Булычев Кир. Вид на битву с высоты

Кир Булычев
Вид на битву с высоты

   Словно мячик, гонимый жестокой судьбой,
   Мчись вперед, торопись под удар, на убой!
   Хода этой игре не изменишь мольбой.
   Знает правила тот, кто играет тобой.

Омар Хайям

ПРОЛОГ

   В комнате было душно, хотелось устроить сквозняк, но Манана сразу закрывала окно, потому что у нее был хронический бронхит.
   – Сейчас бы пива выпить, – сказал Крогиус. Ему было так жарко, что очки вспотели.
   – Катрин ждет моего звонка, – сказал я.
   Только убежденный мазохист мог отправиться на свидание в шесть вечера, в разгар летней жары, подобной которой не припомнят даже ветераны-синоптики.
   – У бывшего памятника Свердлову, – сообщил Крогиус, – поставили белые столики.
   Я набрал номер.
   Хорошо бы Катрин отказалась от свидания – у нее незапланированное профсоюзное собрание: ее лаборатория намерена голодать, пока не выплатят зарплату за февраль.
   Катрин сразу взяла трубку, словно сидела у телефона и ждала моего звонка. Такой преданности я недостоин.
   Первым делом Катрин сообщила, что я мог бы позвонить раньше. В такую жару даже самые нежные девушки становятся сварливыми.
   Крогиус положил хозяйственную сумку рядом с телефоном. Из нее вывалился пакет с сахарным песком. Значит, Света ждет его, чтобы ехать на дачу, где идет подготовка к варке вишневого варенья. Крогиус нависал надо мной, глядя сверху собачьими глазами.
   Катрин говорила так тихо, что я ничего не понимал.
   – Говори в трубку! – потребовал я.
   – Я и так кричу, – ответила Катрин.
   – Гарик, – попросил Крогиус, – я совсем забыл. Светка вот-вот уйдет с работы. Мне тогда лучше не жить.
   – Полчаса телефон был свободен, – сказал я. – Неужели надо было ждать, пока я возьму трубку?
   – Но ты же знаешь, какой у Светки характер!
   – Ты меня еще слушаешь? – спросила в трубке Катрин.
   – И очень внимательно.
   – Повтори, что я только что сказала.
   – Мы с тобой встречаемся через двадцать пять минут. Там же, где всегда.
   – А мне показалось, что ты меня не слушаешь.
   – Все, – сказал я, нажал на рычаг и протянул трубку Крогиусу.
   У выхода я врезался в девочку Соню из библиотеки. Почему-то ей захотелось выяснить со мной отношения в момент окончания рабочего дня. Соня сообщила, что у меня закрыт абонемент, потому что я не вернул шесть книг. Я совсем забыл об этих книгах. По крайней мере три из них взял Гамлет. Гамлет уехал к себе в Армению, которая тут же стала независимым государством.
   Покончив с неприятностями, Сонечка согнала с лица строгость и ласково спросила:
   – Вы будете выступать в устном журнале?
   А может, она не Сонечка? Розочка? Или Розалинда?
   – К сожалению, я отбываю в командировку, – ответил я и улыбнулся, как известный французский актер.
   Сонечка узнала во мне Жан-Поля Бельмондо и сказала, что у меня дар к перевоплощению. Во мне погибает великий артист. Я и без нее знал, что у меня есть дар к перевоплощению. Но погибает ли во мне великий артист?
   – Как жаль, что вы не учитесь!
   – Я уже все науки выучил.
   – Ах, вы ужасный шутник!
   – Я не шутил.
   – С вами так интересно! Вы добрый.
   – Вы заблуждаетесь, девушка, – возразил я. – Я только притворяюсь добрым. На деле же я...
   Я осекся, потому что чуть было не показал ребенку голодного крокодила. Она бы испугалась до смерти.
   На улице было даже хуже, чем в нашем полуподвале. Чтобы убить время, я пошел пешком. У подземного перехода продавали поникшие тепличные розы. Нет, если я куплю этих плакальщиц, то рядом с Катрин буду выглядеть неудачливым женихом.
   Я вышел к памятнику Пушкину. У ног монумента лежал вылинявший букетик васильков.
   Меня охватило странное чувство, будто все это уже было – и духота, и васильки, и фотограф у переносного стенда.
   Я подошел к полукруглой мраморной скамье в тени недавно распустившихся лип. Катрин опаздывала. Я сел на пустой край скамьи. На скамейках потели туристы с покупками, с ними вперемежку сидели старички ветераны со свернутыми плакатами, ожидавшие начала демонстрации или митинга протеста, и кавалеры вроде меня.
   Катрин пришла не одна.
   Сбоку и на полшага сзади брел большой широкий мужчина с молодой бородкой, неудачно приклеенной к подбородку и щекам, отчего он казался проходимцем. Над красным лбом нависал козырек белой кепочки. Будь чуть прохладнее, он напялил бы свободно ниспадающий пиджак.
   Я разглядывал мужчину, потому что Катрин не надо было разглядывать. Со вчерашнего дня она не изменилась. Катрин похожа на щенка дога – руки и ноги ей еще велики, их слишком много, но в том-то и прелесть.
   Катрин издали увидела меня, подошла к скамейке и опустилась рядом со мной. Мужчина сел с другой стороны, потеснив злого ветерана с комсомольским значком на черном пиджаке. Катрин сделала вид, что меня не знает, я тоже не смотрел в ее сторону. Мужчина бодро сказал:
   – Какая жара! Самое время для теплового удара.
   Катрин, окаменев, смотрела прямо перед собой, а мужчина замолк, любуясь ее профилем. Ему хотелось дотронуться до ее обнаженной руки, но он не осмеливался, и его пальцы, приподнявшись, нависли над ее кистью.
   Лицо мужчины было мокрым, на кончике носа собиралась капля.
   Катрин отвернулась от него, убрав при этом свою руку с колена, и, глядя на меня, прошептала:
   – Превратись в паука! Испугай его до смерти. Только чтобы я этого не видела.
   – Вы что-то сказали? – спросил мужчина и дотронулся наконец до ее локтя. Пальцы его замерли, коснувшись прохладной кожи.
   Тогда я наклонился вперед, и он вздрогнул от неожиданности.
   Мне надо было встретиться с ним взглядом.
   Затем я превратился в очень большого паука.
   У меня было круглое тело в полметра диаметром и метровые мохнатые лапы. Я придумал себе жвалы, похожие на кривые пилы и измазанные желтым смертельным ядом.
   Мужчина не сразу сообразил, что же случилось.
   Он зажмурился, но не оторвал пальцев от локтя Катрин.
   Тогда я был вынужден превратить Катрин в паучиху и заставил его ощутить под пальцами холод хитинового панциря.
   Мужчина прижал растопыренные пальцы к груди, а другой рукой прикрыл глаза.
   – Черт возьми! – произнес он. Ему показалось, что он заболел. Как многие большие вялые мужчины, он был мнителен. Но, веря в здравый смысл, он заставил себя еще разок взглянуть на меня.
   Тогда я протянул к нему передние лапы с когтями.
   И он убежал.
   Ему было стыдно убегать, но он не мог ничего поделать со страхом. Туристы схватились за сумки с покупками. Старики начали подниматься, решив, что пришла пора народного гнева.
   Катрин заразительно засмеялась, привычным жестом откинула с лица тяжелую русую прядь.
   – Спасибо, – сказала она. – У тебя это здорово получается. Если бы я не знала, наверняка бы испугалась. Хотя не поняла, что ты натворил на этот раз.
   – Я превратил тебя в паучиху соответствующего размера.
   – Как тебе не стыдно!
   – Куда мы пойдем? – спросил я.
   – Куда хочешь, мой властелин, – сказала Катрин.
   – Я хочу пить пиво в парке и лежать на траве.
   – Я слышала, что в Москве учредили полицию нравов, – заметила Катрин.
   – Я постараюсь скромно валяться на траве и сдержанно пить пиво.
   – У меня так не получится. Правда, там, наверное, много народу.
   – Все, кто обладает средствами или садовым участком, толкутся в электричках, – сказал я. – В парке остались только бомжи.
   – Тогда пошли в метро.
   – Может, поймаем машину? – спросил я.
   – Тебе нравится шиковать, мой воздыхатель, – возразила Катрин. – Шикуй в одиночестве, я трижды обгоню тебя в метро.
   Мне хотелось принять вызов, но тогда бы я лишился общества Катрин. А мне не хотелось его лишаться.
   Вагон был набит, почему-то каждый второй пассажир вез остроконечный садовый инвентарь, а другая половина волокла чемоданы и сумки на колесиках. Но на «Комсомольской» все эти страшные потные люди выжались из вагонов, как паста из тюбика. Стало свободно, и даже можно было сесть.
   – Жалко, – сказал я. – Жалко, что стало так свободно.
   – Ты мазохист! – шепотом воскликнула Катрин.
   – Нет, сладострастник, – возразил я. – Толпа так сладко прижимала меня к твоей груди.
   Катрин чуть растерялась. Ее синие глаза сузились от неуверенности: то ли рассердиться на меня, то ли отыскать достойный ответ. Она предпочла второе.
   – И как тебе моя грудь? – прошептала она.
   – Твоя грудь божественна, – сказал я. – Ты можешь смело переходить в третье тысячелетие с его сексуальной свободой и полной эмансипацией.
   – Чуть-чуть, – вздохнула Катрин, – ты чуть-чуть переборщил в своем мужском самомнении. И я тебе это припомню.
   Шутя, она была серьезна. И я согласился с ней. Если переиграл, то умей признаться.
   Под большими деревьями у входа в парк «Сокольники» было прохладно, но нас обогнали другие любители пива. Они сидели на лавочках томными рядами и сосали пиво из бутылок. Ни один из банки, все – из бутылок. Здесь собирался народ серьезный, ценители и патриоты.
   Я взял в киоске четыре банки «Будвайзера».
   Впереди, за круглым бассейном, поднимался серебряный пластиковый купол какой-то очередной выставки. Нам бы в экспедицию такой купол – под ним свободно и не очень жарко. Под одним куполом можно устроить камералку, склад, столовую и танцевальный зал.
   Нет, нельзя, придут заморенные, но гордые казачки и разрежут купол на полотна, а полотна унесут для хозяйственных надобностей. Если ты хочешь, чтобы археологическая экспедиция прожила на Кубани свой срок, то будь скромен, незаметен, плати рабочим достойно, но не очень много.
   – Ты думаешь? – спросила Катрин.
   Она была со мной одного роста – метр восемьдесят, и наши глаза, когда мы разговаривали, оказывались совсем рядом.
   – Ты имеешь в виду процесс мышления? – уточнил я.
   – Вот именно. Я вдруг тебя потеряла.
   – Скоро в экспедицию, – сказал я.
   – Почему ты вдруг об этом подумал?
   – Увидел серебряную палатку, – показал я на купол.
   – Пойдем левее, – предложила Катрин, будто не хотела, чтобы я думал об экспедиции.
   Мы взяли левее.
   ...Скажите, почему мы должны зависеть от какого-то Нечипоренки, который и компьютера настоящего в глаза не видел? Крогиус клянется, что обсчитал бы бусы, пользуясь карманным вычислителем, быстрее, чем Нечипоренко с его лентяями. А нам так хотелось получить данные до лета, чтобы успеть сдать тезисы к полевому сезону – тогда мы получим слово на сентябрьской конференции и совершим наш небольшой переворот в отечественной археологии. Нам не поверят, и на нас даже ссылаться не станут – мало ли кто совершал небольшие перевороты? А вятичи и ныне там!
   Когда я очнулся от мыслей, то понял, что Катрин идет на некотором расстоянии от меня и глядит недобро.
   – Я о другом думал, – поспешил я оправдаться. – Я думал о бусах и компьютере.
   В лесу, изрезанном тропинками, но почти не загаженном, Катрин постелила на траву газету. Я поставил на газету банки с пивом и две из них открыл. Они были теплыми и плевались пеной.
   Солнце пробивалось сквозь молодую и остро пахнущую березовую листву. Мне захотелось березового сока, но мы опоздали – раз пошла листва, сок не побежит.
   – А в детском доме я писал стихи, – сказал я. – Меня звали Лермонтовым.
   – Почему не Пушкиным? – спросила Катрин.
   – Потому что я имел наглость сказать, что люблю Лермонтова больше.
   – А теперь?
   – И теперь больше.
   – Прочти стихотворение, – попросила Катрин.
   – Какое?
   – О котором сейчас вспомнил.
   – Ты слишком прозорлива, Катрин.
   – Мужчина должен думать, что свободен в своих решениях... и капризах.
   – Тогда я не буду читать.
   – Все равно тебе хочется.
   – Я его забыл.
   – Ну, как хочешь...
   – Только последнюю строфу.
 
   ...А капли стучат и плещут в стакане.
   Весеннее утро. Рассвет невесом.
   И с каждой каплей прозрачнее станет
   Мутный сначала березовый сок.
 
   – Это не Лермонтов. Это ты.
   Катрин открыла еще одну банку. Сдула пену. Я растянулся на траве и смотрел, прищурившись, на облака.
   – Земля не холодная? – спросила Катрин.
   – Я закаленный, я детдомовский.
   – Для меня в этом есть анахронизм. Детские дома были сто лет назад. Ими командовал писатель Макаренко.
   – И Железный Феликс.
   – Если простудишься, раздружусь, – сказала Катрин.
   Мне хотелось поцеловать ее, но ей этого не хотелось. Я спросил:
   – Ты хотела бы летать?
   – На самолете?
   – Сама.
   – Без крыльев?
   – Без крыльев.
   – Это называется левитацией, – назидательно сказала Катрин. – А левитации не бывает. Это мистика.
   – Это мистика для первобытных землян, но не для существа высшего порядка...
   Она склонилась надо мной и посмотрела на меня в упор.
   – Угадай мои мысли! – потребовала она.
   – Я не умею.
   – Тогда почувствуй мои мысли!
   – Не мучай меня. Я все равно не признаюсь, так как не хочу получить пощечину.
   – Твое молчание тоже оскорбительно.
   Она коротко размахнулась и дотронулась до моей щеки ладонью. Ладонь была сухой и горячей.
   – Очень жарко, – сказала Катрин. – И все потому, что ты не разрешаешь мне закалывать волосы наверх.
   – Ты меня не спутала с кем-нибудь?
   – Я тебя ни с кем не спутала. Неделю назад ты сказал мне, что любишь, когда у меня распущенные волосы.
   – Ты мне нравишься в любом виде, – заверил я.
   – Но с распущенными волосами больше.
   – С распущенными больше.
   Я принял ее жертву.
   Она сидела, опершись ладонью о траву. Рука у нее была тонкая и сильная.
   – Катрин, – сказал я, – выходи за меня замуж. Я тебя люблю.
   – Ты меня не любишь, – возразила Катрин.
   Я повернулся на бок, дотянулся губами до ее руки и поцеловал по очереди ее длинные загорелые пальцы.
   – Если ты выйдешь за меня замуж, – сказал я, – то я всегда буду казаться тебе красивым. Как артист Янковский.
   – Устанешь, – сказала Катрин. – И я устану.
   – Давай попробуем.
   – Ты сошел с ума, – заявила Катрин. – Ты же чужой человек. Опасный.
   – Агент ЦРУ? – спросил я.
   – Хуже, пришелец из космоса.
   – Никто, кроме тебя, так не думает, – сказал я. – А гипнотизировать дураков я умею с детства. Ведь тебя мне не загипнотизировать?
   – Разве я знаю? А может быть, я сижу здесь с тобой, потому что загипнотизирована?
   Она сказала это как будто в шутку, а на самом деле серьезно. Она выпрямилась и забрала от меня свои пальцы.
   – Нет, – сказал я. – Я позволил себе сделать это только один раз.
   – Знаю. Когда у меня на Красной площади заболел зуб, правда?
   – А ты мне даже спасибо не сказала.
   Из леса вышла лосиха. У нее было грустное верблюжье лицо. Может, оттого, что она чувствовала себя неполноценной без рогов. Нас она будто не замечала. Понюхала пивные банки, глубоко вздохнула и пошла в лес, медленно переставляя ноги, словно училась ходить.
   – А больше ты мне ничего не внушал? – спросила Катрин.
   Она была настолько погружена в свои мысли, что не заметила визита лосихи.
   Я не ответил ей, потому что лосиха обернулась от густых кустов, в которых намеревалась скрыться, и посмотрела мне в глаза.
   – Я тебе не верю, – сказала Катрин.
   Мы допили пиво, а пустые банки завернули в газету и положили ко мне в «дипломат». Мы были борцами за чистоту природы. Я впервые увидел Катрин на митинге «Гринписа» на Пушкинской площади. Она там была активисткой, а я проходил мимо и загляделся на нее.
   Мы вышли из парка, когда загудели первые комары, отряхивая с крылышек сладостную жару, а у входа на круге зажглись фонари, желтые в синем воздухе.
   Я проводил Катрин до ее подъезда, но она не пожелала поцеловать меня на прощание. Чем-то я ее прогневил, но чем, я не догадался.
 
   Я пошел домой пешком. Мне было так грустно, что я придумал работающий вечный двигатель, а потом доказал, почему он не будет работать. Порой так хочется опровергнуть законы физики, но пока это у меня не выходило.
   Доказательство и контрдоказательство были очень сложными, и я почти забыл о Катрин.
   И вдруг я понял, что, когда вернусь домой, зазвонит телефон и расстроенный Крогиус, который поссорился со Светкой и не поехал на дачу, сообщит мне, что наше открытие не состоится. Может быть, из-за неумелого Нечипоренки, а может, потому, что мы с Крогиусом дураки.
   Мне не хотелось обходить широкий газон, засаженный какими-то колючими, плохо цветущими и дурно пахнущими цветочками. Я решил через него перелететь. Лететь оказалось непросто, я все терял равновесие и валился на бок, отталкивался рукой от земли, чтобы снова взлететь, и все повторялось.
   Разочарованный, я пошел на четвертый этаж по лестнице. Пускай лифт отдохнет.
   Когда я открывал дверь, то почувствовал, что в комнате, не зажигая света, сидит кто-то чужой.
   Я аккуратно закрыл за собой дверь. Потом зажег свет в прихожей. Я старался вести себя так, словно ни о чем лишнем не догадываюсь.
   Человек, который сидел в темной комнате, знал, что я его обнаружил, но молчал. Я спросил:
   – Почему вы сидите без света?
   – Я вздремнул, – соврал посетитель, – вас долго не было.
   Входя в комнату, я нажал на кнопку выключателя и спросил:
   – Кофе поставить?
   – Только для себя, – ответил посетитель, – я не пью кофе.
   Человек, поднявшийся с дивана при моем появлении, был обыкновенен и респектабелен. Западный клерк в русском исполнении. Чтобы ему не было скучно в одиночестве, я тоже принял вид чиновника по особым поручениям.
   Гость улыбнулся и сказал:
   – Не старайтесь, лучше поставьте кофе.
   Он прошел за мной на кухню и зажег газ, пока я наливал в чайник воду.
   – Неужели вы пьете растворимку? – спросил он осуждающе.
   – Пью, – признался я словно в преступлении.
   – Вот уж не думал, – сказал гость.
   Он смотрел, как я насыпаю кофе, наливаю кипяток, размешиваю. Когда он убедился в том, что я обеспечен кофе, то повернулся и пошел обратно в комнату. Я послушно проследовал за ним.
   – Вы не чувствуете себя одиноким? – спросил гость, опускаясь на диван. Он двигался не очень уверенно, словно был немного пьян или ему давил под мышками пиджак.
   – Мне некогда чувствовать себя одиноким, – сказал я. И удивился тому, что принимаю так спокойно пришельца, без спросу вторгшегося в мою квартиру поздним вечером.
   – Даже сегодня?
   – А чем сегодня хуже, чем вчера? – спросил я.
   – Почему вы до сих пор не женились? – спросил гость. Его лицо оставалось в тени, и я не видел, какого цвета у него глаза.
   – Меня девушки не любят, – сказал я.
   – А может быть, вы привыкли к одиночеству и предпочитаете остаться один?
   – Я ценю одиночество, только вряд ли вы сможете понять почему.
   – Попробуйте объяснить.
   – Я провел много лет в детском доме, где слова «одиночество» не существует. И первое, что я сделал, получив эту квартиру, – запер за собой дверь, разделся догола и весь день в таком виде бродил по комнате.
   – Вы правы, мне это чувство непонятно, – согласился гость.
   Теперь наступила моя очередь задавать вопросы, чем я и воспользовался.
   – Как вы ко мне попали?
   – Я прилетел, – ответил гость. Впрочем, этот ответ я предугадал. – Окно было открыто.
   Он глядел на меня, чуть склонив голову набок, словно ожидал, что я выкажу изумление. Но я не изумился. Я сам не раз пытался полетать. Только никак не мог удержать равновесия. Это труднее, чем оторваться от земли.
   Человек покачал головой.
   Тут я заметил, что у него на носу очки – старенькие, в толстой пластиковой оправе. Разве у него раньше были очки?
   – Были, – догадался гость. – Человек в очках выглядит безопасным. Наверное, оттого, что очки можно разбить одним ударом.
   Человек с неудовольствием смотрел, как я отхлебываю кофе. Было душновато, а я пил кофе.
   Человек отвернулся от меня и пошел вдоль стеллажей, читая названия книг.
   – Много лишнего, – вынес он приговор. – Всего не перечитать. А если и перечитать, то ничего не получишь взамен. Чтение непроизводительно. Скоро вы это сами поймете.
   Мне не хотелось ничего понимать. Я устал, и меня клонило в сон. Может же человек хотеть спать после трудового дня?
   – Итак, – сказал гость, как бы пародируя доктора, – вы не раз задавали себе вопрос: почему я не такой, как другие? С раннего детства вы привыкли таиться, обманывать, лукавить, потому что нет большей опасности погибнуть в детской стае, чем показаться иным, умнее других, смелее других. Ты несешь друзьям свой талант, а друзья в отвращении отворачиваются или кидают в тебя каменьями.
   – Я такой, как все! – поспешил я с ответом, чем вызвал печальную ухмылку на никаком лице гостя.
   – Я полагаю, что еще в младших классах ты учился лучше, чем остальные, и тебе не составляло усилий быть лучшим... – Незаметно для меня он перешел на «ты». Бог с ним – он явно старше. – Когда я разыскивал тебя, Гарик, – продолжал гость, – то познакомился не только с характеристиками на тебя и анонимными письмами. Я убедился, что с годами ты все лучше умел притворяться, казаться тупее, чем был на самом деле.
   – Чепуха!
   – А кто сломал модель самолета, которая могла летать быстрее настоящего самолета?
   – Это Петька Лукин на него нечаянно наступил!
   – Ты толкнул Петьку Лукина. Он, кстати, в этом уверен.
   – Вы и с ним говорили?
   – И не только с ним.
   – Вы знаете обо мне...
   – Больше, чем ты сам. И знаю, как тяжко молодому человеку, мальчику заставлять себя таиться, пригибаться от славы, зная, что за вспышкой славы последует тень презрения, зависти, ненависти...
   – А второй приз на районной математической олимпиаде? – спросил я, будто был не согласен с гостем.
   – Второй! А почему не первый на городской олимпиаде? А специальную стипендию на физическом факультете университета ты не смог бы получить?
   Я пожал плечами. К чему этот напор и натиск?
   – И дернуло же тебя идти на исторический!
   Я понял, что он говорит, не раскрывая рта. А я слышу его. Неужели он телепат?
   – Не отвлекайся! – потребовал гость. – Ответь мне честно: зачем ты пошел на исторический – в эту тупиковую псевдонауку?
   – Потому что я люблю историю. Потому что я родился археологом. Потому что вернуть к жизни прошлое – значит дать новую жизнь людям, которые надеялись на бессмертие и оказались забыты. Это мои счеты с вечностью.
   – Перестань! – приказал гость. – Прошлое не может интересовать сознательное существо. Есть только будущее, и туда должен быть устремлен разум.
   – Видно, мы с вами по-разному относимся к мирозданию.
   – Мы не можем относиться по-разному, – сказал гость, – потому что вся ваша история – это всплески молодой энергии, это тупиковые ветви растущего сознания.
   – И я буду таким, как вы?
   – Вот именно, – обрадовался гость. – Мы одной крови – ты и я.
   – Не понимаю.
   – Поймешь, сейчас поймешь. Давай задумаемся о твоих способностях, о тех качествах, которых лишены твои друзья и знакомые. Например, о силе внушения. Ты же можешь внушить любому человеку черт знает что!
   Гость тут же превратился в небольшого каменного сфинкса. Сфинкс заговорил голосом гостя:
   – Надеюсь, этим я тебя не удивил?
   – Чего уж там, – ответил я и превратился в верблюда. Ведь сфинксу одиноко без нормального верблюда по соседству. Если бы нас увидела Катрин, она бы влезла на верблюда и стала кататься вокруг сфинкса.
   – Отлично получается! – похвалил меня гость. – Но это лишь верхушка айсберга. Многие твои качества еще дремлют. И их открытие впереди.
   – А что я умею делать?
   – Скоро ты научишься летать. Невысоко и с большой тратой душевных сил, но научишься обязательно. Тебе уже хочется подняться в воздух.
   – Разве это не нарушение физических законов?
   – Смотря каких законов, – проворчал гость. – Ты же не знаешь современной физики.
   – Чего я еще не знаю? Современной химии? Современной биологии?
   – Ты не безнадежен. Но продолжим перечисление твоих способностей. Ты быстро читаешь?
   – Более или менее.
   – Чепуха! Тебе достаточно взглянуть на страницу – и ты запоминаешь ее целиком. В классе ты тщательно таил этот талант, чтобы не вызвать зависть друзей. Ты складываешь, вычитаешь, извлекаешь корни с такой легкостью и быстротой, что мог бы с успехом выступать на эстраде. Ты уже сейчас можешь не спать несколько суток и столько же обходиться без еды.
   – Мне не приходилось еще обходиться несколько дней без еды.
   – Попробуй. Как существу, обладающему особыми способностями, тебе неудивительны такие способности в других. Ты умудрился не удивиться моему появлению в запертой квартире и заявлению, что я взлетел на четвертый этаж.
   – Удивился, удивился!
   Но он уже не слушал меня. Его голос дрожал от пафоса:
   – По принятым меркам, ты – потенциальный гений! Но далеко не всеми своими способностями ты умеешь распоряжаться и о большинстве их даже не подозреваешь.
   – Значит, я, слава богу, не гений! – прервал я. – Потому что просто гения не бывает. Гений – это особое развитие таланта. Конкретного таланта.
   – Давай не будем спорить по пустякам!
   – Ничего себе – пустяки! Ко мне приходит незнакомый человек и объявляет меня гением. Затем, правда, сообщает, что я еще ничего не могу и не умею. А вы умеете?
   Ничего не ответив, гость растворился в воздухе и окликнул меня сзади, из дверного проема. Потом не спеша подошел к книжному стеллажу и показал другой фокус – вынул книгу и кинул ее перед собой. Книга замерла в воздухе. Мне очень хотелось, чтобы она, болезная, поскорее упала куда-нибудь, не мучилась. Но через полминуты, с некоторым напряжением, скривив рот, гость поставил ее на место.