Булгаков Михаил Афанасьевич. Главы романа, дописанные и переписанные в 1934-1936 гг

Михаил Афанасьевич Булгаков
ГЛАВЫ РОМАНА,
дописанные и переписанные
в 1934-1936 гг.

   30/Х.34.
   Дописать раньше, чем умереть!

ОШИБКА ПРОФЕССОРА СТРАВИНСКОГО

   В то время как раз, как вели Никанора Ивановича, Иван Бездомный после долгого сна открыл глаза и некоторое время соображал, как он попал в эту необыкновенную комнату с чистейшими белыми стенами, с удивительным ночным столиком, сделанным из какого-то неизвестного светлого металла, и с величественной белой шторой во всю стену.
   Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, очень отчетливо припомнил страшную смерть Берлиоза, но она не вызвала уже прежнего потрясения. Иван огляделся, увидел в столике кнопку, и вовсе не потому, что в чем-нибудь нуждался, а по своей привычке без надобности трогать предметы позвонил.
   Тотчас же перед Иваном предстала толстая женщина в белом халате, нажала кнопку в стене, и штора ушла вверх. Комната сразу посветлела, и за легкой решеткой, отгораживающей окно, увидел Иван чахлый подмосковный бор, понял, что находится за городом.
   — Пожалуйте ванну брать, — пригласила женщина, и, словно по волшебству, стена ушла в сторону, и блеснули краны, и взревела где-то вода.
   Через минуту Иван был гол. Так как Иван придерживался мысли, что мужчине стыдно купаться при женщине, то он ежился и закрывался руками. Женщина заметила это и сделала вид, что не смотрит на поэта.
   Теплая вода понравилась поэту, который вообще в прежней своей жизни не мылся почти никогда, и он не удержался, чтобы не заметить с иронией:
   — Ишь ты! Как в «Национале»!
   Толстая женщина на это горделиво ответила:
   — Ну, нет, гораздо лучше. За границей нет такой лечебницы. Интуристы каждый день приезжают осматривать.
   Иван глянул на нее исподлобья и ответил:
   — До чего вы все интуристов любите. А среди них разные попадаются.
   Действительно было лучше, чем в «Национале», и, когда Ивана после завтрака вели по коридору на осмотр, бедный поэт убедился в том, до чего чист, беззвучен этот коридор.
   Одна встреча произошла случайно. Из белых дверей вывели маленькую женщину в белом халатике. Увидев Ивана, она взволновалась, вынула из кармана халатика игрушечный пистолет, навела его на Ивана и вскричала:
   — Сознавайся, белобандит!
   Иван нахмурился, засопел, а женщина выстрелила губами «Паф!», после чего к ней подбежали и увели ее куда-то за двери.
   Иван обиделся.
   — На каком основании она назвала меня белобандитом?
   Но женщина успокоила Ивана.
   — Стоит ли обращать внимание. Она больная. Со всеми так разговаривает. Пожалуйте в кабинет.
   В кабинете Иван долго размышлял, как ему поступить. Было три пути. Первый: кинуться на все блестящие инструменты и какие-то откидные стулья и все это поломать. Второй: сейчас же все про Понтия Пилата и ужасного убийцу рассказать и добиться освобождения. Но Иван был человеком с хитрецой и вдруг сообразил, что, пожалуй, скандалом толку не добьешься. Относительно рассказа тоже как-то не было уверенности, что поймут такие тонкие вещи, как Понтий Пилат в комбинации с постным маслом, таинственным убийством и прочим.
   Поэтому Иван избрал третий путь — замкнуться в гордом молчании.
   Это ему выполнить не удалось, так как пришлось отвечать на ряд неприятнейших вопросов, вроде такого, например, что не болел ли Иван сифилисом. Иван ответил мрачно «нет» и далее отвечал «да» и «нет», подвергся осмотру и какому-то впрыскиванию и решил дожидаться кого-нибудь главного.
   Главного он дождался после завтрака в своей комнате. Иван выпил чаю, без аппетита съел два яйца всмятку.
   После этого дверь в его комнату открылась и вошло очень много народу в белых балахонах. Впереди шел, как предводитель, бритый, как актер, человек лет сорока с лишним, с приятными темными глазами и вежливыми манерами.
   — Доктор Стравинский, — приветливо сказал бритый, усаживаясь в креслице с колесиками у постели Ивана.
   — Вот, профессор, — негромко сказал один из мужчин в белом и подал Иванушкин лист. «Кругом успели исписать», — подумал Иван хмуро.
   Тут Стравинский перекинулся несколькими загадочными словами со своими помощниками, причем слух Ивана, не знавшего никакого языка, кроме родного, поразило одно слово, и это слово было «фурибунда». Иван изменился в лице, что-то стукнуло ему в голову, и вспомнились вдруг закат на Патриарших и беспокойные вороны.
   Стравинский, сколько можно было понять, поставил себе за правило соглашаться со всем, что ему говорили, и все одобрять. По крайней мере, что бы ему ни говорили, он на все со светлым выражением лица отвечал: «Славно! Славно!»
   Когда ординаторы перестали бормотать, Стравинский обратился к Ивану:
   — Вы — поэт?
   — Поэт, — мрачно ответил Иван и вдруг почувствовал необыкновенное отвращение к поэзии и самые стихи свои которые еще недавно ему очень нравились, вспомнил с неудовольствием. В свою очередь, он спросил Стравинского:
   — Вы — профессор?
   Стравинский вежливо наклонил голову.
   — Вы здесь главный?
   Стравинский и на это поклонился, а ординаторы улыбнулись.
   — Мне с вами нужно поговорить.
   — Я к вашим услугам, — сказал Стравинский.
   — Вот что, — заговорил Иван, потирая лоб, — вчера вечером на Патриарших Прудах я встретился с неким таинственным гражданином, который заранее знал о смерти Миши Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
   — Пилат... Пилат... это тот, который жил при Христе? — прищурившись на Ивана, спросил Стравинский.
   — Тот самый, — подтвердил Иван.
   — А кто это Миша Берлиоз? — спросил Стравинский.
   — Берлиоза не знаете? — неодобрительно сказал Иван.
   Стравинский улыбнулся виновато и сказал:
   — Фамилию композитора Берлиоза я слышал...
   Это сообщение сбило Ивана с толку, потому что он про композитора Берлиоза не слыхал.
   Опять он потер лоб.
   — Композитор Берлиоз, — заговорил Иван, — однофамилец Миши Берлиоза. Миша Берлиоз — известнейший редактор и секретарь Миолита, — сурово сказал Иван.
   — Ага, — сказал Стравинский. — Итак, вы говорите, он умер, этот Миша?
   — Вчера он попал под трамвай, — веско ответил Иван, — причем этот самый загадочный субъект...
   — Знакомый Понтия Пилата? — спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большою понятливостью.
   — Именно он, — подтвердил Иван, глядя мрачными глазами на Стравинского, — сказал заранее, что Аннушка разлила постное масло, а он и поскользнулся на Аннушкином масле ровно через час. Как вам это понравится? — многозначительно сказал Иван и прищурился на Стравинского.
   Он ожидал большого эффекта, но такого эффекта не последовало, и Стравинский, при полном молчании ординаторов, задал следующий вопрос:
   — Виноват, а кто эта Аннушка?
   Иван расстроился, и лицо его передернуло.
   — Аннушка здесь не важна, — сказал он, нервничая, — черт ее знает, кто она такая! Просто дура какая-то с Садовой улицы! А важно то, что он заранее знал о постном масле. Вы меня понимаете?
   — Отлично понимаю, — серьезно сказал Стравинский и коснулся Иванушкина колена, — продолжайте.
   — Продолжаю, — сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и чувствуя, что только спокойствие может помочь делу. — Этот страшный тип отнюдь не профессор и не консультант, а убийца и таинственная личность, обладающая необыкновенной силой, и задача заключается в том, чтобы его немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед в Москве.
   — Вы хотите помочь его арестовать, я правильно вас понял? — спросил Стравинский.
   «Он умен, — подумал Иван, — среди беспартийных иногда попадаются на редкость умные!»
   — Мой долг советского подданного его немедленно арестовать, а меня силою задержали здесь! Прошу меня выпустить сейчас же!
   — Слушаюсь, — покорно сказал Стравинский, — я вас не держу. Нет никакого смысла задерживать в лечебнице здорового человека, тем более что у меня и мест не хватает. И я немедленно выпущу вас отсюда, если только вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы — нормальны?
   Тут наступила полнейшая тишина, и толстая в белом благоговейно посмотрела на профессора, а Иван растерянно еще раз подумал: «Положительно, умен!»
   Прежде чем ответить, он, однако, очень подумал и наконец сказал твердо:
   — Я нормален.
   — Ну, вот и славно! — с облегчением воскликнул Стравинский, — ну, а если так, то будем рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день.
   Тут Стравинский вооружился исписанным Иванушкиным листом.
   — В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия.
   Стравинский начал загибать длинные пальцы на левой руке, глядя в исписанный лист.
   — Прикололи себе к коже груди английской булавкой иконку. Было?
   — Было.
   — Явились в ресторан со свечкой в руке, в одном белье и в этом ресторане ударили по лицу одного гражданина. После этого вы ударили швейцара. Попав сюда, вы звонили в Кремль и просили прислать стрельцов на мотоциклетках. Затем сделали попытку выброситься в окно и ударили санитара. Спрашивается: возможно ли при этих условиях кого-либо поймать? Вы человек нормальный и сами ответите — никоим образом. Вы желаете уйти отсюда — пожалуйста! Позвольте узнать, куда вы направитесь отсюда?
   — В Гепеу, — значительно ответил Иван.
   — Непосредственно отсюда?
   — Непосредственно, — сказал Иванушка, несколько теряясь под взглядом Стравинского.
   — А на квартиру не заедете? — вдруг спросил Стравинский.
   — Не заеду, — сказал Иван, — некогда мне тут по квартирам разъезжать. Он улизнет.
   — Так! Что же вы скажете в Гепеу в первую голову, так сказать?
   — Про Понтия Пилата, — сказал Иван, и глаза его вспыхнули сумрачным огнем.
   — Ну, вот и славно! — окончательно покоренный, воскликнул профессор и, обратившись к толстой белой, приказал ей: — Прасковья Васильевна! Выпишите гражданина Попова в город! Эту комнату не занимать, постельное белье не менять. Через два часа он будет опять здесь: ну, всего доброго, желаю вам успеха в ваших поисках!
   С этими словами профессор Стравинский поднялся. За ним поднялись все ординаторы.
   — На каком основании я опять буду здесь? — тревожно спросил Иван.
   — На том основании, — немедленно усевшись опять, сказал Стравинский, — что, как только вы, явившись в кальсонах в Гепеу, скажете, что вы вчера виделись с человеком, который был знаком с Понтием Пилатом, как тотчас вас привезут туда, откуда вы уехали, то есть в эту самую комнату.
   — При чем здесь кальсоны? — спросил, смятенно оглядываясь, Иван.
   — Главным образом, Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь на вас казенное белье, мы его снимем и выдадим вам ваше одеяние. А вы явились к нам в ковбойке и в кальсонах. А домой вы не собирались заехать. Я же вам своих брюк дать не могу, на мне одна пара. А далее последует Пилат. И дело готово!
   Тут странное случилось с Иваном. Его воля пропала. Он почувствовал себя слабым и нуждающимся в совете.
   — Так что же делать? — спросил он тихо.
   — Вот и славно! — отозвался Стравинский. — Это резоннейший вопрос. Зачем вам, спрашивается, самому, встревоженному, изнервничавшемуся человеку, бегать по городу, рассказывать про Понтия Пилата! Вас примут за сумасшедшего! Останьтесь здесь и спокойно изложите все ваши обвинения против этого человека, которого вы хотите поймать, на бумаге. Ничего нет проще, как переслать этот документ куда следует. И если мы имеем дело с преступлением, как вы говорите, все это разъяснится очень быстро.
   — Понял, — твердо сказал Иван, — прошу выдать мне бумагу, чернила и Евангелие.
   — Вот и славно! — воскликнул покладистый Стравинский, — Прасковья Васильевна, выдайте, пожалуйста, товарищу Попову бумагу, коротенький карандаш и Евангелие.
   — Евангелия у нас нет в библиотеке, — сконфуженно ответила Прасковья Васильевна.
   — Напрасно нет, — сказал Стравинский, — нет, нет, а вот, видите, понадобилось. Велите немедленно купить у букинистов.
   Тут Стравинский поднялся и обратился к Ивану:
   — Попробуйте составить ваше заявление, но не напрягайте мозг. Если не выйдет сегодня, не беда. Выйдет завтра. Поймать всегда успеете, уверяю вас. Возьмите тепловатую ванну. Если станет скучно, позвоните немедленно: придет к вам ординатор, вы с ним поговорите. Вообще, располагайтесь поудобнее, — задушевно прибавил Стравинский и сейчас же вышел, а следом за ним вышла и вся его свита.

ВЕСТИ ИЗ ВЛАДИКАВКАЗА

   В это время в кабинете дирекции Кабаре сидели и, как обычно, занимались делами двое ближайших помощников Степы Лиходеева — финансовый директор Римский и администратор Варенуха.
   День тек нормально. Римский сидел за письменным столом и, раздраженно глядя сквозь очки, читал и подписывал какие-то бумаги, а Варенуха то отвечал на бесчисленные телефонные звонки, присаживаясь в мягкое кресло под стареньким, запыленным макетом, то беседовал с посетителями, то и дело открывавшими дверь в кабинет. Среди них побывали: бухгалтер с ведомостью, дирижер в грязном воротничке. С этим дирижером Римский, отличавшийся странной манерой никому и никогда не выдавать денег, поругался из-за какой-то кожи на барабане и сказал:
   — Пусть они собственную кожу натягивают на барабан! Нету в смете!
   Оскорбленный дирижер ушел, ворча что-то о том, что так он не может работать.
   В то время как Римский оскорблял дирижера, Варенуха непрерывно лгал и хамил по телефону, отвечая бесчисленным лицам.
   — Все продано! Нет-с, не могу! Не могу! — говорил Варенуха, приставив руку корабликом ко рту.
   Но телефон трещал вновь, и вновь Варенуха кричал неприятным гусиным голосом:
   — Да!
   Приходил какой-то лысый униженный человек и принес скетч. Приходила какая-то накрашенная актриса просить контрамарку — ей отказали.
   До часу дня все шло благополучно, но в час Римский стал злиться и нервничать из-за Степы. Тот обещал, что придет немедленно, а, между тем, его не было. А у Римского на столе накопилась большая пачка бумаг, требовавших немедленно Степиной подписи.
   Варенуха через каждые пять минут звонил по телефону на квартиру к Степе, которая, кстати сказать, находилась в двух шагах от Кабаре.
   — Безобразие! — ворчал Римский каждый раз, как Варенуха, кладя трубку, говорил:
   — Не отвечают. Значит, вышел.
   Так продолжалось до двух часов дня, и в два часа Римский совершенно остервенился... И в два же часа дверь в кабинет отворилась и вошла женщина в форменной куртке, в тапочках, в юбке, в мужской фуражке, вынула из маленькой сумки на поясе конвертик и сказала:
   — Где тут Кабаре? Распишитесь, «молния».
   Варенуха черкнул какую-то закорючку в тетради у женщины и, когда та вышла, вскрыл конвертик. Прочитав написанное, он сказал: «Гм!..» — поднял брови и дал телеграмму Римскому.
   В телеграмме было напечатано следующее: «Владикавказа Москву Кабаре Молнируйте Владикавказ помощнику начальника Масловскому точно ли субъект ночной сорочке брюках блондин носках без сапог признаками психоза явившийся сегодня отделение Владикавказа директор Кабаре Лиходеев Масловский».
   — Здорово! — сказал Римский, дернув щекой.
   — Лжедимитрий! — сказал Варенуха и тут же, взяв трубку, сказал в нее следующее: — Дайте телеграф. «Молния». «Владикавказ Помощнику начальника Масловскому Лиходеев Москве Финдиректор Римский».
   Независимо от сообщения о владикавказском самозванце принялись разыскивать Степу. Квартира его упорно не отвечала.
   Варенуха начал звонить совершенно наобум и зря в разные учреждения. Но конечно, нигде Степы не нашел.
   — Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай? — сказал Варенуха.
   — А хорошо бы было, — сквозь зубы, чуть слышно буркнул Римский.
   Тут принесли колоссальных размеров, ярко расписанную афишу, на которой крупными красными буквами стояло: ВОЛАНД, а ниже черными поменьше: «Сеансы белой магии с полным их разоблачением».
   На круглом лице Варенухи выразилось удовольствие, но он не успел как следует полюбоваться афишей, как в дверь вошла та самая женщина, которая принесла первую «молнию», и вручила Варенухе новый конвертик.
   Варенуха прочитал «молнию» и свистнул. В «молнии» стояло следующее:
   «Умоляю молнируйте Масловскому что я действительно Лиходеев брошенный Воландом Владикавказ Примите меры наблюдения Воландом Лиходеев».
   В течение минуты Римский и Варенуха молча, касаясь друг друга лбами, перечитывали телеграмму.
   — Да ты же с ним в двенадцать часов разговаривал по телефону? — наконец с недоумением сказал Варенуха.
   — Да смешно говорить! — воскликнул Римский, — разговаривал не разговаривал!.. Да не может он быть во Владикавказе! Это смешно!..
   — Он пьян, — сказал Варенуха.
   — Кто пьян? — спросил Римский.
   И дико уставились глазами друг на друга.
   Женщина, которая принесла «молнию», вдруг рассердилась.
   — Граждане! Расписывайтесь, а потом уж митинги устраивайте!
   — Телеграмма-то из Владикавказа? — спросил у женщины Римский.
   — Ничего я не знаю, не мое дело, — ответила женщина и удалилась, ворча.
   Тут произошло совещание. Варенуха ежесекундно прерывал его восклицаниями:
   — Это глупо!
   Но сколько он ни кричал: «Это глупо!» — делу это нисколько не помогало.
   Несомненно, из Владикавказа телеграфировал какой-то самозванец, но вот что было странно: слово «Воланд» в телеграмме. Откуда же владикавказский негодяй знает о приезде артиста и о связи, существующей между ним и Степой?
   — При-ми-те ме-ры, — бормотал Варенуха, мигая вспухшими веками, — откуда он о нем знает и зачем меры?.. Это мистификация!
   Решили ничего не молнировать в ответ.
   Но ровно через пятнадцать минут появилась та же женщина, и Римский с Варенухой даже с мест поднялись навстречу ей.
   Женщина вынула из сумки не беленький, а темный листок.
   — Это становится интересным, — сказал Варенуха, ставя закорючку в книжке и отпуская злую женщину.
   На фотографической бумаге отчетливо чернели писаные строки.
   Варенуха без чинов навалился на плечо Римскому.
   «Вот доказательство: фотография моего почерка Молнируйте подтверждение личности Масловскому Строжайшее наблюдение Воландом Случае попытки выехать Москвы арестовать Лиходеев».
   Варенуха был известен в Москве как администратор не имеющий себе равных. За двадцать лет своей деятельности он видал всякие виды. Но тут Варенуха почувствовал, что ум его как бы застилает пеленой, и он ничего не произнес, кроме житейской, но нелепой фразы:
   — Этого не может быть!
   Римский поступил не так. Он поднялся, рявкнул в дверь:
   — Никого! — и собственноручно запер эту дверь на ключ.
   Затем достал из письменного стола пачку бумаг, начал тщательно сличать букву за буквой залихватские подписи Степы на ведомостях с подписью на фотограмме.
   Варенуха, навалившись, жарко дышал в щеку Римскому.
   — Это почерк Лиходеева, — наконец выговорил Римский, и Варенуха, глянув ему в лицо, удивился перемене, которая в нем произошла. Римский как будто бы постарел лет на десять. Глаза его в роговой оправе утратили свою колючесть и уверенность, и в них появилась не то что тревога, а даже как будто печаль.
   Варенуха проделал все, что делает человек в минуты великого изумления, то есть и по кабинету прошелся, и руки вздымал, как распятый, и выпил целый стакан желтой воды из графина, и восклицал:
   — Не понимаю!
   Но Римский смотрел не на Варенуху, а в окно и думал. Положение финансового директора Кабаре было затруднительное. Нужно было тут же, не сходя с места, представить обыкновенные объяснения для совершенно необыкновенного явления.
   Римский зажмурился, представил себе Степу в ночной сорочке влезающим в Москве сегодня в какой-то сверхбыстроходный аэроплан, представил себе Казбек, покрытый снегом, и тут же эту мысль от себя отогнал. Представил себе, что не Степа сегодня говорил по телефону в Москве, и эту мысль отринул. Представил себе какие-то пьяные шутки при участии почты и телеграфа, фальшивые «молнии», опять — Степу в носках среди бела дня во Владикавказе, и всякое логическое здание в голове у Римского рухнуло, и остались одни черепки.
   Ручку двери крутили и дергали, слышно было, как курьерша кричала:
   — Нельзя!
   Варенуха также кричал:
   — Нельзя! Заседание!
   Когда за дверью стихло, Римский спросил у Варенухи:
   — Сколько километров до Владикавказа?
   Варенуха ответил:
   — Черт его знает! Не помню!.. Да не может он быть во Владикавказе!
   Помолчали.
   — Да, он не может быть во Владикавказе, — отозвался Римский, — но это писано Лиходеевым из Владикавказа.
   — Так что же это такое? — даже взвизгнул Варенуха.
   — Это непонятное дело, — тихо ответил Римский.
   Помолчали. Грянул телефон. Варенуха схватил трубку, крикнул в нее: «Да!» — потом тотчас: «Нет!» — бросил трубку криво на рычаг и спросил:
   — Что же делать?
   Римский молча снял трубку и сказал:
   — Междугородная? Дайте сверхсрочный с Владикавказом.
   «Умно!» — подумал Варенуха. Подождали. Римский повесил трубку и сказал:
   — Испортился телефон с Владикавказом.
   Римский тотчас же опять позвонил и заговорил в трубку, в то же время записывая карандашом сказанное.
   — Примите «молнию» Владикавказ Масловскому. Ответ фотограмму 803.
   «Сегодня до двенадцати дня Лиходеев был Москве От двенадцати до половины третьего он неизвестно где Почерк подтверждаю Меры наблюдения за указанным фотограмме артистом принимаю Замдиректора Кабаре Римский».
   «Умно!» — подумал Варенуха, а сейчас же подумал: «Глупо! Не может он быть во Владикавказе!»
   Римский же взял обе «молнии» и фотограмму, положил в конверт, заклеил конверт, надписал «в ОГПУ» и вручил конверт Варенухе со словами:
   — Отвези, Василий Васильевич, немедленно. Пусть они разбирают.
   «Это очень умно!» — подумал Варенуха и спрятал в портфель таинственный пакет, потом взял трубку и навертел номер Степиной квартиры. Римский насторожился, и Варенуха вдруг замигал и сделал знак свободной рукой.
   — Мосье Воланд? — ласково спросил Варенуха.
   Римский затаил дыхание.
   — Да, я, — ответил в трубке Варенухе бас.
   — Добрый день, — сказал Варенуха, — говорит администратор Кабаре Варенуха.
   — Очень приятно, — сказали в трубке, — как ваше здоровье?
   — Мерси, — удивляясь иностранной вежливости, ответил Варенуха.
   — Мне показалось, — продолжала трубка, — что вы вчера плохо выглядели, и я вам советую никуда сегодня не ходить.
   Варенуха дрогнул от удивления, но, оправившись, сказал:
   — Простите. Что, товарища Лиходеева нет дома?
   — Нету, — ответила трубка.
   — А, простите, вы не знаете, где он?
   — Он поехал кататься на один час за город в автомобиле и сказал, что вернется в Кабаре.
   Варенуха чуть не уронил трубку и замахал рукой встревоженному Римскому.
   — Мерси, мерси! — заговорил и закланялся Варенуха, — итак, ваше выступление сегодня в десять часов вечера.
   — О да, я помню.
   — Всего, всего добренького, — нежно сказал Варенуха и, грянув трубкой, победоносно воскликнул:
   — Уехал кататься за город! Никакой не Владикавказ, а с дамой уехал! Вот-с!
   — Если это так, то это черт знает что такое! — воскликнул бледный от негодования Римский.
   — Все понятно! — ликовал Варенуха, — уехал, надрался и застрял.
   — Но «молнии»? — глухо спросил Римский.
   — Он же и телеграфирует в пьяном виде, — вскричал Варенуха и вдруг, хлопнув себя по лбу, закричал:
   — Вспомнил! Вспомнил! В Звенигороде есть трактир «Владикавказ»! Вспомнил! Оттуда он и молнирует!
   — Нет, это чересчур! — заговорил озлобленный Римский, — и в конце концов я буду вынужден...
   Но Варенуха его перебил.
   — А пакет нести?
   — Обязательно нести, — ответил Римский.
   Тут же открылась дверь и вошла... «Она!» — подумал Римский... И действительно, вошла та самая женщина, и опять с белым пакетиком.
   В телеграмме были слова:
   «Спасибо подтверждение Молнией пятьсот Вылетаю Москву Лиходеев».
   — Ну, не сук... — вскричал Варенуха, — не переводи! Он с ума сошел!
   Но Римский ответил:
   — Нет, деньги я переведу.
   Варенуха, открыв рот, глядел на Римского, думая, что не Римского видит перед собой.
   — Да, помилуй, Григорий Максимович, этот Масловский будет поражен, если там только есть Масловский! Я говорю тебе, что это из трактира!
   — Это будет видно часа через два, — сказал Римский, указывая на портфель Варенухи.
   Варенуха подчинился своему начальнику, и условились так: Варенуха повезет немедленно таинственные телеграммы, а Римский пойдет обедать, после чего оба опять сойдутся в Кабаре заблаговременно перед спектаклем, ввиду исключительной важности сегодняшнего вечера.
   Варенуха вышел из кабинета, прошелся по коридорам, оглянул подтянувшихся капельдинеров командирским взглядом, зашел и в вешалки, всюду и все нашел в полном порядке, узнал в кассе, что сбор резко пошел вверх с выпуском афиши о белой магии, и наконец заглянул перед самым уходом в свой кабинет.
   Лишь только он открыл дверь, как на клеенчатом столе загремел телефон.
   — Да! — пронзительно крикнул Варенуха в трубку.
   — Товарищ Варенуха? — сказал в телефоне треснувший тенор. — Вот что, вы телеграммы сейчас никуда не носите. А спрячьте их поглубже и никому об них не говорите.