Бушков Александр Александрович. Д'Артаньян -- гвардеец кардинала (книга первая)

   Положив ему руку на плечо, д'Артаньян проникновенно сказал:
   - Бернажу, друг мой, откажитесь от этой пагубной привычки, пока она вас не ввергла в геенну огненную... Враг рода человеческого не дремлет...
   - Что за черт! - воскликнул Бернажу. - Это не д'Артаньян! Это какой-то призрак, наваждение, морок, принявший вид д'Артаньяна! Клянусь издырявленным брюхом святого Себастьяна...
   Сумеречное состояние д'Артаньяна было столь глубоким, что он печально произнес:
   - Бернажу, друг мой, вы определенно богохульствуете или уж по крайней мере святотатствуете...
   После этих слов стоявшие ближе всех к д'Артаньяну чуточку отступили, словно опасаясь, что подозрения Бернажу справедливы и им явился морочить голову выходец из пекла.
   - Точно, призрак!
   - Призраки не являются днем, Бемо... Мой дядя - аббат, уж я-то знаю...
   - Все равно, послушайте его только! Это же не д'Артаньян, это какой-то подменыш!
   - Нет, это я, собственной персоной, - сказал д'Артаньян. - Просто-напросто я глубоко переосмыслил свою грешную жизнь и убедился в ее глубокой порочности, а потому встал на путь праведности...
   От него отступили еще дальше.
   - Действительно, - сказал кто-то. - Выходит, де Шепар был прав, когда говорил, что видел его в книжной лавке. А я не поверил и вызвал его на дуэль. Бедняга Шепар, он напрасно получил удар шпагой в правый бок, надо будет зайти извиниться...
   - Ну да, так оно и начинается, - поддержали его. - Сначала - книжная лавка, потом - этакие вот проповеди, а кончится все, чего доброго, монастырем...
   - Тс! - умоляюще прошептал кто-то. - Только не вздумайте ему перечить! Показывайте, будто во всем с ним согласны! Человеку в его состоянии опасно противоречить...
   Д'Артаньян, слушавший все это со смирением пожираемого львом древнего христианина, перевел взгляд на лейтенанта швейцарских гвардейцев Страатмана, и его мысли вдруг приняли совершенно иное направление. Во-первых, он вспомнил, что Страатман был завсегдатаем открытого Бриквилем кабаре - причем привлекала его скорее очаровательная Луиза, нежели вино. Во-вторых, Страатман был холост. В-третьих, он был мужчиной видным - бравым, румяным, усатым, ростом едва ли не в шесть парижских футов... <Парижский фут равняется 32, 5 см.>
   Не раздумывая, д'Артаньян крепко ухватил швейцарца за рукав камзола и поволок за собой. Ошарашенный Страатман не сопротивлялся, скорее всего, следуя только что прозвучавшему совету. Они удалились уже на квартал, когда рослый лейтенант осмелился спросить:
   - Д'Артаньян, друг мой, не кажется ли вам, что вы мне сейчас оторвете рукав?
   - Черт побери, тогда следуйте за мной сами!
   - Куда это? - осторожно осведомился лейтенант.
   Д'Артаньян остановился и повернулся к нему:
   - Страатман, только не перебивайте и не пугайтесь... Помнится, вы не раз говорили, что охотно женились бы на подходящей женщине, располагающей кое-каким хозяйством?
   - О да! - мечтательно признался лейтенант. - В Швейцарии меня никто не ждет, любезный д'Артаньян, и возвращаться мне некуда. У меня отложено тысячи полторы пистолей, найти бы еще милую хозяюшку...
   - Вам нравится Луиза Бриквиль?
   - О да! В высшей степени! Но она, как известно, замужем...
   - Она вдова со вчерашнего дня.
   - Вот как? Но, насколько мне известно, вы, друг мой, имеете честь состоять другом дома...
   - Уже нет, - нетерпеливо сказал д'Артаньян. - Следуйте за мной, Страатман, не колеблясь - и ваше счастье будет устроено скорее, чем вы думаете! Вперед, Швейцария, вперед!
   И он устремился к улице Старой Голубятни, решительно увлекая за собой флегматичного швейцарца, все еще обдумывавшего его слова по свойственной уроженцам вольной Гельвеции неторопливости ума. Прошло не менее пяти минут, прежде чем Страатман спросил с потрясенным видом:
   - Но ежели она вдова, то, стало быть, она свободна?
   - Страатман, дружище, вы мудры, как тот библейский царь - как бишь его, Суламифь... Вперед! Вперед!
   Вскоре стало ясно, что дом покойного Бриквиля не особенно и напоминает собою пресловутое обиталище печали. Слуги, конечно, сохраняли на плутовских физиономиях приличествующее случаю кислое выражение, полагаемое ими траурным, но вряд ли печаль их была искренней, ибо скупого и придирчивого хозяина никто не любил.
   Равным образом и Луиза далека была от классического образа безутешной вдовы. На ней, разумеется, было надето траурное платье, а кроме того, ее нежные пальчики и лебединая шея по обычаям того времени украшали особого вида траурные принадлежности - подвеска с черепом, кольца со скелетами и гробами, но глаза ее отнюдь не выглядели распухшими от неудержимых рыданий, а голос вовсе не сорвался от причитаний. Странно, но эта одежда и эти украшения лишь придавали прекрасной нормандке очарования, так что лейтенант Страатман, собравшийся было рассыпаться в цветистых соболезнованиях, прикусил язык и восхищенно замер.
   - Как хорошо, что вы наконец пришли, дорогой Шарль! - сказала она самым обычным голосом. - Я в совершеннейшем отчаянии и расстройстве - столько печальных хлопот свалилось на голову бедной вдовы, лишенной дружеской поддержки, крепкого мужского плеча...
   Она даже достала из-за рукава кружевной платок и прижала его к глазам - но у д'Артаньяна осталось стойкое подозрение, что изделие брабантских кружевниц так и осталось сухим...
   - Примите мои соболезнования, Луиза, - сказал гасконец учтиво.
   - Да, и мои!
   - Вот именно, и его соболезнования тоже, - сказал д'Артаньян. - Вы ведь помните, Луиза, лейтенанта Страатмана, завсегдатая вашего заведения?
   - Ах, я в таком расстройстве чувств, что никого уже не узнаю... - печально промолвила Луиза (но взгляд, которым она одарила швейцарца, иной не признававший ничего святого циник мог бы и назвать кокетливым). - Шарль, я, кажется, упаду сейчас в обморок... Не проводите ли вы меня в комнаты?
   Собрав всю свою решимость - как-никак с красавицей Луизой его многое связывало, - гасконец ответил:
   - К великому моему сожалению, я должен немедленно собрать вещи и уехать...
   - Как?!
   - Ни о чем меня не спрашивайте, Луиза! - сказал д'Артаньян со столь таинственным видом, что обманулся бы кто-нибудь и хитрее Луизы. - Поручение, данное мне, клятвы, которые я при этом дал... Одним словом, я не вправе сказать более, - голос его дрогнул. - Быть может, там, куда я направляюсь, меня ожидают нешуточные опасности...
   "Самое смешное, что это мало расходится с правдой, - подумал он весело. - Пожилая кастелянша в роли квартирной хозяйки, ханжа, богомолка, наверняка похожая на химеру с крыши собора Нотр-Дам, - что может быть страшнее? Жигь с такой под одной кровлей - это нешуточная опасность, так что я нимало не погрешил против истины..."
   - Боже мой, Шарль!
   - Будем благоразумны. Луиза, - твердо продолжал гасконец. - У меня мало времени. Повторяю, данные мне наставления... Самые недвусмысленные приказы, исходившие от особы, которую я не могу назвать...
   Глаза Луизы моментально зажглись любопытством.
   - Ну намекните хотя бы!
   Д'Артаньян значительным тоном поведал:
   - Могу лишь сказать вам, что эта особа частенько беседует один на один с кардиналом-министром, который изволит обращаться к данной особе "мой друг"...
   И здесь он нисколечко не расходился с правдой - он просто не говорил всей правды, а это, как-никак, не имеет ничего общего с ложью...
   - Боже мой, Шарль... - в совершеннейшей растерянности сказала Луиза. - Вы меня оставляете совершенно одну, в такой момент...
   - Кто сказал, что я оставляю вас одну? - возразил гасконец. - Я привел с собой вашего нового квартиранта, господина Страатмана, лейтенанта швейцарских гвардейцев Королевского Дома!
   - Нового квартиранта? - растерянно пробормотал Страатман.
   - Молчите, несчастный! - суровым шепотом предостерег д'Артаньян, заставив спутника умолкнуть безжалостным тычком локтя под ребро. - Молчите, слушайте и соглашайтесь! - И преспокойно продолжал: - Лейтенант Страатман, большой поклонник вашей красоты и домовитости, узнав, что я съезжаю с квартиры, столь горячо умолял меня рекомендовать его вам в качестве квартиранта, что я не посмел отказать... Рекомендую его вам от всего сердца. Господин Страатман - крайне приличный молодой человек. Во-первых, он служит в одной из самых старых гвардейских рот Королевского Дома. Во-вторых, он лично известен его величеству. В-третьих, он бережлив и сумел скопить уже пятнадцать тысяч ливров (гасконец нарочно сосчитал сбережения лейтенанта не в пистолях, а в ливрах, чтобы выглядело внушительнее). В-четвертых, он холост - и твердо намерен вступить в брак, как только подыщет красивую, домовитую и добропорядочную женщину, вовсе не обязательно юную вертихвостку... нет, господин Страатман не из тех, кого пленяют пустоголовые юные вертихвостки! Господин Страатман знает жизнь. Он говорил мне, что предпочел бы жениться на порядочной, хозяйственной вдове, которая уже избавилась от юношеского романтизма и прочно стоит на ногах... Так ведь, мой друг?
   - Ну да, конечно... - в полном замешательстве пробормотал рослый усач. - Вы все правильно говорите...
   - Вы слышите, Луиза? - спросил гасконец, торопясь закрепить успех. - Более того, господин Страатман - происхождения самого благородного, он пусть и отдаленный, но потомок швейцарского королевского рода... ну да, сейчас Швейцария не имеет коронованного монарха, но в давние, старые времена там были свои короли, и лейтенант Страатман ведет свой род от одного из них... (названный господин попытался было с удивленным видом вставить словечко, но был незамедлительно усмирен и призван к молчанию новым, еще более сильным тычком локтя). - Нет сомнений, что вы, Луиза, с вашим житейским практицизмом и опытом сумеете подыскать столь завидному жениху подходящую партию...
   Луиза, к его радости, наконец-то окинула бравого швейцарца тем мимолетным, оценивающе-охотничьим взглядом, которому всякая женщина, ходят такие слухи, обучается еще во младенчестве. Надо сказать, швейцарец выглядел очень даже неплохо, и д'Артаньян определенно мог считать, что у него стало одной заботой меньше...
   - Что же, если господин Страатман не побрезгует гостеприимством бедной вдовы... - произнесла она тем тоном, который следовало бы назвать мурлыкающим, если бы речь не шла о безутешной вдове, только что потерявшей любимого мужа.
   - Он-то? - воскликнул д'Артаньян, развивая успех. - Два что вы! Он, говорю вам, сам уговаривал меня рекомендовать его вам! Вы только взгляните на него - бедняга оцепенел и онемел от радости, узнав, что вы согласны принять его на квартиру! Ведь так, друг мой?
   - О да! О да! - воскликнул швейцарец, всерьез опасаясь получить под ребра локтем в третий раз. - Я несказанно рад, мадам Бриквиль...
   - Что ж, в таком случае я вас покидаю, - заявил д'Артаньян и быстренько проскользнул к лестнице.
   Войдя к себе, он застал Планше почти в таком же расстройстве чувств, в каком сам пребывал совсем недавно.
   - О сударь! - радостно воскликнул бедный парень, вскакивая. - Я уж думал, долгонько вас не увижу, а то и никогда, вы, когда уходили с теми гвардейцами, заверяли, что беспокоиться не стоит, но вид у вас был не самый веселый... Надеюсь, все обошлось?
   - Хочется верить, Планше, хочется верить... - сказал д'Артаньян, глубоко вздыхая. - Ну-ка, быстренько собирай вещи. Слава богу, у нас с тобой их не особенно много, так что повозка не понадобится.
   - Совершенно верно, сударь, все уместится в хороший узел... Я его без труда унесу или лучше - увезу на муле... Мы что, переезжаем?
   - Вот именно.
   - Позволено ли мне, сударь, узнать, куда?
   - Не особенно далеко, - сказал д'Артаньян. - На улицу Могильщиков.
   - А зачем?
   - Планше! - грозно нахмурился д'Артаньян. - Хороший слуга не задает хозяину таких вопросов!
   - Простите, сударь... Мне просто было интересно.
   - Порой, любезный Планше, жизнь требует от нас молча повиноваться чужим распоряжениям, - сказал д'Артаньян, смягчившись. - Так что собирайся незамедлительно, а я пойду оседлаю коня, чтобы дело шло быстрее...
   Направляясь в конюшню, он увидел, что Луиза, стоя на том же месте, оживленно беседует с бравым швейцарцем, - а Страатман, уже немного освоившись, крутит усы, пожирает очаровательную хозяйку откровенными взглядами, вообще ведет себя непринужденно. Конечно, Луиза держалась чопорно, как и положено свежеиспеченной вдове, - но успевший ее неплохо узнать д'Артаньян сразу определил, что гвардейский усач уже занял место в ее сердце.
   Они даже не заметили д'Артаньяна, хотя он прошел буквально в двух шагах. Простаку-швейцарцу, столь неожиданно обретшему свой матримониальный идеал, это было простительно, но вот Луиза... Гасконец ощутил мимолетный, но крайне болезненный сердечный укол. Он вспомнил все, происходившее меж ним и Луизой, - и никак не мог понять, отчего она во мгновение ока стала к нему безразлична. Это было, по его мнению, обидным и несправедливым.
   В ту пору он был слишком молод и не знал еще, с какой легкостью женщины отрекаются от былых привязанностей - молниеносно, бесповоротно и бездумно-жестоко...

Глава двадцать четвертая

Письмо, которое попало не по адресу

   Картину, представшую взору любого беззастенчивого зеваки, вздумавшему бы заглянуть в распахнутое окно одной из комнат на втором этаже дома номер одиннадцать на улице Могильщиков, иные наши читатели, уже составившее свое мнение о д'Артаньяне, могут посчитать откровенным вымыслом автора, - а господа Бернажу, Страатман и другие из той же компании, наоборот, счесть вполне реальной, но свидетельствующей в первую очередь о том, что их подозрения оказались абсолютно верными и бедняга гасконец окончательно повредился рассудком либо твердо решил бросить военную службу и вступить в какое-нибудь монашеское братство...
   В солнечный майский день, около двух часов пополудни, кадет роты рейтаров Королевского Дома д'Артаньян сидел у окна и читал книгу.
   Именно так и обстояло, каким бы удивительным это ни показалось кое-кому. Д'Артаньян прекрасным майским днем сидел у окна и читал книгу.
   Однако, поскольку мы находимся в лучшем положении, нежели любой прохожий, и можем заглянуть в суть вещей и явлений, следует немедленно внести несколько немаловажных уточнений.
   Во-первых, гасконец был человеком слова и свято держал данные госпоже де Кавуа обещания. Во-вторых, книга эта представляла сбой не ученый трактат или философические опыты господина де Монтеня - это был любимый д'Артаньяном "Декамерон", раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама силой своего остроумия превращала короля Кипра из бесхребетного в решительного.
   В-третьих, что опять-таки немаловажно, улица Могильщиков не могла предоставить тех развлечений, к которым приохотился было д'Артаньян в прежние дни. Как и говорила госпожа де Кавуа, это был приличный и благонамеренный район - чересчур уж благонамеренный.
   Населяли его почтенные парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет немцы будут именовать филистерами. <Филистер - скучный мещанин, обыватель, ведущий размеренную жизнь, лицемер и ханжа.>Жизнь их напоминала движение отлаженной часовой стрелки, изо дня в день совершающей свой нехитрый и заранее заданный путь по циферблату. Настолько, что гасконец, проживший здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных дел мастер Лавернь с супругой и племянницей и в какую сторону они направятся; когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз; когда пойдет в трактир на углу шляпник Дакен и когда он оттуда вернется - и не ошибался ни разу.
   Помянутый трактир с отвратительным буржуазным названием "Приют паломника" опять-таки не мог служить тем местом, где д'Артаньян способен был найти развлечение. Побывав там однажды, он больше ни разу не переступал порог этого заведения. Заполняли его те самые почтенные и благонамеренные жители улицы Могильщиков, способные часами цедить стаканчик скверного руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и скучнейшие разговоры о вещах прямо-таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца: крестины, свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые дела, торговые сделки, визиты в гости к родственникам, богомолье, варка варенья и леность слуг... Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие...
   Трудно поверить, но за неделю д'Артаньян не наблюдал на улице Могильщиков ни единой дуэли, что навевало вовсе уж смертную тоску по более оживленным улицам Парижа, на коих он пока что не рисковал появляться, ожидая, пока забудутся иные его эскапады, невольно бросившие тень на великого кардинала и его окружение...
   Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д'Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д'Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца - как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета <Пикет - самое скверное вино того времени, прообраз нынешней "бормотухи" Изготовлялось не из винограда, а из виноградных выжимок.>, историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам... Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада...
   Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел...
   Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д'Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д'Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы...
   К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов - на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, - предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д'Арганьяну, что его супруга всецело поглощена своими обязанностями в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды...
   Д'Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью - на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой - д'Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой).
   Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье - во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д'Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д'Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну - ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале...
   Это был, разумеется, сущий вздор - г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто...
   Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц "Декамерона"...
   И застыл в неудобной позе.
   Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, - а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д'Артаньяну экипаж.
   Действительно, это была та самая карета, запомнившаяся после событий в Менге... Более того, в глубине кареты своим орлиным взором д'Артаньян с колотящимся сердцем тотчас заметил ту самую прелестную и загадочную особу, неизвестную по имени герцогиню, красавицу лет двадцати пяти, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами. На сей раз она была в палевом платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов.
   Д'Артаньян замер у подоконника, не в силах шелохнуться. Владевшие им чувства были самыми противоречивыми и трудно поддававшимися определению, совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в поток событий... или нет?
   Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком подбежала к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском:
   - Вы здесь служите? В этот доме?
   - Д-да... - ответил чуточку растерявшийся малый.
   - Вашему господину, - с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми... как их там? Ага, Фугасами!
   Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал:
   - Планше!
   Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, - не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:
   - Это вам, сударь!
   - Мне? Ты уверен?
   - Сударь, эта девчонка - до чего хороша резвушка! - ясно сказала: "Вашему господину". А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет...
   Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д'Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет...
   И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо-таки писарским почерком на нем было написано: "Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу".
   В первую голову д'Артаньян ощутил нешуточное разочарование - оказывается, произошла всего-навсего ошибка... Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека - прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее...
   Д'Артаньян спросил серьезно:
   - Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: "Вашему господину"?
   - Точно так, сударь...
   - А господин у тебя один...
   - Вы, сударь!
   - Следовательно, - принялся размышлять вслух д'Артаньян, - письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше?
   - Уж будьте уверены!
   Д'Артаньян раздумчиво продолжал:
   - И даже более того... Слова "известному лицу" вполне могут относиться к моей персоне...
   - Совершенно верно, сударь! - поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось, наконец, нарушено неким крайне интересным событием и заинтригованный не менее своего господина. - Мой господин - вы, а Бонасье - наш домохозяин, эрго...
   - Чего?
   - "Эрго" - по-латыни означает "следовательно", сударь... - пояснил Планше почтительно. - Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится...