Булычев Кир. Старый год

Кир Булычев
Старый год

Часть I
ЕГОР ЧЕХОНИН

   Почти закон: под Новый год в Москве оттепель.
   Две недели природа засыпает город снегом, машет простынями метелей, украшает окна и витрины белыми узорами – и вот за несколько часов все это великолепие размокает.
   С неба сыплется мокрая крупа, сугробы съеживаются и темнеют, из подворотен выползают лужи, насморк и кашель набрасываются на жителей столицы – но новогоднему настроению эти неприятности почти не мешают. Ведь люди – мастера обманывать себя надеждами и уверены, что наступивший год в два счета покончит с бедами, болезнями и разочарованиями. Утром проснулся, и все уже улажено. Даже умирать в новом году никто не собирается.
   Способность человека к самообману просто фантастическая. Казалось бы, за миллион лет эволюции пора повзрослеть, набраться печального опыта и понять – каждый последующий год хуже предыдущего. И самое лучшее, если бы можно было остаться в прошлом году и никуда не спешить...
   Примерно так размышлял Егор Чехонин, поджидая автобус в Ясеневе и наблюдая, как скользит, торопится к остановке толстячок в дубленке, волоча сетку, полную апельсинов, а под мышкой у него бумажный пакет, из которого торчит хвост горбуши.
   Рассуждения о человеческой наивности не были данью минутному капризу. Если кто в Москве и имел право осуждать предновогоднюю суету, этим человеком был Егор Чехонин, шестнадцати лет, ученик девятого класса.
   Подошел автобус. Он казался набитым, потому что женщины предпочитали стоять в проходе, оберегая праздничные платья. Некоторые мужчины стояли за компанию, а сиденья оставались свободными. Толстячок уселся перед Егором, сетку водрузил на мокрые колени, а горбушу держал на весу – хвост к потолку.
   В автобусе пахло духами. Озабоченно смеялись женщины. Кто-то ахнул: «Неужели забыли?» Что они еще забыли?
   Егор глядел в мокрую тьму за окном и заново переживал разговор с Жорой, причем теперь-то находил нужные, ядовитые слова и неотразимые аргументы. Но что за радость махать шашкой вслед ускакавшему врагу?
 
   ...Целый час Егор прождал Жору на площадке шестого этажа.
   Уже давно стемнело, в подъезде хлопали двери, отовсюду к Егору сползались вкусные запахи. А ведь Егор с утра ничего не ел. Полдня добывал адрес этого Жоры, потом разыскивал его дом среди одинаковых корпусов и мысленно репетировал будущий разговор. Он думал, что скажет Жоре и что ответит ему Жора, как Жора будет лгать и изворачиваться и как он прижмет Жору в угол и тот, отчаянно сопротивляясь, будет вынужден отдать магнитофон.
   Жоры все не было, и жуткий терзающий голод постепенно овладевал Егором, лишая его способности трезво думать. Может быть, именно голод отнял у его аргументов силу и убедительность. Потому что когда Жора наконец явился – выплыл из лифта, распахнул кожаное, чуть ли не до земли черное пальто, достал из кармана джинсов ключ, увидел вскочившего с подоконника Егора, сразу узнал, помахал игриво могучей лапой, пригласил заходить, спросил вежливо, давно ли Егор ждет... И тут Егор начисто забыл, как намеревался говорить с Жорой.
   Они стояли посреди большой, почти пустой комнаты – в углу тахта, рок-звезды из журналов, прикрепленные к обоям, проигрыватель с разнесенными по углам колонками, куча кассет на журнальном столике и рядом пустая бутылка из-под джина «Бифитер». Они стояли посреди комнаты, и Жора скучал, потому что заранее знал, чем закончится их беседа, а Егор никак не мог пробиться сквозь это одеяло скуки и тоже догадывался, что разговор кончится его поражением.
   – Но ты же брал! Брал же? – Егор запомнил лишь свои слова, а ответы Жоры начисто вылетели из головы. – Ведь ты обещал отдать? Забыл, что ли? Так я напомню. Я тебе отдал в починку отцовский магнитофон, «Грюндиг», двухкассетник, стерео, Смирнитский из десятого «А» мне твой телефон дал. Ты обещал за три дня сделать, позавчера вернуть. Я тебе две кассеты «Сони» за это отдал. Отдал ведь?
   Жоре было скучно. Ведь он никогда не видел магнитофона, не знает Егора, и вообще ему пора уходить, а может быть, наоборот, к нему вот-вот должны приехать гости. Он не скрывал сочувствия к Егору, он говорил высоким голосом – такой голос не соответствовал массивному телу тяжелоатлета.
   – Ты бы расписку взял, – говорил Жора. – Какой-нибудь документ у нотариуса. Знаешь ведь, какие у нас дикие времена наступили! Разве можно так легкомысленно чужим людам доверять? Да ты у нас Дон Кихот какой-то.
   Слова про Дон Кихота Егор запомнил. Они показались особенно обидными. Он рванулся было к Жоре, чтобы убить его, но тот даже не стал отступать. Сказал, глядя на Егора маленькими, мышиными глазками:
   – Не рискуй, парень. Мы же с тобой в разных весовых категориях. Меня меньше чем гранатометом не достанешь. Да стой же, тебе говорят!
   Он перехватил руку Егора в движении, завернул ему за спину, заставил его сгорбиться в глубоком поклоне.
   – Тебя же предупреждали. Ты что, хочешь Новый год с дулей под глазом встречать? Можем тебе обеспечить.
   Егор сдался, обещал больше не рыпаться.
   Но не ушел. Разговор как-то продолжался. Почему-то Жора пошел на кухню, поставил чайник, открыл холодильник, начал вслух считать в нем бутылки. Егор пошел за ним следом, остановился в дверях кухни и просил, хотя ему было стыдно просить. Жора все сделал не так, как можно было ожидать. Он не шумел, не бил себя в грудь, не выталкивал Егора из квартиры. Он терпел его и скучал.
   – У тебя совесть есть?
   – Жалкие остатки, – искренне ответил Жора. – В ближайшее время собираюсь избавиться.
   Он был на голову выше Егора. Ах как жаль, что у Егора нет пистолета! Он готов всадить в этого гиганта с писклявым голоском всю обойму – а потом пускай сажают в тюрьму! А может, просто вытащить из кармана пистолет и увидеть страх на этом розовом лице...
   Как Егор ушел от Жоры, он не помнил.
   Он не сразу поехал домой. Наверное, целый час бродил по улицам, скользил по мокрому снегу и мысленно повторял прошедший разговор, внося в него поправки, находя убедительные слова, которые должны были подействовать на бессовестного Жору, но в то же время Егор понимал, что возвращаться домой поздно и возвращение ничего не изменит.
   А потом Егор случайно увидел на столбе часы. Без пяти десять. До Нового года осталось два часа. А он тут стоит посреди Свиблова на окраине Москвы.
   И тогда Егор побежал к остановке автобуса...
   Он ехал к метро и ощущал, как между ним и пассажирами автобуса возникает стеклянная перегородка, словно он оказался под колпаком. Звуки доходили неясно, кружилась голова, снова начал мучить голод. Он даже представил, как вытаскивает из пакета толстячка горбушу и впивается в нее зубами.
   На конечной остановке, у метро, Егор вышел из автобуса и остановился, глядя на ярко освещенный вход. Многие уже спешили – видно, им далеко ехать, боялись опоздать.
   Именно в тот момент Егор понял, что спешить ему некуда.
   Вот он придет домой. Мать спросит: «Хлеб купил? Мы что же, по твоей милости должны Новый год без хлеба встречать?»
   Это будет первый акт трагедии.
   Во втором акте на сцену выйдет отец и загремит красивым баритоном: «Ты принес магнитофон?»
   Двухкассетник был новой, дорогой, любимой игрушкой отца. А тут уж ни возраст, ни солидность в расчет не идут. Может быть, когда-то и Егор побывал в роли новой любимой игрушки. Вернее всего, когда-то мать числилась в новых дорогих игрушках. Но сегодня самая любимая игрушка – двухкассетник. А его нет. Егор еще утром надеялся, что пронесет, что отец не хватится.
   Хватился.
   Произошла шекспировская сцена, которую невозможно описать.
   Как в настоящей трагедии, актеры говорили с придыханием, жестикулировали, только что не раскланивались перед зрителями. Варианты лжи, придуманные Егором, были неубедительны, фальшивы и противны ему самому. Все эти «поверь мне, папа», «я обязательно его принесу, папа», «даю слово, папа» были лишь жалкими попытками отсрочить время и убедить самого себя, что он отыщет этого Жору и все хорошо кончится...
   Все кончилось плохо.
   ...В метро было как в автобусе – та же стеклянная перегородка. Он один, они все вместе. Они шутят, смеются, несутся в поезде к следующей станции – к границе жизни. Граница не вымышлена, она реальна для всех этих людей. Это событие. Не будь Нового года, отец мог бы смилостивиться, снизойти, он ведь не злой. И наверное, не сказал бы: «Без магнитофона домой можешь не возвращаться».
   Вагон несся в будущее, к границе года, и все в нем, как любопытные туристы, крутили головами и щебетали: «Ах, как интересно! Мы этого еще не видели».
   А почему Егор должен нестись вместе с этой толпой? Ему не с кем поделиться радостью. Ему вдруг показалось, что если подождать, пока все выйдут, а самому остаться, то можно вырваться из этого проклятого движения к следующему году – можно остаться, как отцепленный и забытый на запасных путях вагон.
   Он помедлил – все уже выкатились на платформу, унося нетерпение, ожидание, ложные надежды. Егор медлил. И тут механический голос произнес: «Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны», в окно заглянула дежурная в красной каскетке и помахала Егору свернутым флажком – чего же ты, юноша, все спешат...
   Егор покорно вышел из вагона и побрел к эскалатору.
   В нем родилась глупая надежда, что сейчас в метро прорвется подземная река и голубой холодный поток рванет к туннелю, сметая вниз всех, в первую очередь самого Егора, – и тогда можно будет утонуть и не возвращаться домой.
   Даже если не погибнешь, а окажешься в больнице, отцу, который прибежит тебя навестить, можно сказать, что магнитофон унесло потоком под землю, и тогда отец скажет: «Бог с ним, с магнитофоном, новый купим. Главное, ты остался жив!»
   Но подземная река в тот день не прорвалась. И ничто не помешало Егору подняться наверх.
   В вестибюле, у стены, облицованной желтой веселенькой плиткой, у телефонов-автоматов, стояла худенькая девочка лет двенадцати. На ней было потертое, сиротское клетчатое пальто. Из-под повязанного по-взрослому платка выбивались темные волосы, тонкие брови были высоко подняты.
   Девочка стояла прямо, напряженно, готовая сорваться, побежать кому-то навстречу. И в то же время она не верила собственным надеждам. Вокруг спешили люди, время поджимало, некому было заметить и разделить ее одиночество и тщетное ожидание. Егор понял, что девочка единственный здесь человек, который, как и он, не привязан к празднику и не стремится пересечь границу в будущий год. Егор был готов подойти к девочке и сказать, что он ее понимает. Но что скажешь ребенку? Только испугаешь.
   Было двадцать минут двенадцатого.
   До дома – шесть минут ходьбы. Тысячи раз путь пройден, отмерен, отсчитан – шестнадцать лет жизни.
   Шесть минут Егор растянул в двенадцать.
   Еще пять минут простоял во дворе, глядя на мелькание теней в окнах своей квартиры – гости уже съехались, собирают на стол, мама беспокоится, но не за Егора, а потому, что он не несет хлеб. Ну как ты скажешь гостям, что нет хлеба? Не пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона! А отец уже в который раз спрашивает маму, словно та спрятала Егора под кроватью: «Интересно, как ты намерена провести праздник? Вообще без музыки?» Словно музыка – это документ, пропуск, по которому пускают за ту границу. В глубине души Егор допускал, что мать все же беспокоится, не попал ли он под машину. Даже поглядывает с тревогой на часы. А если он не придет к Новому году, то и вправду начнет звонить в милицию.
   Права на беспокойство Егор родителям давать не желал. Будет еще хуже, если они переполошатся. Тогда, стоит ему войти в дом, к негодованию хлебному и магнитофонному присоединится негодование за опоздание. Это будет третий, самый непростительный из грехов: «Ты нас всех заставил волноваться!»
   И тогда Егору стало так жалко себя, что он решил домой не возвращаться. Никогда. Лучше он останется здесь или будет бродить по улицам. А потом пойдет на вокзал, сядет на электричку и доедет до Калуги. Он как-то слышал, что один мужик местными электричками добрался от Москвы до Сочи. В крайнем случае попадешь в тюрьму. В тюрьме тоже люди. А если и зарежут его, даже лучше.
   Но исчезнуть – значит загубить праздник родителям и гостям. Если всю ночь будут обзванивать морги и гонять по больницам, он потеряет право на жалость. Надо получить отсрочку. Егор отыскал в кармане жетон и вышел на проспект к автомату.
   К счастью, Серега сам подошел к телефону.
   – Серега, это я, Егор. У меня к тебе просьба.
   – Ты из дома? Перезвони мне через три минуты. В дверь звонят. Гости пришли.
   – Открой им и возвращайся. Я не из дома. Я из автомата.
   – Беда какая-то?
   – Скорей!
   Мимо автомата быстро шагали Семиреченские. Когда-то они были тетей Ниной и дядей Борей. Теперь превратились в Нину и Борю – стирается разница в возрасте. Одно дело, когда им по двадцать три, а тебе – три. Другое, когда тебе шестнадцать, а им и сорока нет.
   В телефонной трубке попискивали отдельные голоса. Возбужденные и веселые. Видно, гости объясняли Сергею, почему они припозднились. Сергея не было очень долго. Егор в сердцах чуть не бросил трубку.
   – Я слушаю, – сказал Сергей.
   – Позвони моим и скажи, что я буду встречать Новый год у тебя.
   – Ты с ума сошел! У меня же тарелок не хватит.
   – Не бойся, я к тебе не приду. Мне нужно только, чтобы они не волновались.
   – Не валяй дурака. Они тут же потребуют тебя к телефону, чтобы ты сам все объяснил. А откуда я тебя возьму?
   – Ну, тогда скажи, что я только что от тебя вышел. Поехал домой.
   – От меня к тебе почти час ехать. Все пропустишь. Ты что, хочешь Новый год на улице встретить?
   В голосе Сергея звучала тревога. Он такой же, как все. Он не может отказаться от общего веселья.
   – Позвони, пожалуйста, чтобы им Новый год не сорвать.
   – Вот сам и позвони. Не буду врать.
   – Я не могу, у меня больше жетона нет.
   – Что? Сорвалось? С магнитофоном.
   – Сорвалось.
   – Ну, вот видишь! Я же предлагал поехать вместе.
   – Пустой номер. Его без гранатомета не проймешь.
   – Послушай, иди домой. Под Новый год все добрые. Бить же не будут!
   – Меня никто никогда пальцем не тронул.
   – Вот видишь.
   В трубке послышалась возня, словно туда залез большой жук, потом девичий голос закричал:
   – А это кто? Кто говорит? Приходи к нам, незнакомец.
   – Я незнакомка, – ответил Егор и повесил трубку. Так он и не понял, позвонит Серега или стушуется. Без четверти двенадцать.
   Окна отсюда не видны, надо вернуться во двор. Но зачем? Затея с Калугой и Сочи была мальчишеством, тебя снимут с поезда милиционеры и как малолетнего хулигана вернут папе с мамой.
   Может, и в самом деле возвратиться, надеясь на то, что Новый год склоняет людей к доброте? Склоняет, но только до третьего тоста. А потом начнется! И все это оттого, что родители Егора не любят. И давно уже не любят. Наигрались, а теперь не ведают, как избавиться. Помнишь, как в ноябре отец сказал: «Жалею, что не отдал тебя в Суворовское училище!» Если Егора не станет, им только легче – отец давно мечтает о кабинете. Теперь займет его комнату. И с чего Егор решил, что они кинутся искать по моргам? Они выполнят свой долг, не найдут и будут жить в ореоле мучеников. «Знаете, они потеряли сына! Пропал без вести! Несчастные родители! Правда, мальчик был трудный...»
   Стало холодно. Под утро, наверное, ударит мороз. Так что ночевка в сугробе нас не устраивает.
   И тут Егор вспомнил – есть место, куда ребята бегают покурить, а те, кто повзрослее, – целоваться.
   Площадка перед чердаком! Вряд ли кому придет в голову забираться туда в новогоднюю ночь.
   Егор перебежал через газон, заваленный слежавшимся снегом, переждал за машинами, пока в подъезд вваливалась целая семья, причем папаша тащил длинную худосочную елку. Что они, ее ночью наряжать будут?.. Ну вот, вроде путь свободен.
   Егор вошел в подъезд. Лифт долго возвращался сверху. Егору все казалось, что сейчас за спиной стукнет дверь подъезда и кто-нибудь из гостей или соседей спросит: «А ты что здесь делаешь?»
   Наконец двери лифта разъехались. Егор шагнул внутрь, и рука, не подчиняясь мозгу, нажала на кнопку пятого этажа.
   Только доехав, Егор спохватился, что ему надо выше.
   На девятом, последнем, этаже Егор вышел из лифта. Четыре квартиры и ажурная железная лестница наверх к чердаку.
   Егор задержался у лифта, стараясь среди торопливых – ведь последние минуты – звуков угадать те, что доносились с пятого этажа. Да что услышишь, если дверь в квартиру закрыта!
   Егор не пошел на чердачную площадку, а начал спускаться по лестнице – как во сне. Не хотел, а спускался. Восьмой этаж, седьмой... этажом ниже остановился лифт, застучали шаги, звонок в дверь – нервный, отрывистый, – и следом раздался взрыв голосов:
   – Успели! Какое счастье! Что случилось? А мы уж думали...
   Они-то успели. Теперь вместе со всеми поедут на поезде «Новый год». Кому-то это кажется счастьем...
   Егор подождал, пока дверь захлопнется и отрежет звуки. Затем пошел дальше. Нет, он не собирался к себе – только дойдет до двери, а там... Егором овладела тупость.
   Ноги сами принесли его к двери. Он постоял, рассеянно водя пальцем по медным шляпкам гвоздей, рассекавшим ромбами черный дерматин, которым была обшита дверь. Ничего не разберешь. Только гул голосов.
   Рука сама достала ключ, сунула его в скважину и повернула. Дверь беззвучно отворилась. В прихожей было много шуб и пальто – они перегрузили вешалку и лежали грудой на стуле. А рядом, как в магазине, стояли строем женские сапоги.
   Из большой комнаты доносились голоса. Если говорят о нем – он шагнет дальше.
   Голос Бори Семиреченского:
   – Ну, у всех налито? Артур, телевизор включил?
   – Включаю.
   Голос отца:
   – Садитесь, а то упустим.
   Нина:
   – Ну, кто же откроет шампанское? Где настоящие мужчины?
   Но мать? Она-то думает о Егоре?
   Вот ее голос:
   – Боря, положи себе рыбки, ты имеешь гадкую манеру не закусывать.
   – Это я только нечетные не закусываю. А четные запиваю!
   Все засмеялись. Сквозь смех несся ровный гул – Егор представил, что на экране телевизора видна Спасская башня.
   Звон бокалов, смех, шум телевизора, кашель... А где же Егор? Его забыли? Оставили на платформе?
   Пальцы все еще сжимали ключ.
   Никто не почувствовал, что несчастный, потерянный человек стоит от них в трех метрах. Да при чем тут чувства? Все люди несутся к границе года. Сейчас поднимут бокалы, содвинут их разом... В новом году они отлично обойдутся без него.
   И в этот момент Егор понял, что надо сделать.
   Егор отступил из прихожей, захлопнул за собой дверь и кинулся вниз по лестнице. Начали бить куранты.
   Он точно знал, что, когда он выбежит из подъезда, диктор торжественно произнесет: «С Новым годом, дорогие друзья!»
   Он не услышит последнего удара часов и возгласа диктора.
   Дверь подъезда сама приоткрылась, пропуская его.
   Вокзал опустел. Поезд ушел и унес с собой не только веселых туристов, но и весь мир, к которому они принадлежали.
   Егор не слышал, как за спиной закрылась дверь подъезда.
   Он пошел вперед и через двадцать шагов остановился.
 
   За те минуты, пока он был в доме, снег на дворе стаял.
   Двор выглядел серым, грязным, осенним, и небо над головой было затянуто сизыми тучами, которые быстро неслись над крышами.
   Ночь кончилась, но день не наступил.
   Это был мир сна, но Егор знал, что не спит. Он мог бы ущипнуть себя, но в том не было нужды.
   Еще одна странность бросилась в глаза: ни в одном из окон не горел свет. Окна казались слепыми, и даже стекла не блестели. Совершенно очевидно – в этом доме никто не жил. Как и в доме напротив.
   Впрочем, все это пустяки! Главное – удалось! Он ушел от них, он покинул праздничный поезд и нашел то место на земле, куда можно спрятаться никому не нужному человеку.
   Егор стоял посреди двора и привыкал к новому миру.
   Или к старому миру?
   Он, разумеется, никогда не задумывался, каково оказаться одному, по ту сторону границы, но внутренне он сразу согласился с тем, что в прошлом году должны остаться дома, асфальт, небо. А как же иначе? Ведь дома не движутся сквозь время вместе с людьми – они есть в прошлом, они остаются и в будущем. А животные? А растения?
   На второй вопрос ответ нашелся сразу. Деревья, чахлые саженцы, посаженные два года назад посреди двора, исчезли. Лишь одно из них, что засохло еще прошлым летом, осталось прутиком над покосившейся скамейкой.
   Мгновенно вспыхнуло любопытство: а что же произошло дома? Подняться наверх и посмотреть?
   Нет, страшно. Даже не страшно, а не хочется. Улица – ни к чему не обязывающее место. А дома, даже если там никого нет, ты встретишься с чем-то, что принадлежало тебе или маме.
   Егор вышел из ворот.
   Улица была пуста, как бывает пусто в рассветный осенний час, в беспогодье. Троллейбусы еще не вышли на линию, а запоздавшие пешеходы разошлись по домам и спят.
   Нет, не спят, поправил себя Егор. Они смотрят телевизоры. В будущем году.
   Егор остановился посреди улицы и с облегчением вздохнул. С облегчением, как человек, нашедший выход из черного, дремучего леса.
   Его чувство было схоже с тихой радостью графа Монте-Кристо, выбравшегося на свободу. Пока ему все равно, какая из себя эта свобода. Главное, что ты больше никому ничего не должен и никто больше не скажет тебе, что надо делать.
   Я вам не нужен? Я ушел.
   Вместо сквера по ту сторону улицы был серый пустырь, через него в два ряда тянулись скамейки. Егор подошел к ближайшей скамейке и пощупал пальцами холодную, чуть влажную спинку. Вдруг и скамейка лишь привиделась ему? Но скамейка была реальной. Можно даже сесть на нее и подумать.
   Егор сел. И понял, что за последние несколько минут он устал так, словно таскал мешки на овощной базе.
   Почему же?
   А потому, что ты живешь шестнадцать лет в обыкновенном мире. Ты точно знаешь, что чудес не бывает, и если летающие тарелочки появляются, то, уж конечно, не на твоем дворе. Это в книгах бравые капитаны сражаются с пиратами и летают на Луну, а в жизни ты получаешь очередную «пару» за сочинение по Некрасову и отец решает, что это прекрасный предлог, чтобы отказаться от обещания подарить тебе велосипед. В твоем мире была «холодная война», Берлинская стена и перестройка. А здесь?
   Представь себе, кто-то рассказывает историю молодого человека Е., который отказался идти со всем человечеством в следующий год, потому что у него не сложились отношения с родителями, и которого никто не любит. В этом рассказе фигурировал бы Жора, заигрывающий чужие магнитофоны...
   И ты, Егор, отложил бы этот рассказ в сторону, потому что даже фантастика должна иметь разумные пределы.
   Можно полететь на Марс или на Новую Гвинею, можно спуститься в пещеру или в морскую впадину, можно даже, говорят, отправиться куда-то на машине времени.
   Но ведь ты, Егор, без всякой машины выпал из потока времени.
   Время несется мимо, а ты сидишь на берегу и смотришь на эту холодную черную реку. А может быть, ты переместился в иной мир, параллельный с нами, во всем похожий на наш, но мертвый, в котором существуют только неживые вещи?
   Значит ли это, что я здесь совсем один?
   Казалось бы, даже одной такой мысли достаточно, чтобы смертельно испугаться. Но страха не было.
   Как и голода. Ведь только что Егор был страшно голоден, слюна текла, как у павловского пса. Сейчас он вспомнил о чувстве голода, но не испытал его.
   Егору было интересно. Его не беспокоило, как вернуться домой, – ему вовсе этого не хотелось. Ему хотелось поглядеть на этот новый мир. И понять, что это все значит. Ведь этот мир не может быть сказочным хотя бы потому, что Егор, вполне нормальный и трезвый человек конца XX века, по нему разгуливает.
   Надо проверить.
   Егор зажмурился, потер глаза. Потом, дернув головой, резко открыл их.
   Вокруг была та же самая серая пустота, беззвучная и оттого густая и даже вязкая.
   В конце пустыря возле выхода на улицу Егор увидел строения, которых раньше здесь не было.
   Видно было недалеко, словно над землей тянулся легкий и почти прозрачный туман. Лишь подойдя к строениям шагов на пятьдесят, Егор сообразил, что видит избушки. Самые обыкновенные деревенские избушки, которым не место на проспекте Вернадского.
   Избушки тянулись, образуя улицу, и крайняя из них прижалась к двенадцатиэтажному дому. Стекол в окнах не было.
   Егор заглянул в окошко. Внутри было темно и пахло сыростью.
   Он потянул за дверь, дверь заскрипела, и этот звук понесся над улицей, скоро заглохнув между домами.
   Егор сделал шаг внутрь дома, и тут же дряхлые доски взвизгнули под ногой и половица подломилась. Хорошо еще, что Егор – легковес и у него хорошая реакция. Он выскочил из избы, чуть не грохнулся на асфальт, из которого высовывались под углом обломанные доски. Он с трудом удержался на ногах и выпрямился. Оглянулся, испугавшись, не видел ли кто его приключения.
   Но город был пуст.
   «Или я сошел с ума?» Такая мысль возникла, как будто звякнул отдаленный звоночек.
   «А может быть, это все мне только кажется?»
   Хоть мысль пропала, она успела нарушить внутреннее спокойствие Егора.
   Разношенный короткий сапог Егора был испачкан древесной трухой. Он наклонился и размял пальцами щепку. Все было настоящим. И щепка, и эти избушки, которых быть здесь не может.
   «Но ведь сумасшедшие не знают, что они сумасшедшие, – подумал Егор. – Им кажется, что все вокруг нормально. Значит, не исключено, что я сейчас очнусь... проснусь дома.