Страница:
[121].
Впечатляюще звучит сообщение благочинного 4–го округа Гор–батовского уезда:
Престиж казенной Церкви явно падал, и тем резче проявлялась ее нетерпимость к инакомыслию.
Надо отметить, что официальная статистика давала довольно сбивчивые и противоречивые данные о количестве молящихся вне православных врат. «Еще при 10 ревизии 1858 года число явных раскольников определялось в 805 тысяч человек; причем, исследуя данные о расколе, «Военно–статистический сборник» Обручева говорит, что к этому числу зарегистрированных раскольников следует прибавить до 5 млн. лиц, явно к нему принадлежащих, а именно до 2 млн. лиц, показанных по отчетам духовного ведомства в 1859 году «исповедовавшимися, но не приобщившимися святых тайн», и до 3 млн. лиц, «неисповедовавшихся по нерадению» [129]. Тут своеобразная головоломка: то, что упомянутые 5 млн лиц не являются старообрядцами, это скорее всего так. Но кем они были в 1858 году?
По этому поводу известный публицист А. С. Пругавин писал в 1880 г.: «Раскольник «записной» для причта человек потерянный, с него не получит он ни копейки. Напротив, «незаписной» составляет важную статью в домашнем быту церковнослужителей. За то, чтобы у него не исправляли треб, он платит гораздо дороже, чем усердный церкви прихожанин за исправление их» [130]. Поневоле приходится удивляться находчивости русского человека, в данном случае — священника: выгоднее для своего семейного бюджета в отчетах не всех «раскольников» упоминать; чтобы он, священник, не приходил в дом к старообрядцу и насильственно не совершал там своих православных служб, старообрядец готов был заплатить больше, чем он платил бы как «записной».
И далее следует: «До каких поразительных неточностей доходила в этом отношении официальная статистика, можно судить по следующему примеру. В Пермской губернии в 1826 году показывалось 112 000 раскольников; в тридцатых годах при бывшем там архиепископе Аркадии обращено из них в православие ни больше, ни меньше как 100 000, но в 1841 году, по официальным сведениям, раскольников остается еще 108 000.Откуда явилась эта новая сотня тысяч раскольников, по–видимому, никто не интересовался знать» [131].
Понятно, что мы не можем знать подлинные данные о христианском инакомыслии, но даже приблизительное исследование дает информацию к размышлению. «Неизвестно, например, как официально агенты переписи на местах относились к бывшим униатам, которые венчались за галицийской границей по католическому обряду, как они отнеслись к детям, родившимся от такого брака, как они отнеслись, наконец, к нашим многочисленным сектантам» [137]. По мнению вполне компетентного в этих вопросах В. Д. Бонч–Бруевича, раскольников было в конце XIX века 25 млн, сектантов — 10 млн. Это при населении около 100 млн!
Капризна география распространения христианского неправославного мышления. Из Малороссии, к примеру, высылали на Кавказ в надежде, что среди мусульман сектантам будет неповадно противиться казенной вере. Но внутренние «эмигранты» выживали, и инакомыслие распространялось. В архивах Синода мы находим переписку государственных чиновников, которые решали для себя непростой вопрос: куда еще ссылать сектантов? Вот «секретная» бумага из Министерства земледелия, адресованная министру внутренних дел об отмене распоряжения о высылке сектантов в Закавказье и о высылке в Приморский [140]и в Уссурийский край [141]. Есть конкретные запросы, куда высылать сектантов? [142]. Беспокойство было понятно:
Отпадающих от православия было все больше, так что нижегородские благочинные должны были составлять рапорты и специальные ведомости о совратившихся. В архиерейских отчетах читаем, что пастыри с терпением объясняли заблудшим их заблуждения, но дело о возвращении их не продвигалось.
Профессор А. Воронов в 1884 году писал в «Русском Вестнике»:
По свидетельству архиепископа Никанора Херсонского, в те годы «на одного наполовину невежественного в вере приходилось сто совершенно темных». И после пастырского посещения храмов он пишет:
Несколько лет назад в Воронеже проходила международная конференция памяти О. Э. Мандельштама. Если раньше участников в последний день развозили по местам революционной славы, то ныне повезли в Задонский монастырь. Там местный монах долго рассказывал о находящейся одесную его иконе Божьей Матери. Эту икону, оказывается, написал в свое время апостол Лука во время тайной вечери со Христом; ввиду того, что написать лик Присно–девы было не на чем, апостол Лука сделал это на крышке стола; таким образом все это в целости и сохранности дошло до нас. Помнится, монаха того звали Никодимом; он очень долго укорял стоявших перед ним интеллигентных женщин, что они делают для своих косметических нужд маски из спермы. И так далее. Но возвратимся к иконе: апостола Луки как такового не было, а был евангелист, что не одно и то же; он не мог присутствовать на известной тайной вечере вместе со Христом перед Его страстями, так как Лука уверовал много позже; Матери Иисуса там тоже, если следовать тексту Евангелия, не было; наконец, и стола там тоже не было, так как, по тогдашним обычаям, вкушали пищу, возлежав на циновках или коврах (по достатку); Леонардо да Винчи на своей картине изобразил, возможно, итальянский быт, но не палестинский. Вроде бы мелочи. Конечно, но из таких мелочей ткалась ткань христиано–языческих представлений, и современники не случайно и употребляли слово «язычество» по отношению к православию.
Это был не «хлеб жизни» — говорим словами Христа, потому и не удивительно, что народ удовлетворял духовные потребности в своих оригинальных праздниках (вспомним тургеневского Касьяна).
Журналист С. Мельгунов в своей статье «Какая должна быть церковь в свободном государстве» сетовал:
Впечатляюще звучит сообщение благочинного 4–го округа Гор–батовского уезда:
«Ряд сел, где прихожане заражены суеверием и расколом, характерны тем, что народ ко храму Божию холоден, в исполнении христианских обязанностей нерадив, о православной христианской Вере и благочестии понятия имеет нечистые, слабые и сбивчивые… И как в сих селах находится перевес неверия над правоверием, то прихожане к богослужениям притекают не многие, отчего и наставления пастырей не достигают своих целей» [122].По Дукояновскому уезду читаем:
«Раскол, как стоглавая гидра, вместо одной отсеченной головы тотчас вырастает другая» [123].Вот отчет о проповеднической деятельности по Арзамасскому уезду за 1899 год:
«Жители поименованных сел по большей части народ торговый и промысловый. Имея частые сношения с жителями Дона, Урала, Волги, заразились расколом и внесли эту язву в свои семейства» [124].
«Но почти во всех уездах(курсив мой. — А.Б.) встречается так, что приходы соседние — на одной полосе — совершенно противоположны один другому по религиозным убеждениям: в одном все православные.., а в другом все раскольники или по крайней мере чуждающиеся церкви. Раскол, или старообрядчество, сильно и упорно держится по Поволжью» [125].
«с церковных амвонов говорится о христианских добродетелях, о значении праздников, даже о пользе грамотности; открываются церковно–приходские школы, ведется попечение о благообразном хоровом пении; пастыри проводят внебогослужебные собеседования. Но в Нижегородской духовной консистории все чаще разбираются дела «об уклоняющихся от исповеди прихожанах различных сел» [126].Что следует понимать под словами «уклоняющиеся от исповеди»? Сетования батюшек однозначны: оскудение веры. Вспомним слова «…и как в сих селах находится перевес неверия над правоверием, то…» Только ли оскудение веры было причиной уклонения от исповеди и причастия? Ведь еще Некрасов писал: «…А чуть работа кончится, глядишь, стоят три дольщика: бог, царь и господин». Была экономическая зависимость от духовенства, а это при бедности прихожан фактор немаловажный.
Престиж казенной Церкви явно падал, и тем резче проявлялась ее нетерпимость к инакомыслию.
«Не лучшим ли примером ненормального положения служат факты, что на 175000 населения старообрядцев в громадной Нижегородской епархии приходится лишь 12 разрешенных правительством моленных… Естественно, что при таких условиях помимо официально существующих… имеется масса неразрешенных моленных: в Нижегородской — 172…» [127].Разумеется, были тайные службы и молитвы, и были штрафы, аресты, ссылки. Не единственным было «ходатайство, с которым в 1901 году обратились старообрядцы Поволжья за подписью 49 713 лиц: они просили избавить их от преследования «за мнение о вере» [128]. Обратим внимание: это происходило в то время, когда церковно–полицейские репрессии были более направлены на так называемых сектантов. Кроме того, это было время назревавшей церковной реформы, так и не осуществившейся по нерешительности последнего царя. О ситуации десятилетиями ранее (и даже веками, ибо раскол произошел при царе Алексее «Тишайшем»), можно только догадываться.
Надо отметить, что официальная статистика давала довольно сбивчивые и противоречивые данные о количестве молящихся вне православных врат. «Еще при 10 ревизии 1858 года число явных раскольников определялось в 805 тысяч человек; причем, исследуя данные о расколе, «Военно–статистический сборник» Обручева говорит, что к этому числу зарегистрированных раскольников следует прибавить до 5 млн. лиц, явно к нему принадлежащих, а именно до 2 млн. лиц, показанных по отчетам духовного ведомства в 1859 году «исповедовавшимися, но не приобщившимися святых тайн», и до 3 млн. лиц, «неисповедовавшихся по нерадению» [129]. Тут своеобразная головоломка: то, что упомянутые 5 млн лиц не являются старообрядцами, это скорее всего так. Но кем они были в 1858 году?
По этому поводу известный публицист А. С. Пругавин писал в 1880 г.: «Раскольник «записной» для причта человек потерянный, с него не получит он ни копейки. Напротив, «незаписной» составляет важную статью в домашнем быту церковнослужителей. За то, чтобы у него не исправляли треб, он платит гораздо дороже, чем усердный церкви прихожанин за исправление их» [130]. Поневоле приходится удивляться находчивости русского человека, в данном случае — священника: выгоднее для своего семейного бюджета в отчетах не всех «раскольников» упоминать; чтобы он, священник, не приходил в дом к старообрядцу и насильственно не совершал там своих православных служб, старообрядец готов был заплатить больше, чем он платил бы как «записной».
И далее следует: «До каких поразительных неточностей доходила в этом отношении официальная статистика, можно судить по следующему примеру. В Пермской губернии в 1826 году показывалось 112 000 раскольников; в тридцатых годах при бывшем там архиепископе Аркадии обращено из них в православие ни больше, ни меньше как 100 000, но в 1841 году, по официальным сведениям, раскольников остается еще 108 000.Откуда явилась эта новая сотня тысяч раскольников, по–видимому, никто не интересовался знать» [131].
«В Нижегородской губернии, по официальным сведениям, числилось 20 246 раскольников; по исследованию же статистической экспедиции их оказалось 172 500 человек, т.е. более в восемь с половиной раз.А. С. Пругавин указывает на существенную, хотя и не единственную причину искаженных данных по статистическим отчетам; он приводит цитату из статьи профессора Казанской духовной академии г. Ивановского:
В Ярославской губернии официально показывалось 7454 раскольника; по исследованию же статистической экспедиции их оказалось 278 417 человек, т.е. более в тридцать семь раз» [132]. И так — по всей России. Из журнала «Слово» 1868 года, по упоминанию Пругавина: «некоторые из новейших исследователей раскола определяют цифру раскольников, в настоящее время, в 13 000 000–14 000 000. Но нельзя не заметить, конечно, что все эти цифры произвольны и гадательны» [133].
«Репрессивные меры правительства по отношению к расколу, в какой бы форме они ни проявлялись, ставят непреодолимые препятствия создать раскольническую статистику; потому что при таких отношениях раскольники будут скрываться от взора правительства; только под условием веротерпимости и возможна более или менее верная статистика раскола» [134].Были еще и так называемые сектанты самых различных толков, которые вместе со старообрядцами составляли внушительную цифру. «По данным переписи, общее число старообрядцев, сектантов и уклоняющихся в России определялось в 2 173 738 человек (по официальной статистике. — А.Б.);между тем как, по имеющимся сведениям, численность их достигает 14–15 млн.» [135]. Чтобы как–то упрятать в официальных отчетах большое количество инославных, счетчикам предписывалось действовать различными лукавыми путями. К примеру, Протокол 29 заседания Главной переписной комиссии от 6 июня 1896 г. гласит:
«Предложить доверительно гг. губернаторам Привисленских губерний с большим униатским населением сделать распоряжение по своим губерниям, чтобы «колеблющимся» не предлагалось счетчиками вопроса о вероисповедании, а отметка о вероисповедании делалась по ближайшим указаниям заведующих переписным участком на основании сведений, имеющихся у местных должностных лиц, и чтобы в счетчики в местностях с большим униатским населением избирались лица православного вероисповедания и притом близко стоящие к духовенству» [136].Стоит ли комментировать такое предписание?
Понятно, что мы не можем знать подлинные данные о христианском инакомыслии, но даже приблизительное исследование дает информацию к размышлению. «Неизвестно, например, как официально агенты переписи на местах относились к бывшим униатам, которые венчались за галицийской границей по католическому обряду, как они отнеслись к детям, родившимся от такого брака, как они отнеслись, наконец, к нашим многочисленным сектантам» [137]. По мнению вполне компетентного в этих вопросах В. Д. Бонч–Бруевича, раскольников было в конце XIX века 25 млн, сектантов — 10 млн. Это при населении около 100 млн!
«По географическому распределению сектанты сосредотачиваются по преимуществу на юге России, в то время как на севере господствует раскол» [138]Мнение, как увидим, весьма спорное. В Нижегородской епархии тоже разбирались «дела» о сектантах. Вот Дело № 446 в консистории о крестьянине Жегалове села Лопатино Арзамасского уезда, 25 лет. Исследование дела показывает, что «крестьяне ездят на заработки в Баку, где есть опасность заразиться штундобаптизмом» [139].
Капризна география распространения христианского неправославного мышления. Из Малороссии, к примеру, высылали на Кавказ в надежде, что среди мусульман сектантам будет неповадно противиться казенной вере. Но внутренние «эмигранты» выживали, и инакомыслие распространялось. В архивах Синода мы находим переписку государственных чиновников, которые решали для себя непростой вопрос: куда еще ссылать сектантов? Вот «секретная» бумага из Министерства земледелия, адресованная министру внутренних дел об отмене распоряжения о высылке сектантов в Закавказье и о высылке в Приморский [140]и в Уссурийский край [141]. Есть конкретные запросы, куда высылать сектантов? [142]. Беспокойство было понятно:
«С другой стороны, однако, возрастающее число административных высылок по делам этого рода и притом в различные местности, возбуждает опасение в смысле искусственного перенесения вредной пропаганды в другие местности, до того времени свободные от них» [143].Отвлечемся и скажем, что православно–полицейский сыск чинился не только над простолюдинами. Хотя и придется к этому вопросу еще возвращаться, но вспомнились слова В. В. Розанова из его статьи «Когда начальство ушло…» по поводу смерти Победоносцева:
«Кто не помнит, в начале царствования императора Александра III, инцидент с командующим чуть ли не военным округом, помнится — Барклай де Толли (не родственником ли героя Отечественной войны? — А.Б.), который вынужден был оставить службу оттого, что, женатый на православной и сам будучи лютеранином, крестил детей своих в лютеранство же, вероятно, не без согласия их матери, русской? Пусть оба родителя решили веру ребенка: ее перерешило духовное ведомство во главе с Конст. Петр., который с жадным досмотром заходил в спальни и склонялся над детскими колыбелями. Может быть, Россия и приобрела лишнюю православную душу, лишнего «прихожанина нашего прихода» и плательщика «за наши требы»; но сколько потеряла Россия, когда ее общество с грустью и вся Европа с негодованием увидела это сухое чиновничество, вторгающееся в домы и допрашивающее каждого: «как ты веришь?» [144].Но закончим беглый обзор архивных данных по Нижегородской епархии. «Дело» № 420 о сектанте из села Маресево Лукояновского уезда [145]. Епископ Владимир в отчете о состоянии епархии за 1890 год отмечает, что в Сергачском уезде — пашковцы [146]. Так и было, если вспомнить что граф В. А. Пашков, один из видных деятелей движения евангельских христиан с центром в Санкт–Петербурге, имел поместья в Нижегородской губернии и был очень активен в своей деятельности, за что и поплатился высылкой из России пожизненно; умер в Риме.
Отпадающих от православия было все больше, так что нижегородские благочинные должны были составлять рапорты и специальные ведомости о совратившихся. В архиерейских отчетах читаем, что пастыри с терпением объясняли заблудшим их заблуждения, но дело о возвращении их не продвигалось.
«К сожалению, должно сознаться, что немногие из священников умеют говорить с народом живым, понятным языком» [147].Если мы упомянули — как будто бы совсем некстати — об униатах, которых в Нижегородской епархии не было и в помине, то это лишь для того, чтобы показать, с каким сложным явлением приходится иметь дело при изучении нашей истории и как невозможно все четко систематизировать. Тут случаются находки в архивах совершенно по разным ведомствам, сбивчивые и противоречивые официальные сведения. В последнее время усилилась настойчивость православной Церкви вернуть себе государственные архивы, относящиеся к епархиальной жизни, что вполне понятно. Если это произойдет, то изучение проблем истории России еще более усложнится.
«Если священник произносит поучение с церковной кафедры, то содержание этого поучения, большею частию, состоит из общих, отвлеченных понятий Веры и правил нравственности; общими чертами изображается пороки человека и обязанности христианина без всякого приложения к жизни своих пасомых» [148].
Профессор А. Воронов в 1884 году писал в «Русском Вестнике»:
«Важнейшие церковные обряды и церемонии, исполненные глубокого смысла и значения, — погребение, поминовение усопших, закладка дома, крещение, а также праздники, особенно храмовые, сопровождаются обильными возлияниями Бахусу, сборищами и гульбищами у корчмы со всеми вытекающими отсюда безобразиями, ссорами, драками.., переходят в дома, и здесь являются причинами бесконечных неприятностей, отравляющих всю жизнь членов семейства» [149].Каков был образ жизни по–православному, может рассказать картина Перова «Крестный ход», где именно Бахус был богом, которому кадили и поклонялись, а христианский праздник был лишь формальным поводом. Кстати, художника ни тогда, ни сейчас не обвинили в клевете на духовенство — спорить с очевидным было бессмысленно.
По свидетельству архиепископа Никанора Херсонского, в те годы «на одного наполовину невежественного в вере приходилось сто совершенно темных». И после пастырского посещения храмов он пишет:
«Из служения причтом всенощной мы вынесли тягостней–шее впечатление. Боже мой! И это приходится слушать часами! Тут страдает все: и вкус, и слух, и нервы, и сердце!» [150].Синод делает соответствующие распоряжения, о чем мы судим по циркуляру Воронежской консистории (из текста явствует, что явление это общее):
«На основании указа Святейшего Правительствующего Синода от 19 июня с/г, воронежская консистория предписывает в приходах преподавать христианское учение, и чтобы язык был в сих поучениях внятный и простой, «без классической сухости». Ежедневный опыт уверяет, что многие, именуясь православными, пребывают в состоянии духовного неведения; недостаточно разумеют и не могут пояснить, во что веруют; исполняя обряды, не ведают их духовного значения и примешивают к ним суеверные обычаи; поступки постыдные, сквернословие не считают грехом; напротив, некоторые пороки, например, мщение принимают за добродетель… Ныне при усиливающейся всюду потребности в просвещении ума и сердца, при умножении ложных учений и самочинных учителей, отвращающих юные души от послушания веры, — настоит великая нужда церковного наставления для православного народа, и доколе есть неведущие, заблуждающиеся, должны быть и наставники» [151].В Воронеже одно время издавался ежегодник «Воронежская старина». Один священник не поленился собрать сведения о суевериях людей среднерусской полосы (в каждой губернии имелись свои дополнения):
«Вихрь поднимается при беготне и игре чертей. О медведе говорят, что он был царь и пожелал быть Богом, а жена — Божьей Матерью; за это Господь наказал его и обратил в зверя. Осина считается проклятым деревом; по преданию, на ней повесился Иуда; с тех пор она всегда трепещет. При зевании нужно совершать крестное знамение над устами, чтобы не вселился в уста сатана. Чиханием сатана отнимает здоровье и силу у человека, если никто не скажет ему: «Будь здоров»; после чего сатана становится бессилен. В понедельник не делают квас, так как в таком квасу русалка купает утопленников. В пятницу не пекут хлеба, не прядут пряжи, — по верованию: кто пятницу не почитает, у того Матерь Божия снимет череп и кострикою засыплет; оттого будет вечно болеть голова. Если сосуд с водой на ночь оставить открытым, то вода к употреблению не годится, так как в ней купалась нечистая сила» [152].По–видимому, такие же примеры можно привести и для других губерний.
Несколько лет назад в Воронеже проходила международная конференция памяти О. Э. Мандельштама. Если раньше участников в последний день развозили по местам революционной славы, то ныне повезли в Задонский монастырь. Там местный монах долго рассказывал о находящейся одесную его иконе Божьей Матери. Эту икону, оказывается, написал в свое время апостол Лука во время тайной вечери со Христом; ввиду того, что написать лик Присно–девы было не на чем, апостол Лука сделал это на крышке стола; таким образом все это в целости и сохранности дошло до нас. Помнится, монаха того звали Никодимом; он очень долго укорял стоявших перед ним интеллигентных женщин, что они делают для своих косметических нужд маски из спермы. И так далее. Но возвратимся к иконе: апостола Луки как такового не было, а был евангелист, что не одно и то же; он не мог присутствовать на известной тайной вечере вместе со Христом перед Его страстями, так как Лука уверовал много позже; Матери Иисуса там тоже, если следовать тексту Евангелия, не было; наконец, и стола там тоже не было, так как, по тогдашним обычаям, вкушали пищу, возлежав на циновках или коврах (по достатку); Леонардо да Винчи на своей картине изобразил, возможно, итальянский быт, но не палестинский. Вроде бы мелочи. Конечно, но из таких мелочей ткалась ткань христиано–языческих представлений, и современники не случайно и употребляли слово «язычество» по отношению к православию.
Это был не «хлеб жизни» — говорим словами Христа, потому и не удивительно, что народ удовлетворял духовные потребности в своих оригинальных праздниках (вспомним тургеневского Касьяна).
«Это учение, призывающее к разрыву с общественным ярмом, со всем ненавистным, что давала окружавшая жизнь, оправдывавшее давнюю склонность русского простонародья к бегству от разных горя–злосчастий, затрагивало за живое умы и сердца народные, возвещало всем закрепощенным и алчущим новой жизни светлый свободный путь» [153].В. В. Розанова в православном мире многие недолюбливают за откровенно высказываемые взгляды. На самом деле он болел и скорбел душой от увиденного и хотел, чтобы православная вера не была запятнана. Может быть, неприятно услышать диагноз болезни, но ведь правильно поставленный диагноз — половина лечения. В своей книге «В темных религиозных лучах» он пишет:
«Русские были крещены в 988 г. при киевском князе Владимире от греческого духовенства. Хотя они приняли христианство еще до формального и окончательного разделения Церкви на Восточную и Западную, — однако так как связи у них были только с одной Византией, то по скором отделении Византии от Западной Церкви и русские были уведены из древнего общего христианского русла в специальный поток византийского церковного движения. Или, исторически точнее: русские вслед за Византией вошли как бы в тихий, недоступный волнениям и вместе недоступный оживлению затон, тогда как западноевропейские народы, увлеченные за кораблем Рима, вступили в океан необозримого движения, опасностей, поэзии, творчества и связанного со всем этим черным трудом неблагообразия. Разница между тишиной и движением, между созерцательностью и работой, между страдальческим терпением и активной борьбой со злом — вот что психологически и метафизически отделяет Православие от Католичества и Протестантства и, как религия есть душа нации, — отделяет и противополагает Россию западным народностям» [154].Горестные, но не злорадные размышления. И если довлели уставность, обряды и окрашенные под христианство поверья (рекомендую читать книгу дьякона Андрея Кураева «Оккультизм в православии»), то не станем удивляться, что «религиозное неведение доходит до невероятного. Если вы спросите кого–нибудь: «Кто важнее, Святой Николай или Христос?», — то в большинстве случаев получите ответ: «Конечно, Святой Николай» [156].
«Византийцы частный повод своей ссоры с папами, а именно упреки константинопольского патриарха Фотия папам за некоторые формальные отступления от «Устава церковного» (другой способ печения просфор и т.п.), возвели в принцип, окружили нервностью, придали ему принципиальное значение и постарались всю эту мелочность поводов разделения привить вновь крещенному народу, новому своему другу, помощнику и возможному в будущем защитнику своей исторической дряхлости. Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России. Россия, у постели умирающего, очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему — смертельной ненависти и к племенам западным, более счастливым по исторической своей судьбе, и к самому корню их особенного существования — принципу жизни.
… Дитя–Россия приняла вид сморщенного старичка. Так как нарушение «Устава» папами было причиной отделения Восточной Церкви от Западной, или разделения всего христианства на две половины, то Византия нашептала России, что «устав», «уставность» — это–то и есть главное в религии, сущность веры, способ спасения души, путь на Небо. Дитя–Россия испуганно приняла эту непонятную, но святую для нее мысль; и совершила все усилия, гигантские, героические, до мученичества и самораспятия, чтобы отроческое существо свое вдавить в формы старообразной мумии, завещавшей ей свои вздохи» [155].
Журналист С. Мельгунов в своей статье «Какая должна быть церковь в свободном государстве» сетовал:
«Существовал такой порядок: родившийся в православной вере должен был на всю жизнь оставаться православным, хотя бы на деле он признал другое вероучение более правильным; власть строго следила за тем, чтобы не было открытых выступлений от господствующей веры. В глубине души, конечно, всякий мог веровать по своему желанию.., но никто не смел об этом говорить открыто и хотя бы лицемерно должен был показывать себя верным сыном господствующей церкви. Так государство приучало своих подданных ко лжи и притворству» [157].Насилие влекло за собой невежество. Священник Г. Петров, в начале нашего столетия много подвизавшийся на ниве духовного просвещения, писал:
«Крестьяне крестят своих детей, венчают, ходят на исповедь или «на дух», как они говорят, ходят в церковь, соблюдают посты и праздники, служат панихиды, молебны просто потому, что не делать этого — «грех». А в чем этот «грех» заключается — они не знают. Стоя в церкви, они вслух между собой разговаривают. После службы заходят по пути в кабачок. Во время крестных ходов они так же ведут беседы, полагая, что главное дело заключается именно в обнесении икон около деревни, а не в молитве. А если бы священник отказался ходить около деревни в праздник, то они, наверное, устроили бы бунт. Иконы они называют богами, безразлично, будут ли на них изображены Спаситель или святые. «Вишь, Боженьку принесли», — говорит мать ребенку при входе священника с иконами. Если ребенок, играя в руках матери, ударил ее ладонью по лицу, мать, показывая ему на икону, говорит: «Не смей драться, а то Боженька–те палкой — у! у!». В одной из записанных мной былиц рассказывается, как деревенский сход хотел продать икону Николая Чудотворца за неисполнение данного обещания. «Продадим его», т.е. образ, «а то какой же это бог, коли он смотал (обманул)» — советуются между собой крестьяне» [158].Упоминавшийся уже нами Г. М. Калинин в эпиграфе своей книги поместил высказывание известного славянофила И. О. Аксакова:
«Свободное мнение в России есть естественная опора свободной власти, — ибо в экстазе этих двух свобод заключается истинная крепость земли и государства» [159].Славянофилов очень часто понимают превратно и однобоко; будто бы вся их заслуга заключалась в том, что они отстаивали русское «древлее благочестие» в противовес западникам. Даже такой светский человек, как С. Ю. Витте, бывший в начале нашего столетия председателем Комитета Министров, обнаруживая глубокую озабоченность по поводу духовного состояния в России, понимал роль славянофилов гораздо глубже:
«Между тем если взирать на будущее не с точки зрения, как прожить со дня на день, то, по моему мнению, наибольшая опасность, которая грозит России, — это расстройство церкви православной и угашение живого религиозного духа. Если почтенное славянофильство оказало России реальные услуги, то именно в том, что оно выяснило это еще пятьдесят лет тому назад с полной очевидностью»