Бунин Иван Алексеевич. Митина любовь

никаких нету.
-- Молчите уж, не божитесь, и так поверю! -- крикнула Сонька в ответ
весело и грубо, опять своим недоверием к отсутствию у Мити любовных дел
доставляя ему удовольствие, и вдруг опять заорала, отмахиваясь от рыжего, с
белой курчавой шерсткой на лбу теленка, который медленно вышел из ельника,
подошел к ней сзади и стал жевать оборку ее ситцевого платья:
-- Ах, оморок тебя возьми! Вот еще сыночка бог послал!
-- Правда, говорят, за тебя сватаются? -- сказал Митя, не зная, что
сказать, а желая продолжить разговор. -- Говорят, двор богатый, малый
красивый, а ты отказала, отца не слушаешься...
-- Богат, да дурковат, а в голове рано смеркается, -- бойко ответила
Сонька, несколько польщенная. -- У меня, может, об другом об ком думки
идут...
Серьезная и молчаливая Глашка, не прерывая работы, покачала головой:
-- Уж и несешь ты, девка, и с Дону и с моря! -- негромко сказала она.
-- Ты тут брешешь что попало, а по селу слава пойдет...
-- Молчи, не кудахтай! -- крикнула Сонька. -- Авось я не ворона, есть
оборона!
-- А о ком же это о другом у тебя думки идут? -- спросил Митя.
-- Так и призналась! -- сказала Сонька. -- Вон в вашего деда-пастуха
влюбилась. Увижу, так до пят горячо! Я, не хуже вашего, все на старых
лошадях езжу, -- сказала она вызывающе, намекая, очевидно, на двадцатилетнюю
Парашу, которая на деревне считалась уже старой девкой. И, внезапно бросив
лопату, со смелостью, на которую она как будто имела некоторое право
вследствие своей тайной влюбленности в барчука, села на землю, вытянула и
слегка раздвинула ноги в старых грубых полсапожках и в шерстяных пегих
чулках и беспомощно уронила руки.
-- Ох, ничего не делала, а уморилась! -- крикнула она, смеясь. --
Сапоги мои худые, -- пронзительно запела она, --
Сапоги мои худые,
Носки лаковые, --
и опять закричала, смеясь:
-- Пойдемте со мной в салаш отдыхать, я на все согласная!
Смех этот заразил Митю. Широко и неловко улыбаясь, он соскочил с сука
и, подойдя к Соньке, лег и положил ей голову на колени. Сонька скинула ее --
он опять положил, опять думая стихами, которых он начитался за последние
дни:
Вижу, роза, -- счастья сила
Яркий свиток свой раскрыла
И увлажила росой --
Необъятный, непонятный,
Благовонный, благодатный
Мир любви передо мной...
-- Не трожьте меня! -- закричала Сонька уже с искренним испугом,
стараясь поднять и отбросить его голову. -- А то так закричу, все волки в
лесу завоют! У меня ничего для вас нету, горело, да потухло!
Митя закрыл глаза и молчал. Солнце, дробясь через листву, ветви и
грушевый цвет, горячими пятнами пестрило, щекотало его лицо. Сонька нежно и
зло рванула его черные жесткие волосы, -- "чисто у лошади!" -- крикнула она
и прикрыла ему картузом глаза. Под затылком он чувствовал ее ноги, -- самое
страшное в мире, женские ноги! -- касался им ее живота, слышал запах
ситцевой юбки и кофточки, и все это мешалось с цветущим садом и с Катей;
томное цоканье соловьев вдали и вблизи, немолчное сладострастно-дремотное
жужжание несметных пчел, медвяный теплый воздух и даже простое ощущение
земли под спиною мучило, томило жаждой какого-то сверхчеловеческого счастья.
И вдруг в ельнике что-то зашуршало, весело и злорадно захохотало, потом
гулко раздалось: "ку-ку! ку-ку!" -- и так жутко, так выпукло, так близко и
так явственно, что слышен был хрип и дрожание острого язычка, а желание Кати
и желание, требование, чтобы она во что бы то ни стало немедленно дала
именно это сверхчеловеческое счастье, охватило так неистово, что Митя, к
крайнему удивлению Соньки, порывисто вскочил и большими шагами зашагал
прочь.
Вместе с этим неистовым желанием, требованием счастья, под этот гулкий
голос, внезапно раздавшийся с такой страшной явственностью над самой его
головой в ельнике и как будто до дна разверзший лоно всего этого весеннего
мира, он вдруг вообразил, что письма не будет и не может быть, что в Москве
что-то случилось или вот-вот случится и что он погиб, пропал!

XV

В доме он на минуту остановился перед зеркалом в зале. "Она права, --
подумал он, -- глаза у меня если и не византийские, то, во всяком случае,
сумасшедшие. А эта худоба, грубая и костлявая нескладность, мрачная
угольность бровей, жесткая чернота волос, действительно почти лошадиных, как
сказала Сонька?"
Но сзади его послышался быстрый топот босых ног. Он смутился,
обернулся:
-- Верно, влюбились, все в зеркало смотритесь, -- с ласковой
шутливостью сказала Параша, пробегая мимо с кипящим самоваром в руках на
балкон.
-- Вас мама искали, -- прибавила она, с размаху ставя самовар на
убранный к чаю стол и, обернувшись, быстро и зорко взглянула на Митю.
"Все знают, все догадываются!" -- подумал Митя и через силу спросил:
-- А где она?
-- У себя в комнате.
Солнце, обойдя дом и уже переходя на западное небо, зеркально
заглядывало под сосны и пихты, своими хвойными ветвями осенявшие балкон.
Кусты бересклета под ними блестели тоже совсем по-летнему, стеклянно. Стол,
покрытый легкой тенью и кое-где жаркими пятнами света, сиял скатертью. Осы
вились над корзиночкой с белым хлебом, над граненой вазой с вареньем, над
чашками. И вся эта картина говорила о прекрасном деревенском лете и о том,
как можно было бы быть счастливым, беззаботным. Чтобы предупредить выход
мамы, которая, конечно, не менее других понимает его положение, и чтобы
показать, что у него вовсе нет никаких тяжких тайн на душе, Митя пошел из
зала в коридор, в который выходили двери его комнаты, маминой и двух других,
где летом жили Аня и Костя. В коридоре было сумрачно, в комнате Ольги
Петровны синевато. Вся комната была тесно и уютно загромождена наиболее
старинной мебелью, имевшейся в доме: шифоньерками, комодами, большой
постелью и божницей, перед которой, как обыкновенно, горела лампада, хотя
Ольга Петровна никогда не проявляла особой религиозности. За открытыми
окнами, на запущенном цветнике перед входом в главную аллею, лежала широкая
тень, за тенью празднично зеленел и белел в упор освещенный сад. Не глядя на
весь этот давно привычный вид, опустив глаза в очках на вязанье, Ольга
Петровна, крупная и сухощавая, черная и серьезная сорокалетняя женщина,
сидела у окна в кресле и быстро ковыряла крючком.
-- Ты спрашивала меня, мама? -- сказал Митя, входя и останавливаясь у
порога.
-- Да нет, я просто хотела тебя видеть. Я ведь теперь почти никогда,
кроме обеда, не вижу тебя, -- ответила Ольга Петровна, не прерывая работы и
как-то особенно, не в меру спокойно.
Митя вспомнил, как девятого марта Катя сказала, что она почему-то
боится его матери, вспомнил тайное очаровательное замечание, которое,
несомненно, было в ее словах... Он неловко пробормотал:
-- Но ты, может, хотела что-нибудь сказать мне?
-- Ничего, кроме того, что мне кажется, что ты что-то заскучал
последние дни, -- сказала Ольга Петровна. -- Может, проехался бы
куда-нибудь... к Мещерским, например... Полон дом невест, -- прибавила она,
улыбаясь, -- и вообще, по-моему, очень милая и радушная семья.
-- Как-нибудь на днях с удовольствием съезжу, -- с трудом ответил Митя.
-- Но пойдем чай пить, там так хорошо на балконе... Там и поговорим, --
сказал он, отлично зная, что мама, по своему проницательному уму и по своей
сдержанности, не будет больше возвращаться к этому бесполезному разговору.
На балконе они просидели почти до заката. Мама после чая продолжала
вязать и говорить о соседях, о хозяйстве, об Ане и Косте, -- у Ани опять
передержка в августе! Митя слушал, порою отвечал, но все время испытывал
нечто подобное тому, что он испытывал перед отъездом из Москвы, -- что опять
он как будто пьян от какой-то тяжкой болезни.
А вечером он часа два безостановочно шагал по дому взад и вперед,
насквозь проходя зал, гостиную, диванную и библиотеку, вплоть до ее южного
окна, открытого в сад. В окна зала и гостиной мягко краснел меж ветвями
сосен и пихт закат, слышались голоса и смех работников, собиравшихся к ужину
возле людской. В пролет комнат, в окно библиотеки, глядела ровная и
бесцветная синева вечернего неба с неподвижной розовой звездой над пей; на
этой синеве картинно рисовалась зеленая вершина клена и белизна, как бы
зимняя, всего того, что цвело в саду. А он шагал и шагал, уже совсем не
заботясь о том, как будет это истолковано в доме. Зубы его были стиснуты до
боли в голове.

XVI

С этого дня он перестал следить за всеми теми переменами, что совершало
вокруг него наступающее лето. Он видел и даже чувствовал их, эти перемены,
но они потеряли для него свою самостоятельную ценность, он наслаждался ими
только мучительно: чем было лучше, тем мучительнее было ему. Катя стала уже
истинным наваждением; Катя была теперь во всем и за всем уже до нелепости, а
так как всякий новый день все страшнее подтверждал, что она для него, для
Мити, уже не существует, что она уже в чьей-то чужой власти, отдает кому-то
другому себя и свою любовь, всецело долженствующую принадлежать ему, Мите,
то и все в мире стало казаться ненужным, мучительным и тем более ненужным и
мучительным, чем более оно было прекрасно.
По ночам он почти не спал. Прелесть этих лунных ночей была несравненна.
Тихо-тихо стоял ночной млечный сад. Осторожно, изнемогая от неги, пели
ночные соловьи, состязаясь друг с другом в сладости и тонкости песен, в их
чистоте, тщательности, звучности. И тихая, нежная, совсем бледная луна низко
стояла над садом, и неизменно сопутствовала ей мелкая, несказанно прелестная
зыбь голубоватых облаков. Митя спал с незанавешенными окнами, и сад и луна
всю ночь смотрели в них. И всякий раз как он открывал глаза и взглядывал на
луну, он тотчас же мысленно произносил, как одержимый: "Катя!" -- и с таким
восторгом, с такой болью, что ему самому становилось дико: чем, в самом
деле, могла напомнить ему Катю луна, а ведь напомнила же, напомнила чем-то
и, что всего удивительнее, даже чем-то зрительным! А порою он просто ничего
не видел: желание Кати, воспоминания о том, что было между ними в Москве,
охватывали его с такой силой, что он весь дрожал лихорадочной дрожью и молил
бога -- и, увы, всегда напрасно! -- увидеть ее вместе с собой, вот на этой
постели, хоть во сне. Однажды зимой он был с ней в Большом театре на
"Фаусте" с Собиновым и Шаляпиным. Почему-то в этот вечер все казалось ему
особенно восхитительным: и светлая, уже знойная и душистая от многолюдства
бездна, зиявшая под ними, и красно-бархатные, с золотом, этажи лож,
переполненные блестящими нарядами, и жемчужное сияние над этой бездной
гигантской люстры, и льющиеся далеко внизу под маханье капельмейстера звуки
увертюры, то гремящие, дьявольские, то бесконечно нежные и грустные; "Жил,
был в Фуле добрый король..." Проводив после этого спектакля, по крепкому
морозу лунной ночи, Катю на Кисловку, Митя особенно поздно засиделся у нее,
особенно изнемог от поцелуев и унес с собой шелковую ленту, которой Катя
завязывала себе на ночь косу. Теперь, в эти мучительные майские ночи, он
дошел до того, что не мог думать без содрогания даже об этой ленте, лежавшей
в его письменном столе.
А днем он спал, потом уезжал верхом в то село, где была железнодорожная
станция и почта. Дни продолжали стоять погожие. Перепадали дожди, пробегали
грозы и ливни, и опять сияло жаркое солнце, непрестанно творившее свою
спешную работу в садах, полях и лесах. Сад отцветал, осыпался, но зато
продолжал буйно густеть и темнеть. Леса тонули уже в несметных цветах, в
высоких травах, и звучная глубина их немолчно звала в свои зеленые недра
соловьями и кукушками. Уже исчезла нагота полей -- их сплошь покрыли
разнообразно богатые всходы хлебов. И Митя по целым дням пропадал в этих
лесах и полях.
Слишком стыдно стало ему торчать каждое утро на балконе или среди двора
в бесплодном ожидании приезда с почты старосты или работника. Да и не всегда
было время у старосты и у работников ездить за восемь верст за пустяками. И
вот он стал ездить на почту сам. Но и сам он неизменно возвращался домой с
одним номером орловской газеты или письмом Ани, Кости. И муки его стали
достигать уже крайнего предела. Поля и леса, по которым ехал он, так
подавляли его своей красотой, своим счастьем, что он стал чувствовать где-то
в груди боль даже телесную.
Раз, перед вечером, он ехал с почты через пустую соседскую усадьбу,
стоявшую в старом парке, который сливался с окружавшим его березовым лесом.
Он ехал по табельному проспекту, как называли мужики главную аллею этой
усадьбы. Ее составляли два ряда огромных черных елей. Великолепно-мрачная,
широкая, вся покрытая толстым слоем рыжей скользкой хвои, она вела к
старинному дому, стоявшему в самом конце ее коридора. Красный, сухой и
спокойный свет солнца, опускавшегося слева за парком и лесом, наискось
озарял между стволами низ этого коридора, блестел по его хвойной золотистой
настилке. И такая зачарованная тишина царила кругом, -- только одни соловьи
гремели из конца в конец парка, -- так сладко пахло и елями и жасмином,
кусты которого отовсюду обступали дом, и такое великое -- чье-то чужое,
давнее -- счастье почувствовалось Мите во всем этом и так страшно явственно
вдруг представилась ему на огромном ветхом балконе, среди кустов жасмина,
Катя в образе его молодой жены, что он сам ощутил, как смертельная бледность
стягивает его лицо, и твердо сказал вслух, на всю аллею:
-- Если через неделю письма не будет, -- застрелюсь!

XVII

На другой день он встал очень поздно. После обеда он сидел на балконе,
держал на коленях книгу, глядел на страницы, покрытые печатью, и тупо думал:
"Ехать или нет на почту?"
Было жарко, белые бабочки парами вились друг за другом над горячей
травой, над стеклянно блестевшим бересклетом. Он следил за бабочками и опять
спрашивал себя: "Ехать или разом оборвать эти постыдные поездки?"
Из-под горы, в воротах, показался верхом на жеребце староста. Староста
посмотрел на балкон и поехал прямо на него. Подъехав, он остановил лошадь и
сказал:
-- Доброго утра! Все читаете?
И усмехнулся, оглянулся кругом.
-- Мамаша спят? -- спросил он негромко.
-- Думаю, что спит, -- ответил Митя. -- А что?
Староста помолчал и вдруг серьезно сказал:
-- Что ж, барчук, книжка хороша, да на все время надо знать. Что ж вы
монахом-то живете? Ай мало баб, девок?
Митя не отозвался и опустил глаза на книгу.
-- Ты где был? -- спросил он, не глядя.
-- Был на почте, -- сказал староста. -- И, конечно, писем никаких там
нету, кроме одной газетки.
-- Почему же "конечно"?
-- Потому, что, значит, еще пишут, не дописали, -- ответил староста
грубо и насмешливо, обиженный тем, что Митя не поддержал его разговора. --
Пожалуйте получить, -- сказал он, протягивая Мите газетку, и, тронув лошадь,
поехал прочь.
"Застрелюсь!" -- подумал Митя твердо, глядя в книгу и ничего не видя.

XVIII

Митя и сам не мог не понимать, что нельзя и вообразить себе ничего
более дикого, как это: застрелиться, раздробить себе череп, сразу оборвать
биение крепкого молодого сердца, оборвать мысль и чувство, оглохнуть,
ослепнуть, исчезнуть из того несказанно прекрасного мира, который только
теперь впервые весь открылся перед ним, мгновенно и навеки лишиться всякого
участия в той самой жизни, где Катя и наступающее лето, где небо, облака,
солнце, теплый ветер, хлеба в полях, села, деревни, девки, мама, усадьба,
Аня, Костя, стихи в старых журналах, а где-то там -- Севастополь, Байдарские
ворота, сиреневые знойные горы в сосновых и буковых лесах,
ослепительно-белое, душное шоссе, сады Ливадии и Алупки, раскаленный песок у
сияющего моря, загорелые дети, загорелые купальщицы -- и опять Катя, в белом
платье, под белым зонтиком, сидящая на гальке у самых волн, слепящих своим
блеском, вызывающих невольную улыбку беспричинного счастья...
Он это понимал, но что же было делать? Как и куда вырваться из того
заколдованного круга, где было тем мучительнее, тем нестерпимее, чем было
лучше? Именно это-то и было непосильно -- то самое счастье, которым подавлял
его мир и которому недоставало чего-то самого нужного.
Вот он просыпался утром, и первое, что ударяло ему в глаза, было
радостное солнце, первое, что он слышал, был радостный, знакомый с детства
трезвон деревенской церкви -- там, за росистым, полным тени и блеска, птиц и
цветов садом; радостны, милы были даже желтенькие обои на стенах, все те же,
что желтели и в его детстве. Но тотчас же, восторгом и ужасом, всю душу
пронзала мысль: Катя! Утреннее солнце блистало ее молодостью, свежесть сада
была ее свежестью, все то веселое, игривое, что было в трезвоне колоколов,
тоже играло красотой, изяществом ее образа, дедовские обои требовали, чтобы
она разделила с Митей всю ту родную деревенскую старину, ту жизнь, в которой
жили и умирали здесь, в этой усадьбе, в этом доме, его отцы и деды. И Митя
отбрасывал прочь одеяло, вскакивал с постели в одной рубашке, с раскрытым
воротом, длинноногий, худой, но все же крепкий, молодой, теплый со сна,
быстро выдвигал ящик письменного стола, хватал заветную фотографическую
карточку и впадал в столбняк, жадно и вопросительно глядя на нее. Вся
прелесть, вся грация, все то неизъяснимое, сияющее и зовущее, что есть в
девичьем, в женском, все было в этой немного змеиной головке, в ее прическе,
в ее чуть вызывающем и вместе с тем невинном взоре! Но загадочно и с
несокрушимым веселым безмолвием сиял этот взор -- и где было взять сил
перенести его, такой близкий и такой далекий, а теперь, может быть, даже и
навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и так бесстыдно и
страшно обманувший?
В тот вечер, когда он ехал с почты через Шаховское, через эту старинную
пустую усадьбу с черной еловой аллеей, он очень точно выразил своим
неожиданным даже для самого себя восклицанием то крайнее изнеможение,
которого он достиг. Стоя под окном почты, глядя с седла, как почтарь
напрасно роется в куче газет и писем, он услыхал сзади себя шум подходящего
к станции поезда, и этот шум и запах паровозного дыма потряс его счастьем
воспоминания о Курском вокзале и вообще о Москве. Едучи по селу с почты, в
каждой идущей впереди девке небольшого роста, в движении ее бедер он с
испугом ловил что-то Катино. В поле он встретил чью-то тройку, -- в
тарантасе, который шибко несла она, мелькнули две шляпки, одна девичья, и он
чуть не вскрикнул: "Катя!" Белые цветы на меже мгновенно связывались с
мыслью о ее белых перчатках, синие медвежьи ушки -- с цветом ее вуали... А
когда он, при заходящем солнце, въезжал в Шаховское, сухой и сладкий запах
елей и роскошный запах жасмина дали ему такое острое чувство лета и чьей-то
старинной летней жизни в этой богатой и прекрасной усадьбе, что, взглянув на
красно-золотой вечерний свет в аллее, на дом, стоявший в ее глубине, в
вечереющей тени, он вдруг увидел Катю, сходившую, во всем расцвете женской
прелести, с балкона в сад, почти совершенно так же явственно, как видел дом
и жасмин. Уже давно утерял он жизненное представление о ней, и уже являлась
она ему с каждым днем все необычнее, все преображеннее, -- в этот же вечер
ее преображение достигло такой силы, такой торжествующей победности, что
Митя ужаснулся еще более, чем в тот полдень, когда внезапно закуковала над
ним кукушка.

XIX

И он перестал ездить на почту, заставил себя оборвать эти поездки
отчаянным, крайним усилием воли. Перестал и сам писать. Ведь все уже было
испробовано, все написано: и неистовые уверения в своей любви, такой, какой
еще не бывало на земле, и унизительные мольбы о ее любви или хотя бы о
"дружбе", и бессовестные выдумки, что он болен, что он пишет, лежа в
постели, -- с целью вызвать к себе хоть жалость, хоть какое-нибудь внимание,
-- и даже угрожающие намеки на то, что ему останется, кажется, одно:
избавить Катю и своих "более счастливых соперников" от своего присутствия на
земле. И, перестав писать и домогаться ответа, всеми силами заставляя себя
не ждать ничего (а все-таки втайне надеясь, что письмо придет именно тогда,
когда или обманешь судьбу, очень хорошо прикинувшись равнодушным, или когда
в самом деле добьешься равнодушия), всячески стараясь не думать о Кате,
всячески ища спасения от нее, он опять стал читать что под руку попадется,
ездить со старостой по хозяйственным делам в соседние села и внутренне без
усталости твердить себе; "Все равно, пусть будет что будет!"
И вот однажды возвращались они со старостой с хутора, ехали на бегунках
и, как всегда, шибко. Оба сидели верхом, староста впереди, -- он правил, --
а Митя сзади, и оба подскакивали от толчков, особенно Митя, который крепко
держался за подушку и глядел то в красный затылок старосты, то на прыгающие
перед глазами поля. Подъезжая к дому, староста опустил вожжи, поехал шагом,
стал вертеть цигарку и, ухмыляясь в развернутый кисет, сказал:
-- Вот вы тогда, барчук, обиделись на меня, а понапрасну. Разве я не
правду вам говорил? Книжка хороша, отчего и не почитать на гулянках, да ведь
она не уйдет, на все время надо знать.
Митя вспыхнул и неожиданно для самого себя ответил с притворной
простотой и неловкой усмешкой:
-- Да никого что-то нету на примете...
-- Как так? -- сказал староста. -- Сколько баб, девок!
-- Девки только манят, -- ответил Митя, стараясь говорить в тон
старосте. -- На девок надежда плохая.
-- Не манят, а обращенья вы не знаете, -- сказал староста уже
наставительно. -- И опять же скупитесь. А сухая ложка рот дерет.
-- Ничего бы я не стал скупиться, будь дело путное и верное, -- ответил
вдруг Митя бесстыдно.
-- А не станете, все и будет в лучшем виде, -- сказал староста,
закуривая, и продолжал как бы несколько обиженно: -- Мне не целковый, не
подарок ваш дорог, а мне хочется удовольствие вам сделать. Гляну, гляну:
скучает барчук! Нет, думаю, этого дела нельзя так оставить. Я своих господ
завсегда беру в расчет. Я вот у вас второй год живу, а ни от вас, ни от
барыни, слава богу, плохого слова не слыхал. Другим, к примеру, что барская
скотина? Сыта -- хорошо, нет -- черт с ней. А у меня того нет. Мне скотина
дороже всего. Я и ребятам говорю; мне как хочете, а чтобы у меня скотина
сыта была!
Митя уже стал думать, что староста выпивши, но староста вдруг бросил
обиженно-задушевный тон и сказал, вопросительно взглянув на Митю через
плечо:
-- Да вот чего лучше Аленка? Бабенка ядовитая, молоденькая, муж на
шахтах... Только и ей, конечно, надо какой-нибудь пустяк сунуть. Ну,
истратите, скажем, на все про все пятерку. Целковый, скажем, ей на угощенье,
два -- на руки. Ну, мне на табачишко сколько-нибудь...
-- За этим дело не станет, -- ответил Митя, опять против воли. --
Только про какую Аленку ты говоришь?
-- Понятно, про лесникову, -- сказал староста. -- Да ай вы ее не
знаете? Невестка нового лесника. Вы ее, думается, в прошлое воскресенье в
церкви видели... Я тогда прямо же подумал: вот бы нашему барчуку в самый
раз! Всего второй год замужем, ходит чисто...
-- Ну и что же, -- ответил Митя, усмехаясь, -- ну вот и устрой.
-- Тогда я, значит, буду стараться, -- сказал староста, берясь за
вожжи. -- Я, значит, на днях попытаю ее. А вы и сами пока не дремите. Завтра
она у нас с девками вал в саду оправлять будет, вот вы и приходите в сад...
А книжка эта никогда не уйдет, авось еще в Москве начитаетесь...
И тронул лошадь, и дрожки опять затряслись и запрыгали, Митя крепко
держался за подушку и, стараясь не глядеть на красную толстую шею старосты,
смотрел вдаль, через деревья своего сада и лозины деревни, лежавшей на скате
к реке, к речным лугам. Что-то дико неожиданное, нелепое и вместе с тем
такое, отчего по всему телу проходило знобящее томление, было уже наполовину
сделано. И уже как-то по-иному, чем прежде, торчала перед ним из-за вершин
сада и блестела крестом в предвечернем солнце с детства знакомая колокольня.

XX

Девки за худобу звали Митю борзым, он был из той породы людей с
черными, как бы постоянно расширенными глазами, у которых почти не растут
даже в зрелые годы ни усы, ни борода, -- курчавится только нечто редкое и
жесткое. Однако на другой день после разговора со старостой он с утра
побрился и надел желтую шелковую рубашку, странно и красиво осветившую его
изможденное и как бы вдохновенное лицо.
В одиннадцатом часу он медленно, стараясь придать себе немного
скучающий, от нечего делать гуляющий вид, пошел в сад.
Вышел он с главного крыльца, обращенного на север. На севере, над
крышами каретного сарая и скотного двора и над той частью сада, из-за
которой всегда глядела колокольня, стояла аспидная муть. Да и все было
тускло, в воздухе парило и пахло из трубы людской. Митя повернул за дом и
направился к липовой аллее, глядя на вершины сада и на небо. Из-под
неопределенных туч, заходящих за садом, с юго-востока, дуло слабым горячим
ветром. Птицы не пели, даже соловьи молчали. Одни пчелы во множестве
беззвучно неслись через сад со взятки.
Девки, поправляя вал, работали опять возле ельника, заделывали в валу
протоптанные скотиной лазы, заваливали их землей и парным, приятно-вонючим
навозом, который работники от времени до времени подвозили со скотного двора
через аллею, -- аллея вся была усеяна влажными и блестящими шмотами. Девок
было штук шесть. Соньки уже не было, -- ее таки просватали, и теперь она
сидела дома, кое-что готовя к свадьбе. Было несколько совсем еще жиденьких
девчонок, была толстая, миловидная Анютка, была Глашка, ставшая как будто
еще суровее и мужественнее, -- и Аленка. И Митя сразу увидел ее среди