Букша Ксения. Питерские каникулы

   А Мишка все крутился. Первоначально все было, наверное, задумано, чтобы привлекать внимание к митингу, но потом Мишка его даже отвлек. Коммунисты, бритоголовые, прохожие - все смотрели только на него. Члены так загляделись, что опустили трехцветный флаг на землю, и кто-то из посторонних уже кинул на него пять рублей.
   - Да чо вы смотрите! - заорал тут один бритоголовый. - Они же тут все жиды!
   Бритоголовые пошли на коммунистов. Те замахали авоськами и отступили. Бритоголовые начали драку. Коммунистический дед, брякая орденами, наскакивал на него и азартно кричал:
   - Бей фашистов!
   С перекрестка уже бежали менты. На нас никто не обращал внимания. Грянула пушка с крепости, сгустился мрак и пошел горячий проливной дождь; молния хряськнула в тополь, и тот аккуратно лег поперек Невского; дыбороссы собрали флаг, Мишка поспешно спрятал выручку, и мы побежали под навес, на котором было написано: "Балтика".
   - А! - кричал в красной темноте среди грома Мишка. - Как я?!
   Но никто не поддержал его, потому что вообще трудно находиться в обществе гения. А Мишка, конечно, был гений. Он сидел на дубовой бочке среди снастей. Все было обставлено подобно кораблю. Катерина пила мелкими глотками и все время курила в сторону.
   - Ну, давайте обсудим план дальнейших действий, - предложил толстый старый член Валера.
   По плану Валеры, который он, двигая бровями, нам изложил, выходило, что есть три пути, прокладываемые в сумраке белой ночи: один вел в кабак, другой - в кабак на Неве, третий - в магазин, а потом в штаб-квартиру.
   - У нас плюрализм, - сказал наконец Мишка. - Это значит, что будет все, как я сказал. То есть мы скинемся и пойдем на Неву. Там романтично и есть где поссать.
   - Фу, какой ты пошлый! - немедленно вскричала Катерина.
   Я поддержал ее, и мы пошли в другую сторону, но пришли все равно к Неве - туда волокла нас бурная толпа.
   До того я никогда не видел настоящей питерской белой ночи. Сквозь оливье пробираешься ты в ней, сквозь разноцветное оливье, накромсанное кусочками разной формы: тут круглый горох, и квадратная колбаса, и аморфная картошка, и все в светлом тенистом майонезе. К небу прилипли таинственные, мокрые покровы. Солнце в желтом дыму качалось за крепостью, - нетрудно было поверить, что оно - звезда. А еще в Питере были какие-то абсолютно остервенелые выпускники.
   - Ура! - ревели они жуткими голосами, катаясь друг на друге. - Мы дожили!
   То одна, то другая патлатая голова металась передо мной на фоне яркого, светлого неба. Я оглянулся: Катя презрительно курила.
   - Мне кажется, - указал я ей, - что ты все время о чем-то думаешь.
   - А ты - не думаешь?
   - Я - нет, - честно признался я, растолкал толпу и побежал в кусты мимо пьяных теней.
   Кусты колыхались неподалеку от Эрмитажа. Я вбежал в них и в панике не заметил, что напротив меня пристроился еще кто-то.
   - Стой, кто идет! - засвистели менты, и затопали, и окружили кусты.
   В блестящей темноте я вырвался на свободу; Дворцовый мост поднимался под общее улюлюканье. Мишку я нашел возле хилой лошади.
   - Прокатиться, - хриплым голосом сказала девица.
   Люблю ездить на лошадях.
   - А почем? - спросил я.
   - Смотря, - пожала плечами девица.
   Лошадь была ничего. Я сел на нее, наддал, и она поскакала. Народ почему-то шарахался, хотя я ехал не так уж быстро. За мной сквозь толпу гнались Мишка и хозяйка лошади.
   - Он губернаторский племянник, - доносились до меня Мишкины враки. - С него больше шестидесяти рублей брать нельзя.
   - Чего? А шестьсот не хочешь за такую езду?
   Услышав сумму, я обалдел, наддал лошадке, и та рванула сквозь толпу прямо на ментов, которые как раз расставили руки, говоря:
   - Ага! Вот он, кустарный писун!
   Рядом с Эрмитажем на площади, кажется, строили какой-то дом, по крайней мере, котлован уже вырыли. В кромешной темноте мы вдвоем с лошадью пронеслись по дну котлована. Посередине стояла для ориентира невысокая колонна, на вершине которой темнела фигура прораба.
   - Ну, стой, - шепнул я лошади, привязал ее к колонне и метнулся назад.
   Народу уже поубавилось; Мишка опять крутился на голове, перед ним в пыли сипло звенели пятаки. Из-за всей этой беготни пиво во мне взболталось, и опять захотелось в кусты. Я наехал на Мишку.
   - Ты говорил, - обидчиво сказал я, - что около Невы есть туалеты.
   - Я не так говорил, - лапая ладошками землю, ответил Мишка, - я говорил, что тут есть где поссать...
   - Ну и где же?
   - Умный человек всегда найдет, - сказал Мишка.
   Уже начало неприятно белеть небо. В этом новом свете я увидел: на волнах у каменных ступеней качался катер. На боку у катера было выведено: "Чекист".
   - Вон, - указал я, - там катер, называется "Чекист". Не нассать ли мне на него?
   - Пожалуйста, - позволил Мишка.
   Катер сильно качался, но мне удалось сделать свои дела; потом я сделал шаг назад и опрокинулся в воду, причем пришелся прямо вертикально к поверхности Невы, отчего ноги мои перелетели через голову. Несколько секунд я очумело хлебал воду, потом резко вынырнул и обнаружил, что Нева полна долларами. Экскурсовод стоял на катере и крыл меня по матери. Катерина стояла на берегу, ерошила прическу и заливисто курила.
   "Все-то у меня не слава Богу", - подумал я досадно. Лошадиные подвиги Катерина не видела, а вот как я в воду упал - это пожалуйста, завсегда.
   - Десять долларов, - сказал я, вваливаясь в квартиру, бабушке. Заработал честным трудом!
   - Каким таким честным трудом? - подозрительно спросила бабушка, зевая.
   - Из Невы человека спас! - гордо ответил я.
   - Очень хорошо, - не слушая, сказала бабушка, - иди же спать.
   Я глянул на часы. Время подходило к десяти.
   - Извини, - говорю, - мне на митинг опять пора.
   - На какой митник-магнитник? - проснулась бабушка. - А физику когда учить будешь?
   - Ну, спроси меня что-нибудь по физике, - предложил я, не расшнуровывая кроссовок.
   Бабушка растерялась и рассердилась.
   - Да пошел ты со своей физикой, - высказалась она и отправилась смотреть телевизор; а я крутнулся, ссыпался по лестнице и побежал на митинг выдемборцев.
   Я не опасался, что встречу кого-нибудь из дыбороссов; по моим расчетам, все они должны были отсыпаться в домах. Ведь только я так крут, только я двухпартиен.
   6
   В отличие от вчерашнего, митинг выдемборцев я нашел сразу: по вождю Пармену. Он торчал бородатой макушкой назад и вверх, стоя на ящиках из-под капусты, а Варька и кривоногий Герман придерживали эти ящики, чтобы они не разлетелись. В руке у Пармена была газета "Справедливость": он использовал ее в качестве матюгальника. Из горла Пармена вырывались речи.
   - Наши чиновники - взяточники и воры! - кричал Пармен. - Но мы-то знаем, где собака порылась! Хозяйственная политика, при которой трехсотлетия приходится ждать триста лет, преступна!
   Народ останавливался послушать Пармена. Варька сразу заметила меня и быстренько приплела к делу:
   - Слушай, землячок, принеси-ка нам мороженого. Ужасть как жарко.
   В самом деле, жара была хуже прежнего. Земля вся пылала, народ еле шел, и даже фонтан в полукруге собора был какой-то приторный.
   Я зажал в руке деньги и помчался покупать мороженое. Оно стоило пять рублей. Я вручил продавщице две десятки и попросил четыре стаканчика. Продавщица выдала товар, а потом дала мне семь рублей сдачи. Я бестрепетно принял их и потребовал у нее еще два стаканчика. Продавщица подозрительно покосилась на меня, смахнула пот с усиков, выдала еще два и уже как-то свирепо дала пять рублей сдачи.
   - Еще один можно?
   - А сразу, молодой человек, вы не могли? - прорвалась продавщица, но стаканчик все-таки дала.
   Итак, я оказался обладателем семи стаканчиков мороженого. Они стремительно таяли. Нести их было трудно, но я донес.
   - Ждри, - объявил я Варьке.
   Я решил с ней не церемониться, раз она моя землячка.
   Варька взяла один, Герман - другой, третий я. Но оставалось четыре штуки.
   - Пармену дайте, - предложила Варька.
   - Ты дура, - заявил Герман. - Раздайте народу!
   Я решил выполнить волю партии немедленно. Слушали Пармена примерно шесть человек, остальные останавливались и уходили. Я задержал нескольких из них и вручил им по мороженому. Тут же образовалась толпа, преимущественно из старушек. Тут же стояла и моя бабушка. Меня она не видела, потому что все время задумчиво смотрела на Пармена. А тот разорялся:
   - Преступная хозяйственная политика! Своекорыстно! Зарыл деньги!
   Варька тут меня в бок толкнула и говорит:
   - Слушай, ты заметил, они мороженое любят.
   - Его сейчас все любят, - возразил я. - Там, кстати, продавщица какая-то тормозная, может, беременная. Сдачи дает больше чем надо.
   Варька проследила долгим взглядом из-под некрашеных ресниц, потопала серым сандаликом, да и говорит:
   - А давай лоток у ней скрадем и сюда поставим.
   - А давай, - говорю. - Ты ее будешь отвлекать, а я лоток через улицу перевезу и закрою российским флагом.
   Варька бегом метнулась на ту сторону Невского, я тихо за ней, к тумбе холодной прислонился. Варька, хитрющая, к продавщице подкатилась и что-то ей на ушко зашептала. Предположительно:
   - У вас дома утюг горит.
   Или:
   - Менты запретили есть мороженое и всех штрафуют.
   Или еще что что-то, не знаю, а только продавщица ахнула, гикнула и помчалась, хлопая тапками, за угол; тут-то я вылетел из засады, и мы с Варькой, давясь от смеха, покатили лоток через Невский. Надо сказать, что с непривычки нам было тяжело, и мы даже провели несколько не самых приятных минут, когда застряли последи Невского на красный свет, а машины на нас громко бибикали.
   - А может, назад? - затрусила Варька в тот миг.
   Но я на нее прикрикнул:
   - Куда назад! Риск благородное дело!
   В общем, прикатываем. Бабушка моя как раз к тому времени ушла, так она меня и не видела. Фонтан дымился, звенел приторным голоском. Речь Пармена, как и солнце, как раз в зените стояла:
   - Но никогда мы не доходили до такого позора! - рычал он, почти не отбрасывая тени, а Герман и еще несколько членов, как кордебалет, держали ему ящики.
   Тут мы с лотком как раз подоспели. Я флаг накидываю, а Варька кричит:
   - Бесплатное мороженое! Бесплатное мороженое!
   Только она это прокричала, сразу налетела туча народа. И кто слушал, и кому пофиг, и кто автобуса ждал, и вообще все. Варьке даже пришлось от лотка отойти. Орава прямо на него навалилась, кое-кто жадный даже внутрь залез и чавкал там среди сухого льда. Пармен со своих ящиков пригляделся, заметил нашу инициативу и как закричит:
   - Вы что, сдурели? Как же теперь управлять этими народными массами?
   - А никак, - говорит ему кривоногий Герман. - Теперь пока все не сожрут, не отстанут. Кстати, откуда вы взяли мороженое, дети?
   - Нам его подарил благодарный народ, - говорю я.
   - А-а, - успокоился Герман. - А то мне в милицию нельзя, я армию кошу.
   Люди наши тут совсем разошлись, еще бы, халява все-таки. Какой-то молодой человек отходит, у него семь палочек изо рта торчит. Девицы друг друга мороженым обмазывают. Жара-то сильная была. Варька тут за проспект вгляделась и шепчет мне:
   - Смотри, как интересно. Менты бегут, свистят, а впереди продавщица мороженого.
   - Точно, - говорю. - И чего это они разбегались в такую жару. Знаешь, мне, наверное, пора идти.
   - Да, и мне, - засобиралась Варька. - Только надо договориться, где мы встретимся. Знаешь, давай в кафе "Рассвет".
   И мы с Варькой помчались в разные стороны, причем, хотя мчались мы действительно в разные стороны, я почему-то видел, каждый раз как моргал, как она выстилает своими длинными тощими ногами, и как развевается ее китайская юбочка в пятнах от мороженого. Герман и Пармен соскочили с ящиков (груда обрушилась, загородив милиционерам путь) и тоже побежали. Каждый раз, как я открывал глаза (и чем дальше я бежал), я видел, что погода стремительно портится. Там, вдали, топотали и свистели: поднялся жаркий ветер. Я бежал по улице Казанской, кривой, как сабля; на углу Вознесенского стоял, кусая губы, председатель Комитета Финансов и думал, как ему избавиться от своих врагов. Ветер с шорохом поднимал дамам юбки; потом шумно полил дождь, и я, весь мокрый, потопал к Сенной. Дождь имел странный вкус и запах; вероятно, где-то взорвали водочный завод, и крутые пары спирта, поднявшись вверх, образовали эту тучу. Глаза мне заливало, гром гремел и молнии гудели в проводах.
   Наконец, я устал и прыгнул вбок; там как раз открылась какая-то дверь, и так, боком, крутясь, я влетел в маленькую пивнушку. Там горел ночник на бронзовой львиной лапе, там пили пиво и не знали, что делается на улице.
   - А вот и Егор пришел! - хором сказали Герман, Пармен и Варька. - Где ж ты гулял столько времени?
   - Что вы сидите! - выложил я. - За что вы платите! Там на улице винный дождь идет, а они тут пиво дуют, как придурки.
   - Так при дураках живем! - завопил Пармен.
   Вся пивная выскочила на улицу и стала кататься по лужам, пропитываясь пьяной влагой.
   Дальнейшее помнится мне смутно; вроде как потом мы, обратившись к посветлевшему небу, молили о продолжении банкета, но оно сделало небольшой перерыв. Потом помню деревянный дом и пруд с ласково растворенным в нем дождевым спиртом, а в пруду грелась сероглазая Варька. Стало темно, как в пушке, и невыносимо жарко. Я поднялся по лестнице, которая все время вела вверх и вбок, так что моя левая сторона сплошь измазалась белесым мелом со стенки. Из-под дверей пахло жареной картошкой и валерьянкой: бабушка волновалась за мое прошлое, настоящее и будущее. Я нажал на кнопку звонка; дверь беззвучно отворилась во тьму, и бабушкин голос произнес почему-то сверху и сзади:
   - Во наклюкался-то! Весь в прадедушку!
   Здесь мне, по состоянию моему, полагалось мирно уснуть, но вместо этого я почему-то не спал еще весьма долго. Мне стало жарко и невыносимо плохо от маленького кусочка задохшейся курицы, которую мне скормила бабушка ради какой-нибудь закуски. Эта курица была, конечно, отравленная; чтобы избежать злорадных бабушкиных взглядов, я сполз по лестнице вниз и долго, позорно лежал у входа в парадное, потом сидел на корточках и трясся в такт дождю, заметавшему всю пустую улицу, и старые дома цвета брусничного варенья, и слепые окна, и кирпичные заборы.
   Проснулся я на полу своей комнаты оттого, что сломанное буратино злобно впивалось своим острым носом мне в живот. В дверях возвышалась бабушка.
   - Вставай, - приказала она.
   Я встал.
   - Пошли.
   Кругом было совсем светло и опять жарко, но дождь шел по-прежнему, отзываясь во дворах тихим серым звоном. Бабушка усадила меня за стол, налила рюмку водки и приказала:
   - Ждри.
   Я выпил, и мне сразу захорошело; серый мир за окном приобрел розовый оттенок, и дождь пошел медленно, мечтательно, вперемешку с тополиным пухом, словно бы от неба отваливались мягкие теплые кусочки, и в бабушкином взгляде я уловил тень уважения и одобрения. Заметив все это, я властно хлопнул рукой по колену и прикрикнул:
   - Нну?! Доложить обстановку!
   Бабушка сбегала в комнату, принесла оттуда два малюсеньких замусоленных листика и, глядя в них, доложила:
   - Значить так. Завтра у тебя первый экзамен в институте Политехническом. Тамотко надоть тебе сдавать физику, слышь. Вот. Так что сегодня я тебя никуда не пущу, будешь сидеть у себя в комнате и учить, а то мне от твоего отца нагорит.
   - Это тирания, - молвил я, глядя на бабушку прямо и бесстрашно. Впрочем, я, так и быть, соглашусь на это требование, хоть оно и противоречит правам меня как человека и гражданина.
   - А что ж тебе делать-то, - ехидно сказала бабушка. - Ключики-то у меня.
   (Надо вам сказать, что дядина квартира запиралась изнутри тоже ключом; на дверях даже были нарисованы две стрелочки: "откр" и "закр". Правда, направления стрелочек дядя нарочно перепутал, чтобы шпионы не догадались.)
   Итак, бессильно скрежеща зубами, я отправился к себе в комнату. Учебник физики, помахивая страницами, бросился мне навстречу, но я уклонился от объятий, прошел к окну, распахнул обе створки и застыл, глядя в розовые кружева дождя.
   7
   Я не могу назвать себя умным человеком, но одно знаю с рождения: если не хочется ничего делать, то следует действительно не делать ничего. Не надо отговаривать свой организм от безделья: читать книжки, пытаться тем более работать или учиться, строгать палочку, рассеиваться у телевизора, телефона или компьютера. Надо вот именно застыть и раствориться в окружающем мире, так чтобы пустым дуновением вымело из головы все мысли, из сердца все чувства, и, собственно, чтобы тебя некоторое время не было вообще.
   Так стоял я очень продолжительное время, а потом в глубине квартиры зазвонил телефон, зашаркали шаги, и послышался бабушкин крупный разговор:
   - Занимается он, занимается, говорят! Подойти - не может...
   На этом месте я уже выхватил у бабушки телефонную трубку и крикнул:
   - ВАС слушают!
   - Зачем орать-то так, - сказала бабушка.
   - Это Катя, - сказали в трубке.
   Я запутался и ответил еще раз, для порядка:
   - Вас слушают.
   - Какой ты странный, - сказала Катя.
   - Не умеешь ты с девушками разговаривать, - сказала бабушка.
   Она и не думала уходить, так и стояла подбоченившись.
   - Слушай, приходи сегодня...
   - Никуда я тебя не пущу! Тебе надо физику...
   - Тут проблемы, - сказал я. - Это по какому праву?
   - Ни по какому, - обиделась Катя. - Не хочешь, не приходи.
   Бабушка сатанински расхохоталась; я хотел ее пнуть, но она увернулась и отскочила.
   - Я хочу, хочу! - заревел я, как медведь. - Катя! Приходи ко мне в подъезд! Улица Верейская, дом такой-то! Приходи через час, я тебя ждать буду. - Тут я брякнул трубку и повернулся к бабушке: - Если еще раз ты залезешь в мою личную жизнь своими костлявыми...
   - О, о, о, - передразнила бабушка. - Ладно, в подъезд я тебя выпущу. А чтобы ты не сбежал, я тебя стальной леской привяжу, рыболовной. А то знаем мы вас... ходоков.
   Ровно через час я стоял на лестнице у полукруглого окошка между вторым и третьим этажом - дальше дядина леска не дотянулась. За окошком дождь дышал светом-радостью мне в лицо; Катины шаги слышались все ближе и ближе, наконец, она сложила зонтик, отряхнулась, вышла на площадку, села на корточки, скукожилась и закурила сигаретку. Личико у нее было мокрое и маленькое.
   - Че, как экзамены? - спросила она насмешливо. - Все уже провалил?
   - Вот, - ответил я, - завтра первый сдаю.
   - Никуда ты не поступишь, - заявила Катя. - Это я тебя не обижаю, а просто чтобы ты, дурачок, времени не тратил.
   Я разозлился: вот надо же, пришла и обзывается.
   - Знаешь, - огрызнулся я, - уж лучше я потрачу, а там видно будет.
   - Дурачок, - повторила Катя.
   Она затянулась, двумя руками отлепила от лица мокрые волосы, развела их в стороны, и в полумраке среди мрамора и пыльных перил стало видно, что лицо у нее все дождем зареванное - под глазами серая тушь, а ушки маленькие, как перышки.
   - Катя, - сказал я деловым тоном, подходя, - давай поцелуемся. Только не кусайся.
   - Я не буду, - уверила Катя испуганно, глядя на меня с корточек.
   Так целоваться было неудобно, поэтому я тоже присел к ней. Там, у пола, запахи стали яснее, и сквозь толщу табака я почуял саму Катю, - пахла она молоком, как младенчик.
   - Не умею я целоваться-то, - в замешательстве прошептал я.
   - Не умеешь, не берись, - фыркнула Катя, отодвигаясь.
   Так бы мы и не решились, но тут послышалось отовсюду: чье-то хихиканье, как по команде; и чьи-то шаги сверху и снизу, и дождь пуще и слаще, и голоса все ближе! Я решительно двинул губы ближе к Катиным, Катя раскрыла ротик, и поцелуй удался.
   - Правильно, - похвалила Катя. - Способный. Может, и поступишь куда-нибудь.
   И тут леска, за которую меня привязала бабушка, натянулась, дернулась, да так, что я хряпнулся лицом на мрамор и поехал вверх, как Винни-Пух, считая ступеньки головой.
   - Прощай! - замахал я руками.
   Остолбеневшая Катя долго стояла на площадке, вытаращив глаза, и смотрела мне вслед, держа личико высоко, как на блюдечке.
   Бабушка стояла в дверях квартиры и сматывала удочку.
   - Свидание окончено, - объявила она сварливо.
   - По какому праву! - завопил я, становясь на ноги.
   - А по такому! - прошипела бабушка. - Я же не могу при твоей девушке кричать, что тебя другая девушка к телефону зовет!
   Алгоритм я уже отработал: схватил трубку, и, не взирая на бабушку, рявкнул:
   - ВАС слушают!
   - Ну хоть кто-то меня слушает, - сказала в трубке Варька. - Слушай, приходи сегодня...
   Лился розовый дождь по листьям, и шесть часов вечера выглядели как десять утра - ровно так же. Неба я не видел, только ровный мелкий дождь и жаркие тучи теснились в небе, а по лестнице распространялась приятная сырость. Варька прискакала быстрее Кати, уселась на перила, выставила острые коленочки и вылупилась на меня.
   - Ну чо? - спросила она. - Как дела? Пока не родила?
   Тут Варька прыснула на собственную шутку; положительно, на нее было приятно посмотреть.
   - Чо звал-то? - подкалывала она. - И чо это за леска у тебя к ноге привязана?
   Но я уже стал опытный, не проймешь; я прямо подошел, сел рядом с Варей на перила, чтобы быть вровень, и стал ее целовать.
   - У-у, м-м-м, - затрепыхала Варька острыми крылышками. - Мм! Вкусненько!
   Но тут бабушка опять рванула леску, и опять неожиданно. Так как в прошлый раз я сидел на корточках, а в этот - на перилах, над землей, то упал я гораздо костлявее и громче, не говоря уже про искры из глаз и прочий эффект.
   - Молодец! - закричала Варька и замахала мне рукой. - Но пасаран!
   - Па-са-ре-мос! - кричал я ей, будучи увлекаем железной бабушкиной рукой все выше и выше по ступенькам.
   Тут показалась и бабушка; она упиралась в порог квартиры и вытягивала меня, как могла.
   - Ты знаешь, сколько времени? - спросила она. - Семь вечера.
   - Сама знаешь, так зачем спрашиваешь, - заметил я.
   - Я за тобой следила...
   (А то я не знал!)
   - ...ты ни минутки не учил, все дурака валял!
   С этими словами дверь комнаты, где я жил, захлопнулась, поднимая тучи пыли, лязгнул железный засов, придвинулся комод, и я остался наедине с учебником физики. Несколько секунд длилась полная тишина, а потом на улице заспорили:
   - ...у Курбатова травма, он не выйдет на поле, а без Курбатова они никогда...
   - Да говорят тебе, идиот, они нового игрока взяли!
   Футбол я, честно говоря, не очень любил, хотя за команду родного Каменноугольского комбината всегда болел; здесь же меня увлекла живость тона и вообще новые впечатления. Я метнулся к окну. Там, внизу, стояли посреди дождя три лысины и оживленно обсуждали футбол. Руками они махали так, что только обручальные кольца мелькали.
   - А я говорю, "Анжа"!
   - А я говорю, "Зенит"!
   Тут я понял, что пора вмешаться. Ведь иначе они не дадут мне учить физику своими спорами!
   - Эй, мужики! - крикнул я. - Я точно знаю, что выиграет "Зенит".
   Мужики перестроились в шеренгу, задрали головы и посмотрели на меня, все трое.
   - Да иди ты, - недоверчиво сказал один из них. - Маловероятно. Ты просто болеешь за "Зенит", а мы-то, друг, денежки ставить идем. Нам по правде надо знать.
   - Я по правде и говорю, - кивнул я убедительно. - Зенит выиграет!
   Мужики переглянулись и посоветовались.
   - Парень, а откуда такая информация?
   - Сто процентов! - и абсолютно бесплатно, если не считать вашей благодарности. Можете ставить все свои деньги! - разорялся я.
   - А сам-то что не ставишь тогда? - указал один из лысиков.
   - А я бы поставил, да меня жена закрыла в доме, - объяснил я грустно. Мне же медаль дали: "Лучший кобель города".
   И я мужикам медаль показал. Правда, валялась на полу среди прочего хлама, от дядиной собаки осталась. Собака в Крым уехала, там в медали жарко.
   - А-а, - заржали дядьки. - Ну, тогда давай мы тебя по веревочке спустим. Вон от охранника сейчас принесем.
   Там у них в доме подворотня запиралась на шлагбаум, и ведал этим делом охранник, такой важный мужик. Как всегда в больших городах, никто с ним не здоровался, но эти лысики были, видимо, очень душевные люди - свели и с ним дружбу в рабочее время. В общем, принесли мне веревку, я лихо слез, лысик мне один и говорит:
   - Да, это видно, что ты лучший кобель. Видать, много раз приходилось вот так, по веревке-то?
   - Да я, - говорю, - все больше по молоденьким, по панночкам, знаете ли.
   Повели они меня через подворотню в пивнушку, что была напротив. А я в ней даже не был ни разу до тех пор, как-то все далеко гулял, а тут под самым носом такое приятное место оказалось! Продавщица фартуком нос утирает, в углу телевизор на кронштейне висит, футбол показывает. Когда мы зашли, все как раз построились, мы денежки внесли, сели, пиво заказали.
   - Лучший кобель, а лучший кобель, - говорит один лысик, - тебе что, суки-то, платят, что ли, за обслуживание? Какой-то ты очень богатый.
   - Просто, - говорю, - если ставить мало, то мало и получишь. А дело-то верное. Я же все знаю.
   Тут судья свистнул, и вся пивная в телевизор уткнулась. - "Анжа" нападает, налетает, гавкает, как свора. "Зенит" бедный еле отбивается. Хрясь, и гол в зенитские ворота! Вся пивная так и взвыла, но лысики, вижу, опытные: грустно им, но они ничего, не матерятся. Только один кратко вздохнул - прерывисто. И мне говорит:
   - Что ж ты? - говорит.
   - Да ладно, - развожу руками. - Ну, десятая минута всего! Отобьются, отвечаю!
   Типа все путем.
   А диктор как раз говорит:
   - ..."Анжа" сегодня играет очень грубо, но судьи, видимо, настроены в пользу кавказцев...
   - Ах, мать твою, - говорит один из лысиков, смотрит на меня подозрительно и пиво выпивает.
   В этот самый момент одного из зенитовцев, сраженного грубой игрой "Анжи", с поля без головы вынесли, ну, а через тридцать секунд кавказцы и второй гол петербуржцам забили. Как лысики это увидели, вот тут-то они и застонали! И на меня расстроенные взгляды бросают.