. От холода спасения не было, ткань "одеяла" пропускала свет.
Дорого мне обошлась в 1950-1952 годах случайная встреча с Файнмонвилем в 1937 году и то, что в 1945 году по долгу службы я несколько раз возил Дуайта Эйзенхауэра.
Довольно быстро с пугающей отчетливостью вырисовывалось - шпионаж и прочее, предъявленное мне, по всей вероятности, разминка, разгон следствия перед выполнением основной задачи, поставленной перед этими негодяями, заставить меня очернить Георгия Константиновича Жукова. Соразмерно величине задачи постепенно претерпели изменение методы следствия. Подполковник Мотавкин популярно объяснил, что режим внутренней тюрьмы, уже доведший меня до умопомрачения, - санаторный. Упорствующих, закоренелых преступников, к которым отношусь я, отправляют в тюрьму в Лефортово и там с ними "говорят как следует". Хочешь жить, признавайся, пока в "санатории", в противном случае...
Мотавкин заключил: незачем защищать Жукова, у МГБ о нем свое нелестное мнение. "Твой Жуков, - распаляясь, внушал мне подполковник, - Моська, а Сталин слон". Поможешь следствию изобличить Жукова, тебе будет хорошо, испортишь с нами отношения, пеняй на себя. Все эти светлые мысли, конечно, оформлялись в иных выражениях. Шла сплошная матерщина, висел густой, отвратительный мат. Как последний аргумент - если будешь упорствовать, раздавят как "козявку". Перед самым моим носом на своих толстых пальцах с неопрятными ногтями он показывал, как "берут к ногтю" эту самую упрямую "козявку". "Не таких обламывали", хвастался подполковник.
Н. Я.: Именно так МГБ СССР накапливало "факты" против Г. К. Жукова. Ваше дело катилось по хорошо накатанной колее. Сценарий вашего следствия был не уникальным, а типовым. Давайте сравним с аналогичным делом.
В сентябре 1948 года был арестован Герой Советского Союза генерал-лейтенант В. В. Крюков, в войну командир 2-го гвардейского кавкорпуса. Его заключили во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В заявлении в ЦК КПСС 25 апреля 1953 года В. В. Крюков описал, как от него домогались ложных показаний против Жукова. Началось с того, что "на протяжении месяца я проводил бессонные ночи в кабинете следователя. Обычно вызывали на допрос в 10-12 дня и держали до 5-6 вечера, затем в 10-11 часов вечера до 5-6 часов утра, а подъем в тюрьме в 6 часов утра. Я понимал, что это тоже один из методов следствия, чтобы заставить меня говорить то, что нужно следователю, и причем так, как это ему нравится. Из бесед со следователем я понял, что меня обвиняют в участии в каком-то заговоре, во главе которого якобы стоит маршал Жуков".
Боевой генерал, много раз смотревший в лицо смерти во всех войнах, которые вела страна с 1914 года, не поддавался угрозам. Он требовал предъявить ему факты. В ответ В. В. Крюкова перевели в Лефортовскую тюрьму, где следователь заявил: "Я буду уличать тебя не фактами, а резиновой палкой. Восхвалял Жукова?" Заключенный не уступал, тогда двое следователей повалили его на пол, и "началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные оскорбления и сплошной мат". На пятый день непрерывных избиений В. В. Крюкова притащили к зам. начальника следственной части полковнику Лихачеву. Тот заявил упорствовавшему Крюкову: "Ну, что же, начнем опять избивать. Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, ты должен давать показания, и этим самым ты облегчишь свою участь, ведь ты только пешка во всей этой игре".
Крюков бросил в лицо заплечных дел мастерам: "Моя совесть чиста перед партией и Советским правительством... Ваши избиения я принимаю не от Советской власти... Я не знаю, кто из нас враг Советской власти - вы или я?" Новые истязания. Генералу было хорошо за пятьдесят, били его чекисты, годившиеся в сыновья - капитан и майор. "Избитый, голодный, приниженный... я не выдержал и подписал". В ноябре 1951 года, после трехлетнего заключения, Крюков получил 25 лет лагерей. Он "подписал", но мужественный генерал подписал не то, что от него пытались вырвать палачи, - осужден Крюков был по ст. 58-10 ч. 1 и Закону от 7 августа 1932 года. Иными словами, он все взял на себя - признался в том, что сам антисоветчик и "расхититель" социалистической собственности. Следствие объявило имущество его жены, прославленной певицы Л. А. Руслановой, заработанное еще до войны ее трудом, "трофейным", взятым в Германии. Русланова также угодила за решетку, получила 10 лет лагерей.
Несмотря на истязания, генерал-лейтенант В. В. Крюков не дал показаний против Жукова. В вашем следственном деле я усматриваю тот же сценарий его ведения, а защита, к которой вы прибегли, аналогична тому, как вел себя В. В. Крюков. Образно говоря, вы бросились на амбразуру, прикрыв собой Г. К. Жукова. Вы брали все на себя, как встали на эту позицию сразу после ареста, так и не сошли с нее до конца. Напомню.
На допросе 2 июня 1950 года вы показывали: "Хвастаясь своей близостью к маршалу Жукову, я не жалел красок для восхваления Жукова и при этом неоднократно высказывал измышления и гнусную клевету по адресу вождя партии".
На допросе 30 ноября 1950 года вы показывали: "Неоднократно хвастаясь своей близостью с маршалом Жуковым, личным шофером которого был с 1941 года по январь 1948 года, не жалел красок для восхваления Жукова и возводил злобную клевету на Сталина".
На допросе 2 ноября 1951 года вы показывали: "Я клеветнически утверждал, что придет время, когда Сталин еще пойдет на поклон к Жукову, как это было в свое время с Суворовым".
Понятное дело, ваши мысли пропущены через формулировки следователя. Не менее ясно, что в дело подшиты так называемые "обобщенные" протоколы допросов, одно из гнуснейших чекистских изобретений - за одним протоколом стоят десятки тяжелых допросов. Но никакие ухищрения следствия не могли сдвинуть вас с занятой позиции - не дать в руки мерзавцев ничего против маршала Жукова. Скажите, как вам удалось нащупать, вероятно, единственно верную дорогу спасти доброе имя Г. К. Жукова, не запачкав свое. Если угодно, вы работали для истории, страницы протоколов ваших допросов из бездны чекистского ада доносят голос честного, мужественного человека, сумевшего выстоять.
А. Б.: У меня не было заранее никакого плана, мое поведение определяли обстоятельства. Нужно было что-то признать, иначе грозило страшное несчастье и моим родным. По мере того как развертывалось следствие, Мотавкин и К° - я не хочу восстанавливать в памяти фамилии его подручных, хотя увидел сейчас в деле их полузабытые фамилии, - участили угрозы расправиться с моей семьей. То, что это не фразы, я убедился месяцев через 8 после начала следствия.
Глубокой ночью вертухаи подняли меня и отвели в бокс, похожий на тот, в котором обычно проводились обыски тела. Страшное унижение, повторявшееся в тюрьме периодически с интервалом в три-четыре недели. Раздевайся догола, "открыть рот, раздвинуть ягодицы, поднять член". Обыскивающие что-то задержались. Я прождал несколько часов под ослепительным светом сильных ламп. Под утро явился заспанный вертухай со свертком одежды и предложил мне принять ее. Когда он развернул пакет, у меня потемнело в глазах - я узнал бушлат брата Алексея. Я сказал, что вещи не мои. "Как же не твои", - зашипел вертухай, ткнув мне в лицо квитанцию на имя А. Н. Бучина. "Так я Александр, а не Алексей", - несколько раз повторил я тюремщику. Когда до него дошло, что он натворил - перепутал заключенных, вертухай обозлился и в один миг я был водворен в камеру. На допросе я не отказал себе в удовольствии спросить Мотавкина, за что посадили брата. Он рявкнул: "Откуда знаешь?" С еще большим удовольствием я поведал пламенному чекисту о ночной прогулке с вертухаем в бокс за вещами. Подполковник помрачнел.
Уже по выходе из тюрьмы я узнал о злоключениях Алексея. Он попытался вызволить меня. Даже добрался до Г. К. Жукова, когда тот был в командировке в Москве. Но что мог сделать маршал, сам ожидавший со дня на день ареста! Алексей широко рассказывал знакомым о том, что со мной поступили несправедливо, высказывал предположения о причинах моего ареста и, естественно, крайне нелестно отзывался о властях. Алешина активность не прошла мимо внимания стукачей, и братскую любовь уважили - его отправили поближе ко мне, то есть в тюрьму. Мы повидались на очных ставках, где следователи, глумясь над нами, вдоволь потешились над исконными человеческими ценностями вроде брат постоит за брата и т. д. Не только вздевались сами, но и приглашали своих коллег заходить, полюбоваться на "дураков". Тем временем пострадал и мой младший брат Виктор. Он работал инструктором по лыжному спорту в 6-м управлении МГБ СССР. В связи с моим арестом был выгнан, унизительно и грубо. Виктор превратился в безработного.
Мотавкин примерно в то время, когда я узнал об аресте Алексея, стал бросать темные намеки о том, что "прижали" Нину. Как именно, я узнал только на свидании с Ниной уже в лагере. В один прекрасный зимний день к дому, где жила Нина, подкатил грузовик. Рекомендованный мною на работу к В. И. Сталину Соколов послал своих людей с автоматчиками, поднялись на пятый этаж и выбросили Нину из квартиры прямо на улицу с нашими нехитрыми пожитками: периной, кухонным столом и мотоциклом. В мороз. Когда она спросила, куда ей деваться, в ответ прозвучало: "Куда хочешь. Но чтобы твоей ноги вблизи этого дома не было". Пристроив кое-как мотоцикл у знакомых, Нина ушла к брату, боевому летчику-штурмовику, провоевавшему всю Отечественную на Ил-2. Ее брат, сестра (она была замужем за полковником ВВС) и мои родные поддерживали Нину, пока я был в заключении. Когда я вышел на волю, случайно встретил Соколова и спросил его, как он мог выбросить женщину в мороз на улицу и отнять у нас комнату. Он, нисколько не смущаясь, сказал: "Иди выясняй у Василия Иосифовича Сталина. Я только выполнил его приказ занять комнату".
А. Б.: Штаб ВВС Московского округа. 27-летний генерал-майор В. И. Сталин подчеркнуто демонстрировал свою интеллигентность. В вестибюле штаба книжный киоск и театральная касса. Чисто. Офицерам категорически запретили задерживаться после рабочего дня. Неслыханное новшество, все государственные учреждения в то время работали в ненормальном режиме. Коль скоро И. В. Сталин работал ночами, руководители ведомств считали необходимым засиживаться далеко за полночь. А у сына по-иному.
В кабинете, однако, я увидел в генеральском мундире прежнего Василия. Он снизошел, признал "Сашку", но говорил небрежно, свысока. "Работу тебе предложить по специальности не могу, - вслух рассуждал генерал. - Допустим, взял бы я тебя водителем, поехал бы в Кремль к отцу. Тебя в ворота не пустят, что мне, пешком идти?" Я посочувствовал Василию Иосифовичу: "Конечно, как можно пешком?"
Генерал вдруг вскинулся:
- Давай создадим мотоциклетную команду, и ты станешь ее начальником. Я сразу отказался:
- Не могу командовать людьми. Готов быть гонщиком. На том и порешили. Не сходя с места, Василий Иосифович отдал команду зачислить меня в кадры ВВС. Назначили начальником химслужбы полка. Ни о первом, ни о втором я понятия не имел. Главное - мотоцикл. Вернули погоны лейтенанта, выдали форму ВВС, фуражку летного состава. Ради утешения генерала я порекомендовал взять в начальники мотоциклетной команды ВВС МО моего доброго знакомого Прокофия Николаевича Соколова, майора, начальника базы.
Никогда не забуду комическую сцену. Соколова разыскали по телефону, приказ - явиться к командующему ВВС МО генерал-майору В. И. Сталину. Он прибежал на полусогнутых, запыхавшийся. Выслушал высочайшую волю и вышел из кабинета Василия, расправив плечи, гордо озираясь.
Пошли совсем неинтересные будни. Гаражи команды в районе Песчаной улицы. Там работали, оттуда ездили на тренировки в Подмосковье. Василий устроил летний мотокросс на Минском шоссе и зимний на приз В. П. Чкалова в Химках. По его приказу весь офицерский состав был обязан присутствовать. Упаси бог проигнорировать, гнев В. И. Сталина был неописуемым.
Мне совершенно случайно довелось поближе познакомиться с личными качествами Василия. Вскоре после моего зачисления на службу Василий позвонил и сказал: "Сашка, на пару дней подмени моего шофера, заболел". Подал машину к штабу и с наставником Василия по ВВС полковником Борисом Морозовым отвез обоих домой, в особняк на Гоголевском бульваре. Туда, видимо, подъехали девицы. Развлекались до утра, я ждал в машине. Сравнил со службой у Г. К. Жукова. Немыслимо, чтобы маршал заставил ожидать всю ночь.
На рассвете вышел с Морозовым, оба навеселе. "На дачу!", на новиковскую дачу в Ново-Спасском. Я от бессонной ночи как-то не мог прийти в себя и вел машину осторожно. "Почему так едешь? Стой!" Сел за руль и погнал "бьюик". Километров так 140, на Ленинградском проспекте едва не вмазались в "Победу". На даче поспали. Утром покормили, подал машину к подъезду.
Смотрю, сюда же подводят двух лошадей, одна белая. Выходит Василий, его подсадили в седло, и он потрусил по обочине шоссе. Мы на машине сзади. Вдруг лошадь понесла. Инструктор по конному спорту старший лейтенант Романенко побелел. Наконец конь разнуздался и стал. Вася кое-как слез и понес матом Романенко, почему не подготовил коня как следует и т. д. Возмутительная сцена.
По пути в штаб Василий накинулся на меня за то, что я слил из бака машины у Старопанского канистру бензина. Как смел "без спросу" брать бензин! Дело не стоило выеденного яйца. Я держал мотоцикл в квартире на Старопанском и по каким-то причинам не заправил его на бензиновой колонке. Удивила даже не мелочность Василия (бензин тогда стоил 5 копеек литр, нам выдавался бесплатно), а то, что за мной следили - я подъезжал к квартире один. Неприятное открытие.
Довелось мне без промедления испытать еще больший мстительный гнев В. И. Сталина. Он требовал, и очень настырно, быть первыми. Команда была сырая, несколоченная. В середине 1949 года мы проиграли соревнование по кроссу на 60 километров, заняв второе место после "Динамо". Василий собрал нас в новом здании штаба ВВС МО на Ленинградском проспекте. Он явился навеселе, поблескивая новыми погонами, в мае 1949 года стал генерал-лейтенантом. Его "речь" была отвратительна, брань грязной, обвинения несуразными. Я не выдержал, встал и начал возражать. Василий визгливо цыкнул на меня:
- А ты молчи, холуй посольский!
Я даже сразу не сообразил, в чем дело. Потом вспомнил историю десятилетней давности, мой первый и единственный в жизни контакт с иностранным дипломатом. Значит, помнили, значит, следили! Бранью дело не ограничилось. Василий объявил об изгнании меня из рядов доблестных ВВС. Итак, отныне вольнонаемный, по должности инструктор по мотоциклетному спорту команды ВВС МО.
Окончательное превращение меня в штатского почти совпало с радостным событием - 23 октября 1949 года мы с Ниной зарегистрировали брак в Ленинском загсе Москвы. Наконец стали законными мужем и женой. Радость била через край, жизнь не омрачало даже то, что пришлось жить в неважных условиях. Сняли небольшую комнатенку в Сретенском тупике и съехали со Старопанского. Постепенно я освоился со своим новым положением, каждый день торопился к себе домой. Дорога простая: пешком от метро на площади Дзержинского. Вот на этом пути сделал пренеприятное открытие. Годы общения с чекистами не пропали даром, я обнаружил за собой "хвост", проще говоря, топтуны "вели" меня. Проверился, так и есть.
Пришел домой, рассказал Нине. Вины за собой никакой не знал, знал другое: слежка дело дорогостоящее, и если я стал ее объектом, значит, МГБ что-то затевает. Через какое-то время заметил, что наблюдение снято. Успокоился, но, к сожалению, как выяснилось позднее, напрасно. Впрочем, дел было по горло, команда становилась на ноги. Я предвкушал успехи, а энергичная деятельность В. И. Сталина по созданию спортивных коллективов в ВВС МО невольно увлекала, не оставляла времени на размышление. Буквально каждая неделя приносила что-либо новое.
Нужно воздать справедливость В. И. Сталину. Он использовал свои широкие возможности в интересах советского спорта, хотя зачастую его "забота" приобретала уродливый характер. Василий серьезно отнесся к подхалимскому избранию председателем Федерации конного спорта СССР и по этому случаю завел на даче личную конюшню. Руководители военно-строительных организаций, естественно, угодничали перед Василием, особенно генерал А. Н. Комаровский, известный специалист по использованию труда заключенных. По инициативе Василия были построены спортивные залы или под них переоборудовали подходящие помещения. В горячке обустройства спортсменов и мне улыбнулась удача - в конце 1949 года мы с Ниной получили однокомнатную квартиру на пятом этаже типового дома на Хорошевском шоссе.
Казалось, достигнута вершина счастья. Перевезли свое имущество - перину, на которой спали на полу. Втащили не без труда единственное достояние мотоцикл. Поднимать машину на пятый этаж было делом не из простых. На стройке по соседству работали немецкие военнопленные. Я договорился с одним, хорошим столяром, и он соорудил мне на кухне приличный стол. Посидели и выпили с ним ради такого случая. Я с уверенностью смотрел в будущее, Нина часто мечтала о том, как расставить мебель. Когда у нас будут деньги. "Будут!" - заверял я ее, надеясь взять призовые места на соревнованиях. 27 апреля 1950 года наши планы разлетелись.
На рассвете раздался громкий нетерпеливый стук в дверь. Я встал с пола, подошел к двери.
- Кто?
- Открывай!
В прихожую ввалились четверо и разбежались по нашему жилищу. Схватили и ощупали мою одежду. Согнали Нину с перины, перетряхнули постель.
- Что вам нужно?-спросил я.
- Где оружие? - заорал, видимо, старший.
- Ищите, - пожал я плечами и попытался успокоить Нину, которая полуодетая дрожала на табуретке.
Обыск не занял много времени, у нас практически ничего не было. Только по завершении этой операции мне предъявили ордер на арест и обыск Бучина А. Н. Приехало за мной МГБ.
Н. Я.: Что у вас украли при обыске? Не может быть, чтобы чекисты, именовавшие себя людьми с чистыми руками и горячими сердцами, ничего не присвоили. В таких случаях они не стеснялись.
А. Б.: Сперли единственную ценную вещь - часы, которые мне подарил брат Алексей. Как они умудрились сделать это, ума не приложу. Наручные часы висели на видном месте. Ни Нина, ни я не заметили, как вор сунул их в карман или куда-нибудь еще.
Н. Я.: Чекистским ворам в сноровке не откажешь. В этом отношении они были специалистами высокой квалификации. Когда в феврале 1952 года был арестован мой отец, с обыском в нашу квартиру ввалилось с полдюжины чекистов предстояло обшарить не пустую комнату недавнего лейтенанта, а квартиру маршала артиллерия. Как и вы, я не приметил, как эти с шаловливыми чистыми руками, надо думать, убежденные коммунисты крали серебряные ложки, побрякушки моей матери и, наверное, кое-что еще, что я за давностью времени подзабыл. Помню только, что на толстых чекистских задах топорщились засаленные галифе (спецодежда для обысков?) наверняка с глубокими карманами. Когда же и меня арестовали в конце 1952 года, то, по словам матери, чекисты при обыске украли деньги, что-то из вещей. Ни я, ни мама так и не заметили, как они обворовывали нас.
А. Б.: Немудрено. Меня, когда они шарили в комнате, оттеснили в угол и отвлекли внимание разыгранной сценой. Мордатый эмгэбэшник нашел мой старый комсомольский билет (я выбыл из ВЛКСМ по возрасту) и обнаружил в нем фото Г. К. Жукова размером "на паспорт". Мордатый швырнул фото на пол и заорал: "Что ты эту дрянь держишь, что он тебе, отец?" Окончив обыск, меня заставили одеться, причем все время подгоняли, свели вниз, затолкнули на заднее сиденье машины. По бокам втиснулись двое чекистов, обнажили оружие и так, под дулами пистолетов, "государственного преступника" А. Н. Бучина повезли на Лубянку, дом 2, во внутреннюю тюрьму МГБ СССР.
Н. Я.: Оказали вам высокую честь, в "нутрянку" бросали самых "опасных" преступников. Можем поздравить друг друга - я также прошел через нее. По своему делу, арестованный примерно через два года. Так что мы можем обменяться впечатлениями. Вот и беседуем мы сейчас, два закоренелых "врага" той власти. Когда мы с вами в мае 1993 года в приемной МБ России просматривали ваше архивное следственное дело No 3687, мне как юристу бросилось несоответствие размеров дела - том средних размеров - сроку вашего пребывания под следствием, почти два года. Тем более что вам было предъявлено пышное обвинение сразу по трем статьям УК РСФСР: 58-1 "а", 58-1 "б", 58-10 ч. 1. Цитирую постановление на арест:
"Бучин, будучи враждебно настроен против советского государственного строя, среди своего окружения распространял гнусную клевету по адресу руководителя партии и правительства. Кроме того, Бучин имел подозрительные связи с бывшим военным атташе США в СССР Файнмонвилем". Постановление утвердил 21 апреля 1950 года зам. министра государственной безопасности СССР Огольцов. Итак, вы пошли в тюрьму как изменник Родины, шпион и антисоветчик. Наверное, над вами "работали" куда больше, чем отражено в материалах дела.
А. Б.: Признаюсь, и я удивлен. Допросов было в десятки раз больше, чем подшито протоколов.
Н. Я.: Выходит, вам не предъявлялось дело в порядке ст. 205 УПК РСФСР?
А. Б.: По завершении следствия я прошел через Особое совещание, в котором не было предусмотрено ознакомление обвиняемого с материалами дела. Я, например, почти не вижу протоколов допросов о Файнмонвиле, что было чуть ли не пунктом помешательства следователей. Они никак не могли расстаться с представлением о том, что американский военный атташе круглосуточно, без выходных вербовал в шпионы всякого и каждого. "Ну, ты, рыжий (у меня в тюрьме отрастала рыжая щетина), ты ведь шпион, посмотри на себя", - проникновенно внушал следователь во время долгих ночных допросов.
Н. Я.: Я обратил внимание на то, что на протоколе первого допроса 30 апреля 1950 года проставлено время: начат в 22.50, окончен в 4.10. Далее почти не видно отметок о времени допроса либо указываются дневные часы. Вас разве не ставили на "конвейер", то есть допрашивали по ночам, а днем не давали спать в камере?
А. Б.: Первые месяцы во внутренней тюрьме - кошмар. Прежде всего психологически. Хотя я, работая у Г. К. Жукова, нагляделся на чекистов и не был в восторге от них, все же, как у каждого советского человека, у меня было представление о них как о борцах с "врагами", людях, занятых опасным делом, идеалистах. Впервые мне пришлось столкнуться с ними в их логовище - на Лубянке, и я пришел в неописуемый ужас. Вместо романтиков я увидел обыкновенных тупых мерзавцев.
Я проходил по следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Следователи полковник Герасимов, затем подполковник Мотавкин взялись за меня всерьез и, конечно, поставили на "конвейер". Практически мне очень долго не давали спать. На допрос вызывали вскоре после 10.30, то есть после отбоя. Только лег, как надзиратели, или лучше именовать их уместным словечком вертухаи, поднимали и вели на допрос. Нередко по дороге запирали в бокс на несколько часов, глубокой ночью вводили в кабинет зевающего следователя, который, чтобы разогнать сон, орал, грозился и вел безумные речи. Иной раз казалось, что ты в доме умалишенных. В камеру отводили около 6 утра, а в 6 подъем, и уж спать днем не дадут.
Следователям незачем было держать меня на допросах целыми ночами, нельзя же в самом деле в тысячный раз выслушивать мои ответы: не завербован злодеем Файнмонвилем, не передавал, как выходило у следователей, шпионские сведения в США через Эйзенхауэра или, на худой конец, его сына. Этих бредовых диалогов в протоколах, подшитых, в архивном деле нет, но это было, было. Потом на какое-то время оставляли в покое, и снова на "конвейер", благо у основных следователей были помощники, коротавшие со мной бессонные ночи. В конце концов я стал плохо соображать, что происходило.
Н. Я.: Положение ваше было в высшей степени серьезным. Вам предъявили обвинение с "запросом", расщедрились на три статьи, из них 58-1 "а" и 58-1 "б" - измена Родине и шпионаж - расстрельные. В комплекте с ними 58-10 ч. 1 антисоветская агитация, так, пустячок, довесок, свидетельство вашей антисоветской сущности. Я не вдаюсь в то, верили или не верили мерзавцы, шившие вам дело, в вашу вину. Войдем в их положение. Они доложили по начальству, что изловили шпиона, возможно, находившегося на связи с ЦРУ через самого Эйзенхауэра, а следствие не может подтвердить обвинение. По чекистским понятиям, серьезный брак в работе. Коль скоро следователям неоткуда было взять изобличающие вас факты, оставалась "царица доказательств" - признание самого подследственного в содеянном, то есть нужно было любой ценой (за ваш счет, разумеется) вырвать у вас признание. Тем, помимо прочего, избежать неприятных объяснений с собственным начальством.
У меня чисто личный вопрос, когда вам стало совсем невмоготу на "конвейере": летом или зимой?
А. Б.: Конечно, зимой. Из теплого кабинета следователя и даже теплого коридора внутренней тюрьмы в холод камеры.
Н. Я.: Как коллега могу вам только посочувствовать. Мне довелось пройти через "конвейер" зимой. Нельзя отказать в хваленой чекистской смекалке этим, с горячими сердцами и холодной головой. Только обладая последней, можно было додуматься вывести краны батарей парового отопления камер в коридор и прикручивать их по мере чекистской надобности. Когда по возвращении с безумного допроса, беглого шмона (обыска) у камеры открывалась дверь, то ступал как бы в мрачный холодильник. У меня по углам камеры зимой 1952/53 года искрился иней. Вертухаи в войлочных сапогах передвигались бесшумно и через глазок следили за заключенным, а если принять в соображение, что на полдюжину камер приходилось по дармоеду-вертухаю, то понятно, что ты находился под постоянным наблюдением. Лежать нельзя, сидеть только лицом к двери, а над ней, и соответственно глазком, круглосуточно горела сильная лампа, задремать даже на несколько минут совершенно невозможно. Если же измученный бессонницей заключенный все же закрывал глаза, врывался вертухай и тряс за плечи. "Встать! Ходить!" и т. д. Когда истязаемый валился с ног, являлся корпусной с вертухаями и всеми способами - в основном тумаками и пинками - заставляли бодрствовать. Правильно излагаю?
А. Б.: Вы забыли упомянуть об одеяле, той тряпке, которой предлагалось накрываться. От холода спасения не было, ткань "одеяла" пропускала свет.
Дорого мне обошлась в 1950-1952 годах случайная встреча с Файнмонвилем в 1937 году и то, что в 1945 году по долгу службы я несколько раз возил Дуайта Эйзенхауэра.
Довольно быстро с пугающей отчетливостью вырисовывалось - шпионаж и прочее, предъявленное мне, по всей вероятности, разминка, разгон следствия перед выполнением основной задачи, поставленной перед этими негодяями, заставить меня очернить Георгия Константиновича Жукова. Соразмерно величине задачи постепенно претерпели изменение методы следствия. Подполковник Мотавкин популярно объяснил, что режим внутренней тюрьмы, уже доведший меня до умопомрачения, - санаторный. Упорствующих, закоренелых преступников, к которым отношусь я, отправляют в тюрьму в Лефортово и там с ними "говорят как следует". Хочешь жить, признавайся, пока в "санатории", в противном случае...
Мотавкин заключил: незачем защищать Жукова, у МГБ о нем свое нелестное мнение. "Твой Жуков, - распаляясь, внушал мне подполковник, - Моська, а Сталин слон". Поможешь следствию изобличить Жукова, тебе будет хорошо, испортишь с нами отношения, пеняй на себя. Все эти светлые мысли, конечно, оформлялись в иных выражениях. Шла сплошная матерщина, висел густой, отвратительный мат. Как последний аргумент - если будешь упорствовать, раздавят как "козявку". Перед самым моим носом на своих толстых пальцах с неопрятными ногтями он показывал, как "берут к ногтю" эту самую упрямую "козявку". "Не таких обламывали", хвастался подполковник.
Н. Я.: Именно так МГБ СССР накапливало "факты" против Г. К. Жукова. Ваше дело катилось по хорошо накатанной колее. Сценарий вашего следствия был не уникальным, а типовым. Давайте сравним с аналогичным делом.
В сентябре 1948 года был арестован Герой Советского Союза генерал-лейтенант В. В. Крюков, в войну командир 2-го гвардейского кавкорпуса. Его заключили во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В заявлении в ЦК КПСС 25 апреля 1953 года В. В. Крюков описал, как от него домогались ложных показаний против Жукова. Началось с того, что "на протяжении месяца я проводил бессонные ночи в кабинете следователя. Обычно вызывали на допрос в 10-12 дня и держали до 5-6 вечера, затем в 10-11 часов вечера до 5-6 часов утра, а подъем в тюрьме в 6 часов утра. Я понимал, что это тоже один из методов следствия, чтобы заставить меня говорить то, что нужно следователю, и причем так, как это ему нравится. Из бесед со следователем я понял, что меня обвиняют в участии в каком-то заговоре, во главе которого якобы стоит маршал Жуков".
Боевой генерал, много раз смотревший в лицо смерти во всех войнах, которые вела страна с 1914 года, не поддавался угрозам. Он требовал предъявить ему факты. В ответ В. В. Крюкова перевели в Лефортовскую тюрьму, где следователь заявил: "Я буду уличать тебя не фактами, а резиновой палкой. Восхвалял Жукова?" Заключенный не уступал, тогда двое следователей повалили его на пол, и "началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные оскорбления и сплошной мат". На пятый день непрерывных избиений В. В. Крюкова притащили к зам. начальника следственной части полковнику Лихачеву. Тот заявил упорствовавшему Крюкову: "Ну, что же, начнем опять избивать. Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, ты должен давать показания, и этим самым ты облегчишь свою участь, ведь ты только пешка во всей этой игре".
Крюков бросил в лицо заплечных дел мастерам: "Моя совесть чиста перед партией и Советским правительством... Ваши избиения я принимаю не от Советской власти... Я не знаю, кто из нас враг Советской власти - вы или я?" Новые истязания. Генералу было хорошо за пятьдесят, били его чекисты, годившиеся в сыновья - капитан и майор. "Избитый, голодный, приниженный... я не выдержал и подписал". В ноябре 1951 года, после трехлетнего заключения, Крюков получил 25 лет лагерей. Он "подписал", но мужественный генерал подписал не то, что от него пытались вырвать палачи, - осужден Крюков был по ст. 58-10 ч. 1 и Закону от 7 августа 1932 года. Иными словами, он все взял на себя - признался в том, что сам антисоветчик и "расхититель" социалистической собственности. Следствие объявило имущество его жены, прославленной певицы Л. А. Руслановой, заработанное еще до войны ее трудом, "трофейным", взятым в Германии. Русланова также угодила за решетку, получила 10 лет лагерей.
Несмотря на истязания, генерал-лейтенант В. В. Крюков не дал показаний против Жукова. В вашем следственном деле я усматриваю тот же сценарий его ведения, а защита, к которой вы прибегли, аналогична тому, как вел себя В. В. Крюков. Образно говоря, вы бросились на амбразуру, прикрыв собой Г. К. Жукова. Вы брали все на себя, как встали на эту позицию сразу после ареста, так и не сошли с нее до конца. Напомню.
На допросе 2 июня 1950 года вы показывали: "Хвастаясь своей близостью к маршалу Жукову, я не жалел красок для восхваления Жукова и при этом неоднократно высказывал измышления и гнусную клевету по адресу вождя партии".
На допросе 30 ноября 1950 года вы показывали: "Неоднократно хвастаясь своей близостью с маршалом Жуковым, личным шофером которого был с 1941 года по январь 1948 года, не жалел красок для восхваления Жукова и возводил злобную клевету на Сталина".
На допросе 2 ноября 1951 года вы показывали: "Я клеветнически утверждал, что придет время, когда Сталин еще пойдет на поклон к Жукову, как это было в свое время с Суворовым".
Понятное дело, ваши мысли пропущены через формулировки следователя. Не менее ясно, что в дело подшиты так называемые "обобщенные" протоколы допросов, одно из гнуснейших чекистских изобретений - за одним протоколом стоят десятки тяжелых допросов. Но никакие ухищрения следствия не могли сдвинуть вас с занятой позиции - не дать в руки мерзавцев ничего против маршала Жукова. Скажите, как вам удалось нащупать, вероятно, единственно верную дорогу спасти доброе имя Г. К. Жукова, не запачкав свое. Если угодно, вы работали для истории, страницы протоколов ваших допросов из бездны чекистского ада доносят голос честного, мужественного человека, сумевшего выстоять.
А. Б.: У меня не было заранее никакого плана, мое поведение определяли обстоятельства. Нужно было что-то признать, иначе грозило страшное несчастье и моим родным. По мере того как развертывалось следствие, Мотавкин и К° - я не хочу восстанавливать в памяти фамилии его подручных, хотя увидел сейчас в деле их полузабытые фамилии, - участили угрозы расправиться с моей семьей. То, что это не фразы, я убедился месяцев через 8 после начала следствия.
Глубокой ночью вертухаи подняли меня и отвели в бокс, похожий на тот, в котором обычно проводились обыски тела. Страшное унижение, повторявшееся в тюрьме периодически с интервалом в три-четыре недели. Раздевайся догола, "открыть рот, раздвинуть ягодицы, поднять член". Обыскивающие что-то задержались. Я прождал несколько часов под ослепительным светом сильных ламп. Под утро явился заспанный вертухай со свертком одежды и предложил мне принять ее. Когда он развернул пакет, у меня потемнело в глазах - я узнал бушлат брата Алексея. Я сказал, что вещи не мои. "Как же не твои", - зашипел вертухай, ткнув мне в лицо квитанцию на имя А. Н. Бучина. "Так я Александр, а не Алексей", - несколько раз повторил я тюремщику. Когда до него дошло, что он натворил - перепутал заключенных, вертухай обозлился и в один миг я был водворен в камеру. На допросе я не отказал себе в удовольствии спросить Мотавкина, за что посадили брата. Он рявкнул: "Откуда знаешь?" С еще большим удовольствием я поведал пламенному чекисту о ночной прогулке с вертухаем в бокс за вещами. Подполковник помрачнел.
Уже по выходе из тюрьмы я узнал о злоключениях Алексея. Он попытался вызволить меня. Даже добрался до Г. К. Жукова, когда тот был в командировке в Москве. Но что мог сделать маршал, сам ожидавший со дня на день ареста! Алексей широко рассказывал знакомым о том, что со мной поступили несправедливо, высказывал предположения о причинах моего ареста и, естественно, крайне нелестно отзывался о властях. Алешина активность не прошла мимо внимания стукачей, и братскую любовь уважили - его отправили поближе ко мне, то есть в тюрьму. Мы повидались на очных ставках, где следователи, глумясь над нами, вдоволь потешились над исконными человеческими ценностями вроде брат постоит за брата и т. д. Не только вздевались сами, но и приглашали своих коллег заходить, полюбоваться на "дураков". Тем временем пострадал и мой младший брат Виктор. Он работал инструктором по лыжному спорту в 6-м управлении МГБ СССР. В связи с моим арестом был выгнан, унизительно и грубо. Виктор превратился в безработного.
Мотавкин примерно в то время, когда я узнал об аресте Алексея, стал бросать темные намеки о том, что "прижали" Нину. Как именно, я узнал только на свидании с Ниной уже в лагере. В один прекрасный зимний день к дому, где жила Нина, подкатил грузовик. Рекомендованный мною на работу к В. И. Сталину Соколов послал своих людей с автоматчиками, поднялись на пятый этаж и выбросили Нину из квартиры прямо на улицу с нашими нехитрыми пожитками: периной, кухонным столом и мотоциклом. В мороз. Когда она спросила, куда ей деваться, в ответ прозвучало: "Куда хочешь. Но чтобы твоей ноги вблизи этого дома не было". Пристроив кое-как мотоцикл у знакомых, Нина ушла к брату, боевому летчику-штурмовику, провоевавшему всю Отечественную на Ил-2. Ее брат, сестра (она была замужем за полковником ВВС) и мои родные поддерживали Нину, пока я был в заключении. Когда я вышел на волю, случайно встретил Соколова и спросил его, как он мог выбросить женщину в мороз на улицу и отнять у нас комнату. Он, нисколько не смущаясь, сказал: "Иди выясняй у Василия Иосифовича Сталина. Я только выполнил его приказ занять комнату".