Булгакова Ирина. Черный завет

   Послышался всплеск воды, и Мусорщик тотчас устремился туда, бросив очередную растерзанную жертву.
   «Пусти меня!»
   Вот, оказывается, как приходит смерть. Сначала просит ее пустить, а когда ты ей не уступаешь, лишает тебя надежды, чтобы потом, в разорванном от страха сердце, спокойно собирать богатый урожай.
   Ладимир кусал губы. Он тяжело дышал и Донате казалось, что она слышит стук его сердца. По его белому лицу, искаженному дыханием смерти, стекали капли пота, смешанного с чужой кровью. Он сжимал в руке бесполезный меч и шептал слова незнакомой молитвы.
   «Пусти меня, сука!»
   Неужели смерти нужно разрешение, чтобы завладеть телом, изгнав из него жизнь? Наверное, она не может этого сделать сама – там, где бьется сердце, еще сильна жизнь.
   Неизбежно наступала тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием разъяренного зверя, да предсмертными всхлипами.
   «Пусти меня, сука! Пусти!!»
   Смерть вопила, но Доната мысленно послала ее подальше. Подождет, уже недолго осталось.
   Их разделяло от силы несколько прыжков. Доната видела, как кровавая пена стекает с желтых клыков. В огромных глазах Мусорщика плескалось пристрастие к человеческой плоти. Он так мучительно долго смотрел на единственных людей, оставшихся в живых, что внутри у нее взорвалась ярость и окатила жаркой волной.
   «Пусти меня, – взвыло в голове, – пусти! Я не хочу подыхать с тобой, сука! Я хочу жить! Пусти меня!!»
   От этого воя тело лихорадочно задрожало в преддверии близкого конца. Доната чувствовала, как от страшного напряжения лопаются кровеносные сосуды на губах и языке. Струйка крови стекла на подбородок, и Доната вытерла ее рукой. И той же рукой, испачканной в собственной крови, достала метательный нож из гнезда.
   Извращенные ненасытной жестокостью глаза дрогнули, и зверь прыгнул. И вместе с его прыжком, предугадывая полет мощного тела, переплетенного вздувшимися жилами, она бросила нож, прямо в ненавистный глаз, вложив в бросок всю силу и всю ярость, на которую оказалась способна. Доната не видела, как летел нож: предрассветная мгла по-прежнему прятала лучи Гелиона. Но куда он попал, она разглядела. Нож острым жалом впился в левый глаз, точно по рукоять погрузившись в ненавистную плоть.
   Зверь споткнулся в прыжке, и его повело в сторону. Долгий тягучий вой, от которого возрадовались души безвременно принявших мучительную смерть, слился с победным кличем Ладимира. Стремясь закрепить победу, он рванулся вперед, намереваясь лишить Мусорщика второго глаза. Зверь, пытавшийся сбить лапой торчащую рукоять, мгновенно выпрямился и, не дожидаясь, пока Ладимир приблизится к нему, в два прыжка оказался рядом. Доната смотрела, как медленно поднималась тяжелая лапа, как продолжал начатое движение Ладимир, не в силах остановиться сразу, как отброшенное ударом тело тряпичной куклой перевернулось в воздухе и упало навзничь.
   Мусорщик развернулся и прыгнул в сторону Донаты.
   Доната бросила еще один нож, но удача отвернулась от нее. Нож стукнулся о переносицу и отлетел в сторону. Третьего ножа рука нащупать не успела. В сознании искрами рассыпалось имя.
   «Вилена! Мое имя – Вилена! Пусти меня, сука!!»
   И Доната, цепляясь за последнюю возможность, крикнула то, что внушал ей инстинкт сохранения собственной жизни. Имя разбилось на части, и каждая часть причинила Донате нестерпимую боль.
   Белесый туман окрасился кровью. И сквозь кровавую муть Доната видела, как внезапно остановился зверь, вздыбив передними ногами обильно политую землю.
   Обнаженная черная женщина появилась ниоткуда. Она стояла между Донатой и Мусорщиком. Белые змеи волос струились по плечам. Черная Вилена стояла к ней спиной, и Доната не могла видеть ее лица. Но она хорошо видела, как нечто вроде удивления мелькнуло на человеческом лице зверя. Он тяжело присел и склонил голову набок, как склоняют собаки. Он изучал невесть откуда взявшееся препятствие между ним и последней жертвой, оставшейся в живых.
   Черная Вилена, крадучись, приближалась, замирая после каждого шага. Мусорщик звериным чутьем осознал опасность, исходящую от совершенного женского тела. Он поднялся, неуклюже тряхнул головой, все еще пытаясь избавиться от ножа, торчащего из глазного яблока.
   Они бросились друг на друга одновременно. Но то была невидимая простому глазу встреча.
   Они разошлись как волна и прибрежный валун. Кубарем откатился в сторону Мусорщик, жалобно скуля, а Черная Вилена осталась стоять несокрушимой скалой, картинно разведя руки в стороны. Зверь вертелся на месте, подвывая от боли. И только когда он поднял голову, прислушиваясь, Доната разглядела, что правого глаза нет. Мутная серая капля вытекала из темного провала и капала, капала густая черная кровь.
   Зверь остался зверем. Яростный рык заставил Донату закрыть уши руками, но Вилену не напугал. Ослепительно черная, она распрямилась, как спущенная тетива, и стрелой мелькнула в воздухе. Зверь почуял ее, поднялся на дыбы, стараясь не подпустить черную бестию близко. Но опоздал. На бурой, выпачканной в человеческой крови шкуре дымилась свежая рана. Черные тягучие сгустки падали на траву, и от резких движений разлетались по сторонам. Запах горелой плоти перебил запах звериного пота.
   Мусорщик пытался уйти. Он бросался из стороны в сторону, намереваясь придавить Вилену собственной тяжестью, но все новые и новые раны оставляли на его шкуре ее когти. В бессмысленной борьбе проходило время, и силы стали его оставлять. Теперь его прыжки напоминали беспорядочные метания, а Черная Вилена следовала за ним, неотвратимо, как сама смерть.
   И тогда Мусорщик сел, вздернул голову и завыл.
   И Доната, превозмогая боль, смотрела на человеческое лицо, издававшее звуки, подобные волчьему вою.
   Этот вой послужил сигналом для Черной Вилены. Взвившись в воздух, она опустилась ему на спину, разом вонзив удлинившиеся, пышущие жаром когти в мощную шею. Мусорщик рыл землю, из последних сил пытаясь сбросить смертоносного всадника. Из страшных ран на шее сплошным потоком хлынула кровь. Он глухо, совсем по-человечески всхлипнул и тяжело завалился в воду, взметнув каскад грязных брызг.
 
   – Кто ты?
   – Так тебе нужен мой ответ? Я сюда пришла не для того, чтобы на вопросы отвечать. Я пришла сюда для того, чтобы спасать твою шкуру, – Черная Вилена облокотилась на повозку. К ее совершенной коже не липла грязь, не приставали песок и кровь – она по-прежнему оставалась гладкой и ослепительно черной. – Ты сдохнешь, – почти ласково пообещала она, – и никто этого не заметит. В вашем мире такие, как ты, дохнут тысячами, что с того?
   Она сделала паузу.
   – Тебе куда сказали идти? – черные ноздри затрепетали, но Черная Вилена сдержала ярость. – А ты куда идешь?
   – Куда мне надо, туда и иду, – буркнула Доната.
   Старательно не обращая внимания на невесть откуда взявшуюся спасительницу, она встала, чтобы ее обойти. Донату волновало одно: что стало с Ладимиром? Сердце сжалось в тревожном предчувствии, и она устремилась к месту, где лежало поверженное на землю тело. Вернее, хотела устремиться.
   Черная тень отбросила ее туда, откуда она только что поднялась. Доната сморщилась от резкой боли. Падая, она наткнулась спиной на торчащую ось повозки, стоявшую на боку.
   – Сиди, где сидела. Ты плохо усвоила урок, милая. Смотрю, глазки прошли? И опухоль спала, и синяки, – тихий угрожающий тон.
   Доната невольно коснулась глаз. Черная Вилена, верно расценив ее жест, широко улыбнулась.
   – Ты хоть спасибо бы мне сказала за то, что я тебя спасла. Неблагодарная.
   – Сама бы справилась.
   Хриплый хохот потревожил мертвую тишину.
   – Ты что о себе возомнила, жалкая тварь? Всерьез думаешь, что маленьким ножиком можно повредить вот ему? – она повернула голову в сторону туши Мусорщика, каменной горой возвышавшейся у берега. – Ты редкая дура. Мусорщику можно причинить вред только его собственным оружием. Вот эти ножики, подаренные тебе, и принадлежали ему в прошлой жизни.
   Она продолжительно вздохнула.
   – Так что лежать бы тебе в этом… как там его батюшка сказал? «Человеческом дерьме». Лучше не скажешь.
   В один миг, только Доната собиралась съязвить, как все изменилось. Черная тень метнулась к ней. Не успела она опомниться, как ее вздернули в воздух. Красные когти впились в горло.
   – Ты, сука, какого хрена сюда потащилась? Тебе сказали – назад топай! Назад – в Белый город! Опротивела ты мне до тошноты. Если не избавлюсь в ближайшее время от твоего мерзкого тела – разорву на части!
   – Могла бы, – сдавленно шипела Доната, – давно бы убила. Чего тянешь?
   Вопрос окончательно разозлил Черную Вилену. Бездонные глаза полыхнули холодным светом, и Доната опять оказалась на земле, морщась от боли в спине.
   – Самое отвратительное, что ты права. Но если выхода у меня не будет, я убью тебя.
   – Зачем? – Доната растирала саднящую от следов когтей шею. – Чего ты привязалась ко мне? Я не звала тебя.
   – Ты не звала, – высокомерно повторила Черная Вилена. Она опустилась на корточки и их глаза встретились на одном уровне. – Помечтай еще. Ты бы и не дозвалась. Хотя кое-что тебе дано от природы. От отца – Повелителя демонов. Мертвого повелителя, – она хохотнула. – Когда твоя мать, такая же сука, как ты, убивала его, то еще не знала, что беременна. Что мне оставалось делать? Я вцепилась в твое мерзкое тельце, чтобы не сдохнуть вместе с ним – батюшкой твоим… С тех пор и живу в тебе. Ждала, пока ты подрастешь и мозгами окрепнешь…
   – Зачем ждала-то? Давно бы выгнала меня и в теле одна бы поселилась…
   – Много ты понимаешь, сопля. Мне лет тысячи. Могла изгнать тебя, могла, никто не спорит. И что? Расти бы тогда перестала. Много радости – голозадым младенцем по лесу ползать! Ты и сейчас мне не нужна. Вот дойдем до Белого города, совершим обряд и разойдемся. А еще раз посмеешь заговорить со мной таким тоном, – она неуловимо взмахнула рукой и Доната отшатнулась, – без глаза оставлю. До города дойти – и одного глаза хватит. Ты почему, сука, меня не позвала сразу? Мне необходимо время, чтобы набраться сил, а то еще один такой Мусорщик – и намотаешь кишки на дерево. Сказала тебе, буду на Вилену откликаться? Я сказала тебе? Не слышу?
   Доната кивнула головой. В черных глазах без белков горела решимость. Белые змеи волос угрожающе развернулись.
   – В следующий раз, чтобы шкуру свою не повредить, раз уж одна у нас на двоих – зови, дура! А теперь о главном: куда ты идешь?
   Доната долго молчала.
   – Я спрашиваю, куда ты идешь? – тихо спросила Вилена, и Донате стало страшно. Но она ответила.
   – В… Бритоль…
   Черная Вилена смотрела на нее с улыбкой. Вдруг тело ее напряглось, словно она к чему-то прислушалась.
   – Еще раз повтори, – задушевно сказала она. – Только чуть позже. Когда я скажу.
   Она договаривала уже на ходу. Как ужаленная подскочила Доната, когда поняла, куда направляется Черная Вилена. Ноги вязли в песке, щедро политом кровью. У самой воды, недалеко от туши Мусорщика, лежало обезглавленное тело Якопа, чуть поодаль – то, что осталось от Кирика. Но Доната, вырывая сапоги из вязкой жижи, не обращая внимания на трупы, бежала дальше.
   Она опоздала. Она не успела прикрыть его собственным телом. Черная Вилена держала его так, как любила держать и ее – за горло. Ладимир порывисто дышал, на его губах пузырилась кровь. Он был без сознания и не делал попыток освободиться. Донате стало плохо: в нем едва теплилась жизнь.
   – Все мертвы, а этот, смотри-ка, жив, – Черная Вилена тряхнула его, одним взглядом остановив Донату, рванувшуюся на помощь. – Все равно, не долго ему осталось. Хочешь, я избавлю его от…
   – Нет! – Доната умоляюще вскинула руку, словно это могло помочь. – Не трогай его!
   – Ты считаешь? – она склонила голову набок и посмотрела на Донату. – Повтори, куда ты идешь?
   – В… в…
   – Смелее, я пойму! – красные когти резали кожу на беззащитном горле.
   – В… Белый город.
   – Громче!
   – Оставь его, Вилена! Оставь! Уйди! Уйди!!
   Доната кричала и топала ногами, пока мучительница, послав ей воздушный поцелуй, не истаяла в воздухе.

9

   Он умирал.
   Черная Вилена ошиблась: не все были мертвы. Уцелел Антип. В самом начале суматохи ему повезло. Он залез на дерево и затаился в редкой листве. Вполне возможно, что после того как Мусорщик разделался бы с Донатой, он вплотную занялся Антипом. Но до этого не дошло.
   Антип не видел схватки между Черной Виленой и Мусорщиком. Узнав об этом, Доната не сдержала вздоха облегчения. В противном случае, кроме солидарности, она вызвала бы у Антипа другое чувство. И никто бы тогда не дал за ее жизнь и одной серебрянки. После того, как люди оплакали умерших, они начали бы новую охоту: за одержимой демоном. Это Мусорщик – один из Отверженных, едва ли не всесилен, а человек, одержимый демоном, имеет отпущенный предел. Загнанного, вымотанного погоней, его легко скрутить, а там уже на костре – единственное средство навсегда избавиться от демона. А неизбежные потери – скольких подвластный демону способен убить: одного, двух? Такие жертвы оправданы. Бывали страшные случаи, когда такой вот одержимый расправлялся с целой деревней. Набрался силы, да и перерезал всех ночью. Так что для любой деревни ужасней напасти нет, чем одержимый демоном, скитающийся в лесу неподалеку.
   Антип бледнел и трясся, осматривая место страшной бойни. Однако по просьбе Донаты взял себя в руки. Его вполне удовлетворило ее объяснение: забилась под повозку и закрыла от страха глаза. Тем более, что к тому времени она успела подобрать один нож и вынуть из Мусорщика второй – сдерживая приступы тошноты, выворачивающей желудок наизнанку.
   Антип запряг единственную уцелевшую лошадку. Потом, с великой осторожностью, помог ей положить на повозку так и не приходящего в себя Ладимира.
   – Ты и до деревни его не довезешь, – сокрушался Антип, глядя на то, как судорожно дышал Ладимир, – дай уж умереть ему спокойно.
   Но девушка не слушала. Ей казалось, стоит отвезти его в Лес, напоить Сон-травой, чтобы избавить от мучений, смазать раны ядовитым Кукольником, чтобы убить заразу, и главное – оставить в покое – и ничего, выживет. Он здоровый, молодой – неужто не сдюжит? Лес поможет, Лес вылечит.
   Так Антип пошел в одну сторону, в сторону ближайшей деревни. Одному ему было не под силу выкопать столько могил. Да и у многих убитых родственники были в окрестных деревнях. Кто же запретит им похоронить родных по всем правилам и оплакать как положено?
   А Доната поехала в сторону Леса – благо до него было рукой подать. Лошадка после пережитого страха тащилась еле-еле. Но все равно, стоило повозке качнуться, и у Донаты сердце кровью обливалось.
   Лес был настоящим. У ствола огромной – двадцать локтей в обхвате – ели, под колючим пологом, охраняющим от злых духов, Доната устроила шатер. Она поила Ладимира Сон-травой, чтобы облегчить мучения, она мазала его раны растолченными в порошок и смоченными в воде стеблями Кукольника, чтобы убить заразу. Она обеспечила ему полную неподвижность и по капле вливала теплый чай из листьев Крупины, чтобы поддержать силы.
   Все это не приносило облегчения. Ладимир умирал. Он хрипло дышал, и на его губах пузырилась кровавая пена. Доната сидела рядом, и сердце ее замирало при мысли о том, что следующий его вздох будет последним.
   Глаза его ввалились. На лбу обозначилась сеть морщин. Губы, покрытые мелкими трещинами, постоянно сохли, и Донате приходилось то и дело смачивать их водой. Белый, с серым оттенком цвет лица не могли оживить даже лучи Гелиона, которые чертили тонкие линии, пробиваясь сквозь игольчатые лапы.
   Он умирал. Доната мучилась вместе с ним. Ее дыхание тоже прерывалось, а в груди зрела нестерпимая боль. Однако помочь она не могла. Ей оставалось смириться – и по возможности стойко принять его кончину. А после позаботиться о погребении. Глаза, помимо воли, отметили гладкий камень, достойный стать надгробьем на могиле хорошего человека.
   Последнюю ночь она поддерживала огонь, пытаясь согреть тело, уже не хранящее тепло. А утром Ладимиру стало хуже. Он часто-часто задышал и в груди его заухало, забулькало. Он открыл глаза, и сухие губы шевельнулись.
   – Ты… здесь.
   То был не человеческий голос, а прощальный треск старого-престарого дерева, уставшего от собственной жизни и мечтающего о смерти.
   – Жаль, – выдох, – что не брат… тебе, – он кашлянул, и струйка крови потекла по подбородку. – Я… Истину… хорошую… тебе.
   Он закрыл глаза. Из-под опущенных век выкатились слезы.
   Потом он замолчал. Его дыхание прервалось, и в какой-то момент Доната решила, что он умер. Но он судорожно вздохнул, и тогда она не выдержала.
   Сердце разрывалось от чужой боли. Кусая губы до крови, Доната вышла из шатра и села в траву. Она кляла себя за то, что оказалась слабой: сил не хватило на то, чтобы проводить его в Небесную Обитель.
   Пятна света, бродившие по траве, добрались до поваленного дерева и вдруг непостижимым образом соткались в нечто, похожее на согбенную фигуру старца.
   Доната безучастно смотрела на то, как серый балахон, из-под которого выглядывали босые, похожие на корни ступни, обретал ясные черты. Она разглядела оборванные нити, что торчали из дыры на плече.
   Он был стар. Заросшее седыми космами лицо оставляло свободными от волос лишь темные провалы глаз. В которых, нет-нет, да и вспыхнет короткая обжигающая искра. Сквозь высохшую кожу на руках, покладисто лежащих на коленях, просвечивали темные вены, как прожилки на листе, сброшенном к зиме.
   Доната отвела усталые глаза в сторону и забылась. Взгляд ее, уставленный в одну точку, остановился. Ей был неинтересен Дед, неинтересны его глаза и морщины. Ее совершенно не волновала его привычка появляться из ниоткуда, как равно и то, зачем он здесь появился.
   Она сжала губы, чтобы не застонать. Дважды в лесу умирали близкие ей люди, и дважды лес безропотно их принимал. Ей было не до старца. Но она узнала его. Да и кто не узнал бы Лесного Деда? Он приходит с первой сказкой и ночными страхами, а уходит с легендами об Отверженных и первой любовью.
   – Узнала, что ли? – скрипнул Дед. Да так душераздирающе, что она вздрогнула.
   – Здоровья тебе, Лесной Дед, – машинально повторила Доната слова, которыми мать начинала любую сказку.
   Было время, Деда боялись, его почитали, о нем заботились. В каждой деревне на окраине стоял домик. Утром местная знахарка приносила еду, задабривая скорого на расправу Деда. Захочет – будет в деревне достаток. А не захочет – так вполне может так статься, что и от самой деревни останется одно пустое место, а все в болото уйдет. В то время у Деда в лесу были глаза и уши – Кошки, любимицы. Но с тех пор все изменилось и последнюю Кошку, ту, которую Доната звала матерью, похоронили в лесу. И не помог Дед, не защитил последнюю дочь свою.
   Осознав все это, Доната вскинула на Деда злые, непокорные глаза. Так за что же она здоровья ему желает? Чтоб тебе здоровья желали – заслужи сначала. А если живешь сам по себе, так и живи – обойдешься без незаслуженных пожеланий!
   – Изгадили Лес, хуже некуда, – вперил в нее долгий взгляд Дед, и эхо сухим треском долго перекатывало его слова. – Тащат всякое… нечистое.
   – Он хороший! – оглушительно крикнула Доната, но Деда не напугала. – Он самый лучший человек! А ты…
   – О человеке разве речь? – удивился Дед и мохнатые брови взлетели вверх. – О человеке и речи нет. Ты!
   Длинный, как сухая ветка, палец вытянулся в сторону Донаты.
   – Потому и Лес пропал, что такое с собой носите!
   – Ничего я не ношу! – огрызнулась Доната. Он еще думает ее упрекать! Хватит с нее упреков!
   – Вот и мать твоя так говорила, – протяжным скрипом ответила старая ель.
   – Моя мать… моя мать, – от обиды Доната растерялась. – Да она любила тебя! Любила! А чем ты ответил ей на любовь? Чем отплатил?
   – Раздухарилась… Смотри, лес подожжешь. Ты о какой матери речь ведешь?
   – О той самой. О единственной. Не было у меня другой.
   – Знаю я, про кого говоришь. Ты на себя много не бери, девка. До Кошки далеко тебе, как иному дураку до человека умного. Кошка… мать… туда же. Это твоя мать с демонами якшалась, да порчу на Лес и навела! Вот все мои дочери и померли. Все твоя мать – успеть бы дотянуться, собственными руками бы…
   С внешностью согбенного старца, по мере того как он говорил, стали происходить перемены. Плечи разогнулись, спина выпрямилась, а колючее лицо в космах седых, торчащих в разные стороны волос, выросло, наплывая на Донату. В бесцветных глазах замерцали недобрые искры, а вдруг обнаружившийся в поросли волос крючковатый нос вырос до размеров огромного птичьего клюва. Лицо, перекошенное от долго скрытой и теперь проявившейся ненависти, было отвратительно. Лесной Дед дрогнул, и вслед за ним содрогнулся Лес. Вечер, такой же безрадостный, как сам Дед, поспешил накрыть лес серым покрывалом.
   Но Доната осталась безучастной. Ее чуткий слух уловил за колючим занавесом хриплый вздох Ладимира. И тогда ей стало страшно. Сейчас, пусть некоторое время спустя, но Ладимир уйдет. Уйдет, как ушла мать. И она останется наедине с целым миром.
   – У меня была одна мать, – затосковала Доната, – Рогнеда. Просила передать привет тебе… если увижу.
   – Рогнеда, – филином ухнул Лесной Дед.
   И стало тихо. Молчали птицы в кронах деревьев. Смолк ветер, бродивший в густой листве. Так тихо не было даже в подземелье, в колодце Наказания. На миг Донате, не спускающей глаз с круглого могильного камня, показалось, что Дед исчез. Но не просто исчез, а забрал с собой лес. Она встрепенулась, но все было на месте.
   – Дочь моя, Рогнеда, – жалко скривился Дед. – Я знал, девка, что она тебя пригрела. Я ведь… врать не буду, убить тебя хотел. Но Рогнеда не позволила. А теперь… Как Кошки мои умирать стали… Не смогли больше оборачиваться – крутила их сила страшная, кости ломала и кожу рвала… Рогнеда дольше всех прожила. Боялась за тебя очень, что убью я тебя, если ее не станет. Зря боялась… Да ладно. Должник я теперь твой. Дочку мою последнюю похоронила… Долги отдавать буду. Давай, человека твоего посмотрю. А то, пока разговоры говорили, – Лесной Дед вдруг хитро прищурился, – он уже того. Тащи сюда.
   Что-то мимолетное коснулось обнаженных чувств Донаты, что-то забытое и давнее. Неожиданно для себя она кинулась в колючий полог. Тащила на свет умирающего Ладимира и за шорохом, за шумом пыталась лишить себя возможности прислушаться к тому, жив ли он еще, или все уже кончено.
   Лесной Дед легко поднялся с поваленного дерева и подошел к Донате – трава не пригибалась под его весом. Скрюченными пальцами он коснулся Ладимира, и тень легла на белое лицо.
   – Чуть не успели, – шевельнулся дед, и у Донаты птицей забилось сердце. – Еще поговорить – и спасать некого было бы. А так… раз обещал – сделаю. Долг отдам.
   Сгорбленная спина разогнулась. Дед прощально махнул рукой, повернулся и медленно заковылял прочь.
   Полными так и не пролившихся слез глазами Доната смотрела на то, как полы обтрепанного балахона цепляются за колючие стебли травы. Она не стала кричать, просить, ругаться. Надежда вместо сладкого гриба обернулась в руках ядовитым горчаком. Так бывает.
   Так всегда бывает.
   Доната закрыла лицо руками. Она не хотела видеть мир, в котором не будет Ладимира.
   Руки она убрала тотчас после того, как поняла, что не одна.
   На том месте, где сомкнулись ветви за спиной Деда, стояла Мара-морочница. Но стояла не той белолицей, полногрудой девицей, что в полную Селию смущает парней, уводит их в лес и пьет кровь вместе с жизнью. Стояла в худшем своем проявлении: с впалыми щеками, обтянутыми коричневой, как высохший пергамент, кожей, дырой вместо носа и вытекшими глазами. Мара была старой – она умерла задолго до того времени, как родилась Доната. В разошедшейся на шее коже белела кость, на лысом черепе кое-где сохранились клочья седых волос. Обтянутые кожей кости, никогда не знавшие земли, прикрывало жалкое подобие истлевшей рубахи.
   Надо было бежать, молить, сопротивляться, но сил не было. Дальнейшее представлялось Донате легко: Мара выпьет из нее кровь. Всем известно, что парни умирают и отправляются в Небесную Обитель, а девки после такой смерти сами становятся морочницами. Скитаются по лесу и губят доверчивых людей. Что ж. Если суждено им с Ладимиром соединиться только на краткий миг, что называется смертью – так тому и быть. А после, став Марой, вряд ли ее будет волновать та боль, что мучила при жизни.
   – Спасибо тебе, Лесной Дед, за доброту твою, – Доната криво улыбнулась, не сводя глаз с Мары. Хотела отвернуться, и не смогла: болезненное любопытство заставило ее разглядывать изъеденное червями уродливое лицо. – А Марой стану, и ласку не забуду…
   – Размечталась старуха девкой стать, – свирепо каркнула Мара, и черные пеньки зубов показались в Дыре рта. – В сторону иди. Я с ним буду. Как раз время.
   Она ткнула черным пальцем в сторону неподвижно лежащего Ладимира.
   – Не надо его, – беззвучно шевельнулись губы. – Пусть так умрет. Меня возьми.