- Херб! Ради Бога, мужик! Я сейчас рехнусь! У меня сейчас резьбу сорвет! Херб!
   ПОЩАДИ! Я НЕ ПЕРЕВАРИВАЮ ТЕЛЕВИЗОР! Я ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ РАСУ! Херб!
   Херб!
   Тот спал, сидя.
   - Ты, пиздосос вонючий, - сказал я.
   - Че такое? че??
   - А НЕ ВЫКЛЮЧИШЬ ЛИ ТЫ ЭТУ ДРЯНЬ?
   - Вы... ключить? а-а, конечно-конечно... че ж ты раньше не сказал, парнишка?
   12.
   Херб тоже храпел. И разговаривал во сне. Я заснул примерно в полчетвертого. В 4.15 меня разбудил звук - как будто по коридору тащили стол. Вдруг верхний свет зажегся: надо мной стояла здоровенная негритянка с планшетом. Господи, как же уродлива и глупа на вид была эта дева, к чертям Мартина Лютера Кинга и расовое равенство! Она легко могла бы изметелить меня до полусмерти. Может, неплохая мысль? Может, пришло время Последних Обрядов? Может, мне конец?
   - Слушай, крошка, - сказал я, - будь добра, объясни мне, что происходит? Это что - ебаный конец?
   - Вы Генри Чинаски?
   - Боюсь, что так.
   - Вам пора на Причастие.
   - Нет, постой-ка! Его перемкнуло. Я сказал ему: Никакого Причастия.
   - О, - ответила она, снова задернула шторки и выключила свет. Я услышал, как стол, или что еще там было, потащили дальше по коридору. Папа будет мной очень недоволен. Стол грохотал просто дьявольски. Я слышал, как недужные и умирающие просыпались, кашляли, задавали вопросы воздуху, звонили медсестрам.
   - Что это было, парнишка? - спросил Херб.
   - Что что было?
   - Весь этот шум и свет?
   - Это Крутой Черный Ангел Бэтмена готовил Тело Христа.
   - Что?
   - Спи.
   13.
   На следующее утро пришел мой врач, заглянул мне в жопу и сказал, что я могу выписываться домой.
   - Но, малшик мой, не стойт естить верхом, я?
   - Я. А как насчет какой-нибудь горячей пизденки?
   - Што?
   - Полового сношения?
   - О, найн, найн! Фы смошет фосопнофит фсе нормалны тейстфия черес шесть-фосем нетель.
   Он вышел, а я стал одеваться. Телевизор меня больше не раздражал. Кто-то произнес с экрана:
   - Интересно, мои спагетти уже сварились? - Потом сунулся физиономией в кастрюлю, а когда снова поднял голову, вся она была облеплена спагетти. Херб заржал. Я потряс его за руку.
   - Прощай, малыш, - сказал я.
   - Приятно было, - ответил он.
   - Ага, - сказал я.
   Я уже совсем собрался уходить, когда это случилось. Я рванул к горшку. Кровь и говно. Говно и кровь. Больно так, что я разговаривал со стенками.
   - Ууу, мама, грязные ебучие ублюдки, ох блядь блядь, о спермоглоты сраные, о небеса хуесосные говнодрючные, хватит! Блядь, блядь блядь, ЙОУ!
   Наконец, все закончилось. Я почистился, надел марлевую повязку, натянул штаны и подошел к своей кровати, взял дорожную сумку.
   - Прощай, Херб, малыш.
   - Прощай, парнишка.
   Угадали. Я помчался туда снова.
   - Ах вы грязные кошкоебы, еб вашу мать! Ууууууу, блядьблядьблядьБЛЯДЬ!
   Я вышел и немножко посидел. Третий позыв был слабее, и после него я почувствовал, что готов. Я спустился и подписал им счетов на целое состояние.
   Прочесть я ничего не мог. Мне вызвали такси, и я встал у въезда для скорой помощи. У меня с собой была маленькая зитц-ванночка. То есть, горшок, куда срешь, наполнив его горячей водой. Снаружи стояли три оклахомца, два мужика и баба. Голоса у них были громкими, южными, и они выглядели так, словно с ними никогда ничего не происходило - даже зубы не болели. Мою задницу начало крутить и резать. Я попробовал присесть, но это была ошибка. С ними стоял маленький мальчик. Он подбежал и попытался схватить мой горшок. Стал тянуть его на себя.
   - Нет, сволочь, нет, - шипел я ему. Мальчик почти его выдернул. Он был сильнее меня, но я держал крепче.
   О Иисусе, вручаю тебе родителей своих, родню, благодетелей, учителей и друзей.
   Вознагради их по-особому за всю их заботу и за горести, которые я на них навлек.
   - Ты, задрота маленькая! Отпусти горшок! - сказал я ему.
   - Донни! Оставь дядю в покое! - заверещала ему женщина.
   Донни убежал. Один из мужиков посмотрел на меня.
   - Здрасьте! - сказал он.
   - Привет, - ответил я.
   Такси выглядело прекрасно.
   - Чинаски?
   - Да. Поехали. - Я сел вперед вместе со своим горшком. Как бы пристроился на одной ягодице. Дал ему адрес. Потом добавил:
   - Слушайте, если я заору, съезжайте на обочину возле щита, заправки, чего угодно. Но перестаньте ехать. Возможно, придется посрать.
   - Ладно.
   Мы поехали. Улицы тоже выглядели хорошо. Полдень. Я по-прежнему был жив.
   - Послушайте, - спросил я его, - а где тут хороший бордель? Где я могу подснять хороший, чистый, недорогой кусочек жопки?
   - Я ничего про такие вещи не знаю.
   - ДА ЛАДНО, ЛАДНО! - заорал я. - Я что, на фараона похож? На стукача? Можешь мне баки не заколачивать, шеф!
   - Нет, я не шучу. Я ничего про такие вещи не знаю. Я езжу днем. Может, ночной таксист вас и просветил бы.
   - Ладно, я тебе верю. Сворачивай сюда.
   Старая хибара смотрелась славно меж всех этих многоэтажных апартаментов. Мой "Плимут'57" стоял весь покрытый птичьим пометом и с полуспущенными шинами. Мне же нужна была только горячая ванна. Горячая ванна. Кипяток мне на бедную задницу. Покой. Старые Беговые Формы. Счета за газ и свет. Письма от одиноких женщин, которых не трахнешь - слишком далеко живут. Воды. Горячей воды. Покоя. И я размазываюсь по стенам, заползаю в окопчик собственной богом проклятой души. Я дал ему хорошие чаевые и медленно пошел по проезду. Дверь была открыта. Широко.
   Кто-то по чему-то колотил молотком. С постели сдернуты простыни. Боже мой, меня обчистили! Меня выселили!
   Я вошел и заорал:
   - ЭЙ!
   В гостиную вышел мой хозяин.
   - В-во, мы тебя так рано и не ждали! Титан тут потек, так нам пришлось его выкорчевать. Новый поставим.
   - В смысле, горячей воды нет?
   - Не-а, нет.
   Милостивый Иисусе, я добровольно принимаю испытание это, кое тебе было по душе на меня наложить.
   Вошла его жена.
   - О, а я как раз собиралась тебе постель застелить.
   - Ладно. Прекрасно.
   - Он должен новый титан сегодня подсоединить. У нас может запчастей не хватить.
   По воскресеньям запчасти трудно доставать.
   - Ладно, я сам застелю, - сказал я.
   - Да постелю я тебе.
   - Нет, пожалуйста, я сам.
   Я зашел в спальню и стал заправлять постель. Тут и подступило. Я побежал на горшок. Садясь, я слышал, как он колотит по титану. Я был рад, что он колотит. Я разразился тихой речью. Потом лег в постель. Было слышно пару в соседнем дворике. Он был пьян. Они ссорились.
   - А с тобой беда в том, что у тебя вообще никаких концепций нет! Ты ничего не знаешь! Ты глупая! А ко всему прочему еще и шлюха!
   Я снова был дома. Это здорово. Я перевернулся на живот. Армии во Вьетнаме были при деле. В переулках бомжи сосали винч из бутылок. Солнце все еще стояло высоко. Оно пробивалось сквозь шторы. Я наблюдал, как по подоконнику ползет паучок. Видел старую газету на полу. Там напечатана фотография трех молоденьких девушек - они прыгают через забор, сильно оголив ноги. Все это место походило на меня и пахло мной. Обои меня знали. Изумительно. Я осознавал свои ноги и локти, свои волосы. Я не чувствовал себя на 45 лет. Я чувствовал себя чертовым монахом, на которого только что снизошло откровение. Я чувствовал, что, наверное, влюблен во что-то очень хорошее, но не уверен, что это такое, - оно просто рядом. Я слушал все звуки, шум мотоциклов и машин. Слышал, как лают собаки. Люди и смех.
   Потом уснул. Я все спал, спал и спал. Пока растение заглядывало ко мне через окно, пока растение смотрело на меня. Солнце продолжало трудиться, а паучок все ползал.
   ПРИЗНАНИЯ ЧЕЛОВЕКА, БЕЗУМНОГО НАСТОЛЬКО, ЧТОБЫ ЖИТЬ СО ЗВЕРЬЕМ
   1.
   Помню, как дрочил в чулане, надев материнские туфли на высоком каблуке и глядя в зеркало на собственные ноги, медленно подтягивая ткань все выше и выше, будто подсматривал за женщиной, и меня прервали два моих приятеля, зашедшие в дом:
   - Я знаю, он где-то здесь. - А сам пока натягиваю одежду, и тут один открывает дверь в чулан и видит меня.
   - Ах ты сволочь! - ору я, гонюсь за ними по всему дому, и слышу, как, убегая, они переговариваются:
   - Что это с ним такое? Что, к чертовой матери, с ним не так?
   2.
   К. работала когда-то стриптизеркой и, бывало, показывала мне вырезки и фотографии. Она чуть не выиграла конкурс Мисс Америка. Я встретил ее в баре на улице Альварадо - а оттуда до трущоб рукой подать, если очко не заиграет подойти. Она прибавила в весе и возрасте, но какие-то признаки фигуры еще оставались, какой-то класс - правда, лишь намеком, не больше. Мы оба хлебнули.
   Ни она, ни я нигде не работали, и как нам удавалось сводить концы с концами, я никогда не пойму. Сигареты, вино и квартирная хозяйка, верившая в наши россказни о том, что деньги на подходе, а сейчас - голяк. В основном, мы вынуждены были пить вино.
   Большую часть дня мы спали, а когда начинало темнеть, приходилось вставать - нам уже хотелось встать:
   К:
   - Блядь, я б чего-нибудь выпила.
   Я все еще лежал в постели, докуривая последнюю сигарету.
   Я:
   - Черт, ну дак сходи к Тони, возьми нам парочку портвейна.
   К:
   - Квинты?
   Я:
   - Конечно, квинты. Галлонов не надо. И той, другой дряни, у меня от нее голова две недели болела. И возьми пару пачек покурить. Любых.
   К:
   - Но тут же всего 50 центов осталось!
   Я:
   - Да знаю я! Выхари у него остальное: че с тобой такое, совсем глупая?
   К:
   - Он говорит, что больше не...
   Я:
   - Он говорит, он говорит - кто этот парень такой? Бог? Уболтай его. Улыбайся!
   Повиляй ему кормой! Пусть у него чирик встанет! Заведи его на склад, если нужно, но достань ВИНА!
   К:
   - Ладно, ладно.
   Я:
   - А без него домой не возвращайся.
   К. говорила, что любит меня. Она, бывало, повязывала мне вокруг хуя ленточки и делала бумажную шляпку для головки.
   Если она возвращалась без вина или только с одной бутылкой, я летел вниз, как полоумный, рычал, скандалил и угрожал старику, пока он не давал мне все, что я хочу, и даже больше. Иногда я возвращался с сардинами, хлебом, чипсами. То был особенно хороший период, и когда Тони продал свое предприятие, мы начали обрабатывать нового владельца - наезжать оказалось труднее, но и его можно было отыметь. Это будило в нас самое лучшее.
   3.
   Похоже было на деревянное сверло, может, оно и было деревянным сверлом, я чуял, как горит соляр, а они втыкали мне в голову эту штуку мне в тело и она сверлила и хлестала кровь с гноем, и я сидел а мартышка моей ниточки-души болталась на краю утеса. Я весь был в чирьях размером с ранетку. Смешно и невероятно. Хуже я ничего не видел, сказал один из врачей, а он был очень стар. Они собрались вокруг меня, как вокруг циркового урода. Я и был уродом. И до сих пор урод. Я ездил взад-вперед в благотворительную поликлинику на трамвае. Детишки в трамвае таращились на меня и спрашивали своих мамочек:
   - А что это с дядей? Мама, что у него с лицом? - А мама отвечала:
   - ШШШШШШШШШШ!!! - Это шшшшшшшшш было самым худшим осуждением, но однако они позволяли маленьким ублюдкам и ублюдшам лыбиться на меня из-за спинок сидений, а я смотрел в окно на проплывавшие здания и тонул, сидел, ошарашенный, и шел ко дну, больше ничего не оставалось. Врачи за недостатком другого термина называли это "Акне Вульгарис". Я часами сидел на деревянной скамейке в ожидании своего деревянного сверла. Жалкая история, а? Помню старые кирпичные здания, легких и отдохнувших медсестер, врачи смеются, им все удалось. Именно там я постиг больничное вранье: что врачи, на самом деле, - цари, а пациенты - говно, а сами больницы существуют для того, чтобы врачам в их крахмальном белом превосходстве все удавалось - и с медсестрами удавалось тоже: Доктор Доктор Доктор ухвати меня в лифте за жопку, и не надо о вони рака, о вони жизни. Мы не те бедные дурни, мы никогда не умрем; мы пьем свой морковный сок, а когда нам становится плохо, мы хаваем колесико, втыкаем иголочку, вся дурь, что только есть, - наша. Даром, даром, даром, поет нам жизнь, нам, Окрутевшим Донельзя. Я входил и садился, они втыкали в меня сверло. ЗИРРР ЗИРРР ЗИРРР ЗИР, а тем временем солнце взращивало георгины и апельсины, и просвечивало медсестрам халатики насквозь, доводя бедных уродов до безумия. Зиррррррр, зиррр, зирр.
   - Никогда не видел, чтобы под иглу ходили вот так!
   - Поглядите на него, нервы стальные!
   И по-новой - сборище сестроебов, сборище владельцев больших домов, у которых было время смеяться и читать, ходить на премьеры и покупать картины, и забывать о том, как думают, о том, как хоть что-нибудь чувствуют. Белый крахмал и мой разгром. Сборище.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Чудесно.
   - Вы не находите, что игла болезнетворна?
   - Идите на хуй.
   - Что?
   - Я сказал - идите на хуй.
   - Он еще маленький. Он сердится. В чем его винить? Вам сколько лет?
   - Четырнадцать.
   - Я могу только похвалить вас за мужество - вы так хорошо переносите иглу. Вы сильный человек.
   - Идите на хуй.
   - Нельзя так со мной разговаривать.
   - Идите на хуй. Идите на хуй. Идите на хуй.
   - Вам следует лучше себя вести. А если б вы были слепым?
   - Тогда не пришлось бы на вашу рожу смотреть.
   - Мальчишка рехнулся.
   - Еще бы, оставьте парня в покое.
   Ну и больничка мне попалась - я и не представлял, что через 20 лет вернусь сюда - и снова в благотворительную палату. Больницы, тюрьмы и бляди - вот университеты жизни. Я уже заработал несколько степеней. Зовите меня Мистер.
   4.
   Я сошелся еще с одной. Мы жили на 2-м этаже во дворе, и я ходил на работу. Это меня чуть и не прикончило - кирять всю ночь и мантулить весь день. Я вышвыривал бутылку в то же самое окно. Потом, бывало, носил это окно к стекольщику на углу, и там его ремонтировали, вставляли новое стекло. Я проделывал это раз в неделю.
   Человек посматривал на меня очень странно, но деньги мои всегда брал они странными ему не казались. Я пил очень сильно и постоянно в течение 15 лет, а однажды утром проснулся и нате: изо рта и задницы у меня хлестала кровь. Черные какашки. Кровь, кровь, водопады крови. Кровь воняет хуже говна. Моя баба вызвала врача, и за мной приехала скорая помощь. Санитары сказали, что я слишком большой, чтобы нести меня вниз по лестнице, и попросили спуститься самому.
   - Ладно, чуваки, - ответил я. - Рад вам удружить: не хочу, чтобы вы перетруждались. - Снаружи я влез на каталку; передо мной распахнули бортик, и я вскарабкался на нее, как поникший цветочек. Пригожий такой семицветик, черт меня раздери. Соседи повысовывали из окон головы, повылазили на ступеньки, когда я проезжал мимо. Большую часть времени они наблюдали меня под мухой.
   - Смотри, Мэйбл, - сказал один из них, - вот этот ужасный человек!
   - Господи спаси и помилуй его душу! - был ответ. Старая добрая Мэйбл. Я выпустил полный рот сукровицы через бортик каталки, и кто-то охнул: ОООООххххххоооох.
   Несмотря даже на то, что я работал, ни гроша за душой у меня не было, поэтому - назад в благотворительную палату. Скорая набилась под завязку. Внутри у них стояли какие-то полки, и все расселись повсюду вокруг.
   - Полный сбор, - сказал водитель, - поехали. - Плохая поездка вышла. Нас раскачивало и кренило. Я из последних сил удерживал в себе кровь, поскольку не хотел все завонять и испачкать.
   - Ох, - слышал я голос какой-то негритянки, - не могу поверить, что со мной такое случилось, просто не могу поверить, ох Господи помоги!
   Господь становится довольно популярным в таких местах.
   Меня определили в темный подвал, кто-то дал мне что-то в стакане - и все дела.
   Время от времени я блевал кровью в подкладное судно. Нас внизу было четверо или пятеро. Один из мужиков был пьян - и безумен, - но казался посильнее прочих. Он слез со своей койки и стал бродить, спотыкаясь о других, переворачивая мебель:
   - Че че такое, я вава рабочий, я джуба, я блядь джумма джубба васта, я рабочий.
   - Я схватил кувшин для воды, чтоб заехать ему промеж рогов. Но ко мне он так и не подошел. Наконец, свалился в угол и отъехал. Я провел в подвале всю ночь до середины следующего дня. Потом меня перевели наверх. Палата была переполнена.
   Меня поместили в самый темный угол.
   - Оох, в этом темном углу помрет, - сказала одна медсестра.
   - Ага, - кивнула другая.
   Однажды ночью я поднялся, а до сортира дойти не смог. Заблевал кровью весь пол.
   Упал и не смог встать - слишком ослаб. Стал звать сестру, но двери палаты были обиты жестью, к тому же - от трех до шести дюймов толщиной, и меня не услышали.
   Сестра заходила примерно каждые два часа проверить покойников. По ночам вывозили много жмуриков. Спать я не мог и, бывало, наблюдал за ними. Стянут парня с кровати, заволокут на каталку и простыню на голову. Каталки эти хорошо смазывали. Я снова заверещал:
   - Сестра! - сам не знаю, почему.
   - Заткнись! - сказал мне один из стариков. - Мы спать хотим. - Я отключился.
   Когда я пришел в себя, весь свет горел. Две медсестры пытались меня приподнять.
   - Я же велела вам не вставать с постели, - сказала одна. Ответить я не смог. У меня в голове били барабаны. Меня как будто выпотрошили. Казалось, слышать я могу все, а видеть - только сполохи света, казалось. Но никакой паники, никакого страха; одно чувство ожидания, ожидания чего-то и безразличия.
   - Вы слишком большой, - сказала одна сестра, - садитесь на стул.
   Меня усадили на стул и потащили по полу. Я же чувствовал, что во мне не больше шести фунтов весу.
   Потом все вокруг меня собрались: люди. Помню врача в зеленом халате, операционном. Казалось, он сердится. Он говорил старшей сестре:
   - Почему этому человеку не сделали переливания? У него осталось ... кубиков.
   - Его бумаги прошли по низу, когда я была наверху, и их подкололи, пока я не видела. А кроме этого, доктор, у него нет кредита на кровь.
   - Доставьте сюда крови и НЕМЕДЛЕННО!
   - Да кто этот парень такой, к чертям собачьим, - думал я, - очень странно. Очень странно для врача.
   Начали переливание - девять пинт крови и восемь глюкозы.
   Сестра попробовала накормить меня ростбифом с картошкой, горошком и морковкой - моя первая еда. Она поставила передо мной поднос.
   - Черт, да я не могу этого есть, - сказал я ей, - я же от этого умру!
   - Ешьте, - ответила она, - это у вас в списке, у вас такая диета.
   - Принесите мне молока, - сказал я.
   - Ешьте это, - ответила она и ушла.
   Я не притронулся.
   Через пять минут она влетела в палату.
   - Не ЕШЬТЕ ЭТОГО! - заорала она, - вам ЭТО НЕЛЬЗЯ!! В списке ошиблись.
   Она унесла поднос и принесла стакан молока.
   Как только первая бутылка крови вылилась в меня, меня посадили на каталку и повезли вниз на рентген. Врач велел мне встать. Я все время заваливался назад.
   - ДА ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ, - заорал он, - Я ИЗ-ЗА ВАС НОВУЮ ПЛЕНКУ ИСПОРТИЛ!
   СТОЙТЕ НА МЕСТЕ И НЕ ПАДАЙТЕ!
   Я попробовал, но не устоял. Свалился на спину.
   - Ох черт, - прошипел он медсестре, - увезите его.
   В Пасхальное Воскресенье оркестр Армии Спасения играл у нас под самым окном с 5 часов утра. Они играли кошмарную религиозную музыку, играли плохо и громко, и она меня затапливала, бежала сквозь меня, чуть меня вообще не прикончила. В то утро я почувствовал себя от смерти так близко, как никогда не чувствовал. Всего в дюйме от нее, в волоске. Наконец, они перешли на другую часть территории, и я начал выкарабкиваться к жизни. Я бы сказал, что в то утро они, наверное, убили своей музыкой полдюжины пленников.
   Потом появился мой отец с моей блядью. Она была пьяна, и я знал, что он дал ей денег на выпивку и намеренно привел ко мне пьяной, чтобы мне стало хуже. Мы со стариком были врагами на всю жизнь - во все, во что верил я, не верил он, и наоборот. Она качалась над моей кроватью, красномордая и пьяная.
   - Зачем ты привел ее в таком виде? - спросил я. - Подождал бы еще денек.
   - Я тебе говорил, что она ни к черту не годится! Я всегда тебе это говорил!
   - Ты ее напоил, а потом сюда привел. Зачем ты меня без ножа режешь?
   - Я говорил тебе, что она никуда не годится, говорил тебе, говорил!
   - Сукин ты сын, еще одно слово, и я вытащу из руки вот эту иголку, встану и все говно из тебя вышибу!
   Он взял ее за руку, и они ушли.
   Наверное, им позвонили, что я скоро умру. Кровотечения у меня продолжались. В ту ночь пришел священник.
   - Отец, - сказал я, - не обижайтесь, но пожалуйста, мне бы хотелось умереть безо всяких ритуалов, безо всяких слов.
   Потом я удивился, поскольку он покачнулся и зашатался в недоверии; можно было подумать, что я его ударил. Я говорю, что меня это удивило, поскольку этих парней я считал более сдержанными. Но и они себе задницы подтирают, с другой стороны.
   - Отец, поговорите со мной, - сказал один старик, - вы ведь можете со мной поговорить.
   Священник подошел к старику, и всем стало хорошо.
   Через тринадцать дней после той ночи, когда меня привезли, я уже водил грузовик и поднимал коробки по 50 фунтов. А еще через неделю я выпил свой первый стакан - тот, про который мне сказали, что он точно меня убьет.
   Наверное, когда-нибудь я подохну в этой проклятой благотворительной палате. Мне, наверное, просто от нее никуда не деться.
   5.
   Удача опять мне изменила, и я в то время слишком нервничал от чрезмерного пьянства; дикоглазый, слабый; чересчур угнетенный, чтобы искать себе обычную промежуточную, шаровую работку, вроде экспедитора или кладовщика, поэтому я пошел на мясокомбинат, прямо в контору.
   - А я тебя раньше нигде не видел? - спросил там человек.
   - Нет, - соврал я.
   Я приходил туда два или три года назад, заполнил все бумаги, прошел медкомиссию и прочее, и меня отвели по лестнице на четыре этажа вниз, а там становилось все холоднее и холоднее, и полы покрывал налет крови, зеленые полы, зеленые стены.
   Он объяснил мне, что нужно делать, - нажал на кнопку, и из этой дыры в стене послышался шум, будто два защитника столкнулись или слон упал, и вот оно - что-то мертвое, много мертвого, окровавленное, и он мне показал: берешь и закидываешь на грузовик, и снова нажимаешь на кнопку, и валится еще один. Потом ушел. Когда он ушел, я снял робу, каску, сапоги (мне выдали на три размера меньше), поднялся по лестнице и навалил оттуда. А вот теперь вернулся.
   - А ты не слишком стар для такой работы?
   - Подкачаться хочу. Мне нужна тяжелая работа, хорошая тяжелая работа, соврал я.
   - А справишься?
   - У меня одни кишки внутри. Я раньше выступал на ринге, дрался с самыми лучшими.
   - Вот как?
   - Ага.
   - Хмм, по лицу и видно. Круто тебе, должно быть, приходилось.
   - С лица воды не пить. У меня были быстрые кулаки. И до сих пор остались.
   Приходилось кое-что ловить, чтоб смотрелось красивше.
   - Я за боксом слежу. Что-то твоей фамилии не припомню.
   - Я дрался под другим именем, Пацан Звездная Пыль.
   - Пацан Звездная Пыль? Не помню я никакого Пацана.
   - Я дрался в Южной Америке, Африке, в Европе, на островах, в мухосрансках всяких. Поэтому у меня и пробелы в трудовой книжке - мне не хотелось вписывать "боксер", поскольку люди подумают, что я шутки шучу с ними или вру. Я просто оставляю пустые места и черт с ним.
   - Ладно, приходи на медкомиссию в 9.30 утра завтра, и мы определим тебя на работу. Говоришь, тяжелой работы хочется?
   - Ну, если у вас есть что-нибудь другое...
   - Нет, сейчас нету. Знаешь, ведь ты уже на полтинник тянешь. Я, наверное, что-то неправильно делаю. Нам не нравится, когда вы, народ, наше время впустую тратите.
   - Я не народ. Я Пацан Звездная Пыль.
   - Ладно, пацан, - рассмеялся он, - мы заставим тебя ПОРАБОТАТЬ!
   И мне не понравилось, как он это сказал.
   Два дня спустя я вошел через проходную в деревянный сарай, где показал старику карточку с моим именем: Генри Чинаски, - и он отправил меня на погрузочную рампу. Я должен был подойти к Турману. Подошел. На деревянной скамье сидело несколько мужиков - они посмотрели на меня так, словно я был гомосексуалистом или паралитиком.
   Я ответил им взглядом, выражавшим, по моему мнению, легкое презрение, и протянул с самой лучшей интонацией задворок, воспроизвести которую был способен:
   - Где Турман. Мне сказали, к нему.
   Кто-то показал.
   - Турман?
   - Н-ну?
   - Я на вас работаю.
   - Н-да?
   - Н-да.
   Он взглянул на меня.
   - А где сапоги?
   - Сапоги? Нету сапог, - ответил я.
   Он сунул под скамейку руку и протянул мне пару - старую, задубевшую пару сапог.
   Я их натянул. Та же самая история: на три размера меньше. Пальцы у меня скрючились и загнулись.
   Потом он дал мне окровавленную робу и жестяную каску. Их я тоже надел. Я стоял перед ним, пока он зажигал сигарету или, как сказал бы англичанин, пока он закуривал сигарету. Спичку он выбросил с росчерком, спокойно и по-мужски.
   - Пошли.
   Все они были неграми, и когда я подошел, на меня посмотрели так, словно они - черные мусульмане. Во мне было больше шести футов, но все они были выше, а если и не выше, то в два-три раза шире.
   - Хэнк! - заорал Турман.
   Хэнк, подумал я. Хэнк, совсем как я. Это мило.
   Под каской я уже весь вспотел.
   - Определи его на РАБОТУ!!
   Господи боже мой о господи боже мой. Куда девались все мои сладкие и легкие ночи? Почему этого не происходит с Уолтером Уинчеллом, который верит в Американский Путь? Не я ли был самым блестящим студентом по классу антропологии?
   Что же случилось?
   Хэнк подвел и поставил меня перед пустым грузовиком длиной с полквартала, стоявшим перед рампой.
   - Жди здесь.
   Затем подбежало несколько черных мусульман с тачками, выкрашенными отслаивавшейся и бугристой белой краской, словно известку смешали с куриным пометом. В каждую тачку навалены горы окороков, плававших в жидкой водянистой крови. Вернее, они не плавали в крови, а сидели, будто свинец, будто пушечные ядра, будто смерть.