Бухов Аркадий. Жуки на булавках (рассказы)

   Я немного смутился.
   - Я и забыл вас поблагодарить...
   - Что тут благодарность... Приказчики, можно сказать, с ног сбились... Еле нашли такой...
   Через несколько минут ко мне подошел какой-то малознакомый человек и деловито попросил:
   - Можно вас к свету? Вот сюда немного... Ага, хорошо... Мне сегодня Шванин с утра звонками надоел: приходите, говорит, посмотреть, какой я ему галстушонок закатил... Ничего себе...
   - Мерси, очень...
   За картами Шванин пришел из другой комнаты и перебил кому-то хороший ход.
   - Играет? - по-отечески, шутливо спросил он, обращаясь к кому-то, обо мне, - а на галстук и внимания никакого... А я-то, старый дурак... Четыре магазина обегал... Приказчики...
   - Нет, что вы, что вы... Я очень благодарен...
   - Я так, к слову...
   Когда все расходились и толпились в передней, разыскивая калоши, Шванин вернулся с лестницы и, пожимая мне руку, предупредил:
   - Вы его пальтецом прикройте, а то сверху еще чего, пожалуй... он нежный...
   - О ком это вы так заботитесь? - с улыбкой спросила какая-то дама в капоре.
   - Да вот галстучек ему подарил, а он человек молодой, неосторожный...
   - А покажите-ка ваш знаменитый галстук... Ничего, милый... У вас есть вкус, Шванин...
   - Ну, еще бы... Четыре магазина... Три часа... Все приказчики...
   Галстук я подарил швейцару. О Шванине почти забыл.
   * * *
   Встретил его только вчера. Шел по улице и думал, что в такую ночь ужасно тяжело быть одному. Бродить по улицам надоело, а дома была скука, темные обои и два книжных шкафа с намозолившими глаза корешками переплетов.
   - Алексей Сергеич! Вы? Куда это?
   Я оглянулся и увидел Шванина.
   - Здравствуйте. Так брожу. Хмуро что-то на душе...
   - Ай, бездомник, бездомник. В такую ночь домой бежать надо, к близким... Ночь-то какая...
   - Да у меня никого нет. Дома тоскливо, одиноко... Приду - сейчас же спать лягу...
   - Спать? Вы? Сегодня? Да я сейчас не знаю, что сделаю, если вы не пойдете ко мне...
   - Ну, что вы, право...
   - Он еще думает, как бы обидеть человека... Да допущу ли я, чтобы человек один ходил здесь, когда... Извозчик, Спасская... Тридцать копеек...
   Дома шванинская доброта, как вода у мельницы, пробила все плотины человеческой холодности и хлынула наружу неудержимым потоком.
   - Ну, съешьте вот этот кусочек, - с дрожью в голосе говорил он, выковыривая какой-то ломтик ветчины, - ну, ради вашей молодости... Ну, я прошу...
   Я ел во имя моей молодости, ради счастья шванинских детей, за грядущее счастье родины, пил кислый портвейн и затхлую мадеру за здоровье восемнадцати отсутствующих и незнакомых мне сослуживцев Шванина.
   Только когда последний кусочек кулича беспомощно задержался в моей руке, не имея возможности протолкнуться через чем-то набитый рот, Шванин закидал меня сочувственными, соболезнующими вопросами.
   - Скверная, говорите, комната? Холодная?
   - Вода замерзает. Думаю сменить.
   - И скучно одному?
   - Бывает. Редко, а все-таки бывает...
   - Как жалко... Такой молодой, и уже... И скверно возвращаться одному?
   - Да, неважно... Ну-с я пошел... Очень вам благода...
   - Что? Уходить? И вы думаете, что в такую ночь я...
   Через полчаса бесплодной борьбы с неиссякаемой добротой отзывчивого человека мне пришлось остаться ночевать у Шванина. Ночью он четыре раза осторожно заглядывал в отведенную мне комнату и шепотом справлялся:
   - Спите?
   - Нет, а что? В чем дело?
   - Может, попить хотите, - так вот тут, на столике... Может, вам свет мешает?..
   - Не беспокойтесь, очень хорошо...
   - Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске... Глаза молодые - они ночью темноту любят...
   Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.
   "Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, - написал Шванин в маленькой сложенной записочке, - я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите".
   Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.
   * * *
   Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня,
   - Алло! Слушаю вас... Слушаю...
   - Это вы, Алексей Сергеевич?
   - Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?
   - Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно...
   - В чем дело?
   - Я даже не поверил сначала... Разве у вас такие скверные обстоятельства?
   - У меня? Нет, кажется, ничего...
   - Ну, что там скрывать... Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям...
   - Я, право же, ничего не понимаю...
   - Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока...
   - Дмитрий Михайлович, поверьте...
   - Да, я сам понимаю, дело молодое... В картишки продулись?
   - Поверьте мне...
   - Да вы не волнуйтесь... Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле...
   - Я же не просил... Вы понимаете...
   - Вы отдайте ему... Одолжите у меня и отдайте...
   - Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того...
   - Я вам не навязываю, но мне просто неприятно... Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать... Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то...
   - Я бы просил вас, если это возможно... Алло! Алло... Дмитрий Михайлович... Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку... Ага... Хорошо...
   * * *
   - Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю... Билетик надо вывесить...
   - С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста...
   - Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.
   - Я же ничего не понимаю...
   - Да и понимать тут нечего. Ваш же знакомый, господин Шванин... Прочитайте.
   Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат...
   Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.
   - Тут в соседнем доме комнатка хорошая есть, - уклончиво ответила она на мой взгляд.
   - Тут недоразумение какое-то, - робко произнес я, - я ничего не говорил...
   - Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, - хмуро возразила она, - вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали..
   - Я просил бы вас...
   - Нет уж позвольте мне попросить вас... Мне это не нравится.
   * * *
   Верочку я встретил во время поисков комнаты. - Ну, как Расланова? холодно спросила она меня, небрежно подав руку. - Томитесь по ней?
   - При чем тут Расланова? - удивленно спросил я.
   - Да так... Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома...
   - Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..
   - Совершенно незаинтересованный человек... Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал... И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности... Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка...
   - И об артистке Шванин рассказал?
   - Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома... Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал... Сначала утешитель, потом утешительница явится...
   - Верочка...
   - Вера Дмитриевна.
   - Оставьте это. Все вздор.
   - Ну, знаете, Алексей Сергеевич, если для вас это - вздор, чего же я могу ожидать дальше?..
   - Верочка...
   Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.
   Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:
   - Как тяжело, как больно быть отзывчивым... Они топчут это чувство сапогами... Так жестоко, так холодно топчут...
   С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.
   1915
   ИЗ СБОРНИКА
   "Чертово колесо"
   1916
   Ребенок
   Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в столовой не пробьют восемь ударов.
   Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.
   Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок - кто из нас поступает логично и последовательно.
   В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.
   Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:
   - А мы к тебе на минутку...
   - Пожалуйста, пожалуйста, - убито улыбнулся я, - очень рад... Раздевайтесь, Марья Павловна...
   Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.
   - Нет, нет, Мурочка, - остановил ее Суханов, - не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое... Оставим и уйдем...
   - Что оставим? - с тревогой спросил я. - Может, ко мне пройдем... Что мы в прихожей стоим...
   - Да нет, что там... Только уж будь другом, выручи...
   - Господи, Суханов, - с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, да что же вы по телефону-то... С удовольствием, брат... Я как раз сейчас при деньгах...
   И с радостной торопливостью я полез в бумажник.
   - Брось... Не в том дело. Деньги есть... Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо...
   - Сходи, Суханов, - не теряя надежды, предложил я, - я люблю этот обряд. Веселый такой...
   - Знакомые одни... И тут неподалеку от тебя... Даже ты бы мог пойти...
   - Не хочется что-то, Суханов...
   - Да это я так, к слову... Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой...
   - Какой Зинкой?
   Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.
   - С ней вот... Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит...
   - Зинка? - осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.
   - Ну, Зинка... Скажет... Она еще у нас маленькая... Смотри, какие глазенки... У-у-у... Смотри, к тебе ручонками тянется... - Одним словом, мы и решили, - немного подумав, сказал он, - дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный...
   - Ах, он так вас любит, так любит, - кокетливо подтвердила Суханова, я даже ревновать начну...
   - Ну, чего там, - конфузливо отмахнулся Суханов, - старые друзья... Не раз и сам выручал его - так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро... Поздравим и заедем обратно... Может, чаишком напоит потом...
   Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:
   - Да ты не бойся... Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет... Приучайся, у самого дети будут...
   - Вы просто положите ее на кровать, - успокаивающе добавила Суханова, - и оставьте... Заплачет - молочка ей дайте... У тебя с собой бутылочка?..
   - Со мной, со мной... Я, милая моя, не ты, не забуду... На, дружище...
   Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.
   - Видишь ли, - с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, - я же никогда с детьми...
   - Нет, вы не говорите, - вступилась Суханова, - в вас есть что-то... Вы, должно быть, очень добрый по натуре... Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка...
   - Кланяйся и благодари, - засмеялся Суханов, - матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут...
   - Зиночка, иди к дяде... Дядя добрый...
   Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала...
   - Не плачь, детка... У вас керосинка есть?
   - У меня... Есть, кажется. На кухне...
   - Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте... Поставьте бутылочку на керосинку...
   - Поставлю, - глухо сказал я, - только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
   - Пустяки, не трусь, брат, не уронишь... Девчонка спокойная... Только молоко минуты две держи...
   - У меня там торт есть, может, ей кусок можно...
   - Вот они, холостяки, - с восхищением бросил Суханов, - как дети... Восемь месяцев ребенку, а он торт...
   - А я одному так дал... Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
   - Ну, пустяки... А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее... У тебя есть - часы, запонка там, абажур... Помахай перед Зинкой, она и...
   - У меня револьвер есть... Может, выстрелить несколько раз в воздух... Или я могу головой побиться о стену...
   * * *
   Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
   Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
   Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:
   - А-а-а-а-а-а, а-а-а-а...
   Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.
   "Не придет", - с болью мелькало в сознании.
   И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли... Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой... А может быть, опоздала просто, дома задержали... Звонок... Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.
   - А-а-а... - беспомощно вырвалось у меня. - А-а-а... Я сейчас, я сейчас... Отворю только... Отворю только... А-а-а... Молчи, скотина... Господи, я ей голову оторву...
   * * *
   - Раньше вы, конечно, прийти не могли? - сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. - А я жду...
   - Ну, не сердитесь...
   Боже мой... Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня... Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо...
   - Нет, еще раз поцелую... Вот эту милую лапку...
   - У вас так хорошо здесь, Шура... Я люблю эту комнату.
   - Правда? Садись, Женя... Если бы вы знали, как...
   Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.
   - Почему это у вас так горько пахнет, Шура?
   - Это керосинка, - густо краснея, ответил я.
   - Керосинка?..
   - Да... Это так, пустяки... Прислуга зажгла... Сидит и ждет...
   - Скажите, чтобы потушила... Дышать нечем...
   - Ее дома нет, - плохо соображая, что говорить, кинул я, - с утра ушла...
   - Как с утра? - заинтересовалась Женя. - Так с утра и горит?
   - С утра и горит, - со вздохом сказал я, - старая прислуга, неопытная...
   - У вас же молодая горничная была...
   - Сменил. В деревню уехала... Пила...
   - Неужели пила, а вы так довольны были ею...
   - Я схожу, потушу...
   По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.
   - Спи, спи, скотина...
   Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его - идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.
   * * *
   - Опять вместе... Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда...
   - Милый...
   - У вас такие славные волосы, Женя... Такие мягкие, мягкие...
   - Да волосы... А вот опять эта противная Ардатова висит на стене...
   - Женечка, да это же карточка на память... Я ее сниму...
   - Вы любили ее?
   - Ардатову? Ни коим... Разве я мог...
   - Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын...
   - Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то...
   Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.
   - Вы, наверное, любите этого ребенка...
   - Женечка, клянусь вам честью, что это неправда... Я же вам сказал, что это ложь...
   - Вы все мужчины...
   - Женечка...
   Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.
   - Что с вами? - испуганно спросила Женя.
   - Я сейчас, я сейчас, - задыхаясь от ужаса, пробормотал я, - там того...
   - Что такое...
   - Абажур... Абажур упал, - на ходу бросил я, - разбился...
   - Почему же я не слышала...
   - Такой он, мягкий... Неслышный...
   - Какой мягкий...
   - Из материи... Я сейчас...
   К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.
   - Молчи! - глухо крикнул я. - Молчи... Убью, негодяйка...
   Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала...
   - Господи... Что же это... Молчи, молчи... Ради бога, молчи...
   Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.
   - С кем это вы там разговариваете? - тревожно спросила Женя, подходя к двери.
   - Сюда нельзя! - истерически крикнул я. - Я так...
   - Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете...
   - Да я так, честное слово, так... С собакой... Маленькая такая... Забралась под постель... Я и гоню...
   - Что же я одна здесь буду сидеть?..
   - Сейчас, сейчас... Спи, спи...
   - Ничего не понимаю... Это вы меня спать укладываете?..
   - Нет же... Я, честное слово, так... А-а-а... А-а-а...
   - Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку...
   - Женечка! - голосом, полным скорби, крикнул я. - Женечка, я сейчас...
   - С вами что-нибудь случилось... Шура... Шура...
   * * *
   Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.
   - Ребенок? - задыхаясь от волнения, спросила Женя.
   - Ребенок... - горько кивнул я головой.
   - Значит...
   - Женечка... Сухановы оставили... На свадьбе они...
   Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.
   Единственно, что женщины делают быстро, - это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника... Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:
   - Прощайте...
   - Женечка, - с настоящими слезами крикнул я. - Я объясню вам... Этот ребенок...
   - Ах, не надо, не надо, - по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, - прощайте, прощайте...
   И, резким движением открыв дверь, вышла.
   Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.
   - Женя... Вернитесь...
   По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.
   Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку...
   * * *
   Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:
   - Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице... Такой холод, а ребенок голый...
   Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.
   - Возьмите ее...
   - Я... вашего ребенка?..
   - Возьмите, или я не отвечаю за себя... Возьмите...
   - Кто вы такой?..
   - Вот здесь... Живу... Пять лет живу, - я показал на дверь своей квартиры, - подержите эту тварь у себя... Я через час зайду.
   - Какое бесчеловечье! - возмущенно прошипела дама. - Дайте... Иди, иди, крошка...
   - Через час я зайду, честное слово...
   - Бедная крошечка, озябла, маленькая...
   Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей.
   * * *
   Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши...
   - Не плачь, не плачь, Мурочка, - услышал я взволнованный голос Суханова, - это он пришел... Он все расскажет...
   Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер.
   - Где наш ребенок? - враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне.
   - Скотина ваш ребенок, - грубо бросил я, - сейчас найду его...
   - Куда вы дели ребенка? - раздирающе крикнула Суханова. - Отдайте нам его...
   - Подавитесь вашим ребенком... Идем... - Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?..
   Я позвонил в первую квартиру слева.
   - Здравствуйте, - коротко сказал я, - я вам не отдавал ребенка?
   Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул:
   - Маша... Тут ребенка требуют...
   - Нет у нас никаких ребенков, - донеслось откуда-то. - Может, это швейцар за ключом от подлавки...
   - Боже мой, - простонал Суханов, - что ты сделал с нашим ребенком?..
   - Пойдем в другую, - грубо прервал я его, - найдем твое сокровище...
   Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу.
   - Он что... сбежал у вас...
   - Не ваше дело, - хмуро ответил я. - Суханов, звони вот в эту!
   * * *
   Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после...
   С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, - мне становится жутко.
   1915
   ЛЕНЬ
   Из всех людских пороков один только, по-моему, характеризует его обладателей с хорошей стороны. Я говорю о лени.
   Совершенно напрасно говорят, что лень - мать всех пороков. От такой матери не могут родиться такие дети, как, например, воровство или жестокость. Для того чтобы воровать в буквальном смысле этого слова, то есть лазать через форточки в чужие квартиры, спрыгивать на ходу с трамвая с чужим кошельком в руках или ходить в течение часа по черным лестницам и всматриваться в замки и дверные пробоины, нужна исключительно повышенная трудоспособность. Для простой жестокости нужно проявлять немало энергии; желание напакостить кому-нибудь требует длительного хождения пешком для обдумывания плана пакости, бесконечных звонков по телефону, писания доносов на больших листах бумаги с подложенным под нее транспарантом и еще, в конце концов, личных визитов на шестые и седьмые этажи без хорошо оборудованных лифтов. Все это скорее по плечу коммивояжеру спичечной фабрики, чем ленивому человеку.
   Лень я люблю другую, которая заметна в человеке, как музыкальность, постоянную, как родинка на шее, и которой человек даже в глубине души гордится. Расцветет она с рождения нежным цветком и благоухает целую жизнь.
   Люблю смотреть на лентяев. Сядет такой человек в кресло, и не только по каждому движению глаз, а даже складками пиджака, кажется, видно, что вся мысль у него работает в одном направлении:
   - Ну, что вы все ко мне липнете? Мешаю я кому? Оставьте меня, пожалуйста, в покое...
   И кажется ему в это время, что, если бы у дверей его комнаты доложили бы какой-то особенный, чудовищно большой клейкий лист для мух, в котором бы вязли все близкие и чужие люди со своими разговорами, суетой и привычкой залезать в душу - наступило бы полное блаженство...