Бухов Аркадий. Жуки на булавках (рассказы)

   - Да вы не каждый собирайте...
   Этот выход мне окончательно понравился. Я с удовольствием стал ходить вместе со всеми и, встретив гриб, просто наступал на него ногой: правда, при таком обороте дела в мою корзину попали только какая-то оригинальная еловая шишка и сильно мешавший при ходьбе шнурок от ботинка, но я не рисковал вызвать порицание.
   Оказалось все-таки, что этот риск был, потому что через полчаса порицание окружающих вылилось в открытую и шумную форму.
   - Это черт знает что такое!.. Вы сейчас два белых гриба раздавили...
   - Разве эти жертвы так кричали, - хмуро полюбопытствовал я, - что привлекли ваше внимание?
   - Да вы бросьте шутить... Мы ходим, ищем, ползаем, а вы их ногами давите...
   - Если вам не нравится этот способ, - миролюбиво предложил я, - я могу просто садиться на них: результаты будут одинаковы...
   - Мы вас больше не будем брать с собой...
   - Если бы вы вынесли это решение еще вчера, я был бы значительно больше доволен...
   - Тоже... Ходит и мешает...
   Так как это было самое точное определение моей работы в то время, я спорить не стал.
   * * *
   В тот же день на кухне, куда грибники со вздохом облегчения сваливают все набранное в лесу, происходит обычно короткий, но характерный разговор.
   - Нанесли, черти... С жиру бесятся...
   - Жарить, что ли, надо...
   - Жарить... Подашь им на стол, морду воротить будут: сметана гадкая да масло горькое...
   - Барыня к ужину велела...
   - К ужину и зажарим. В лавке была? Масло купила? А грибы-то купила? Ну и жарь.
   - Их и жарить? А эти?
   - Ты еще у меня поговоришь - эти... Что купила, те и жарь. Эти, эти... Разговорилась... А как господа дохнуть будут с поганок да с мухоморов, тоже разговаривать будешь?
   За ужином счастливые и заспанные грибники с жутко скрываемым чувством отвращения набрасываются на купленные в соседней лавке грибы и с умилением произносят:
   - Сами собирали... Четыре часа ходили...
   - Ах, какая роскошь... Неужели сами? - стоически-холодно удивляется случайный гость. - Скажите - такие грибы, и сами...
   Добрых полчаса еще разговаривают о грибах и кончают только тогда, когда один из самых безнадежно засыпающих грибников тыкает с широкого размаха вилкой в подгорелые котлеты и двигает блюдо к гостю:
   - Кушайте... Куште пжалста... Сами собирали...
   В эти дни я совсем не выхожу к ужину.
   1916
   ИЗ СБОРНИКА
   "Кесарево-кесареви"
   1917
   НАЧАЛО
   Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.
   - В вас есть что-то магическое, - ласково кивнула ему головой одна из окружающих, - вы - мистик.
   Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:
   - Враки все. Митька крал, а я нет. Врет наш урядник.
   - Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, - запротестовали дамы, - вы сфинкс. Загадочный сфинкс.
   - Может, и так, девушки, - осторожно согласился Распутин, - только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.
   - Мерин - это звучит красиво, - шепнула одна дама, - что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.
   Тут же Распутина назвали многогранным, безкрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал:
   "Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда Гришка..."
   И вслух добавил:
   - Идтить надо.
   - Нет, нет, не пустим, - заволновались дамы, - ни за что не отпустим...
   "Ну вот и готово, - испугался Распутин, - и пымали, как воробья. Эх, кабы выкинуть что-нибудь, чтобы сразу выкинули..."
   Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил ее на другой стол.
   "Вазу нельзя, - подумал Распутин, - за вазу бить будут. Ходи, Гришка, без ребер".
   Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:
   - Одевайся, старуха. В баню едем.
   Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он стрелой помчится в свою комнатку...
   Но произошло неожиданное.
   - В баню? - переспросила хозяйка. - Сию минуту, Григорий Ефимович...
   И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала.
   - Счастливица... Счастливица...
   А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:
   - Так и прикажете доложить графу?
   - Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.
   * * *
   С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.
   Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.
   - Там барыня вас спрашивает, - докладывала Распутину кухарка. Впустить?
   - А чего ей надо?
   - У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.
   - А какая она из себя?
   - Старая, да прыща на ней много.
   - Гони, - отбивался усталый Распутин, - сказки, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.
   Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой им от грехов баронессе:
   - Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези куда, то есть, самые высокие.
   Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.
   * * *
   Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.
   - А ты не пальцимейстер будешь? - дипломатически спросил он.
   - Выше, - огрызнулся генерал.
   - Так, так...
   Сначала Распутин хотел отойти, но узнавшие уже путь к доверию никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, раз уже сделавшему ему карьеру; он подозвал генерала и решительно сказал ему:
   - Пойдем в баню.
   Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданно для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.
   * * *
   Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.
   - Подавишься потом своими двумя рублями, - высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.
   - Да ну? - иронически отозвался швейцар, - голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?
   - Голос? - переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку, - выручил, миляга, выручил...
   Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:
   - Голос мне был, Аннушка... Поди, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.
   - Голос? - робко спросила пухлая дама.
   - Голос, - подтвердил Распутин.
   - Может, больше, Григорий Ефимович? - удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.
   - Это ты верно, - пророчески бросил Распутин, - два голоса было: один говорит - попроси три рубля, а другой говорит - проси все семь с полтиной.
   С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.
   - Вы что, Григорий Ефимович?
   - Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.
   - Вам на Гороховую можно послать?
   - А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.
   Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет...
   * * *
   Так началась карьера Распутина - о чем писать не позволяли Как она кончилась - это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.
   1917
   ИЗ СБОРНИКА
   "Разговор с соседом"
   1918
   КАК Я ПИСАЛ СЕАНСАЦИОННЫЙ РОМАН
   I
   Это был первый и последний раз. Больше я никогда не буду заниматься этим делом.
   - Вы бы могли написать сенсационный роман?
   Я посмотрел на этого человека, державшегося на обломках падающей газеты, как пьяный матрос сгоревшего корабля на бочке из-под солонины, и ответил честно, насколько позволяли мне молодость и обстоятельства:
   - Решительно не мог бы.
   - А вам самому не приходила в голову эта мысль?
   - Даже при том исключительно нехорошем образе жизни, какой я веду, я всегда интересовался другим.
   - А если бы вы попробовали, - просительно настаивал он.
   - Я понимаю, что это не повлияет на мое здоровье, но у меня ничего не выйдет.
   Даже таким заявлением нельзя было убить последних таящихся в его душе надежд. Сначала он успешно торговал рыбой и относился ко всему скептически; потом кто-то раскрыл ему способ легко и весело потерять скопленные деньги путем издавания в маленьком городке ежедневной газеты, и он стал верить даже в чудо.
   Отношения между нами были очень тесные и несложные. Первого и пятнадцатого числа он уверял меня, что я его граблю и роняю его репутацию среди деловых людей. Я убеждал его, что ему принадлежит ответственная в моей жизни роль губителя молодого таланта, длительного выжимания из меня влитых природой соков и человека, успешно толкающего меня к гибельному концу.
   После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.
   - Значит, будете писать?
   - Буду. Ответственность падает на вас.
   - Газета не лавочка, - мрачно вылился из него афоризм, - покупатели не переведутся.
   II
   Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.
   С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.
   - Романчик надо? - злобно потирал я руки. - Напишу, напишу, голубчик... Я тебе напишу...
   Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.
   Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.
   В первой же главе обстоятельства складывались так: беглый малаец, которого почему-то звали Арчибальдом, хилый, вечно грязный человек, с вытекшим глазом и неожиданным университетским образованием в Дублине, поселился в маленьком русском городке, служит переписчиком на пишущей машинке у нотариуса и крадет по вечерам сахар у сослуживицы.
   Для того чтобы кто-нибудь не подумал, что в романе будет женщина, красивые описания природы или приключения, я продуманно вставил, что означенный Арчибальд на женщин производил впечатление маринованного кота, вид осеннего неба на него действовал, как хинин в пирожном, а что касается приключений, то это был трус, боявшийся самого безобидного мальчишки из лавочки.
   Никогда еще с такой радостью я не отдавал в типографию ни одной из своих рукописей, как эту.
   III
   Результат получился невероятный. Утром раздался телефонный звонок, и в трубку полился знакомый голос издателя, окруженный ореолом неподдельного восторга.
   - Как вам не стыдно... - захлебываясь, говорил он.
   - Я же говорил, - торжествующе вставил я, - не умею и не умею...
   - За это и стыдно... Да вам с семилетнего возраста надо было писать романы... Это же роскошь...
   - Где роскошь? - обиженно заворчал я.
   - Да роман ваш... Такая выдумка... Другой бы делал героя красавцем, кинул бы ему на тридцатой строчке обаятельную миллионершу, заставил бы его спасать целую семью из реки, а у вас так просто, так есте...
   - Послушайте, вы... - оборвал я, чувствуя, что сделал что-то плохо поправимое, - вы это серьезно?..
   - А как вы думаете? Бросьте авторскую скромность... Уверяю вас, что если...
   Я бросил трубку и сел портить впечатление.
   - Тебе урод нравится... Просто начал... Я тебе сейчас покажу...
   Вторая глава была написана исключительно блестяще с точки зрения быстрого прекращения любого сенсационного романа и искреннего признания моей неспособности в этой области творчества.
   Я переделал своего малайца в аннамита, дал ему столько курчавых волос, сколько хватило бы на целое племя, выставил его счастливым мужем двух красавиц, дочерей банкиров... Я оправдал его вытекший глаз, уверив, что он видел им, как заяц. С самого момента выхода его из конторы он начал совершать невообразимые подвиги; прыгал с крыши на крышу из-за потерянного котенка, обеспечил на всю жизнь двух нищих, походя усыновил кухаркиного сына и даже уступил на ночь свою кровать какому-то прокаженному, которого он выискал где-то на окраине города.
   Если бы я прочел где-нибудь такое продолжение первой главы, несмотря на свой спокойный характер, я все же непременно искал бы встречи с автором, нашел бы его и долго таскал бы его по полу на глазах у всех очевидцев этой возмутительной сцены.
   IV
   На этот раз человек, принесший мне печальную новость, был очень далек от нашей газеты.
   - Очень хороший роман, - сказал он, пожимая мне руку, - а главное, очень жизненно... С виду маленький и глаз вытек, а на самом деле и красавец, и самоотверженный, и...
   - Ничего подобного... - сурово оттолкнул я эти нарождающиеся симпатии, - и этот человек мерзавец.
   - Я сразу заметил, что это отрицательный тип. И вы очень хорошо придумали - сделать героя именно таким...
   Потом подошел другой. Ему очень понравилось, что в романе иностранец, мало женщин и нет описания природы. Третьему понравилось, что мой Арчибальд, которому я вообще постарался с первого же момента придать все ненавистное мне, чавкает во время еды, читает чужие письма и подслушивает разговоры.
   - В этом есть что-то жизненное. Ваш герой близок к быту. Мне очень понравилось. Я даже подписался сегодня на три месяца.
   В этот день с дрожащей от негодования душой я снова сел за роман, напрягая все усилия, чтобы положить предел всякого к нему читательского внимания. Я сразу же выкинул героя, отправив его по какому-то воровскому делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.
   Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.
   - Вы знаете, что сейчас делается с газетой? - искоса поглядывая на меня, спросил издатель.
   - Неужели тираж падает? - с тайной надеждой осведомился я.
   - Падает... - самодовольно усмехнулось это животное. - Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.
   Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле,
   V
   И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.
   На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.
   Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках...
   И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.
   Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.
   Одна из них открыто формулировала это событие.
   - Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете... С вами как-то даже жутко разговаривать...
   - Я же не романист, Наденька, - уныло оправдывался я.
   - Ну да, не романист... Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы...
   - Какую роль, Наденька? - еще унылее откликнулся я.
   - Как отражение века...
   В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.
   А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.
   - Мы к вам, как к автору романа "Разбойник Арчибальд, или Губитель силы"... Не можете ли...
   Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях...
   VI
   Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.
   - Послушайте, вы, - сказал я ему первого числа, - я хочу это прекратить.
   Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня.
   - Попробуйте...
   - И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.
   - Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.
   - Это лучше. Дайте мне мои деньги.
   - Зайдите завтра.
   В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но была молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.
   Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне.
   - Зарезали?
   - Уже.
   - Ну, что же, прощайте!
   - До свидания!
   - Я лично говорю: прощайте.
   - Почему же прощайте... Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.
   - А по экономическим вопросам тоже можете?
   - Могу.
   - И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам...
   Это было тоже неожиданно.
   - Где же я буду жить... - поделился я с ним невеселыми соображениями, - мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня...
   - Вот, вот, - злобно подхихикнул он, - десять людей перерезать - это ничего, а без квартирки прожить - это вы не умеете. Любите кататься, любите и...
   - Что же теперь делать? - мрачно спросил я.
   - Верните к жизни вашего идиота!
   - Я ему перерезал горло.
   - Это не так страшно.
   - Не знаю. Не испытывал.
   - Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все...
   - Я же вырезал, вытопил и выдавил всех...
   - Людей много, - утешающе добавил он, - найдете новых. Ну, как, значит - работаем?
   - Работаем, - с отчаянием вырвалось у меня, - работаем...
   VII
   В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.
   Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.
   Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.
   - Вам скоро никто не будет подавать руки, - радостно предупредил я его.
   - Не чужими руками сыт человек бывает, - наскоро придумал он небольшое философское обоснование, - проживем и без них.
   - Они вам напакостят.
   - Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.
   Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.
   Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше экземпляров.
   - Так нас и закрыть могут, - весело похлопал я по плечу издателя.
   - Вы думаете? - с деланным смехом спросил он. - Я другого мнения. Ни за что не закроют. Мне полицмейстер прямо так и сказал: вышлю автора, а уж там как хотите...
   - И вышлет, по-вашему?
   - Непременно... - успокоил он. - Ужасно упрямый человек: раз уж что задумал - обязательно до конца доведет...
   Все почтенные люди в следующей же главе были отданы мной в арестантские роты: пропойца с привычками полицмейстера перестал пить, открыл школу и стал держать экзамен за университет.
   VIII
   Так продолжалось четыре с лишком месяца, когда наконец роман стал всем надоедать и по утрам газетчики, прежде чем брать газету, осторожно осведомлялись, есть ли в ней роман. Если он оказывался, в этот день большинство из них предпочитало лучше работать на постройках новой дороги, чем торговать печатными произведениями.
   - Пора прекратить, - наконец вырвалось у издателя, - будет.
   - Ничего подобного. Как же я оставлю на произвол судьбы человека, который уже подпилил решетку и собирается убежать из тюрьмы?
   - Повесьте его.
   - А потом вы меня заставите, чтобы он восемь дней ходил с веревкой на шее...
   - Возьмите лишних сто рублей и прекратите.
   Это было мое первое убийство ни в чем не повинного человека за деньги. Я повесил.
   Вскоре я уехал из этого города. Прошло уже много лет после этого. Роман еще сохранился у меня как память о тяжелом испытании, перенесенном мной в молодости... И когда теперь меня приглашают работать в какой-нибудь газете, я смотрю приглашающему в глаза долгим пытливым Взглядом и робким голосом осведомляюсь, не будет ли в газете сенсационного романа.
   И только получив честное слово, что об этом никто и на думает, вздыхаю радостно и облегченно...
   1918
   СПОКОЙСТВИЕ
   I
   Этого она мне простить не могла.
   - Все, что угодно... Можете ругаться, делать гадости, но быть таким тихим кирпичом, таким тупым тюленем... Нет, с вами нужны железные нервы.
   - Из какого же материала, недорогого и прочного, должны быть сделаны ваши нервы, если я, действительно, Стал бы ругаться с вами по поводу каждой вашей глупости, походя делать самые неожиданные гадости и вести себя как крыса в ведре?
   - Все, что угодно, но только не это спокойствие... Вы им быка можете убить...
   - Странное оружие для убоя домашнего скота. Что же, собственно, вы от меня хотите?
   - Я хочу, чтобы вы были человеком. Вы даже никогда не возвышаете голоса.
   - Правда, я делаю это, только когда нужно позвать извозчика.
   - У вас никогда не бывает даже минутного порыва... Вы никогда не сможете зажечь словами... Вы тряпка, мякина...
   Таким разговором редко начинается скрепление большого, хорошо продуманного чувства. Так было и в этом случае. Вскоре мы разошлись после года мелких неприятностей, неожиданных разговоров с незнакомыми людьми и предугаданных звонков по телефону с изложением причин неявки к назначенному месту, одним словом, после того, что для краткости и для привлечения сочувствия называется любовью.
   И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странным ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию...
   II
   Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.
   - Как вдвоем? - изумленно подняла она красивые синие глаза.
   - Это значит, чтобы не было никого другого...
   - Это значит... свидание? - растерянно сказала она.
   - Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.
   - Я вас не понимаю.
   - Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно - в четверг. Часа в два.
   Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, не спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила: