Будогоская Лидия. Повесть о фонаре

Лидия Будогоская
 
Повесть о фонаре

I

 
   Вниз к реке ведет Гражданская улица.
   Неровная улица: одна сторона высокая, буграми, другая - низкая. Бугры заросли травой, и на низкой стороне песок. И журчит в канаве вода.
   Утром высоко по зеленым буграм шагает Пилсудский.
   У него искусственная нога. За спиной на ремне большой ящик.
   Лицо обветренное и морщинистое.
   Тяжело поднимается его искусственная нога. И все норовит ступить куда-то в сторону, все в сторону. Но Пилсудский упирается крепко палкой в землю. Шагает быстро. И таращит выпуклые черные глаза.
   По дороге встречаются ему мальчишки. Бегут с сумками в школу. Мальчишки кричат:
   - Здорово, Поликарп Николаич!
   И Пилсудский им кланяется.
   На углу, где Главный проспект пересекает Гражданскую, Пилсудский сворачивает. И дальше он уже шагает по ровному Главному проспекту.
   Впереди над крутыми крышами домов выдаются густые деревья сада. А над всем городом поднимается собор старинный, с куполами синими. И новая белая каланча.
   Необыкновенная каланча: в ней окна прорезаны узкие, длинные, одно над другим, одно над другим.
   Крыша плоская, а над ней иглой в небо шпиль.
   Пилсудский торгует в будке за церковным садом. Семь лет уже торгует - с двадцать третьего года.
   На полках у него - волчки, куклы, папиросы, конверты, душистое мыло. Мазь для обуви, перец. Нюхательный табак и зубной порошок.
   В бочонке клюквенный квас. На тарелке конфеты - по пятаку и по гривеннику.
   Пилсудский целый день сидит в будке.
   Когда каланча перед ним начинает светиться в темноте узкими окнами, он запирает будку и, взвалив ящик на спину, шагает домой.
   На углу около почты фонарь. А другой фонарь далеко - около банка.
   В фонарях маленькие, как мышиный глаз, огоньки. Так их и зовут: «мышиные глаза». И больше нет фонарей в городе.
   Только в окошках тусклый свет. Окошки-то и освещают дорогу Пилсудскому. Его нога скрипит, палка, постукивая, обшаривает камни тротуара.
   Это на Главном проспекте. А на Гражданской улице даже и окошки не светятся. Там дома отгородились от улицы густыми деревьями, высокими заборами. Ничего нельзя разглядеть. И никто не проходит по Гражданской вечером.
   Один Пилсудский пробирается по буграм. Вздыхает, бормочет что-то и подвигается вперед шаг за шагом, сгорбившись. Точно больше становится ящик за день и всей своей тяжестью давит на спину.
   Нога скрипит с каким-то треском, точно разламывается, и ступает куда-то в сторону.
   Дом Пилсудского в самом конце Гражданской, где бугры поднимаются стеной над крутым спуском к реке. Как только доберется Пилсудский до своей калитки, прямо на землю сбрасывает ящик. И переводит дух.
   Каждый вечер шагает так Поликарп Николаич Пилсудский.
   Летом, еще ничего, а осенью труднее и глуше дорога. Земля, голые деревья, деревянные крыши домов - все чернеет от дождей. И будто еще гуще делается тем нота.
   Камни тротуара на Главном проспекте мокрые, скользкие, а на Гражданской между буграми широко разливают ся лужи. Расползается Гражданская улица. А темень по вечерам - хоть глаз выколи.
   И вдруг в самый темный, в самый ненастный вечер за линией железной дороги и на Заречной стороне вспых нули светлые точки. Новые электрические фонари зажглись.
   И на Гражданской улице тоже засиял фонарь. На высоком бугре, большой, яркий, круглый, как шар.
   Фонарь залил светом дорожку Пилсудского до самого спуска к реке. И вокруг все ожило. Залоснились черные, вязкие колеи на проезжей дороге. Заблестела в канаве вода. А на деревья, крыши домов и заборы легла светлая тень.
   Пилсудский шагает, упираясь крепко палкой в землю и откинув голову. В тишине нога его равномерно поскрипывает и ударяет твердой пяткой.
   У своей калитки он останавливается и весело таращит на фонарь рачьи, выпуклые глаза.
   - Кажется, посветлее стало у нас на улице, - говорят гражданские жители. - Можно, по крайней мере, выйти и не бояться, что выколешь глаз.
 
   На низкой стороне Гражданской улицы, в андреевском доме, живет Карасева, слесариха.
   Гражданские ее побаиваются, обходятся с ней осторожно. Чуть что не по ней, она кричит, криком кричит. Хоть надорвись, а ее не перекричишь. И вот недавно все слышали, как она у себя во дворе кричала, что теперь, при электричестве, она заставит каждого таскать свои помои до помойки, а не выхлестывать у крыльца, за ворота, куда попало. Это в темноте можно было улицы гадить, а теперь нельзя.
   Напротив, в домике с большими окнами, живет подслеповатый бухгалтер.
   Он часто протирает оконные стекла, чтобы они у него всегда были чистые. В палисаднике сажает цветы. На бухгалтера вся Гражданская злится. Зачем так часто протирает окна? Видно, бухгалтерам делать нечего. И зачем сажает цветы? Сажал бы картошку!
   Подслеповатый бухгалтер говорит, что в городе скоро еще светлее станет. На каждом углу будут поставлены фонари. И в домах, и в коровниках, и в свинарниках - везде проведут электричество. И всюду будет чистота.
   А родственница огородницы Мироновой, Горчица, говорит, что при керосине сидеть как-то уютнее, чем при электричестве. До революции хоть и без электрификации, а жилось не так, как теперь. Какие кренделюшки, какие блины пекли! Теперь уж не спекут таких пышных блинов, как при прежнем режиме. Нет…
   - Теперь, - говорит Горчица, - все так измучены, что совсем не стало в городе толстых людей. Только и слышишь: одна старуха померла да другая старуха померла. Это сердца разрываются! Не выдерживают теперешней жизни!
 
   Днем на Гражданской улице тишина.
   Гуляют козы по буграм, пощипывают последнюю желтую траву.
   Телега с трудом ворочает колесами в густой грязи. И тащится по дороге так медленно, что возчика клонит в сон.
   Плетутся старухи из церкви, подпираясь кто зонтиком, кто палочкой.
   Хозяйки с корзинами медленным шагом возвращаются с базара.
   И вдруг на буграх - смех, свист, голоса. Это мальчишки из школы бегут. Впереди большими прыжками - Миронов. Он и ростом выше, и в плечах шире других. Шапка с ушами сдвинута назад. Нараспашку короткое пальтишко.
   «Жар-жакет» прозвали его пальтишко ребята, потому что оно у него всегда так распахнуто, точно ему жарко.
   Толстый Соколов, путаясь в широких штанах, пыхтит, а старается от Миронова не отстать. И все в лицо ему заглядывает.
   За ним и остальные - ватагой. Толкаются, руками машут и так орут, что их на другом конце Гражданской слышно.
   Сзади всех Киссель. Маленький, худенький. На ногах у него тяжелые, не свои, калоши. Высокая мохнатая шапка съезжает на глаза.
   Он все время останавливается и стреляет из рогатки во что попало. В провод, возчику в спину, в пробегающую через дорогу собаку. Пальнет - и, шлепая калошами, бежит догонять товарищей.
   Никто из ребят на Кисселя даже не оглядывается. Все равно он зря стреляет, ни во что не попадает. А вот уж когда Миронов выдернет свою рогатку из кармана жар-жакета, все останавливаются и смотрят.
   Миронов ловко натягивает резину. Камень летит у него, как пуля. Без промаха бьет.
   В провод ударит - на всю улицу гудит гул. В собаку пальнет - с визгом шарахнется в подворотню собака. А если в сонного извозчика попадет, - тогда уж беги, не оглядывайся! Соскочит возчик с телеги и полоснет кнутом первого, кто подвернется…
   Случалось Миронову и стекла в домах выбивать. Один раз он разбил окно у подслеповатого бухгалтера. До сих пор виднеется в самом верху окна круглая, как от пули, дырочка, заклеенная кружком бумаги. И от нее во все стороны белые трещинки по стеклу. До сих пор не может бухгалтер вставить новое стекло. Так и осталась у него в окне мироновская метка.
 
   Каждый вечер, только зажжется на Гражданской новый электрический фонарь, выходят на улицу из трех соседних домов мальчишки - Киссель, Соколов и Миронов.
   Взбираются на бугор и долго глядят, как сияет в темноте новый фонарь.
   Глядели, глядели как-то раз, и вдруг маленький Киссель нацелился и пальнул в фонарь из рогатки.
   Мальчишки так и зажмурились. И врассыпную. Присели в ложбинке за высоким бугром и выглядывают, не идет ли кто по улице.
   Тихо на улице, никто не идет и не едет. По-прежнему сияет фонарь.
   - Из рогатки не попасть, - говорит шепотом Киссель. - Надо бы камнем!
   - А ты и камнем не попадешь, - говорит Соколов.
   - А вот попаду, - отвечает Киссель, - камнем обязательно попаду.
   Полезли на бугор к фонарю Киссель и Соколов. Ползком, будто в атаку.
   Киссель первый на освещенный бугор выполз. Поднимается и оглядывается. Никого нет. Выковырял он острый камень из грязи. Замахнулся раз, другой и запустил в фонарь. А сам пригнулся к земле.
   Сияет фонарь.
   - Стрелок!- говорит Соколов. - Разве так целятся? Гляди, как я засажу.
   - Засади!
   Запустил Соколов.
   Сияет фонарь как ни в чем не бывало.
   Тут и Миронов из ложбинки на бугор вылез.
   - А ну-ка, и я попробую!
   Размахнулся. Ахнуло что-то, будто выстрел прогремел. Брызнуло стекло, и потух электрический фонарь.
 

II

 
   В школе перемена. Как войдешь, так сразу и узнаешь, что перемена. Шум в коридоре отдается гулом в стенах.
   Только из второго класса никто еще не выходит - все ребята столпились у последней парты. Там сидит девочка, у которой волосы подстрижены ниже ушей. Волосы падают ей на щеки, и она то и дело отодвигает их назад гребенкой. Фамилия у девочки Былинка.
   Подошел к ней и Миронов. Между других голов сует и свою светлую голову.
   - Сейчас будет самый интересный рисунок! - говорит Былинка.
   Наклонилась над раскрытой тетрадкой и трет пальцем мокрую бумажку.
   - Какой? Какой рисунок? - спрашивает толстый Соколов. И грузно наваливается на плечи Миронову.
   - А вот увидишь, - говорит Былинка.
   Верхний слой мокрой бумажки понемногу сходит. Будто кожица скатывается у Былинки под пальцем.
   - Зачем ты так? - кричат ребята.- Своди сразу!
   - Так лучше, - отвечает Былинка. И все трет.
   Когда бумажка стала совсем тоненькой, Былинка наклонилась над ней и подула. А потом начала осторожно, потихоньку сдвигать ее пальцами.
   - Ой! - шепнул Соколов под самым ухом Миронова. - Гляди, уже мачта появляется!
   Миронов еще не видит мачты. Миронов видит только, как сдвигают бумажку пальцы Былинки. Уж очень чистые пальцы у Былинки. И не пристает к ним почему-то никакая грязь.
   А платье на ней ситцевое, розовое. Всегда на ней это платье. И всегда чистое. Точно она его стирает, сушит и гладит ночью, когда все спят.
   Совсем сдвинула Былинка тонкую, мокрую бумажку.
   - Корабль!- кричит Соколов.
   На страницу тетради переснялся желтый корабль с белыми парусами. Бока у корабля выгнутые и блестят точно покрытые лаком.
   Плывет по синей-синей воде корабль.
   - Хотел бы я на таком поплавать, - говорит Соколов.
   - А теперь пересними вот эту, - просит Былинку Миронов.
   - Вот эту? - спрашивает Былинка и начинает переснимать новый рисунок.
   Выходит птица - головка отливает разными цветами: малиновым, зеленым, синим.
   И вдруг звонок. Это школьный сторож, дядя Вася, звоня в колокольчик, поднимается по лестнице.
   Кончилась, значит, перемена. А ребята все еще не расходятся по местам. Былинка переснимает красные розы венком.
   Пятнадцать маленьких пышных роз появляются на белой странице тетради. И все они блестят, будто их только что попрыскали водой.
   - Подумайте! - говорит Былинка. - Какие хорошие попались переснимательные! Ни одна картинка не испортилась.
   - Где покупала? - дергает ее за рукав Соколов.
   - У Пилсудского, - отвечает Былинка.
   - Петька, - говорит Соколов Миронову. - Пойдем сегодня прямо со школы к Пилсудскому - покупать переснимательные.
   - А сколько у тебя мелочи? - спрашивает Миронов.
   Соколов лезет в карман своих широких штанов.
   - Тридцать одна копейка. На два листа хватит.
   - Когда будешь покупать переснимательные, нужно выбирать начальные номера серии, - говорит Киссель, - или смотреть насквозь.
   Былинка мотает головой.
   - Нет. Хорошие переснимательные, когда на них много клею. Я, когда покупаю, всегда сначала потрогаю. Если липнут к пальцам, значит, хорошие. Вот как нужно выбирать переснимательные!
 
   Пустой коридор. Давно уже закрылись двери классов. И за всеми дверьми тихо.
   А второй класс все еще шумит - ждет учительницу. Вот вышла из учительской Софья Федоровна, толстая, низенькая, с тяжелым потрескавшимся портфелем. Она медленно поднимается по ступенькам лестницы. Воротничок у нее из пожелтевшего кружева. Верно, очень старое кружево, в сундуке слежалось. И никто, кроме нее, теперь так волосы не причесывает: над лбом напуск, а на макушке башенка. Это когда-то, еще до революции, носили такую прическу.
   Поднялась наверх Софья Федоровна. Отворила дверь во второй класс. Из двери вырвался гул, звонко прозвучал в пустом коридоре и утих.
   - Мы пришли учиться. И никто не смеет нам мешать! - говорит Софья Федоровна.
   С тяжелым стуком ложится на стол ее портфель. До чего туго набит, - кажется, вот-вот не выдержит, щелкнет замком, раскроется и все из себя вывалит.
   Миронов - на первой парте, перед самым столом Софьи Федоровны. Он что-то шепчет ребятам и показывает пальцем на портфель.
   - Миронов! - стучит карандашом в стол Софья Федоровна. - Ты нам мешаешь.
   Миронов притих.
   Всех больше он ростом, а сидит впереди. И самая низкая парта ему попалась, зажала его, будто в тиски. Миронов как ни ежится., как ни горбится, а все равно спиной заслоняет ребят, сидящих сзади.
   - Сейчас у нас начинается обществоведение, - говорит ребятам Софья Федоровна. - Положите руки на парту или за спину, как кому нравится. И пускай Соколов нам расскажет, что мы выучили про пятилетку. Спокойно. Начинается.
   Соколов встает с неохотой, как будто его только что разбудили. И волосы у него на голове, точно после сна, торчат в разные стороны.
   - Пя-ти-лет-ка, - тянет Соколов, - это… строят заводы, фабрики… много школ… дома для рабочих.
   Замолчал. Потом еще вспомнил:
   - Колхозы, совхозы.
   - А что еще строят? - спрашивает Софья Федоровна и вынимает из портфеля платочек с розовым кантиком.
   Соколов молчит.
   - А Днепрострой? - говорит Софья Федоровна, пряча платочек. - Позабыл самое главное! Днепрострой, Свирьстрой…
   Соколов хотел было уже сесть, но Софья Федоровна опять подняла его.
   - Соколов, ты не сказал еще, кто все это строит?
   - Власть, - говорит Соколов.
   - Какая власть?
   - Советская! - закричали ребята.
   - Верно, - сказала Софья Федоровна. - Советская власть, власть рабочих. Миронов, ты слушаешь, о чем мы тут говорим?
   - Я это и так все знаю, - цедит сквозь зубы Миронов и отворачивается в сторону.
   - Соколов, - опять зовет Софья Федоровна и поправляет кружевной воротничок, - скажи теперь нам, кто такие рабочие?
   Соколов посмотрел на нее зло, исподлобья. Вот пристала и никак не отстанет!
   - Например, -говорит Софья Федоровна, - идут по улице прохожие. Как ты различишь среди них рабочего?
   Молчит Соколов. И другие ребята молчат.
   - Например, идет гражданин с портфелем. Кто это?
   Молчат ребята и смотрят на толстый портфель Софьи Федоровны.
   - Это служащий, - говорит Софья Федоровна. - А вот идет человек в кожаном переднике, с молотком на плече. Это кто?
   - А кто его знает, - отвечают с задней парты ребята, - наверно, дворник.
   Миронов оглянулся и прыснул.
   - Миронов! - кричит Софья Федоровна. - Ты у меня сейчас посмеешься в коридоре!
   Все стихли.
   - Теперь, - говорит Софья Федоровна, - мы будем учиться писать чисто и красиво. Смотрите все!
   Взяла мел и застучала по доске.
   Все ребята повернули головы - смотрят, как у Софьи Федоровны рука с мелом ездит то вверх, то вниз. И на черной доске выступают большие ровные буквы.
   Вдруг скрипнула и приоткрылась дверь. Просунулась голова.
   Это Женька Шурук пришел. Опоздал Женька. К середине второго урока явился.
   Не видит его Софья Федоровна, выводит большие, ровные буквы.
   Подмигнул Женька ребятам, взмахнул книжками и с разбегу нырнул под крайнюю парту.
   Сразу шорох пошел по классу. Наклоняются ребята, заглядывают под парты, смеются.
   Женька пыхтит и лезет все дальше под партами. Добрался до своего места и вдруг вынырнул, как из воды. Тут только Софья Федоровна повернулась и увидела его. А он уже сидит на месте, как будто с самого начала урока сидел.
   Миронов посмотрел на Женьку, потом на Софью Федоровну и опять прыснул со смеху.
   - Миронов! - закричала Софья Федоровна. - Встань сейчас же.
   Миронов завозил по полу ногами и грохнул изо всей силы крышкой парты. Разве встанешь сразу, когда тебя парта в тиски зажала! Рванулся Миронов и встал наконец во весь рост.
   Но и стоять ему тесно. Низенькая у него парта, узкая. Не повернуться в ней.
   - Подними голову! - кричит Софья Федоровна. - Слышишь? Не опускай голову.
   Опять скрипит дверь.
   Это - Маня Карасева. Идет через весь класс на место. Сумкой машет, башмаками топает. Как будто так и надо приходить - к концу второго урока.
   Не замечает ее Софья Федоровна.
   - Ребята! - говорит она, - доставайте тетради! Вы будете писать. А Миронов будет стоять. Смотрите все на Миронова. Он до конца урока, как свечка, будет стоять, потому что он нам все время мешает учиться.
   - А на перемене он опять будет с пером бегать, - сказал кто-то из ребят.
   - Ты зачем на перемене с пером бегаешь? - спрашивает Софья Федоровна. - Еще не хватало, чтобы ты глаз кому-нибудь выколол! Ну, давайте, ребята, писать.
   Стихли. Миронов стоит и смотрит на доску.
    «ВЫРОС МОЩНЫЙ ДНЕПРОСТРОЙ»- большими белыми ровными буквами написано на доске.
   - Напишем: «Вы-рос мощ-ный Дне-прострой». Чисто и красиво, - говорит Софья Федоровна.
   Кто из ребят пишет, а кто и не пишет.
   Соколов даже своей тетради из сумки не вынул.
   Наклонился и ножиком вырезывает что-то на парте. Вся парта у него пестрит от узоров, как зебра.
   Киссель раскрыл тетрадь, но писать ему нечем: забыл дома вставочку. Водит пальцем по тетради, как будто пишет.
   А Маня Карасева, та, что явилась в класс позже всех, достает булку из сумки и начинает есть. Сидит и ест булку.
   Чуть ли не у половины класса пересохли чернила. Ребята то и дело встают и ходят к другим партам макать перо в чернила. А Софья Федоровна будто ничего не видит и не слышит.
   - Мы не будем торопиться, - говорит она, - мы будем писать чисто и красиво.
   И вдруг внизу тихонько звякнул звонок. Опять дядя Вася с колокольчиком из учительской вышел. Не успел он еще как следует затарахтеть на лестнице, как все ребята уже вскочили с парт. Софья Федоровна бросила мел, вытерла платочком руки и рванула со стола портфель. Портфель щелкнул, замок раскрылся. И вместе с тетрадками на стол и на пол посыпались какие-то свертки, корки хлеба, аптечные коробочки и пузырьки.
   Ребята вытянули шеи - разглядывают. Кое-как сгребла Софья Федоровна свое добро и запихала обратно в портфель. Потом поправила прическу и медленно пошла к двери.
 

III

 
   В школе кончился последний урок. Ребята повалили на улицу. Ежатся, корчатся от холодного ветра. Засунули сумки под мышки, запрятали руки поглубже в карманы, и скорей по домам - кто в какую сторону.
   Один Миронов в своем жар-жакете стоит посреди дороги на ветру. И хоть бы что! Только щеки у него покраснели. Стоит, ждет Соколова. Вот и Соколов. Со школьного крыльца спускается вперевалку. За ним шлепает тяжелыми калошами маленький Киссель.
   - Миронов! - кричит Соколов. - А Кисселю можно с нами идти?
   - Пускай идет, - говорит Миронов, - мне не жалко.
   Отправились втроем. Прямо посреди дороги идут. Будто на тротуаре им тесно.
   Киссель и десяти шагов не прошел, как уже вытащил из кармана рогатку. И запрокинул голову в мохнатой шапке: смотрит, нет ли где воробья на дереве.
   На углу ребятам встретился Женька Шурук.
   - Эй, - кричит. - Куда вы?
   А Киссель ему отвечает:
   - За переснимательными! К Пилсудскому!
   - К Пилсудскому? - кричит Шурук.
   Обмотал потуже шею теплым шарфом, сумку под мышку - и за ними бегом. Догнал. Пошли вчетвером.
   К Пилсудскому школьники всегда компанией ходят. Покупает один, а ведет за собой целую ораву.
   Вышли на площадь к собору. У калитки церковного сада остановились, заспорили. Женька Шурук хочет идти по Главному проспекту, а Миронов, Соколов и Киссель не хотят по Главному, хотят через церковный сад. А то если пойдешь по Главному, так Шурук будет все время останавливаться и вывески читать. Не пропустит ни одной вывески, ни одной докторской дощечки на дверях. Сначала просто прочтет, а потом еще в обратную сторону: «Булочная - яанчолуб». «Починка часов - восач акничоп».
   Из-за этого и не хотят ребята идти по Главному, толкают Женьку в калитку церковного сада.
   Насилу втолкнули. Идут под большими деревьями, по широкой аллее.
   Хорошо бывает в саду, когда листья на деревьях еще только начинают желтеть и краснеть. А нынче их сразу хватило ранним холодом. Побурели они и скорчились. И так быстро начали падать, что за один день осыпался весь церковный сад, стал голым и черным.
   - Смотрите! - оглядывается по сторонам Соколов. - Мы одни тут.
   - А кто в такой холод гулять сюда пойдет? - отозвался Шурук.
   - И день не банный, - говорит Миронов.
   В банный день церковный сад полон народу. По всем аллеям туда и назад проходят люди с тазами и мочалками. А у калитки, присев на корточки, торгует вениками старая, сморщенная бабка.
   Но сегодня никого нет - ни бабки, ни людей с тазами.
   На повороте аллеи прибита к дереву доска. Шурук останавливается и начинает читать вслух:
   - «Строго воспрещается лежать на траве, пасти коз и коров».
   Потом читает то же самое с конца:
   - «Ворок и зок итсап еварт ан…»
   - Вот! - кричит Миронов. - И тут нашел чего прочитать!
   - Эй! - вдруг окликнул ребят Киссель и показал на кусты.
   За кустами на низкой скамье сидит человек в грязном парусиновом балахоне. Лицо у него серое, одутловатое. Кожаная шапка, как старушечий капор, закрывает и уши, и щеки, и лоб. Он сидит сгорбившись, смотрит не мигая в кусты и медленно жует хлеб.
   - Директор свежего воздуха! - прошептал Соколов.
   - Он… - сказал Киссель тоже шепотом. - Ох, и страшный же! Он у нас на Гражданской к одним в сени забрался. И давай прямо из ведра холодной водой умываться. А те как перепугались, дверь на крючок, а сами по углам попрятались.
   - А чего испугались? - сказал Миронов. - Ведь он спокойный, никого не трогает. Вот давайте пройдем мимо него.
   - Зачем? - прошептал Киссель.
   - А так, посмотрим на него. А ты боишься?
   - Да нет… - сказал Киссель вполголоса. - Я-то не боюсь…
   Вдруг директор свежего воздуха сунул в мешок обглоданный кусок хлеба и медленно встал со скамьи. Огромный, опухший, грязный.
   Ребята так и замерли на месте, а потом все разом, как по команде, пустились удирать по аллее. Позади всех бежал Киссель, теряя и подхватывая калоши.
 
   Через маленькую калитку в самом дальнем конце сада ребята выбежали на улицу к почте.
   Здание почты старинное, желтое, каменное. Хоть и с колоннами, а всего один этаж.
   Через окна все видно: служащие разбирают пакеты и накладывают на них печати, народ с письмами толчется перед частой проволочной сеткой, в углу за маленьким столиком сидит сгорбившись старушка и пишет адреса на конвертах.
   Крыльцо почты выходит прямо на бульвар. На бульваре четыре скамейки. И вдоль дорожки стоят молодые деревья.
   Никогда не распускаются листочки на этих деревьях. Не растут, а как сухие палки торчат деревья.
   Будка Пилсудского тут же, около почты. Примостилась на углу, у самой дороги. Когда по дороге телега едет или грузовик, она вся трясется.
   За лето пропылилась будка насквозь. Стоит вся бурая. Стекло темное, мутное.
   К стеклу прильнула румяным, глянцевитым лицом пучеглазая кукла и пачка конвертов.приклеилась.
   А что на полочках лежит, этого уже никак не разглядеть.
   Никого сейчас нет возле будки. В такой холод покупателей у Пилсудского мало.
   Подошли ребята, заглядывают в закрытое окошко - торгует ли нынче Пилсудский.
   Тут он! Сидит и не движется. В серой барашковой шапке. Воротник поднят.
   Как неживой, сидит среди своих ящиков, пакетов, пачек. Лицо темное, обветренное, все в морщинах. Окоченел, видно, от холода.
   Соколов шепчет:
   - Миронов, стукни в окошко.
   Стукнул Миронов раз, другой. Зашевелился Пилсудский, приоткрыл окошко и выпучил на ребят рачьи глаза с красными жилками в белках.
   - Это кто? Гражданские?
   Кивают головой ребята, улыбаются Пилсудскому. А Соколов спрашивает:
   - Переснимательные есть у вас или нет?
   - Найдутся, - говорит Пилсудский. А потом высунул голову из окна и спрашивает: - А вы с какого конца Гражданской? С бугров или из-за канавы?
   Переглянулись между собой ребята.
   - С бугров, - говорит Миронов.
   - С бугров? - Пилсудский приподнялся и скрипнул деревянной ногой. - А кто из вас новый фонарь на Гражданской высадил?
   Так и отшатнулись от будки ребята.
   - Не знаем, - говорит Киссель.
   - Не знаем, - говорит Соколов.
   А сами пятятся от будки. Один Шурук стоит столбом. Красный весь, как пучеглазая кукла в окошке.
   - Не знаете? - спрашивает Пилсудский. - Ну так я знаю! Я все видел!
   - Да что вы на нас наговариваете? - говорит Шурук. - Почем мы знаем, кто у вас фонари бьет? Я и на улицу тогда не выходил, когда фонарь на Гражданской разбили. У меня тогда горло болело. Я и в классе в тот день не был. Правда, Киссель?