Бухов Аркадий. Жуки на булавках (рассказы)

   * * *
   Средневековье лелеяло второй вид взятки - с напоминанием.
   - Напомни твоему господину, - говорил какой-нибудь рыцарь, слезая у придорожного замка, - что, если его замок подпалить с восточной стороны, это будет весело.
   - Может, еще что-нибудь напомнить? - вежливо спрашивал привычный сторож, вынимая кусок пергамента и гусиное перо. - Я запишу.
   - Напомни еще, что у рыцаря Шевалье Риккарда де Кардамона пустой желудок и пустой карман.
   Слуга возвращался через десять минут, неся на вертеле кусок жареного барана и мешочек, снизу наполненный для тяжести железными опилками, а сверху прикрытый десятком потертых монет.
   - Признает ли твой хозяин, что нет женщины красивее, чем прекрасная Мария Пиччикато дель Гравио ди Субмарина ля Костанья?.. Впрочем, это не важно. Дай-ка сюда мясо. И деньги давай. А вина нет? Ну, не надо.
   Вассалы брали взятки пачками, с целых деревень. Иногда деньгами, иногда натурой. До сих пор еще не забыто, так называемое, jusprimae noctis - право первой ночи, которое вассалы рассматривали как свадебный подарок новобрачным.
   * * *
   В России первую взятку потребовал Ярила. Это был простой, незатейливый чурбан, которому наши прародители мазали при всяком удобном и неудобном случае медом деревянные губы. Ярила был от этого липкий и сладкий. По ночам жрецы собирались целой толпой и, отгоняя друг друга, облизывали его до утра.
   Мазали славяне очень нехорошо. Старались иногда незаметно помазать смолой, если поблизости не было Ярилиных служащих.
   - Черт тебя знает, - сердились славяне, - полфунта сотового на тебя вымазал, а хоть бы что... Так и издохла корова...
   Но мазать, из-за боязни осложнений с деревянным скандалистом, было необходимо. Особенно усердно мазали конокрады, потому что без Ярилиной помощи нельзя было украсть самой подержанной кобылицы.
   С тех пор и осталось выражение: "нужно смазать".
   В эпоху великих князей смазывали особенно усиленно воевод. Это были люди веселого и неуживчивого характера, с таким широким размахом и неиссякаемым интересом к чужому имуществу, что население вверенных им городов, в последний раз выразив свои лояльные чувства, само выходило на большую дорогу и начинало грабить.
   Воевода с утра начинал обходить свой город, пытливо присматриваясь к быту своих подчиненных.
   - Ай, Ивашка, друг, - останавливал он богатого горожанина, - ты здесь шляешься... А за что, почто ты, собачий сын, еще издали мне не кланялся, животом своим не подмел земли, свою шапочку распоганую не ломал ты, кошачий сын?!
   Ивашка, будучи от природы человеком неглупым, приступал прямо к делу:
   - Не гневись ты, свет-воеводушка... Ты прими от меня, сына блудного, эту курочку, эту уточку, да яичек еще три десяточка...
   Воевода внимательно выслушивал это и ставил резолюцию:
   - А и взять в тюрьму надо этого пса поганого, пса зловредного... К черту уточек, к черту курочек, да яички - ко всем чертям... Ты гони-ка сюда нам коровушку, да лошадушку, да...
   - Ну, в тюрьму так в тюрьму, - прозаически решал Ивашка и шел к заплечным мастерам. Это были люди профессии, еще не подведомственной ремесленным управам. С Ивашкой они обращались так неосторожно, что, уходя из тюрьмы, он забывал там три пальца или одно ухо. После этого Ивашка надевал кумачовую рубаху, затыкал топор за пояс и резал купцов.
   Когда Ивашкины потомки стали ходить в приказы писать жалобы, дело обстояло уже на более правильной расценке услуг.
   - Прошеньице бы, - говорил Ивашка-внук писцу, - землицу у меня пооттягали.
   - Тебе как: на алтын или на курицу написать-то? - деловито спрашивал писец. - Может, гусь есть - и на эту птицу можно. Особенно, ежели жирная она, птица-то твоя...
   - Да мне бы так уж... Чтобы отдали-то... Землицу-то...
   - Чтобы отдали? - удивлялся дьяк или писец, - ты вот что хочешь... Это, брат, коровой пахнет...
   Ивашка-внук думал, раза четыре бегал советоваться с близкими людьми, искал писца победнее и наконец приходил решительный и тороватый.
   - Пиши, черт старый, на пару с санками... Так, чтобы дух из них вышибло, сразу чтобы отдали...
   Когда дело попадало в суд, Ивашкиному благосостоянию наступал конец. Его, как гражданского истца, конечно, сажали сначала в подвал. Выдержав там известное время, достаточное для перехода его недвижимого имущества в полную собственность судейского персонала, его выпускали в качестве свидетеля по собственному делу и, перед процессом, некоторое время пытали. Если Ивашка оставался жив, его оправдывали и снова сажали в тюрьму; если он не выдерживал, его тоже оправдывали, а присужденную землю судьи брали себе.
   В этом случае Ивашка, по истории русского права, назывался повытчиком, от слова "выть".
   В эпоху петровских времен взятки брали осторожнее и сразу перешли на деньги, хотя в отсталой провинции брали еще всем, что можно было довести, донести, проволочь или догнать до официальных учреждений.
   В то время все помещики тягались. За что - этого никто не знал, но помещика, который бы не тягался с другим из-за чего-нибудь, все переставали уважать.
   - Приметно, государь мой,- говорили тяжущемуся помещику чиновники в платьях немецкого покроя, - что достаток имеете немалый.
   - Именьишко худое, деньжишки мелкие, - начинал плакаться помещик. Серебра - только чайная ложка... Ее бы подарить кому-нибудь, да не знаю кому...
   Чиновники сейчас же придирались к слову.
   - На сие мудрецом одним франкским сказано: "Сухая ложка рот дерет". Оную смазать надлежит.
   * * *
   ...Самым тяжелым видом взятки, как я уже сказал раньше, надо считать третий - без угроз и напоминания, наиболее частый в последний период русской жизни.
   - Видите ли, я хотел бы, чтобы эта бумага...
   - Не могу-с
   - То есть даже не то, а чтобы...
   - Не могу-с.
   - Я, собственно...
   - Не могу-с.
   Оторопевший человек, которому нужно получить бумагу во что бы то ни стало, растерянно оглядывается по сторонам, краснеет и начинает гибнуть на глазах у окружающих.
   - Разрешите мне только передать вам эту бумагу...
   - Не могу-с.
   - У нее в середине копия. Зеленая.
   - Не могу-с.
   - Синяя.
   - Знаете ли, не могу-с.
   - Красная, черт возьми...
   - Красная? Гм!.. А вам что, собственно, угодно?
   * * *
   Историю взятки писать очень трудно. Немыслимо описывать состязание двух лошадей, когда обе только что пущены со старта. А взятке до своего предельного пункта еще очень далеко. Мы только еще Ивашкины внуки и только можем описывать взятки в России, как хроникеры текущих событий. Быть может, какой-нибудь Ивашкин правнук напишет эту историю не только сначала, но и до конца... У нас, к сожалению еще нет морального права написать одно маленькое слово в неиссякаемой истории взятки в России: конец.
   1915
   ГОЛУБЬ МИРА
   Американский миллионер Форд выехал в Европу мирить враждующие стороны.
   Из газет.
   - Вильямс, мне скучно.
   - Может быть, мистер Форд пожелает посмотреть, как лучший хирург в стране прививает за две тысячи долларов мышиный тиф лучшему в стране слону?
   - Видел. После зарежете этого слона, нафаршируете его лучшей в стране венской мебелью, и пусть об этом будет напечатано в газете.
   - В лучшей газете, сэр. Две тысячи долларов лучшему в стране репортеру.
   - Дала ли ростки финиковая пальма, которую третьего дня посадили у меня под кроватью?
   - Колеблется, но дает ростки, сэр.
   - Что об этом говорят в обществе?
   - Говорят, что лучший в стране миллионер Форд неистощим на лучшие в стране выдумки. Две с половиной тысячи долларов.
   - Кому, Вильямс, кому?
   - Лучшему в стране обществу за циркулирование среди него этого мнения.
   - Мне скучно, Вильямс. Пусть мне вставят лишний золотой зуб.
   - Лучший в стране, сэр.
   - Вильямс, у меня блеснула идея.
   - Алло! "Нью-Йорк тайме?" Редакция? Две тысячи долларов! У миллионера Форда блеснула...
   - Не для этого. Пусть это останется между нами и миром, если вы так хотите... Я хочу мирить воюющие страны.
   - Лучшие в стране державы, сэр?
   - Я хочу помирить союзников. Закажите пароход.
   - Прикажете запрячь лошадьми для города или океана?
   - Океана.
   - Лучшего в стране океана. Есть. Пароход готов, оборудован и в нетерпении дожидается сэра.
   - Обставьте его.
   - Лучшие в стране горничные в бархатных платьях, матросы с университетским образованием, штурман - маркиз старого рода, в трюме произведения великих художников, мебель из воробьиной кожи, платиновые подмостки, старые испанские сигары в серебряных зубах у провожающих...
   - Именно. Еду через восемь минут шесть терций.
   - Алло! Редакция? Известный миллионер Форд, который известен тем, что...
   - Вильямс, это Гаага?
   - Лучшая в стране Гаага. Лучшие в стране мирные конгрессы.
   - Вильямс, где восхищенная толпа, приветствующая голубя мира?
   - Восемь тысяч долларов.
   - И только одна старуха, просящая еще полдоллара на что-то?
   - Жадная, сэр. Должно быть, все взяла себе и не предупредила.
   - Вильямс, похож я на голубя мира? Может быть, я неправильно держу пальмовую ветку?
   - Лучший в стране рот и лучшая в стране ветка.
   - Может быть, у меня крылья нехорошо привязаны?
   - Лучшие голуби в стране плакали от зависти.
   - Странно... И никакого впечатления.
   - Ваше превосходительство, там какой-то человек крыльями хлопает и вас просит.
   - Смотри, как бы план укреплений еще не снял.
   - Никак невозможно, палочка с листьями во рту, головой трясет и мычит.
   - Проси. Честь имею...
   - Сэр, лучший в стране полководец! Разрешите вынуть палочку изо рта? Миллиардер Форд!
   - Мне некогда, простите.
   - Я приехал мирить Европу.
   - Может, после войны зайдете? Сейчас все так заняты, так заняты...
   - Я уеду, только помирив Европу. Сто тысяч лучших в стране долларов.
   - Сержант, отведите господина в офицерское собрание, там есть свободные люди.
   - Вильямс, что пишут обо мне их газеты?
   - Вами занята вся нейтральная пресса, сэр. Вот статья в большой влиятельной газете.
   - Время - деньги. Только - заглавия.
   - "Веселый старик. Редкий случай слабоумия. Человек, которому нечего делать. Американская обезьяна. Лбом о стену. Что смотрит полиция? Идиот".
   - Вильямс, мне что-то не хочется мирить.
   - Слушаю, сэр.
   - Уложите крылья. Не погните их в чемодане. Веточку можно оставить в Гааге. Через шесть минут и...
   - Пароход дожидается.
   - Вильямс... Да это Нью-Йорк... Что это за толпа на берегу?..
   - Восхищенная толпа. Каблограмма. Две тысячи долларов.
   - Прекрасно. Даю вам шесть суток отпуска на окончание Бруклинского университета.
   - Слушаю, сэр.
   - А что мы будем делать, когда приедем, Вильямс? Мне уже становится скучно. Что у вас приготовлено на будущую неделю?
   - Надевание лебединого оперения на граммофон, сэр. Прививка бешенства лучшему в стране бильярдисту, сэр. Визит к стальному королю на дрессированных... Сэр изволил задуматься?
   - Ах, да... Продолжайте... В конце концов я все-таки их когда-нибудь примирю...
   1915
   О ТИХО ГОЛОДАЮЩИХ
   (Силуэты)
   Как и перед всяким человеком, жизнь ставила передо мной много выборов и исходов. Приходилось бросать близких людей, милые места, родную работу; проходило сравнительно немного времени, и царапины на сердце рубцевались и заживали. И только один жизненный выбор остался и, наверное, останется навсегда у меня в памяти.
   Я стоял в ноябрьский вечер в легком и обмахренном студенческом пальто перед ярким окном колбасной и соображал, что лучше: купить ли мягкую плотную булку, кусок тепловатой колбасы и баночку горчицы или пойти на эти деньги в кинематограф. Голова устала за день, и хотелось есть. Все-таки пошел в кинематограф: кто никогда не волновался перед тем, как сунуть в окошечко кассы полтин-кик, тог не знает, как хороши и вальсы аккомпаниаторши, и тяжелая драма, и приключения полотняного героя, которому все наступают на ногу.
   ...Я часто вспоминаю этот вечер, когда при мне начинают говорить о голодающих. Действительно, их много, но почему-то меньше всего говорят о тех, кто не кричит о своем голоде, а, робко прихлопывая его посаженной набекрень смятой фуражкой, осторожно несет его в ноябре в легкой шинели, а дома, подстригая хозяйскими ножницами несимметрические лоскутки материи, вылезающие из разных мест, трущихся при ходьбе, совсем забывает о нем.
   Я не люблю призывать к благотворительности. Очень стыдно за тупость ближнего, когда ему приходится доказывать то, что он понимать обязан. И все-таки, когда на улице холодно, когда кухарка издали ворчит на кухне, что на базаре ее ограбили продавцы, когда, действительно, домашний обед начинает казаться прожиганием жизни, - вспомните иногда о тихо голодающих людях в студенческих пальто...
   * * *
   Родители вообще страшно консервативны. Теперешний податной инспектор маленького провинциального городка хорошо помнит, как он жил студентом.
   - За пять рублей комната, - сладко делится он воспоминаниями за вечерним чаем, - хоть манеж устраивай... А как кормили за восемь рублей... На четвереньках от стола ползешь... Ну, на удовольствия там... и на все десять рублей. Все-таки человек молодой, повеселиться можно...
   По такому подсчету у его сына бессменно должно оставаться еще два рубля, отчет о которых он может испрашивать каждый раз, когда его потомок приезжает домой.
   - Балую я Володьку, - со вздохом говорит такой человек, посылая сыну четвертную, - транжирит там...
   Когда сын медленно, но верно начинает высчитывать в письмах, сколько раз ему на дню приходится ездить на трамвае, провинциальный родитель хмуро возмущается.
   - В каретах Володька разъезжает... Мать избаловала... Ему, видишь ли, рубля в месяц на проезд не хватает... Шансонетку, наверное, шалопая, подхватил... Знаю я их... Тут, конечно, и сорока рублей в месяц не хватит...
   Если Володька не приезжает на праздники домой, ему высылается корзинка с сухарями, телячий окорок и шесть рублей деньгами.
   "Нужно все-таки мальчишке, - ласково думает отец, - одному швейцару гривенник, другому швейцару гривенник... Так и наберется. А на остальные в театр сбегает. Обрадуется, негодяй, деньгам, в первый ряд полезет..."
   И если почтальон в течение недели ходит мимо занесенного снегом флигеля, рождается глухое недовольство.
   - Не пишет... Так я и знал: пошли ему деньги - сейчас же завертится... Цену деньгам не знает...
   * * *
   Это неправда, Володька, розовый, вихрастый, недоедающий, знает им цену. Получив деньги, он запирается в комнате и начинает высчитывать:
   - Хорошо, двадцать пять... Двенадцать хозяйке, ну, девять, предположим, обеды... Сорок копеек должен... Четыре рубля мелочи... Три рубля на всякий случай... Два да девять - одиннадцать да четыре... Один... Пять в уме... Нет, не так... Предположим... Три в уме...
   Три или пять всегда остаются в уме. Можно не отдать сорока копеек долга, а в воскресенье уходить обедать к знакомым. Тогда останется четыре в уме. А все-таки останется.
   Конечно, приходится отказаться от приемов. Завтра обещалась прийти Варя из Пермского землячества и, конечно, ежедневный гость Пулакин. Принять даму без запаса пиленого сахара, баночки черносмородинного варенья и хоть полфунта сухарей - неудобно.
   - Сорок, да сорок, да двадцать четыре... Да Пулакин курит и своих папирос не приносит... Итого рубль двадцать восемь копеек... Деньги не велики. Что касается кашне, то от него и отказаться можно. Открытое горло это даже красивее... Бриться только чаще надо. Впрочем, у Пулакина бритва есть, ремешок можно попросить у его братишки...
   Отказаться от приема Вари трудно. Если бы это была Данкина, дело обстояло бы легче. Можно сказать, что он не любит женщин и вообще презирает толпу, это только поднимет его в глазах Данкиной, вызовет обостренный интерес к нему. А рубль может остаться. А Варю нельзя не принять. Правда, идеал женщины - это высокая брюнетка с глубокими черными глазами, думающая о самоубийстве, но все-таки Варя... Ходил же он два раза на публичные лекции о правах материнства и торговом договоре со Швецией, чтобы постоять рядом с Варей в проходе, оберегая ее демонстративно высунутым локтем.
   - Нет. Варю принять надо. В конце концов, если говорить по правде, сколько ученых говорят, что два-три дня посидеть на растительной пище не вредно, а, наоборот, укрепляюще действует на нервы. Конечно, растительную пищу найти трудно, но чай с булкой ничуть не хуже растительного. Варю принять надо. Даже Данкину пригласить надо. Пусть Варя лично убедится, как он умеет обращаться с женщинами, даже вешающимися на шею.
   * * *
   В прошлом месяце его постоянная привычка увлекаться окончательно подрезала его расчеты. Конечно, он мог сам догадаться, что Никурина пустая женщина и ищет только светских развлечений и что, приглашая в театр даму, нужно быть готовым ко всему, но этого он не ожидал никак. Оказалось, что Никурина гулять не любит, и за два шага от театра пришлось, не торгуясь, брать извозчика, за простую плитку шоколада в буфете, вызвавшую искреннее и веселое недоумение, в театре берут то, что хотят, а извозчик, - кажется, первый извозчик у театрального подъезда, на долю которого достается самый беззащитный из выходящих зрителей, - довезя его с Никуриной до дому, потребовал такое несоответствующее вознаграждение за свои услуги, что Володя долго и хмуро думал о том, как он будет адвокатом и откажется от защиты первого же подсудимого, если у него в роду был кто-нибудь извозчиком.
   Хозяйка возмущалась тоже.
   - Ну, пять дней могу ждать, а восемь, да еще получить без четырех рублей - извините. У меня брильянтовой лавки нет, чтобы квартирантов даром держать...
   Конечно, какао по утрам гораздо питательнее, чем чай, но раз его нет, человек от этого не погибает. Не погиб и Володя. А платить по два рубля за банку да молоко еще каждый день, - в конце концов, мотовство очень неумный порок.
   * * *
   Ни один отдыхающий миллионер не обедает так долго, как студент в университетской столовой.
   - Товарищ, это к чему очередь? А, к первому. Спасибо.
   В течение времени, какое нужно простоять перед кассой столовой, чтобы получить билетик, можно спокойно пообедать, прочесть газету и подумать о вечернем чае.
   Билетик получен. Теперь нужно захватить тарелку, нож, вилку. Здесь очередь сравнительно небольшая. Семнадцатый. Приходит через шесть-семь минут. Потом очередь у пищи. С горячей тарелкой, из которой при каждом толчке выплескивается жидкий, нежно-синего цвета, суп, обладатель сокровища долго обходит занятые, с непомерной густотой населения, столы. Садится, быстро проглатывает и начинает с молодой беззастенчивостью лгать окружающим.
   - Я, знаете, черный хлеб - во как люблю... Тарелка супа и шесть кусков... Правда... Даже сейчас седьмой возьму. У меня какое-то тяготенье к демократическим кушаньям...
   В это время мысль работает неуклонно и тупо: "Второе - девять. Если взять чай - еще четыре копейки... Сегодня, наверное, придет Пулакин. Значит, нужно снова покупать белого хлеба... Подумаешь - второе... Нужно оно кому-нибудь..." Через шесть минут после выхода из столовой на улицу в нос обидно и больно ударяет струя теплого, сладковатого пара из булочной, куда кто-то вошел, оставив дверь на полминуты открытой.
   "Собственно говоря, - соображает человек, запрятавший красные руки в карманы, - домой можно дойти пешком... Все равно прогуляться..."
   Конечно, выбрать наиболее привлекательное из мучных прелестей и заплатить за них тридцать копеек не трудно, но как нужно глубоко засунуть под пальто пакет с теплыми булками, чтобы они в течение сорока минут не успели окоченеть и потерять своей первобытной прелести.
   Вы знаете, что такое испытывать на себе взгляд сытого и доброго человека, который угадал, что вы сегодня не обедали?
   - Я? Нет, спасибо... Сыт, сыт... Только что... гуся ел. Да, да, уверяю вас, жирный такой... Потроха там и все...
   - А мы как раз обедать... Может, все-таки пойдете? Агаша, подали? Хорошо. Идемте, молодой коллега...
   Молодой коллега собирает всю силу воли и с дрожью в голосе отказывается.
   - Да нет, уверяю вас... Так сытно... так сытно...
   - Может, все-таки пошли бы?
   - Помилуйте... Я так сыт. Вы не верите?.. Честное слово... Прямо не знаю, как от стола встал...
   Странно - обеспеченный человек, даже не обжора, редко заставляет себя упрашивать. Он идет вместе со всеми к столу и медленно ковыряет пищу. Испортит котлету и останется доволен. И вы довольны, что гость нестеснительный.
   Попробуйте позвать обедать студента, которого вы вызвали по объявлению для переписки какого-нибудь доклада. С августа месяца он не ел домашнего борща и утки; во время своего глухо произносимого отказа он уже переживает свой будущий рассказ приятелям о том, как его закармливали в доме одного буржуя, - но не идет.
   * * *
   Может быть, вы обратили внимание, как разговаривают с конфузливыми и робкими студентами швейцары. Если такой неудачник оставляет свои галоши внизу, в швейцарской, спустись обратно, он находит их непременно в стороне от других. Он долго ищет их в общей груде. Швейцар упорно молчит, погруженный в чтение газет.
   - Вы не видели ли... - робко обращается к нему студент.
   - Кого-с? - не отрывая глаз от газеты, спрашивает швейцар.
   - Галоши, вот тут оставил...
   - Рваненькие такие? Тут-тут...
   Ноги не попадают быстро в галоши. Тем более что мокрая газетная бумага, заложенная в носок одной из них, выкатывается грязным клубком, и ее надо запихивать туда пальцем.
   Швейцар солидно встает и открывает дверь. Как муха на последнем волоске паутины, жертва в рваных галошах глубоко засовывает руки в карман, с целью вывернуть оттуда вместе с носовым платком и спичечной коробкой маленький гривенник.
   Гривенник при ближайшем рассмотрении оказывается пятиалтынным и молчаливо тонет в хищной руке.
   - Покорно благодарим.
   И когда захлопывается дверь и резкий снег ударяет по лицу мокрой пощечиной, бывший обладатель пятиалтынного хмуро подымает плечи и тяжелым вздохом вырывается из него:
   - Свинья... Заелся...
   * * *
   Очень жалко, если вы не проходили этого испытания, тогда целую жизнь вы осуждены на домашние ссоры из-за обедов, холода в комнате и на искреннее страдание из-за ветхости костюма.
   1915
   О ДРЕВНИХ ОСТРЯКАХ
   (Юмореска)
   Меня ни капли не удивляет, что остроты древних людей сохранились более продолжительное время, чем остроты людей последних столетий.
   Происходило это главным образом потому, что острили исключительно владыки, суровые полководцы и начальники городских гарнизонов, причем каждый из этих остряков обладал широкой властью повесить всех, кому его острота не казалась особенно удачной.
   - Мне кажется, Лупиций, - сурово спрашивал такой остряк одного из своих приближенных, - что ты даже не улыбнулся?
   - О нет, повелитель, я искренне засмеялся раскатистым внутренним смехом, - оправдывался испуганный Лупиций, - я просто боялся показаться тебе нескромным.
   - А ты в следующий раз не бойся, - еще суровее предупреждал его влиятельный остряк, - а то ведь кое-кого и повесить можно. Чин у тебя не такой уж большой.
   Вполне понятно, что тот же Лупиций при первых попытках своего непосредственного начальства сострить, уже заранее падал на пол, ссылаясь на колики в животе от смеха, катался по мраморным плитам, пока не докатывался до бассейна или входных дверей.
   Только через десять минут он начинал приходить в себя и мрачно шептал:
   - В следующий сезон буду выбирать себе повелителя, у которого часто умирают маленькие дети и с застарелым катаром легких. Такой много острить не станет.
   Вполне естественно, что тот же самый Лупиций и его товарищи по положению расходились по домам, заучивая па ходу остроту наизусть, чтобы на другое утро каждый каменотес, выходя на работу, кричал на улице:
   - Изумительно смешно! Только близкий родственник бессмертных богов мог выдумать такой каламбур: "человек, который может держать свой меч в руках, должен помогать своему дяде". Прямо даже изумительно...
   Из-за каждой такой остроты древнего владыки немало людей теряли головы где-нибудь около городской задней стены у небольшого, но глубокого рва.
   Ею нужно было пользоваться страшно умело.
   В порыве самовосхваления по поводу неудач врага владыка острил:
   - О, Ксиропос, это очень большой и тяжелый камень, который трудно сдвинуть с места!
   Приближенные заучивали остроту наизусть и повторяли ее при всяком удобном и неудобном случае: при докладах о новых рыбах, появившихся у берегов, в передаче городских сплетен, при приносе новых сортов вина. Владыке это очень нравилось, пока во время одной из попоек владыка напивался пьяным и требовал, чтобы его несли навстречу восходящему солнцу, с которым он, как его подобие на земле, хочет переговорить об очередных делах.
   - Почему же вы меня не берете и не несете? - изумленно спрашивал владыка приближенных, старавшихся незаметно удрать из комнаты.
   Тогда один из них, большею частью близко стоявший и первый подвернувшийся под руку, в смущении начинал лепетать:
   - О, Ксиропос, это такой большой и тяжелый камень, который прямо-таки невозможно...
   Головы он и его друзья теряли быстро, сами даже не замечая, до чего это быстро делается. В этой области и тогда уже техника была на высшей ступени своего развития, как теоретического, так и практического.
   Но все это не так уже странно, как странен выбор времени, в какое имели обыкновение острить древние люди. Современный человек, если он трезв и нормален, в редком случае ходит острить на место крушений товарных поездов, в дворянские богадельни или к трупу пойманного в воде сельской стражей утопленника. Для этого у нас есть другое время и другие места: премьеры пьес наших друзей, антракты вагнеровских опер и, наконец, собственная квартира, куда уже перестали ходить гости.