Страница:
В третий раз он спросил продавщицу:
– Этот манекен продается?
– Манекен?
– Да, манекен.
– Вы хотите его купить?
– Да, вы же здесь торгуете, верно? А манекен продается?
– Одну минутку, сэр.
Девушка скрылась в глубине магазина. Занавеска раздвинулась, и вышел старый еврей. На его рубашке не хватало двух нижних пуговиц, и был виден волосатый живот. Казалось, он настроен весьма дружелюбно.
– Вам нужен манекен, сэр?
– Да, она продается?
– Вообще-то нет. Видите ли, это нечто вроде выставочного экспоната, вроде как шутка.
– Я хочу ее купить.
– Ну что ж, посмотрим… – Старый еврей подошел к манекену и принялся его щупать – щупать платье, руки. – Посмотрим… Думаю, могу продать вам эту… вещицу… за семнадцать пятьдесят.
– Беру.
– Роберт вынул двадцатку. Хозяин отсчитал сдачу.
– Мне будет ее не хватать, – сказал он, – иногда она выглядит почти как настоящая. Вам завернуть?
– Не надо, я ее так заберу.
Роберт взял манекен и понес к автомобилю. Он положил ее на заднее сиденье. Потом сел в машину и поехал домой. Когда он подъехал, вокруг, к счастью, никого не оказалось, и он незаметно внес ее в дом. Он поставил ее посреди комнаты и смерил взглядом.
– Стелла, – сказал он, – Стелла, сука!
Он подошел к ней и влепил пощечину. Потом схватил ее за голову и поцеловал. Поцелуй удался на славу. Его пенис начал набухать, когда зазвонил телефон.
– Алло, – ответил он.
– Роберт?
– Ага. Я.
– Это Гарри.
– Как дела, Гарри?
– Нормально, чем занимаешься?
– Ничем.
– Я подумал, может, приехать. Принесу пару пива.
– Валяй.
Роберт повесил трубку, взял манекен и отнес в стенной шкаф. Он затолкал ее в угол шкафа и закрыл дверь.
Гарри было почти нечего сказать. Он сидел со своей банкой пива.
– Как Лора? – спросил он.
– А, – сказал Роберт, – между нами с Лорой все кончено.
– Что случилось?
– Вечный образ роковой женщины. Всегда как на сцене. Она меня довела. Всюду западала на мужиков – в магазине, на улице, в кафе, везде и на всех. Не важно на кого, лишь бы это был мужчина. Она запала даже на парня, который ошибся номером. Это было невыносимо.
– А сейчас ты один?
– Нет, у меня другая. Бренда. Ты с ней знаком.
– Ах да, Бренда. Хорошая девушка.
Гарри сидел и пил пиво. У Гарри никогда не было женщины, но он постоянно о них говорил. В Гарри было что-то отталкивающее. Роберт не стал поддерживать разговор, и вскоре Гарри ушел. Роберт подошел к стенному шкафу и извлек оттуда Стеллу.
– Шлюха проклятая! – сказал он. – Ты ведь изменяешь мне, правда?
Стелла не ответила. Она стояла и казалась невозмутимой и строгой. Он влепил ей славную оплеуху. Скорее солнце погаснет, чем какой-нибудь бабе сойдет с рук измена Бобу Уилкенсону. Он влепил ей еще одну славную оплеуху.
– Манда! Ты бы и с четырехлетним мальчишкой еблась, встань у него конец!
Он снова влепил ей пощечину, потом схватил ее и поцеловал. Он целовал ее без конца. Потом залез ей руками под платье. Она была хорошо сложена, очень хорошо. Стелла напоминала ему его школьную учительницу алгебры. Трусиков на Стелле не было.
– Шлюха, – сказал он, – у кого твои трусики? Потом его пенис начал давить на ее передок. Отверстия не было. Но Роберта охватила всепоглощающая страсть. Он вставил Стелле между верхними частями бедер. Там было гладко и тесно. Он принялся упорно трудиться. В какой-то миг он почувствовал себя крайне неловко, потом его страсть возобладала, и он, продолжая трудиться, начал осыпать поцелуями ее шею.
Роберт вымыл Стеллу посудной тряпкой, убрал в стенной шкаф за пальто, прикрыл дверь и еще успел посмотреть по телевизору заключительную четверть матча между «Детройтскими Львами» и «Лос-Анджелесскими Баранами».
Все складывалось для Роберта весьма неплохо. Он уладил некоторые вопросы. Купил Стелле несколько пар трусиков, пояс с резинками, длинные тонкие чулки, браслет на запястье.
Купил он ей и серьги и был потрясен, когда обнаружил, что у его любимой отсутствуют уши. Под всей этой копной волос недоставало ушей. Он все равно прикрепил серьги липкой лентой. Но были и свои преимущества – ему не надо было водить ее обедать, на вечеринки, на скучные фильмы; все эти светские удовольствия, которые так много значат для обыкновенной женщины, были ни к чему. И еще были ссоры. Без ссор никуда – хотя бы и с манекеном. Она не отличалась словоохотливостью, но он был уверен, что однажды она ему сказала: – Ты самый лучший любовник. Тот старый еврей никуда не годился. Ты любишь душой, Роберт.
Да, были и преимущества. Она не походила ни на одну из его знакомых женщин. Ей никогда не хотелось заняться любовью в неподходящий момент. Она умела выбирать для этого время. И еще у нее не бывало месячных. И он мог всегда ею овладеть. Он отрезал у нее с головы немного волос и приклеил их ей между бедрами.
Поначалу связь была чисто сексуальная, но мало-помалу он начал влюбляться в Стеллу, он чувствовал, как это происходит. Решил было обратиться к психиатру, но потом передумал. В конце концов, так ли уж необходимо любить живого человека? Такая любовь недолговечна. Между людьми возникает слишком много разногласий, и то, что начинается с любви, слишком часто кончается враждой.
Вдобавок, лежа со Стеллой в постели, ему не приходилось выслушивать россказни обо всех ее бывших любовниках. О том, какая у Карла большая штуковина, но как редко Карл пускал ее в ход. И как здорово танцевал Луи, Луи мог бы многого добиться в балете, а не торговать страховыми полисами. И как хорошо умел целоваться Марти. У него была манера сплетать языки. И так далее. И тому подобное. Правда, Стелла вспомнила старого еврея. Но только однажды.
Роберт уже недели две прожил со Стеллой, когда позвонила Бренда.
– Да, Бренда? – ответил он.
– Роберт, ты совсем перестал мне звонить.
– Я был ужасно занят, Бренда. Меня назначили управляющим, я теперь сбытом заведую, пришлось в конторе все перетряхивать.
– Это правда?
– Да.
– Роберт, что-то не так…
– В каком смысле?
– Я по голосу чувствую. Что-то происходит. Что, черт возьми, происходит, Роберт? Появилась другая женщина?
– Не совсем.
– То есть как это «не совсем»?
– О боже!
– В чем дело? В чем дело? Роберт, что-то происходит. Я сейчас приеду.
– Да ничего не происходит, Бренда.
– Ах ты сукин сын, ты от меня что-то скрываешь! Что-то происходит. Я приеду! Сейчас!
Бренда повесила трубку, а Роберт подошел к Стелле, взял ее и поставил в стенной шкаф, в самый дальний угол. Он снял с вешалки пальто и набросил на Стеллу. Потом вернулся в комнату, сел и стал ждать.
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Бренда.
– Так что же здесь, черт возьми, происходит? В чем дело?
– Слушай, малышка, – сказал он, – все нормально. Успокойся.
У Бренды были чудесные формы. Груди немного отвисли, зато у нее были превосходные ножки и красивая жопа. В глазах навсегда застыл безумный, растерянный взгляд. Избавиться от этого своего взгляда она никогда не могла. Порой, после любовных утех, глаза ее какое-то время лучились покоем, но это продолжалось недолго.
– Ты меня еще даже не поцеловал! Роберт встал с кресла и поцеловал Бренду.
– Господи, да разве это поцелуй! В чем дело? – спросила она. – Что происходит?
– Ничего, абсолютно ничего…
– Если не скажешь, я закричу!
– Говорю тебе, ничего.
Бренда закричала. Она подошла к окну и стала кричать. Ее крик слышала вся округа. Потом она умолкла.
– Боже, Бренда, больше не надо! Я прошу тебя!
– Нет, буду! Буду! Скажи мне, что происходит, Роберт, или я опять закричу!
– Хорошо, – сказал он, – подожди. Роберт подошел к стенному шкафу, снял со Стеллы пальто и вытащил ее.
Что это? – спросила Бренда. – Что это?
– Манекен.
– Манекен? Ты хочешь сказать?..
– Я хочу сказать, что влюблен в нее.
– О боже мой! В каком смысле? В эту штуковину? В эту штуковину?
– Да.
– Ты любишь эту штуковину больше, чем меня? Этот кусок целлулоида, или из какого там дерьма она сделана? Ты хочешь сказать, что любишь эту штуковину больше, чем меня?
– Может быть, ты берешь ее с собой в постель? Может быть, ты с ней… с этой штуковиной кое-чем занимаешься?
– Да. Ох…
И тут Бренда закричала по-настоящему. Принялась драть глотку, стоя как вкопанная. Роберт решил, что она никогда не замолкнет. Потом она бросилась на манекен и давай его царапать и колотить. Манекен упал и ударился о стену. Бренда выбежала из дома, вскочила в машину и отъехала на бешеной скорости. Она с грохотом врезалась в бок стоявшего у обочины автомобиля, вырулила и поехала дальше.
Роберт подошел к Стелле. Голова отломилась и закатилась под кресло. На полу возникли разводы белого вещества. Одна рука свободно болталась, сломанная, торчали две проволочки. Роберт сел в кресло. Посидел. Потом встал и вошел в ванную, постоял там минутку и снова вышел. Из коридора ему была видна голова под креслом. Он разрыдался. Это было ужасно. Он не знал, что делать. Он вспомнил, как похоронил мать и отца. Но это было совсем другое. Совсем другое. Он просто стоял в коридоре, плакал и ждал. Оба глаза Стеллы были открыты, холодны и прекрасны. Они неотрывно смотрели на него.
Два пропойцы
Мне было двадцать с небольшим, и, хотя я крепко пил и ничего не ел, силенок во мне еще не поубавилось. Я имею в виду физическую силу, а это большая удача, особенно когда почти все остальное идет наперекосяк. Рассудок мой бунтовал против моей участи и всей жизни, и утихомирить его можно было только выпивкой, выпивкой, выпивкой. Я шел по дороге, было пыльно, грязно и жарко, штат назывался, кажется, Калифорния, но сейчас я уже не уверен. Это была пустыня. Я шел по дороге, носки мои затвердели, расползлись и воняли, гвозди торчали сквозь стертые подметки башмаков и впивались мне в ноги, и приходилось подкладывать в башмаки картон – картон, газету, все, что под руку попадется. Гвозди сквозь все это пробивались, и надо было либо подкладывать еще что-нибудь, либо переворачивать эту дрянь вверх дном, либо придавать ей новую форму.
Рядом остановился грузовик. Я не обратил на него внимания и продолжал идти. Грузовик снова завелся, и мужик покатил рядом со мной.
– Малыш, – сказал мужик, – работа нужна?
– Кого надо убить? – спросил я.
– Никого, – сказал мужик, – давай залезай. Я стал обходить грузовик, а когда добрался до другой стороны, дверь была открыта. Я поднялся на подножку, скользнул в кабину, захлопнул дверь и откинулся на спинку кожаного сиденья. Я укрылся от солнца.
– Отсосешь у меня, – сказал мужик, – получишь пять зеленых.
Я крепко вмазал ему правой в живот, левой достал где-то между ухом и шеей, добавил правой в рот, и грузовик съехал с дороги. Я схватился за баранку и вырулил обратно на полосу. Потом выключил мотор и затормозил. Я вылез из машины и опять пошел по дороге. Минут через пять грузовик уже снова катил рядом со мной.
– Малыш, – сказал мужик, – извини. Я не это имел в виду. Я не хотел сказать, что ты гомик. Хотя от гомика в тебе что-то есть. А что, разве плохо гомиком быть?
– Сдается мне, если ты гомик, то нет.
– Давай, – сказал мужик, – садись. У меня есть для тебя настоящая честная работенка. Заработаешь деньжат, встанешь на ноги.
Я опять влез в кабину. Мы поехали.
– Извини, – сказал он, – физиономия у тебя и вправду бандитская, но посмотри на свои руки. У тебя же дамские руки.
– Насчет моих рук не волнуйся, – сказал я.
– Так ведь работенка не из легких. Шпалы грузить. Грузил когда-нибудь шпалы? Тяжелая работа.
– Я всю жизнь занимаюсь тяжелой работой.
– Ладно, – сказал мужик, – годится.
Мы поехали молча, грузовик трясло на ухабах. Кругом была только пыль, пыль да пустыня. Физиономия у мужика мало что выражала, в нем вообще было мало примечательного. Но порой всякая мелюзга, которая долго живет на одном месте, добивается кое-какого престижа и власти. Он имел грузовик и нанимал работяг. Порой приходится с этим мириться.
Мы ехали дальше, а по дороге шел старикашка. Ему было никак не меньше сорока пяти. Для дороги это уже старость. Мистер Бёркхарт – свое имя он мне назвал – сбавил скорость и спросил старикашку:
– Эй, дружище, хочешь заработать пару зеленых?
– Конечно, сэр! – сказал старикашка.
– Подвинься. Пусть сядет, – сказал мистер Бёркхарт.
Старикашка сел, а от него и вправду воняло – перегаром, потом, мукой смертной. Наконец мы подъехали к месту, где стояло несколько зданий. Вылезли вместе с Бёркхартом из машины и зашли в какой-то пакгауз. Там был парень в зеленом козырьке от солнца и с множеством резинок на левом запястье. Сам лысый, но руки заросли тошнотворно длинным светлым волосом.
– Здравствуйте, мистер Бёркхарт, – сказал он, – я гляжу, вы подыскали себе еще парочку пропойц.
– Вот список, Джесси, – сказал мистер Бёрк-харт, и Джесси принялся ходить и подбирать товары по списку.
На это ушло какое-то время. Потом он закончил.
– Что-нибудь еще, мистер Бёркхарт? Пару бутылок дешевого вина?
– Мне вина не надо, – сказал я.
– Ладно, – сказал старикашка, – я возьму обе бутылки.
– Это в счет заработка, – сказал старикашке Бёркхарт.
– Не имеет значения, – сказал старикашка, – вычитайте из заработка.
– Тебе точно не нужна бутылка? – спросил меня Бёркхарт.
– Ладно, – сказал я, – бутылку беру.
У нас была палатка, в ту ночь мы пили вино, а старикашка рассказывал мне о своих передрягах. Он лишился жены. Жену он все еще любил. Он все время думал только о ней. Прекрасная женщина. Раньше он преподавал математику. Но лишился жены. Второй такой женщины не сыщешь. Ну и так далее.
Господи, когда мы проснулись, старикашку мутило, да и мне было не намного лучше, солнце уже встало и светило вовсю, и мы отправились на работу – складывать железнодорожные шпалы. Их надо было складывать в штабеля. Начинать штабель было легко. Но когда мы добирались доверху, приходилось считать. «Раз, два, три», – считал я, и тогда мы бросали шпалу.
На голову старикашка повязал платок, спиртное лилось у него из головы и впитывалось в платок, и платок намок и потемнел. Время от времени сквозь гнилую перчатку мне в руку вонзалась заноза от одной из железнодорожных шпал. Обычно такая боль бывает нестерпимой, и я бы бросил работу, но усталость притупляла чувства, и вправду основательно притупляла. Когда это случалось, я попросту злился – мне даже хотелось кого-нибудь прикончить, но когда я озирался вокруг, там были только песок, да отвесные скалы, да сухое, как печь, ярко-желтое солнце, и некуда было податься.
Время от времени железнодорожная компания извлекала старые шпалы и заменяла их новыми. Старые оставались лежать рядом с путями. Ничего страшного со старыми шпалами не происходило, но компания бросала их там, а Бёркхарт нанимал ребят вроде нас складывать их в штабеля, которые увозил на своем грузовике и продавал. Сдается мне, им находили множество применений. На некоторых ранчо их втыкали в землю, протягивали между ними колючую проволоку, и получалась ограда. Думаю, применяли их и как-нибудь по-другому. Я не интересовался.
Это походило на любую другую невыполнимую работу – ты устаешь, хочешь все бросить, потом устаешь еще больше и забываешь все бросить, а минуты стоят на месте, в пределах одной минуты ты проживаешь целую вечность, ни надежды, ни выхода, в западне, отупение мешает все бросить, а если и бросишь, податься некуда.
– Малыш, я лишился жены. Какая это была чудесная женщина! Я только о ней и думаю. Нет ничего на свете лучше хорошей женщины.
– Ага.
– Эх, нам бы сейчас немного вина.
– Вина у нас нет. Придется обождать до вечера.
– Интересно, пропойц кто-нибудь понимает?
– Только другие пропойцы.
– Как по-твоему, эти занозы у нас в руках до сердца доползут?
– И не надейся. Нам всегда не везет. Появились двое индейцев и стали на нас смотреть. Они долго смотрели. Когда мы со старикашкой сели на шпалу перекурить, один из индейцев к нам подошел.
– Вы все делаете неправильно, – сказал он.
– В каком смысле? – спросил я.
– Вы работаете, когда в пустыне самая жара. А надо пораньше вставать и управляться с работой, пока еще прохладно.
– Ты прав, – сказал я, – спасибо.
Индеец был прав. Я решил, что мы должны пораньше вставать. Но нам это так и не удалось. Старикашку всегда слишком мутило после ночной попойки, и я ни разу не сумел поднять его вовремя.
– Еще пять минут, – говорил он, – всего пять минут.
Наконец в один прекрасный день силы покинули старика. Он не мог больше поднять ни одной шпалы. Он то и дело просил за это прощения.
– Все нормально, папаша.
Мы вернулись в палатку и стали ждать вечера. Папаша лежал и говорил. Говорил он только о своей бывшей жене. Я слушал истории о его бывшей жене весь день, до самого вечера. Потом заявился Бёркхарт.
– Боже мой, ребята, да вы сегодня почти ничего не сделали. Рассчитываете как сыр в масле кататься?
– Мы закончили, Бёркхарт, – сказал я, – ждем, когда нам заплатят.
– Я думаю, вам вовсе не стоит платить.
– Если ты вообще когда-нибудь думаешь, – сказал я, – ты заплатишь.
– Пожалуйста, мистер Бёркхарт, – сказал старикашка, – прошу вас, мы ведь чертовски упорно трудились, честное слово!
– Бёркхарт знает, как мы потрудились, – сказал я, – он считал штабеля, как и я.
– Семьдесят два штабеля, – сказал Бёркхарт.
– Девяносто штабелей, – сказал я.
– Семьдесят шесть, – сказал Бёркхарт.
– Девяносто, – сказал я.
– Восемьдесят, – сказал Бёркхарт.
– По рукам, – сказал я.
Бёркхарт достал карандаш и бумагу и вычел с нас за вино, питание, транспорт и жилье. Нам с папашей вышло по восемнадцать долларов за пять дней работы. Мы взяли деньги. И бесплатно доехали до города. Бесплатно? Бёркхарт во всех смыслах нас наебал. Но орать о нарушении закона мы не могли, ведь когда у вас нет денег, закон больше не действует.
– Ей-богу, – сказал старикашка, – сегодня я и вправду напьюсь. Сегодня я напьюсь вдрабадан. А ты, малыш?
– Не думаю.
Мы зашли в единственный бар в городе и сели. Папаша заказал вина, а я – пива. Старикашка опять пустился в россказни о своей бывшей жене, и я пересел на другой конец стойки. По лестнице спустилась молодая мексиканка и села рядом со мной. Почему они всегда спускаются по лестнице именно так, как в кино? Я даже почувствовал себя персонажем фильма. Я угостил ее пивом. Она сказала: «Меня зовут Шерри», а я сказал: «Это не мексиканское имя», а она сказала: «А зачем обязательно мексиканское?», и я сказал: «Вообще-то не обязательно».
И наверху это обошлось мне в пять долларов, а сначала она меня как следует вымыла, вымыла и потом. Она мыла меня водой из белого тазика, на котором были нарисованы цыплята, гоняющиеся друг за другом. За десять минут она заработала столько денег, сколько я зарабатывал за сутки с несколькими часами в придачу. Яснее ясного, что в финансовом смысле куда выгоднее иметь манду, чем елду.
Когда я спустился в бар, старикашка уже сидел, уронив голову на стойку. Его пробрало. В тот день мы ничего не ели, и сопротивляемость организма отсутствовала. Возле его головы лежал доллар с мелочью. В какую-то минуту я решил было взять старикашку с собой, но я даже о себе не мог позаботиться. Я вышел на улицу. Было прохладно, и я пошел на север.
Мне было жаль оставлять папашу на растерзание тамошним стервятникам. Потом я подумал, вспоминает ли когда-нибудь о старикашке его жена. Я решил, что не вспоминает, а если и вспоминает, то вряд ли так же, как он вспоминает о ней. Вся земля кишит грустными страдальцами вроде него. Мне нужно было где-то переночевать. Кровать, в которой я лежал с мексиканкой, была первой моей кроватью за три недели.
Несколькими ночами раньше я обнаружил, что, когда холодает, занозы у меня в руке начинают пульсировать. Я чувствовал, где находится каждая из них. Начинало холодать. Не могу сказать, что я ненавидел мир мужчин и женщин, но я чувствовал некоторое отвращение, отделявшее меня от ремесленников и лавочников, любовников и лгунов, и ныне, спустя десятилетия, я чувствую то же самое отвращение. Конечно, это всего лишь история одного человека, взгляд одного человека на действительность. Если станете читать дальше, быть может, следующая история окажется повеселее. Надеюсь, что так и будет.
Рядом остановился грузовик. Я не обратил на него внимания и продолжал идти. Грузовик снова завелся, и мужик покатил рядом со мной.
– Малыш, – сказал мужик, – работа нужна?
– Кого надо убить? – спросил я.
– Никого, – сказал мужик, – давай залезай. Я стал обходить грузовик, а когда добрался до другой стороны, дверь была открыта. Я поднялся на подножку, скользнул в кабину, захлопнул дверь и откинулся на спинку кожаного сиденья. Я укрылся от солнца.
– Отсосешь у меня, – сказал мужик, – получишь пять зеленых.
Я крепко вмазал ему правой в живот, левой достал где-то между ухом и шеей, добавил правой в рот, и грузовик съехал с дороги. Я схватился за баранку и вырулил обратно на полосу. Потом выключил мотор и затормозил. Я вылез из машины и опять пошел по дороге. Минут через пять грузовик уже снова катил рядом со мной.
– Малыш, – сказал мужик, – извини. Я не это имел в виду. Я не хотел сказать, что ты гомик. Хотя от гомика в тебе что-то есть. А что, разве плохо гомиком быть?
– Сдается мне, если ты гомик, то нет.
– Давай, – сказал мужик, – садись. У меня есть для тебя настоящая честная работенка. Заработаешь деньжат, встанешь на ноги.
Я опять влез в кабину. Мы поехали.
– Извини, – сказал он, – физиономия у тебя и вправду бандитская, но посмотри на свои руки. У тебя же дамские руки.
– Насчет моих рук не волнуйся, – сказал я.
– Так ведь работенка не из легких. Шпалы грузить. Грузил когда-нибудь шпалы? Тяжелая работа.
– Я всю жизнь занимаюсь тяжелой работой.
– Ладно, – сказал мужик, – годится.
Мы поехали молча, грузовик трясло на ухабах. Кругом была только пыль, пыль да пустыня. Физиономия у мужика мало что выражала, в нем вообще было мало примечательного. Но порой всякая мелюзга, которая долго живет на одном месте, добивается кое-какого престижа и власти. Он имел грузовик и нанимал работяг. Порой приходится с этим мириться.
Мы ехали дальше, а по дороге шел старикашка. Ему было никак не меньше сорока пяти. Для дороги это уже старость. Мистер Бёркхарт – свое имя он мне назвал – сбавил скорость и спросил старикашку:
– Эй, дружище, хочешь заработать пару зеленых?
– Конечно, сэр! – сказал старикашка.
– Подвинься. Пусть сядет, – сказал мистер Бёркхарт.
Старикашка сел, а от него и вправду воняло – перегаром, потом, мукой смертной. Наконец мы подъехали к месту, где стояло несколько зданий. Вылезли вместе с Бёркхартом из машины и зашли в какой-то пакгауз. Там был парень в зеленом козырьке от солнца и с множеством резинок на левом запястье. Сам лысый, но руки заросли тошнотворно длинным светлым волосом.
– Здравствуйте, мистер Бёркхарт, – сказал он, – я гляжу, вы подыскали себе еще парочку пропойц.
– Вот список, Джесси, – сказал мистер Бёрк-харт, и Джесси принялся ходить и подбирать товары по списку.
На это ушло какое-то время. Потом он закончил.
– Что-нибудь еще, мистер Бёркхарт? Пару бутылок дешевого вина?
– Мне вина не надо, – сказал я.
– Ладно, – сказал старикашка, – я возьму обе бутылки.
– Это в счет заработка, – сказал старикашке Бёркхарт.
– Не имеет значения, – сказал старикашка, – вычитайте из заработка.
– Тебе точно не нужна бутылка? – спросил меня Бёркхарт.
– Ладно, – сказал я, – бутылку беру.
У нас была палатка, в ту ночь мы пили вино, а старикашка рассказывал мне о своих передрягах. Он лишился жены. Жену он все еще любил. Он все время думал только о ней. Прекрасная женщина. Раньше он преподавал математику. Но лишился жены. Второй такой женщины не сыщешь. Ну и так далее.
Господи, когда мы проснулись, старикашку мутило, да и мне было не намного лучше, солнце уже встало и светило вовсю, и мы отправились на работу – складывать железнодорожные шпалы. Их надо было складывать в штабеля. Начинать штабель было легко. Но когда мы добирались доверху, приходилось считать. «Раз, два, три», – считал я, и тогда мы бросали шпалу.
На голову старикашка повязал платок, спиртное лилось у него из головы и впитывалось в платок, и платок намок и потемнел. Время от времени сквозь гнилую перчатку мне в руку вонзалась заноза от одной из железнодорожных шпал. Обычно такая боль бывает нестерпимой, и я бы бросил работу, но усталость притупляла чувства, и вправду основательно притупляла. Когда это случалось, я попросту злился – мне даже хотелось кого-нибудь прикончить, но когда я озирался вокруг, там были только песок, да отвесные скалы, да сухое, как печь, ярко-желтое солнце, и некуда было податься.
Время от времени железнодорожная компания извлекала старые шпалы и заменяла их новыми. Старые оставались лежать рядом с путями. Ничего страшного со старыми шпалами не происходило, но компания бросала их там, а Бёркхарт нанимал ребят вроде нас складывать их в штабеля, которые увозил на своем грузовике и продавал. Сдается мне, им находили множество применений. На некоторых ранчо их втыкали в землю, протягивали между ними колючую проволоку, и получалась ограда. Думаю, применяли их и как-нибудь по-другому. Я не интересовался.
Это походило на любую другую невыполнимую работу – ты устаешь, хочешь все бросить, потом устаешь еще больше и забываешь все бросить, а минуты стоят на месте, в пределах одной минуты ты проживаешь целую вечность, ни надежды, ни выхода, в западне, отупение мешает все бросить, а если и бросишь, податься некуда.
– Малыш, я лишился жены. Какая это была чудесная женщина! Я только о ней и думаю. Нет ничего на свете лучше хорошей женщины.
– Ага.
– Эх, нам бы сейчас немного вина.
– Вина у нас нет. Придется обождать до вечера.
– Интересно, пропойц кто-нибудь понимает?
– Только другие пропойцы.
– Как по-твоему, эти занозы у нас в руках до сердца доползут?
– И не надейся. Нам всегда не везет. Появились двое индейцев и стали на нас смотреть. Они долго смотрели. Когда мы со старикашкой сели на шпалу перекурить, один из индейцев к нам подошел.
– Вы все делаете неправильно, – сказал он.
– В каком смысле? – спросил я.
– Вы работаете, когда в пустыне самая жара. А надо пораньше вставать и управляться с работой, пока еще прохладно.
– Ты прав, – сказал я, – спасибо.
Индеец был прав. Я решил, что мы должны пораньше вставать. Но нам это так и не удалось. Старикашку всегда слишком мутило после ночной попойки, и я ни разу не сумел поднять его вовремя.
– Еще пять минут, – говорил он, – всего пять минут.
Наконец в один прекрасный день силы покинули старика. Он не мог больше поднять ни одной шпалы. Он то и дело просил за это прощения.
– Все нормально, папаша.
Мы вернулись в палатку и стали ждать вечера. Папаша лежал и говорил. Говорил он только о своей бывшей жене. Я слушал истории о его бывшей жене весь день, до самого вечера. Потом заявился Бёркхарт.
– Боже мой, ребята, да вы сегодня почти ничего не сделали. Рассчитываете как сыр в масле кататься?
– Мы закончили, Бёркхарт, – сказал я, – ждем, когда нам заплатят.
– Я думаю, вам вовсе не стоит платить.
– Если ты вообще когда-нибудь думаешь, – сказал я, – ты заплатишь.
– Пожалуйста, мистер Бёркхарт, – сказал старикашка, – прошу вас, мы ведь чертовски упорно трудились, честное слово!
– Бёркхарт знает, как мы потрудились, – сказал я, – он считал штабеля, как и я.
– Семьдесят два штабеля, – сказал Бёркхарт.
– Девяносто штабелей, – сказал я.
– Семьдесят шесть, – сказал Бёркхарт.
– Девяносто, – сказал я.
– Восемьдесят, – сказал Бёркхарт.
– По рукам, – сказал я.
Бёркхарт достал карандаш и бумагу и вычел с нас за вино, питание, транспорт и жилье. Нам с папашей вышло по восемнадцать долларов за пять дней работы. Мы взяли деньги. И бесплатно доехали до города. Бесплатно? Бёркхарт во всех смыслах нас наебал. Но орать о нарушении закона мы не могли, ведь когда у вас нет денег, закон больше не действует.
– Ей-богу, – сказал старикашка, – сегодня я и вправду напьюсь. Сегодня я напьюсь вдрабадан. А ты, малыш?
– Не думаю.
Мы зашли в единственный бар в городе и сели. Папаша заказал вина, а я – пива. Старикашка опять пустился в россказни о своей бывшей жене, и я пересел на другой конец стойки. По лестнице спустилась молодая мексиканка и села рядом со мной. Почему они всегда спускаются по лестнице именно так, как в кино? Я даже почувствовал себя персонажем фильма. Я угостил ее пивом. Она сказала: «Меня зовут Шерри», а я сказал: «Это не мексиканское имя», а она сказала: «А зачем обязательно мексиканское?», и я сказал: «Вообще-то не обязательно».
И наверху это обошлось мне в пять долларов, а сначала она меня как следует вымыла, вымыла и потом. Она мыла меня водой из белого тазика, на котором были нарисованы цыплята, гоняющиеся друг за другом. За десять минут она заработала столько денег, сколько я зарабатывал за сутки с несколькими часами в придачу. Яснее ясного, что в финансовом смысле куда выгоднее иметь манду, чем елду.
Когда я спустился в бар, старикашка уже сидел, уронив голову на стойку. Его пробрало. В тот день мы ничего не ели, и сопротивляемость организма отсутствовала. Возле его головы лежал доллар с мелочью. В какую-то минуту я решил было взять старикашку с собой, но я даже о себе не мог позаботиться. Я вышел на улицу. Было прохладно, и я пошел на север.
Мне было жаль оставлять папашу на растерзание тамошним стервятникам. Потом я подумал, вспоминает ли когда-нибудь о старикашке его жена. Я решил, что не вспоминает, а если и вспоминает, то вряд ли так же, как он вспоминает о ней. Вся земля кишит грустными страдальцами вроде него. Мне нужно было где-то переночевать. Кровать, в которой я лежал с мексиканкой, была первой моей кроватью за три недели.
Несколькими ночами раньше я обнаружил, что, когда холодает, занозы у меня в руке начинают пульсировать. Я чувствовал, где находится каждая из них. Начинало холодать. Не могу сказать, что я ненавидел мир мужчин и женщин, но я чувствовал некоторое отвращение, отделявшее меня от ремесленников и лавочников, любовников и лгунов, и ныне, спустя десятилетия, я чувствую то же самое отвращение. Конечно, это всего лишь история одного человека, взгляд одного человека на действительность. Если станете читать дальше, быть может, следующая история окажется повеселее. Надеюсь, что так и будет.
Маджа Туруп
Эта история широко освещалась прессой и телевидением, а сама леди должна была написать книгу. Леди звали Эстер Адамс, дважды разведена, двое детей. Ей уже стукнуло тридцать пять, и можно было предположить, что увлечение это станет последним. Уже появились морщины, обвисла грудь, делались толще лодыжки и икры, возникли первые признаки живота. Америке издавна внушали, что красота свойственна только молодости, и особенно это касается лиц женского пола. Но Эстер Адамс была наделена печальной красотой безысходности и грядущей гибели. Ощущением грядущей гибели от нее веяло за версту, и это придавало ей некую сексуальную притягательность – так привлекает к себе доведенная до отчаяния увядающая женщина в баре, битком набитом мужчинами. Эстер хорошенько осмотрелась, поняла, что от американских мужиков проку мало, и села в самолет, направлявшийся в Южную Америку. В джунгли она вошла с фотокамерой, портативной пишущей машинкой, утолщающимися лодыжками и белой кожей – и отхватила себе людоеда, чернокожего людоеда: Маджу Турупа. У Маджи Турупа было чудесное выражение лица. Казалось, на его лице отразились ровно тысяча похмелий и ровно тысяча трагедий. И это чистая правда – он пережил ровно тысячу похмелий, а источником всех трагедий было одно: орудие Маджи Турупа, его огромное орудие. Ему отказывали все девушки селения. Двух девушек он разорвал своим орудием насмерть. В одну он проник с фронта, в другую – с тыла. Не важно.
Маджа был одиноким мужчиной, он пил и предавался раздумьям о своем одиночестве, пока не появилась Эстер Адамс с проводником, белой кожей и фотокамерой. После официальных представлений и нескольких стаканчиков у костра Эстер вошла в хижину Маджи, выдержала все, на что Маджа Туруп был способен, и попросила еще. Это было чудо для них обоих, и их сочетали браком на трехдневной племенной церемонии, во время которой средь танцев, колдовских заклинаний и хмельного угара были зажарены и съедены взятые в плен представители враждебного племени. А после церемонии, после того как рассеялись все похмелья, начались неприятности. Шаман, обративший внимание на то, что Эстер так и не отведала мяса жареных членов враждебного племени (гарнированного ананасом, маслинами и орехами), объявил во всеуслышание, что она вовсе не белая богиня, а одна из дочерей злого бога Ритикана. (Много веков назад Ритикана изгнали из племенного рая за отказ употреблять в пищу что бы то ни было, кроме фруктов, овощей и орехов.) Это заявление привело к расколу в племени, и двоих друзей Маджи Турупа немедленно умертвили за разговоры о том, что способность Эстер управляться с орудием Маджи – уже само по себе чудо, а тот факт, что человеческое мясо в ином виде она в рот не берет, ей можно простить, по крайней мере временно.
Эстер и Маджа сбежали в Америку, точнее в Северный Голливуд, где Эстер принялась хлопотать о предоставлении Мадже Турупу американского гражданства. Как бывшая школьная учительница, Эстер начала учить Маджу пользоваться одеждой, английским языком, калифорнийскими винами и пивом, телевизором и едой, купленной в соседнем магазине самообслуживания. Телевизор Маджа не только смотрел, он выступил по нему вместе с Эстер, и они публично объяснились в любви. После чего они вернулись в свою квартиру в Северном Голливуде и предались любовным утехам. Потом Маджа сидел посреди ковра со своими учебниками английской грамматики, пил пиво с вином, играл на бонгах и тянул на одной ноте родные напевы. Эстер трудилась над книгой о Мадже и Эстер. Книгу ждали в крупном издательстве. Эстер оставалось лишь все записать.
Как-то утром, часов в восемь до полудня, я лежал в постели. Накануне я проиграл сорок долларов на ипподроме «Санта-Анита», мои сбережения в Калифорнийском федеральном банке катастрофически таяли, и за целый месяц я не написал ни одной приличной статьи. Зазвонил телефон. Я проснулся, подавил рвотный позыв, прокашлялся, поднял трубку.
– Чинаски?
– Да?
– Это Дэн Хадсон.
Дэн выпускал в Чикаго журнал «Пламя». Платил он неплохо. Он был и редактором, и издателем.
– Привет, Дэн, мать твою.
– Слушай, есть работенка – аккурат по твоей части.
– Отлично, Дэн. А о чем речь?
– Я хочу, чтобы ты взял интервью у той суки, что вышла замуж за людоеда. ПОБОЛЬШЕ секса. Перемешай любовь с ужасами, понял?
– Понял. Я этим всю жизнь занимаюсь.
– Если успеешь до двадцать седьмого марта, считай, что пятьсот долларов у тебя в кармане.
– Дэн, да за пятьсот долларов я из Берта Рейнольдса лесбиянку сделаю.
Дэн дал мне адрес и номер телефона. Я встал, ополоснул лицо, принял две таблетки алказельцера, откупорил бутылку пива и позвонил Эстер Адамс. Я сказал, что хочу осветить в печати ее отношения с Маджой Турупом как одну из величайших любовных историй двадцатого столетия. Для читателей журнала «Пламя». Я заверил ее, что это поможет Мадже получить американское гражданство. Она дала согласие на интервью в час пополудни.
Маджа был одиноким мужчиной, он пил и предавался раздумьям о своем одиночестве, пока не появилась Эстер Адамс с проводником, белой кожей и фотокамерой. После официальных представлений и нескольких стаканчиков у костра Эстер вошла в хижину Маджи, выдержала все, на что Маджа Туруп был способен, и попросила еще. Это было чудо для них обоих, и их сочетали браком на трехдневной племенной церемонии, во время которой средь танцев, колдовских заклинаний и хмельного угара были зажарены и съедены взятые в плен представители враждебного племени. А после церемонии, после того как рассеялись все похмелья, начались неприятности. Шаман, обративший внимание на то, что Эстер так и не отведала мяса жареных членов враждебного племени (гарнированного ананасом, маслинами и орехами), объявил во всеуслышание, что она вовсе не белая богиня, а одна из дочерей злого бога Ритикана. (Много веков назад Ритикана изгнали из племенного рая за отказ употреблять в пищу что бы то ни было, кроме фруктов, овощей и орехов.) Это заявление привело к расколу в племени, и двоих друзей Маджи Турупа немедленно умертвили за разговоры о том, что способность Эстер управляться с орудием Маджи – уже само по себе чудо, а тот факт, что человеческое мясо в ином виде она в рот не берет, ей можно простить, по крайней мере временно.
Эстер и Маджа сбежали в Америку, точнее в Северный Голливуд, где Эстер принялась хлопотать о предоставлении Мадже Турупу американского гражданства. Как бывшая школьная учительница, Эстер начала учить Маджу пользоваться одеждой, английским языком, калифорнийскими винами и пивом, телевизором и едой, купленной в соседнем магазине самообслуживания. Телевизор Маджа не только смотрел, он выступил по нему вместе с Эстер, и они публично объяснились в любви. После чего они вернулись в свою квартиру в Северном Голливуде и предались любовным утехам. Потом Маджа сидел посреди ковра со своими учебниками английской грамматики, пил пиво с вином, играл на бонгах и тянул на одной ноте родные напевы. Эстер трудилась над книгой о Мадже и Эстер. Книгу ждали в крупном издательстве. Эстер оставалось лишь все записать.
Как-то утром, часов в восемь до полудня, я лежал в постели. Накануне я проиграл сорок долларов на ипподроме «Санта-Анита», мои сбережения в Калифорнийском федеральном банке катастрофически таяли, и за целый месяц я не написал ни одной приличной статьи. Зазвонил телефон. Я проснулся, подавил рвотный позыв, прокашлялся, поднял трубку.
– Чинаски?
– Да?
– Это Дэн Хадсон.
Дэн выпускал в Чикаго журнал «Пламя». Платил он неплохо. Он был и редактором, и издателем.
– Привет, Дэн, мать твою.
– Слушай, есть работенка – аккурат по твоей части.
– Отлично, Дэн. А о чем речь?
– Я хочу, чтобы ты взял интервью у той суки, что вышла замуж за людоеда. ПОБОЛЬШЕ секса. Перемешай любовь с ужасами, понял?
– Понял. Я этим всю жизнь занимаюсь.
– Если успеешь до двадцать седьмого марта, считай, что пятьсот долларов у тебя в кармане.
– Дэн, да за пятьсот долларов я из Берта Рейнольдса лесбиянку сделаю.
Дэн дал мне адрес и номер телефона. Я встал, ополоснул лицо, принял две таблетки алказельцера, откупорил бутылку пива и позвонил Эстер Адамс. Я сказал, что хочу осветить в печати ее отношения с Маджой Турупом как одну из величайших любовных историй двадцатого столетия. Для читателей журнала «Пламя». Я заверил ее, что это поможет Мадже получить американское гражданство. Она дала согласие на интервью в час пополудни.