Страница:
— Вы, главное, смотрите, Клементина, — говорил Панарин. — Сидите и смотрите на них, потому что завтра кого-то из них можете уже не увидеть… Смотрите. Потому что они — это и синтетик ваших, пардон, колготок, и начинка ваших часиков, и многое, многое другое, чего никогда не было бы, не порхай они над Вундерландом. Они сделают кого-то академиком, помогут двинуть вперед какую-нибудь там эвристику или просто помогут зачеркнуть парочку строк в списке загадок природы. Но это завтра, а пока — пляшет сердце поза ребрами гопака…
Клементина спросила:
— А вам никогда не приходило в голову, Альбатрос, что когда-нибудь ничего подобного не будет?
— Господи, ну конечно! — захохотал Панарин. — Будет благолепие, бары с коктейлями из мороженого и соков, все наизусть знают Сенеку, и никаких шлюх, никаких вытрезвителей. Ей-Богу, я ничего не имею против такого будущего, чистенького и абстинентного. Но пока есть только они, — он широким пьяноватым жестом обвел зал. — И никак вы нас не переделаете, судари мои! Пробовали-с — и Босого лечить от алкоголизма в лучших клиниках «материка», и Крымова трипперологи пользовали, но — «тщетны были бы все усилья»… И все такое прочее. Но где, милая моя Клементина, лапочка, вы найдете трезвенника высокоморального, который заменит нас? Может быть, этот хомо трезвус высокоморалис будет работать гораздо хуже старины Никитича, а? Так к чему рисковать и экспериментировать с абстинентами, если мы и так пашем, как черти? Мы здесь все фанатики и ломовые лошади науки, так что извольте, черт побери, закрывать глаза на наши слабости. Не хотите пить с нами и спать с нами? Никто не неволит. Только не воротите от нас нос…
— Ого! — сказала Клементина, щурясь. — Это что, манифест? Программа?
— Вот именно, — сказал Панарин. — Именно, что касается…
Он замолчал — прямиком к их столику шагал Леня Шамбор, и на лбу у него краснела полоса, след от шлема.
— Садись, — сказал Панарин. — Слышал уже?
— Ну да. — Леня обеими руками пригладил волосы. — Налей. Ну, пусть его в Валгалле зачислят в авиаторы…
— А если там нет самолетов? — тихо и серьезно спросила Клементина.
— Не в том дело, — Леня осушил второй стакан. — Валгалла, Гефсиман, Елисейские поля — лажа все это. Для нас должно существовать какое-то особое место, киса. Не рай, потому что мы не годимся в ангелы. Не ад, потому что мы не заслужили все же котлов со смолой. Просто место, где мы будем заниматься тем же делом, но там не будет катастроф, тупоумных начальников, дикого пьянства, извечной нашей расхлябанности и похмельных смертей на заре. Но это будет именно потусторонний мир, потому что на земле нам такого никто не преподнесет на блюдечке, а сами мы мир уже не перевернем, нас, увы, он устраивает именно таким…
Он отставил стакан и в который уж раз пригладил волосы.
— Чего ты лохматишься? — Панарин наклонился к нему. — И что-то на философию тебя потянуло, что с тобой редко бывает… Что случилось?
— «Попрыгунчики» накрыли на восемнадцатой трассе — проверенной, излетанной, тривиальной. Едва ушли. Значит, все к черту, все сначала…
— В Господа Бога мать… — зло выдохнул Панарин.
— Это бывает, — громко говорил Клементине Леня. — Очень даже запросто, киса моя с великолепными коленками. Привыкли, облетали, успокоились, и тут как е… э-э, треснет! И предстоит начинать все сначала. Тим, ты слышал, что к нам перебрасывают истребители? Будем теперь мотаться туда под вооруженной защитой…
— Не нравится мне это.
— А почему? «Фронт науки», «на переднем крае исследований», «битва за полипропилен» — зря, что ли, так талдычат? Вот тебе и логическое завершение — истребители над Вундерландом.
— Не нравится мне все это.
— И тем не менее, все это логично, Тим. Мы же все носим форму, у нас же пистолеты, чтобы было чем пробиваться назад, если потеряешь машину над Вундерландом. Правда, еще никто из потерявших машину не вернулся пеш, не вернулся вообще, но ведь таскаем шпалеры? Когда это наши предки ходили на медведя без рогатины? — он взмыл со стула, здоровенный, загорелый и обаятельный, любимец молодых поварих и ученых Дам средних лет. — А ля гер ком а ля гер! Даже Президенту недавно вручили золотой шпалер с бриллиантовым ликом Кеплера…
Шабаш разгорался. Осмоловский был счастлив — он прижал к стене предместкома Тютюнина и бил его по шее. Кто-то уже колотил кулаками по столу, доказывая (как каждый вечер на протяжении последних пяти лет), что завтра обязательно смотается навсегда на «материк», кто-то бросил Зоечке за шиворот льдинку из коктейля, кто-то кричал из-под стола совой, визжали лаборантки, все было как встарь, как всегда…
— Кончаем, — сказал Панарин. — Пора.
Леня кивнул, кошкой метнулся к установке, и музыка замолчала. Панарин, смахивая ногами бокалы, взобрался на стол, достал пистолет и стал стрелять в потолок. Леня тащил к нему микрофон на длинном шнуре, кутерьма помаленьку стихала.
— Хватит! — заорал Панарин в микрофон так, словно надеялся докричаться до Марса. — Вы что, забыли? Тризна!
Несколько секунд стояла тишина. Потом завопили:
— Тризна! Тризна!
Люди хлынули на улицу, толкаясь, застревая в дверях. Зазвенело стекло — кто-то высадил креслом окно, и в него стали выпрыгивать. Панарин слез со стола, ухватил Клементину за руку и поволок к двери. Клементина отчаянно отбивалась.
— Дура! — заорал Панарин ей в лицо. — Мы же на Тризну! Вот тебе еще один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичных кабаках!
Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала. Панарин вытащил ее на улицу — там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь, лучи фар, по площади, вокруг статуи Изобретателя Колеса, крутились машины. Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к боку грубо сделанное колесо и хмуро смотрел сверху на все это.
— Тим!
К ним подкатил джип с погашенными фарами, за рулем сидел Леня Шамбор — видимо, он прыгнул в окно и опередил. Панарин толкнул Клементину на сиденье и прыгнул следом, Леня зажег фары и, бешено сигналя, помчался с площади. Следом, вразнобой голося клаксонами, неслось что есть мочи десятка три машин. Была сумасшедшая гонка по великолепной автостраде, потом по бездорожью, колеса вздымали косые полотнища песка, рядом с Панариным плакала ничего не понимавшая Клементина, Леня, матерясь, виртуозно швырял джип вправо-влево, выбирая места поровнее, в лицо бил сырой ночной воздух, их подбрасывало на сиденьях, мотало, как кукол, кровавой хлопушкой взорвался под колесом оплошавший заяц, и это напоминало ад.
А потом стало тихо. Машины выстроились в ряд на краю пологого откоса, направив лучи света вниз, туда, где на равнине тускло поблескивали глубоко всаженные в землю пропеллеры — двух-, трех— и четырехлопастные, старомодные и поновее, облупившиеся, проржавевшие и блестящие. Неизвестно, сколько всего их насчитывалось — длинные ряды уходили в темноту, куда не достигал свет. И там, внизу, зияла квадратная яма с кучей свежей земля рядом. Лучи двух прожекторов скрестились на ней.
Прижав локтем к боку продолговатую урну, Панарин стал спускаться. Слева, держась обеими руками за его локоть, тащилась всхлипывающая Клементина. Справа нес сумку с вещами Бонера Леня Шамбор.
«Его даже не нужно было сжигать, — вдруг подумал Панарин, — просто собрали в урну эту бурую пыль, оставив горсть для лабораторных исследований…»
Когда подтянулись последние и выстроились полукругом за его спиной, Панарин вытянул руки над ямой.
— Где бы ты ни был, там летают, — сказал он.
— Где бы ты ни был, там летают, — вразнобой повторила сотня голосов.
Панарин развел ладони, урна глухо упала на дно. Леня бросил в могилу сумку, Панарин протянул руку назад, на ощупь принял из чьей-то ладони белого голубя и, зажав двумя пальцами его голову, дернул. Струйка крови брызнула в яму. Птичье тельце слабо забилось, ворохнулось и замерло. Панарин бросил голубя в яму, вытер песком кровь с рук и отошел.
Загремели выстрелы, мигнули прожекторы, из черного неба им на головы стал падать воющий рев. Самолет с зажженными бортовыми огнями вышел из пике так низко, что людей шатнуло воздушной волной. Гул мотора утих вдали.
Заработали заступы. Двое техников волокли трехлопастный пропеллер. «Семерка» по-прежнему стояла под предохранительным колпаком, и ее пропеллер оставался при ней, но это не имело значения — три четверти могил были чисто символическими, кенотафами были, потому что те самолеты не вернулись, и никто никогда больше не видел ни их, ни их пилотов…
Вновь захлопали выстрелы, зазвучали нечленораздельные вопли, с трех сторон заиграли баяны — «Раскинулось море широко», полонез Огинского и еще что-то печальное, забренчали гитары, по рукам пошли бутылки, стоял галдеж, гомон и песни, метались лучи прожекторов, и Панарин не сразу сообразил, что стоящая с ним рядом Клементина что-то кричит ему и остальным:
— Дураки! Вам же страшно! Вы сами себе надоели и сами себя хороните, а не его!
Она была прекрасна, даже в истерике. Панарин обхватил ее, и она прижалась, уткнулась, плача во весь голос, горьковатый аромат духов щекотал ноздри, и Панарин, славный альбатрос, вдруг с удивившим его отчаянием подумал: если Клементина не будет его, он сойдет с ума…
Клементина спросила:
— А вам никогда не приходило в голову, Альбатрос, что когда-нибудь ничего подобного не будет?
— Господи, ну конечно! — захохотал Панарин. — Будет благолепие, бары с коктейлями из мороженого и соков, все наизусть знают Сенеку, и никаких шлюх, никаких вытрезвителей. Ей-Богу, я ничего не имею против такого будущего, чистенького и абстинентного. Но пока есть только они, — он широким пьяноватым жестом обвел зал. — И никак вы нас не переделаете, судари мои! Пробовали-с — и Босого лечить от алкоголизма в лучших клиниках «материка», и Крымова трипперологи пользовали, но — «тщетны были бы все усилья»… И все такое прочее. Но где, милая моя Клементина, лапочка, вы найдете трезвенника высокоморального, который заменит нас? Может быть, этот хомо трезвус высокоморалис будет работать гораздо хуже старины Никитича, а? Так к чему рисковать и экспериментировать с абстинентами, если мы и так пашем, как черти? Мы здесь все фанатики и ломовые лошади науки, так что извольте, черт побери, закрывать глаза на наши слабости. Не хотите пить с нами и спать с нами? Никто не неволит. Только не воротите от нас нос…
— Ого! — сказала Клементина, щурясь. — Это что, манифест? Программа?
— Вот именно, — сказал Панарин. — Именно, что касается…
Он замолчал — прямиком к их столику шагал Леня Шамбор, и на лбу у него краснела полоса, след от шлема.
— Садись, — сказал Панарин. — Слышал уже?
— Ну да. — Леня обеими руками пригладил волосы. — Налей. Ну, пусть его в Валгалле зачислят в авиаторы…
— А если там нет самолетов? — тихо и серьезно спросила Клементина.
— Не в том дело, — Леня осушил второй стакан. — Валгалла, Гефсиман, Елисейские поля — лажа все это. Для нас должно существовать какое-то особое место, киса. Не рай, потому что мы не годимся в ангелы. Не ад, потому что мы не заслужили все же котлов со смолой. Просто место, где мы будем заниматься тем же делом, но там не будет катастроф, тупоумных начальников, дикого пьянства, извечной нашей расхлябанности и похмельных смертей на заре. Но это будет именно потусторонний мир, потому что на земле нам такого никто не преподнесет на блюдечке, а сами мы мир уже не перевернем, нас, увы, он устраивает именно таким…
Он отставил стакан и в который уж раз пригладил волосы.
— Чего ты лохматишься? — Панарин наклонился к нему. — И что-то на философию тебя потянуло, что с тобой редко бывает… Что случилось?
— «Попрыгунчики» накрыли на восемнадцатой трассе — проверенной, излетанной, тривиальной. Едва ушли. Значит, все к черту, все сначала…
— В Господа Бога мать… — зло выдохнул Панарин.
— Это бывает, — громко говорил Клементине Леня. — Очень даже запросто, киса моя с великолепными коленками. Привыкли, облетали, успокоились, и тут как е… э-э, треснет! И предстоит начинать все сначала. Тим, ты слышал, что к нам перебрасывают истребители? Будем теперь мотаться туда под вооруженной защитой…
— Не нравится мне это.
— А почему? «Фронт науки», «на переднем крае исследований», «битва за полипропилен» — зря, что ли, так талдычат? Вот тебе и логическое завершение — истребители над Вундерландом.
— Не нравится мне все это.
— И тем не менее, все это логично, Тим. Мы же все носим форму, у нас же пистолеты, чтобы было чем пробиваться назад, если потеряешь машину над Вундерландом. Правда, еще никто из потерявших машину не вернулся пеш, не вернулся вообще, но ведь таскаем шпалеры? Когда это наши предки ходили на медведя без рогатины? — он взмыл со стула, здоровенный, загорелый и обаятельный, любимец молодых поварих и ученых Дам средних лет. — А ля гер ком а ля гер! Даже Президенту недавно вручили золотой шпалер с бриллиантовым ликом Кеплера…
Шабаш разгорался. Осмоловский был счастлив — он прижал к стене предместкома Тютюнина и бил его по шее. Кто-то уже колотил кулаками по столу, доказывая (как каждый вечер на протяжении последних пяти лет), что завтра обязательно смотается навсегда на «материк», кто-то бросил Зоечке за шиворот льдинку из коктейля, кто-то кричал из-под стола совой, визжали лаборантки, все было как встарь, как всегда…
— Кончаем, — сказал Панарин. — Пора.
Леня кивнул, кошкой метнулся к установке, и музыка замолчала. Панарин, смахивая ногами бокалы, взобрался на стол, достал пистолет и стал стрелять в потолок. Леня тащил к нему микрофон на длинном шнуре, кутерьма помаленьку стихала.
— Хватит! — заорал Панарин в микрофон так, словно надеялся докричаться до Марса. — Вы что, забыли? Тризна!
Несколько секунд стояла тишина. Потом завопили:
— Тризна! Тризна!
Люди хлынули на улицу, толкаясь, застревая в дверях. Зазвенело стекло — кто-то высадил креслом окно, и в него стали выпрыгивать. Панарин слез со стола, ухватил Клементину за руку и поволок к двери. Клементина отчаянно отбивалась.
— Дура! — заорал Панарин ей в лицо. — Мы же на Тризну! Вот тебе еще один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичных кабаках!
Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала. Панарин вытащил ее на улицу — там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь, лучи фар, по площади, вокруг статуи Изобретателя Колеса, крутились машины. Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к боку грубо сделанное колесо и хмуро смотрел сверху на все это.
— Тим!
К ним подкатил джип с погашенными фарами, за рулем сидел Леня Шамбор — видимо, он прыгнул в окно и опередил. Панарин толкнул Клементину на сиденье и прыгнул следом, Леня зажег фары и, бешено сигналя, помчался с площади. Следом, вразнобой голося клаксонами, неслось что есть мочи десятка три машин. Была сумасшедшая гонка по великолепной автостраде, потом по бездорожью, колеса вздымали косые полотнища песка, рядом с Панариным плакала ничего не понимавшая Клементина, Леня, матерясь, виртуозно швырял джип вправо-влево, выбирая места поровнее, в лицо бил сырой ночной воздух, их подбрасывало на сиденьях, мотало, как кукол, кровавой хлопушкой взорвался под колесом оплошавший заяц, и это напоминало ад.
А потом стало тихо. Машины выстроились в ряд на краю пологого откоса, направив лучи света вниз, туда, где на равнине тускло поблескивали глубоко всаженные в землю пропеллеры — двух-, трех— и четырехлопастные, старомодные и поновее, облупившиеся, проржавевшие и блестящие. Неизвестно, сколько всего их насчитывалось — длинные ряды уходили в темноту, куда не достигал свет. И там, внизу, зияла квадратная яма с кучей свежей земля рядом. Лучи двух прожекторов скрестились на ней.
Прижав локтем к боку продолговатую урну, Панарин стал спускаться. Слева, держась обеими руками за его локоть, тащилась всхлипывающая Клементина. Справа нес сумку с вещами Бонера Леня Шамбор.
«Его даже не нужно было сжигать, — вдруг подумал Панарин, — просто собрали в урну эту бурую пыль, оставив горсть для лабораторных исследований…»
Когда подтянулись последние и выстроились полукругом за его спиной, Панарин вытянул руки над ямой.
— Где бы ты ни был, там летают, — сказал он.
— Где бы ты ни был, там летают, — вразнобой повторила сотня голосов.
Панарин развел ладони, урна глухо упала на дно. Леня бросил в могилу сумку, Панарин протянул руку назад, на ощупь принял из чьей-то ладони белого голубя и, зажав двумя пальцами его голову, дернул. Струйка крови брызнула в яму. Птичье тельце слабо забилось, ворохнулось и замерло. Панарин бросил голубя в яму, вытер песком кровь с рук и отошел.
Загремели выстрелы, мигнули прожекторы, из черного неба им на головы стал падать воющий рев. Самолет с зажженными бортовыми огнями вышел из пике так низко, что людей шатнуло воздушной волной. Гул мотора утих вдали.
Заработали заступы. Двое техников волокли трехлопастный пропеллер. «Семерка» по-прежнему стояла под предохранительным колпаком, и ее пропеллер оставался при ней, но это не имело значения — три четверти могил были чисто символическими, кенотафами были, потому что те самолеты не вернулись, и никто никогда больше не видел ни их, ни их пилотов…
Вновь захлопали выстрелы, зазвучали нечленораздельные вопли, с трех сторон заиграли баяны — «Раскинулось море широко», полонез Огинского и еще что-то печальное, забренчали гитары, по рукам пошли бутылки, стоял галдеж, гомон и песни, метались лучи прожекторов, и Панарин не сразу сообразил, что стоящая с ним рядом Клементина что-то кричит ему и остальным:
— Дураки! Вам же страшно! Вы сами себе надоели и сами себя хороните, а не его!
Она была прекрасна, даже в истерике. Панарин обхватил ее, и она прижалась, уткнулась, плача во весь голос, горьковатый аромат духов щекотал ноздри, и Панарин, славный альбатрос, вдруг с удивившим его отчаянием подумал: если Клементина не будет его, он сойдет с ума…
3
Я обязуюсь никогда не раскаиваться, кроме тех случаев, когда раскаяние может настроить меня на дальнейшие подвиги.
М.Брэгг
Панарин с натугой открыл глаза. Комната была насквозь незнакомая, он валялся на диване, одетый, только без ботинок, рядом с диваном стояло кресло, а в кресле сидела облаченная в пушистый халатик Клементина и задумчиво разглядывала Панарина. За окном стояло утро.
— Это как я сюда? — тоскливо спросил он.
Клементина грустно покачала головой.
— Я тебя не обижал? — на всякий случай поинтересовался Панарин. — Нет, правда, как я сюда?
— Когда приехали, вы снова пошли в кабак, — прилежно доложила Клементина. — Поминки устроили…
Панарин прикрыл глаза. В памяти всплывало нечто непрезентабельное, обрывки какие-то — грустные лица, грустные песни, и кто-то рвал на груди рубаху, кто-то порывался чиркнуть ножом по собственной руке и написать кровью эпитафию на стене, и что-то вроде бы горело поблизости — то ли забор, то ли стог сена… «Хороши», — с привычным, приевшимся уже и потускневшим раскаянием подумал он.
— Вот — Потом ты рвался к самолетам, в ангар, и я тебя уволокла к себе, потому что до твоего коттеджа не дотащила бы. Ты долго доказывал, что только я могу тебя спасти, потом отключился.
— Понятно, — сказал Панарин. — Что ж, будни, они же веселые и грустные праздники…
Она была прекрасна, и Панарин почувствовал, что сию минуту сойдет с ума, если останется лежать, если ничего не сделает. Он поднялся, содрогаясь от головной боли, за руку выдернул Клементину из кресла и притянул к себе. Клементина слабо барахталась, шептала что-то и вдруг обмякла в его руках.
Двумя часами позже по главной улице Поселка, Проспекту Мучеников Науки, четко печатая шаг, к зданию дирекций шагал подтянутый, чисто выбритый и абсолютно трезвый зам.директора по летным вопросам полковник аэрологии Т.Панарин — в парадной форме с белейшей рубашкой, при наградном кортике. Блестели серебряные альбатросы на петлицах, и золотые альбатросы на погонах, и золотые астролябии — знаки различия, — и золотой Икар на левом рукаве, и золотой Колумб на правом. Посверкивали ордена Галилея всех трех степеней, Большой Крест Познания и Звезда Поиска.
Поселок был само благолепие. Разбитое давеча окно бара заслонили огромным плакатом «Добьемся стопроцентной возвращаемости самолетов!», а вывеска бара гласила: «Кафе-мороженое „Снежинка“ (это на другой стороне было изображено, так что оставалось лишь перевернуть). Выцветшие плакаты исчезли все до одного. Из динамиков лилась музыка Вивальди. Через площадь шествовал казенный кот Магомет с бантом на шее. Абсолютно трезвый завхоз Балабашкин руководил тащившими какой-то мудреный агрегат грузчиками. И Балабашкин, и грузчики были в смокингах, друг к другу они обращались на „вы“, употребляя слова „позвольте“, „заносите влево, сударь“, „вы мне сейчас наступите на ногу, милейший Иван Петрович“. Перед зданием дирекции стояли длинные черные лимузины с зеркальными стеклами, охраняемые, старшиной-безопасником. Количество лимузинов не сулило ничего хорошего.
Панарин прошел по длинному тихому коридору и остановился перед дубовой двустворчатой дверью. Возле нее маялся на банкетке очкарик в белом халате с нашивками лейтенанта барометрической химии, и сидели двое бледных научников — судя по серебряным Платонам в петлицах халатов, начальники секторов, новые какие-то. Дверь приоткрылась, в щелочку высунулся ученый секретарь Нахманович и позвал шепотом:
— Панарин!
Панарин вошел. За длинным столом сидели человек десять в строгих черных тройках. Сбоку примостился Тарантул, шеф, Господь Бог, самодержец и директор Поселка — старый армянин Гамлет Адамян, светило прикладной аэрологии, громадный, пузатый и всегда грустный. В его кличке не крылось ничего обидного прозвища здесь давали по своим законам, и, не придись Адамян ко двору, будь он нелюбим, его окрестили бы Грандом или Лордом.
— Полковник аэрологии Панарин, заместитель директора по летным вопросам, — доложил Нахманович и на цыпочках смылся в угол.
— Ага, — сказал краснолицый седой мужик с золотой звездочкой Героя Науки на лацкане, грохнул кулачищем по столу и заорал: — Вы это что тут творите? Молчать! Зажрались? Погоны надоели? Наука надоела? Вам бы показать, на чем мы трюхали над Вундерландом и возвращались — вы б в штаны наделали, щенки! А вы? Вам дают суперсовременную технику и аппаратуру, а вы ее гробите, салаги! И людей гробите! Молчать, ефрейтор! В дерьмовозы загоню! Распустились! Водку жрете? Шлюх развели? Молчать, говорю! Да как вы смеете, паршивцы, гробиться на такой технике? Нам бы ее в свое время — мы бы черта с рогами добыли! А вы? Молчать! Лиха не хлебали!
— Так точно! — рявкнул Панарин.
— Унять своих паразитов! Привести в Божеский вид!
— Так точно! — рявкнул Панарин, поедая его глазами. — Будет унято и изжито!
— Тихон, ты не помнишь, кого и за что в тридцать пятом на год турнули из Поселка? — спросил другой седовласый, сухопарый и вальяжный, с золотой звездочкой же. Громадный краснолицый Тихон фыркнул и отвернулся.
— Молодой человек, — сказал сухопарый Панарину. — У каждого из нас найдется в прошлом немало э-э… эскапад разного рода. Скрывать это бесполезно, потому что вы все равно докопаетесь — знаю я, что такое фольклор Поселка… Не о том разговор. Бог с ней, с водкой, Бог с ними, со шлюхами — не мы это выдумывали, не нами заведено, не нам и запрещать… Вы только постарайтесь работать без смертей. Это не так легко, но вы постарайтесь.
— Так точно! — рявкнул Панарин. — Есть постараться!
— И больше думайте о моральном облике, — встрял третий, седой, но без звездочки. — До нас доходят слухи, анонимки и докладные… Чего вам не хватает? Кафе-мороженое вам построили, аттракционы купили за валюту в Токио, кино показывают, произведениями Президента Всей Науки полна библиотека. Природа вокруг такая… А вы?
— Так точно! — рявкнул Панарин. — Будет изжито!
— Мы все понимаем, полковник, — повернулся к Панарину тот, сухопарый. — И помним все — что до сих пор не нашли тех троих в гондоле «Италии» и самолет Леваневского, что Марс пока не досягаем. Какой-то процент потерь неизбежен — Рихман, Роберт Скотт, Богданов… Но все равно постарайтесь работать без смертей.
— Так точно! — рявкнул Панарин. — Есть постараться без смертей!
— Можете идти.
— Служу Науке! — рявкнул Панарин, повернулся через левое плечо и промаршировал к выходу.
Потом вызывали барометрического лейтенанта, потом обоих сразу научников, потом всех вытурили, и комиссия стала заседать. Научник сбегал за сверхчутким микрофоном, и все четверо сгрудились у двери, но доносились лишь отдельные реплики.
— …Так вы за то, чтобы заранее выводить процент потерь? Что за похабная мысль, милостивый государь! Дерьмовая концепция!
— …за идеализм давно уже не сажают, к вашему сведению. И идеализма самого нету. Может, сохранился кое-где на Западе, там разлагаются…
— Тихон, ну, а кто у меня в тридцать шестом увел ту практикантку чуть не с подушки? И в рейд не вышел?
— Так время другое было. Суровое время. Сложное.
— Ишь ты, оглоед…
— …и не трогайте моих пилотов!
— …риск…
— …цели…
— …средства…
— Истребители! Сам Президент…
— Ага, и авианосцы…
— Коллеги, мы поучаем молодых, потому что завидуем — сами-то уже истаскались, и печень болит, и агрегат полшестого показывает. Тебе б сбросить лет тридцать, ты бы сам прижимал этих кисочек в мини, генерал, ваше степенство. Нет, Тиша?
— …познание всегда требовало жертв, и брало их, между прочим, независимо от наших благих желаний и наших возможностей…
— …но как сворачивали у ангаров, та рыженькая — ох и ах, где мои сорок лет…
— …хоть не возите им вермут, на базе — море болгарского сухача…
— …слишком легко объявить Шалыгана вышедшим в тираж шизофреником. А помнишь, в тридцать девятом, рейд «Омега»? Ты же исключительно благодаря ему звезду таска ешь, диабетик красномордый…
— …где я вам найду сюда путных баб? Все равно со временем научатся…
— …и не стоит с таким оптимизмом, прямо-таки щенячьим восторгом, простите, твердить о работах Мейсена и Кардовского. Последний рейд доказал лишь несколько частностей. Теорема в целом остается…
— …не трогайте моих пилотов, святые не идут в кочегары!
— …насчет восемнадцатой трассы — нужно срочно что-то делать…
— …и если ты еще одну анонимку шкрябнешь — выкину из Поселка и из науки!
— …к вопросу о диссертации Попова — она написана человеком, понятия не имеющим о базисной топологии.
Панарин любил и уважал их. Они были легенда, история науки во плоти и крови, свершениях и грешках. Все они понимали, все неписаные законы они знали получше писаных. А потому не было нужды в лишней болтовне. Вундерланд существует, и точка…
Панарин без особой охоты пообедал в кафетерии на втором этаже, стараясь не вспоминать о Клементине. Он наблюдал в окно, как рассаживаются по лимузинам старики из легенды, мамонты славных и жестоких лет. Вереница длинных черных машин проплыла по Площади имени Покорения Антимира, исчезла за углом. Панарин посидел еще немного и спустился вниз. Жизнь Поселка понемногу входила в нормальный ритм. Динамики ревели:
Стоял весенний месяц март, летели с юга птицы.
А в это время Бонапарт переходил границу!
Завхоз Балабашкин, облапив фонарный столб, декламировал ему Хафиза. Двое его молодцов сноровисто переворачивали вывеску более привычной стороной, где было написано «Бар у Трех Углов». Третий вытирал о смокинг замасленные ладони и орал, попинывая тот самый сложный агрегат:
— Ванька! Так куды эту гниду? В четвертый?
Панарин пересек площадь и остановился перед доской объявлений, где красовались три свежеотпечатанных приказа.
В первом заместителю по летным вопросам полковнику Панарину за гибель одного из пилотов объявлялся строгий выговор с занесением, и ровно на месяц запрещалось ношение Большого Креста Познания.
Во втором приказе сообщалось, что результаты рейда «Гамма», проведенного три недели назад при личном участии и под командованием полковника аэрологии Панарина, превзошли всякие ожидания и дали весьма ценные для нуклеарной биологии и краниологической гидрологии данные. В связи с чем полковник Панарин, капитаны С.Босый и К.Крымов, старшие лейтенанты Л.Шамбор, К.Бонер (посмертно) и Р.Славичек указом Президента Всей Науки награждены орденами Бертольда Шварца первой степени.
Третьим приказом всему летному, научно-техническому и инженерному составу Поселка в целях морального оздоровления предписывалось трижды в неделю посещать кинотеатр, четырежды в неделю — новооткрытый магазин «Молоко», а также прочитать брошюры профессора В.Б.Пастраго «О вреде пьянства» и «О вреде безалаберных половых отношений». Каковые брошюры каждый обязан получить у Балабашкина под расписку. Кроме того, сообщалось, что вечером в Поселок прибудет для прочтения лекции сам профессор В.Б.Пастраго. И в заключение строго запрещалось после употребления алкогольных напитков обижать поселковых животных, красть из лабораторий и террариумов подопытных животных, летать на самолетах за пивом на «материк» и пугать пистолетом предместкома Тютюнина. Нарушителям вышеизложенных запретов грозил широкий ассортимент кар — лишение месячной премии, временное лишение орденов, неделя с метелкой и назначение на полгода грузчиком в магазин «Молоко».
Повсюду толпились кучки аборигенов, обсуждавших за бутылкой третий приказ. Балабашкин уже выписывал по площади синусоиды и щедро раздавал брошюры профессора В.Б.Пастраго, которые возил за ним на тележке грузчик в драном и мятом смокинге. Прошел слух, что в новооткрытом магазине «Молоко» стоят за прилавком пятеро молоденьких продавщиц, только что прибывших с «материка», и все ринулись покупать простоквашу.
— Ну и как настроение?
Панарин обернулся — рядом возвышался Адамян Гамлет Багратионович, больше, чем когда-либо напоминавший сейчас унылого слона.
— Настроение — как всегда.
— Мальчик, и тем не менее у меня впечатление, будто ты в последнее время сдал…
— Это трудно объяснить, — сказал Панарин. — И началось это не вчера. Правда, вчера я говорил с Шалыганом…
— Понятно. И ты думаешь, что ты первый, кого он смутил рассуждениями о лодках и верблюдах? А ты способен бросить штурвал и пересесть на верблюда? Ну-ка, представь, ярко, объемно, в цвете!
Панарин отрицательно мотнул головой.
— То-то, — сказал Адамян, генерал-полковник аэрологии, славный альбатрос в прошлом. — Где-то сейчас сидят за партами те, кто, быть может, проплывет по Реке. Только к нам это не имеет никакого отношения. Узкая специализация — девиз наших гербов, бремя наших горбов… Мы навсегда прикованы к штурвалу, для нас всегда будут только самолеты.
Они помолчали. Динамики Главной Диспетчерской выплескивали рев пьяного дуэта:
Тихо лаяли собаки в затухающую даль.
Я явился к вам во фраке, элегантный, как рояль…
— Менестрели… — поморщился Тарантул. — Тим, все полеты на сегодня отменены. Пойдешь только ты. Звеном. По маршруту бонеровской «семерки». Нужно посмотреть, что там…
— Людей подбираю сам?
— А когда это я вмешивался в твои дела?
Адамян ткнул его кулаком в плечо, неуклюже повернулся и пошел к зданию дирекции, оплывший старый фанатик аэрологии, сумевший одиннадцать лет назад дотянуть до полосы то, что осталось от самолета да еще ухитрившийся эти лохмотья посадить. С тех пор — в воздух даже пассажиром нельзя…
К Панарину валила толпа пилотов. Они мимоходом распихивали по урнам бутылки со сметаной, галдели и чертили ладонями в воздухе нечто напоминающее то ли фигуры высшего пилотажа, то ли женские формы.
— Адмирал! — заорал Леня, истово салютуя Панарину молочной бутылкой. — Честь имею доложить: новоприбывшее женское пополнение путем визуально-дистанционного осмотра и психологического экспресс-анализа признано ласковым и сговорчивым. Несомненно слабы на передок-с!
— Вольно, — сказал Панарин. — Господа Альбатросы, диспозиция следующая: идем в Вундерланд по тропе «семерки». Веду я. Со мной Сенечка на своем драндулете и Леня со Стрижом на «Сапсане». Шагом марш!
Кто-то громко присвистнул, но ему тут же нахлобучили фуражку на нос.
М.Брэгг
Панарин с натугой открыл глаза. Комната была насквозь незнакомая, он валялся на диване, одетый, только без ботинок, рядом с диваном стояло кресло, а в кресле сидела облаченная в пушистый халатик Клементина и задумчиво разглядывала Панарина. За окном стояло утро.
— Это как я сюда? — тоскливо спросил он.
Клементина грустно покачала головой.
— Я тебя не обижал? — на всякий случай поинтересовался Панарин. — Нет, правда, как я сюда?
— Когда приехали, вы снова пошли в кабак, — прилежно доложила Клементина. — Поминки устроили…
Панарин прикрыл глаза. В памяти всплывало нечто непрезентабельное, обрывки какие-то — грустные лица, грустные песни, и кто-то рвал на груди рубаху, кто-то порывался чиркнуть ножом по собственной руке и написать кровью эпитафию на стене, и что-то вроде бы горело поблизости — то ли забор, то ли стог сена… «Хороши», — с привычным, приевшимся уже и потускневшим раскаянием подумал он.
— Вот — Потом ты рвался к самолетам, в ангар, и я тебя уволокла к себе, потому что до твоего коттеджа не дотащила бы. Ты долго доказывал, что только я могу тебя спасти, потом отключился.
— Понятно, — сказал Панарин. — Что ж, будни, они же веселые и грустные праздники…
Она была прекрасна, и Панарин почувствовал, что сию минуту сойдет с ума, если останется лежать, если ничего не сделает. Он поднялся, содрогаясь от головной боли, за руку выдернул Клементину из кресла и притянул к себе. Клементина слабо барахталась, шептала что-то и вдруг обмякла в его руках.
Двумя часами позже по главной улице Поселка, Проспекту Мучеников Науки, четко печатая шаг, к зданию дирекций шагал подтянутый, чисто выбритый и абсолютно трезвый зам.директора по летным вопросам полковник аэрологии Т.Панарин — в парадной форме с белейшей рубашкой, при наградном кортике. Блестели серебряные альбатросы на петлицах, и золотые альбатросы на погонах, и золотые астролябии — знаки различия, — и золотой Икар на левом рукаве, и золотой Колумб на правом. Посверкивали ордена Галилея всех трех степеней, Большой Крест Познания и Звезда Поиска.
Поселок был само благолепие. Разбитое давеча окно бара заслонили огромным плакатом «Добьемся стопроцентной возвращаемости самолетов!», а вывеска бара гласила: «Кафе-мороженое „Снежинка“ (это на другой стороне было изображено, так что оставалось лишь перевернуть). Выцветшие плакаты исчезли все до одного. Из динамиков лилась музыка Вивальди. Через площадь шествовал казенный кот Магомет с бантом на шее. Абсолютно трезвый завхоз Балабашкин руководил тащившими какой-то мудреный агрегат грузчиками. И Балабашкин, и грузчики были в смокингах, друг к другу они обращались на „вы“, употребляя слова „позвольте“, „заносите влево, сударь“, „вы мне сейчас наступите на ногу, милейший Иван Петрович“. Перед зданием дирекции стояли длинные черные лимузины с зеркальными стеклами, охраняемые, старшиной-безопасником. Количество лимузинов не сулило ничего хорошего.
Панарин прошел по длинному тихому коридору и остановился перед дубовой двустворчатой дверью. Возле нее маялся на банкетке очкарик в белом халате с нашивками лейтенанта барометрической химии, и сидели двое бледных научников — судя по серебряным Платонам в петлицах халатов, начальники секторов, новые какие-то. Дверь приоткрылась, в щелочку высунулся ученый секретарь Нахманович и позвал шепотом:
— Панарин!
Панарин вошел. За длинным столом сидели человек десять в строгих черных тройках. Сбоку примостился Тарантул, шеф, Господь Бог, самодержец и директор Поселка — старый армянин Гамлет Адамян, светило прикладной аэрологии, громадный, пузатый и всегда грустный. В его кличке не крылось ничего обидного прозвища здесь давали по своим законам, и, не придись Адамян ко двору, будь он нелюбим, его окрестили бы Грандом или Лордом.
— Полковник аэрологии Панарин, заместитель директора по летным вопросам, — доложил Нахманович и на цыпочках смылся в угол.
— Ага, — сказал краснолицый седой мужик с золотой звездочкой Героя Науки на лацкане, грохнул кулачищем по столу и заорал: — Вы это что тут творите? Молчать! Зажрались? Погоны надоели? Наука надоела? Вам бы показать, на чем мы трюхали над Вундерландом и возвращались — вы б в штаны наделали, щенки! А вы? Вам дают суперсовременную технику и аппаратуру, а вы ее гробите, салаги! И людей гробите! Молчать, ефрейтор! В дерьмовозы загоню! Распустились! Водку жрете? Шлюх развели? Молчать, говорю! Да как вы смеете, паршивцы, гробиться на такой технике? Нам бы ее в свое время — мы бы черта с рогами добыли! А вы? Молчать! Лиха не хлебали!
— Так точно! — рявкнул Панарин.
— Унять своих паразитов! Привести в Божеский вид!
— Так точно! — рявкнул Панарин, поедая его глазами. — Будет унято и изжито!
— Тихон, ты не помнишь, кого и за что в тридцать пятом на год турнули из Поселка? — спросил другой седовласый, сухопарый и вальяжный, с золотой звездочкой же. Громадный краснолицый Тихон фыркнул и отвернулся.
— Молодой человек, — сказал сухопарый Панарину. — У каждого из нас найдется в прошлом немало э-э… эскапад разного рода. Скрывать это бесполезно, потому что вы все равно докопаетесь — знаю я, что такое фольклор Поселка… Не о том разговор. Бог с ней, с водкой, Бог с ними, со шлюхами — не мы это выдумывали, не нами заведено, не нам и запрещать… Вы только постарайтесь работать без смертей. Это не так легко, но вы постарайтесь.
— Так точно! — рявкнул Панарин. — Есть постараться!
— И больше думайте о моральном облике, — встрял третий, седой, но без звездочки. — До нас доходят слухи, анонимки и докладные… Чего вам не хватает? Кафе-мороженое вам построили, аттракционы купили за валюту в Токио, кино показывают, произведениями Президента Всей Науки полна библиотека. Природа вокруг такая… А вы?
— Так точно! — рявкнул Панарин. — Будет изжито!
— Мы все понимаем, полковник, — повернулся к Панарину тот, сухопарый. — И помним все — что до сих пор не нашли тех троих в гондоле «Италии» и самолет Леваневского, что Марс пока не досягаем. Какой-то процент потерь неизбежен — Рихман, Роберт Скотт, Богданов… Но все равно постарайтесь работать без смертей.
— Так точно! — рявкнул Панарин. — Есть постараться без смертей!
— Можете идти.
— Служу Науке! — рявкнул Панарин, повернулся через левое плечо и промаршировал к выходу.
Потом вызывали барометрического лейтенанта, потом обоих сразу научников, потом всех вытурили, и комиссия стала заседать. Научник сбегал за сверхчутким микрофоном, и все четверо сгрудились у двери, но доносились лишь отдельные реплики.
— …Так вы за то, чтобы заранее выводить процент потерь? Что за похабная мысль, милостивый государь! Дерьмовая концепция!
— …за идеализм давно уже не сажают, к вашему сведению. И идеализма самого нету. Может, сохранился кое-где на Западе, там разлагаются…
— Тихон, ну, а кто у меня в тридцать шестом увел ту практикантку чуть не с подушки? И в рейд не вышел?
— Так время другое было. Суровое время. Сложное.
— Ишь ты, оглоед…
— …и не трогайте моих пилотов!
— …риск…
— …цели…
— …средства…
— Истребители! Сам Президент…
— Ага, и авианосцы…
— Коллеги, мы поучаем молодых, потому что завидуем — сами-то уже истаскались, и печень болит, и агрегат полшестого показывает. Тебе б сбросить лет тридцать, ты бы сам прижимал этих кисочек в мини, генерал, ваше степенство. Нет, Тиша?
— …познание всегда требовало жертв, и брало их, между прочим, независимо от наших благих желаний и наших возможностей…
— …но как сворачивали у ангаров, та рыженькая — ох и ах, где мои сорок лет…
— …хоть не возите им вермут, на базе — море болгарского сухача…
— …слишком легко объявить Шалыгана вышедшим в тираж шизофреником. А помнишь, в тридцать девятом, рейд «Омега»? Ты же исключительно благодаря ему звезду таска ешь, диабетик красномордый…
— …где я вам найду сюда путных баб? Все равно со временем научатся…
— …и не стоит с таким оптимизмом, прямо-таки щенячьим восторгом, простите, твердить о работах Мейсена и Кардовского. Последний рейд доказал лишь несколько частностей. Теорема в целом остается…
— …не трогайте моих пилотов, святые не идут в кочегары!
— …насчет восемнадцатой трассы — нужно срочно что-то делать…
— …и если ты еще одну анонимку шкрябнешь — выкину из Поселка и из науки!
— …к вопросу о диссертации Попова — она написана человеком, понятия не имеющим о базисной топологии.
Панарин любил и уважал их. Они были легенда, история науки во плоти и крови, свершениях и грешках. Все они понимали, все неписаные законы они знали получше писаных. А потому не было нужды в лишней болтовне. Вундерланд существует, и точка…
Панарин без особой охоты пообедал в кафетерии на втором этаже, стараясь не вспоминать о Клементине. Он наблюдал в окно, как рассаживаются по лимузинам старики из легенды, мамонты славных и жестоких лет. Вереница длинных черных машин проплыла по Площади имени Покорения Антимира, исчезла за углом. Панарин посидел еще немного и спустился вниз. Жизнь Поселка понемногу входила в нормальный ритм. Динамики ревели:
Стоял весенний месяц март, летели с юга птицы.
А в это время Бонапарт переходил границу!
Завхоз Балабашкин, облапив фонарный столб, декламировал ему Хафиза. Двое его молодцов сноровисто переворачивали вывеску более привычной стороной, где было написано «Бар у Трех Углов». Третий вытирал о смокинг замасленные ладони и орал, попинывая тот самый сложный агрегат:
— Ванька! Так куды эту гниду? В четвертый?
Панарин пересек площадь и остановился перед доской объявлений, где красовались три свежеотпечатанных приказа.
В первом заместителю по летным вопросам полковнику Панарину за гибель одного из пилотов объявлялся строгий выговор с занесением, и ровно на месяц запрещалось ношение Большого Креста Познания.
Во втором приказе сообщалось, что результаты рейда «Гамма», проведенного три недели назад при личном участии и под командованием полковника аэрологии Панарина, превзошли всякие ожидания и дали весьма ценные для нуклеарной биологии и краниологической гидрологии данные. В связи с чем полковник Панарин, капитаны С.Босый и К.Крымов, старшие лейтенанты Л.Шамбор, К.Бонер (посмертно) и Р.Славичек указом Президента Всей Науки награждены орденами Бертольда Шварца первой степени.
Третьим приказом всему летному, научно-техническому и инженерному составу Поселка в целях морального оздоровления предписывалось трижды в неделю посещать кинотеатр, четырежды в неделю — новооткрытый магазин «Молоко», а также прочитать брошюры профессора В.Б.Пастраго «О вреде пьянства» и «О вреде безалаберных половых отношений». Каковые брошюры каждый обязан получить у Балабашкина под расписку. Кроме того, сообщалось, что вечером в Поселок прибудет для прочтения лекции сам профессор В.Б.Пастраго. И в заключение строго запрещалось после употребления алкогольных напитков обижать поселковых животных, красть из лабораторий и террариумов подопытных животных, летать на самолетах за пивом на «материк» и пугать пистолетом предместкома Тютюнина. Нарушителям вышеизложенных запретов грозил широкий ассортимент кар — лишение месячной премии, временное лишение орденов, неделя с метелкой и назначение на полгода грузчиком в магазин «Молоко».
Повсюду толпились кучки аборигенов, обсуждавших за бутылкой третий приказ. Балабашкин уже выписывал по площади синусоиды и щедро раздавал брошюры профессора В.Б.Пастраго, которые возил за ним на тележке грузчик в драном и мятом смокинге. Прошел слух, что в новооткрытом магазине «Молоко» стоят за прилавком пятеро молоденьких продавщиц, только что прибывших с «материка», и все ринулись покупать простоквашу.
— Ну и как настроение?
Панарин обернулся — рядом возвышался Адамян Гамлет Багратионович, больше, чем когда-либо напоминавший сейчас унылого слона.
— Настроение — как всегда.
— Мальчик, и тем не менее у меня впечатление, будто ты в последнее время сдал…
— Это трудно объяснить, — сказал Панарин. — И началось это не вчера. Правда, вчера я говорил с Шалыганом…
— Понятно. И ты думаешь, что ты первый, кого он смутил рассуждениями о лодках и верблюдах? А ты способен бросить штурвал и пересесть на верблюда? Ну-ка, представь, ярко, объемно, в цвете!
Панарин отрицательно мотнул головой.
— То-то, — сказал Адамян, генерал-полковник аэрологии, славный альбатрос в прошлом. — Где-то сейчас сидят за партами те, кто, быть может, проплывет по Реке. Только к нам это не имеет никакого отношения. Узкая специализация — девиз наших гербов, бремя наших горбов… Мы навсегда прикованы к штурвалу, для нас всегда будут только самолеты.
Они помолчали. Динамики Главной Диспетчерской выплескивали рев пьяного дуэта:
Тихо лаяли собаки в затухающую даль.
Я явился к вам во фраке, элегантный, как рояль…
— Менестрели… — поморщился Тарантул. — Тим, все полеты на сегодня отменены. Пойдешь только ты. Звеном. По маршруту бонеровской «семерки». Нужно посмотреть, что там…
— Людей подбираю сам?
— А когда это я вмешивался в твои дела?
Адамян ткнул его кулаком в плечо, неуклюже повернулся и пошел к зданию дирекции, оплывший старый фанатик аэрологии, сумевший одиннадцать лет назад дотянуть до полосы то, что осталось от самолета да еще ухитрившийся эти лохмотья посадить. С тех пор — в воздух даже пассажиром нельзя…
К Панарину валила толпа пилотов. Они мимоходом распихивали по урнам бутылки со сметаной, галдели и чертили ладонями в воздухе нечто напоминающее то ли фигуры высшего пилотажа, то ли женские формы.
— Адмирал! — заорал Леня, истово салютуя Панарину молочной бутылкой. — Честь имею доложить: новоприбывшее женское пополнение путем визуально-дистанционного осмотра и психологического экспресс-анализа признано ласковым и сговорчивым. Несомненно слабы на передок-с!
— Вольно, — сказал Панарин. — Господа Альбатросы, диспозиция следующая: идем в Вундерланд по тропе «семерки». Веду я. Со мной Сенечка на своем драндулете и Леня со Стрижом на «Сапсане». Шагом марш!
Кто-то громко присвистнул, но ему тут же нахлобучили фуражку на нос.
4
— Может быть, когда-нибудь пойму, что заставляет вас идти на риск сломать свои элегантные шеи.
— Когда поймете, скажете нам. Для нас самих это тайна.
Д.Френсис
Видимость оказалась идеальная, какую и сулили метеосводки. Панарин тысячу раз проникал сюда, но всегда это было как первая сигарета, первая женщина, первый синяк под глазом, первый орден. Потому что Вундерланд — это Вундерланд, аминь, господа альбатросы…
А меж тем внизу не наблюдалось ровным счетом ничего чудесного. Внизу была Река, широкая и спокойная, были желтые песчаные отмели, кое-где пересеченные полосами гальки. И пышный березовый лесок. И буро-зеленые, не знавшие плуга поля.
— Между прочим, — сказал Сенечка Босый. — Я тут пролетал позавчера, и не было здесь никакой рощи. Солончак красовался самого паскудного облика.
— Ты когда перестанешь удивляться?
— Да сам знаю, и все равно…
— Разговорчики, — сказал Панарин.
— «Омутки» пошли, альмиранте.
— Ага. Фиксирую.
— Вниз, на третий коридор.
— Есть третий коридор.
Стайка небольших овальных водоворотиков плыла против течения навстречу самолетам. Их видели тысячу раз и давно знали, что никаких живых существ там нет. Просто водоворотики, плывущие против течения…
— «Сапсан», съемка.
— Есть.
— Болометр в дело.
— Есть. Расхождений с прежними данными не вижу.
— А вот кавитация какая-то странная. Я таких пузыриков никогда прежде не видел.
— Я тоже. Новенькое что-то. Альмиранте, ваши указания?
— Когда поймете, скажете нам. Для нас самих это тайна.
Д.Френсис
Видимость оказалась идеальная, какую и сулили метеосводки. Панарин тысячу раз проникал сюда, но всегда это было как первая сигарета, первая женщина, первый синяк под глазом, первый орден. Потому что Вундерланд — это Вундерланд, аминь, господа альбатросы…
А меж тем внизу не наблюдалось ровным счетом ничего чудесного. Внизу была Река, широкая и спокойная, были желтые песчаные отмели, кое-где пересеченные полосами гальки. И пышный березовый лесок. И буро-зеленые, не знавшие плуга поля.
— Между прочим, — сказал Сенечка Босый. — Я тут пролетал позавчера, и не было здесь никакой рощи. Солончак красовался самого паскудного облика.
— Ты когда перестанешь удивляться?
— Да сам знаю, и все равно…
— Разговорчики, — сказал Панарин.
— «Омутки» пошли, альмиранте.
— Ага. Фиксирую.
— Вниз, на третий коридор.
— Есть третий коридор.
Стайка небольших овальных водоворотиков плыла против течения навстречу самолетам. Их видели тысячу раз и давно знали, что никаких живых существ там нет. Просто водоворотики, плывущие против течения…
— «Сапсан», съемка.
— Есть.
— Болометр в дело.
— Есть. Расхождений с прежними данными не вижу.
— А вот кавитация какая-то странная. Я таких пузыриков никогда прежде не видел.
— Я тоже. Новенькое что-то. Альмиранте, ваши указания?