Бушков Александр Александрович. Дикое золото

 
   «А ведь он у нас романтик, – с некоторым удивлением подумал Бестужев. – Положительно романтик, что-то такое всегда в нем присутствует, хотя пятилетняя служба должна была приучить к нехитрой мысли о том, что романтики, если рассудить, нет негде, зато везде есть рутина... Впрочем, быть может, романтика попросту и есть – осознание того, что ничего другого, кроме твоей постылой службы, тебе на этом свете не нужно? У нас есть свои философы, у нас есть свои романтики вроде Семы Акимова, который три года назад лежал связанный в сыром лесу Эстляндской губернии, пока на его глазах осатаневшая чухна белоглазая жарила на костре казачьего урядника и полицейского пристава, ждал своей очереди, потому что ничего ему больше не оставалось, и кто же знал, что, к его планиде, вахмистр драгунского эскадрона чутьем ухватит неладное при виде далекого огонька посреди леса, поведет туда на галопе кавалеристов и они покрошат взбунтовавшихся чухонцев за минуту до того, как настанет Семин черед связанным валиться в уголья...»
   Он стоял у добротного забора из некрашеных досок и смотрел вдаль. Теперь только Бестужеву стало в полной степени ясно, что Ларионов был прав: здесь любые облавы бесполезны. В самом деле, нужна парочка полков полного состава, не меньше. Неширокая дорога – поистине, место, свободное от деревьев, и только – уходила в чащобу, в зеленое море, плавно выгибалась вниз по склону, а вокруг, насколько хватало взгляда, до горизонта были лишь поросшие лесом сопки: те, что поблизости, – ярко-зеленые, различимые во всей рельефности деталей, далекие – скорее уж туманные силуэты, вырезанные из синеватой бумаги. Необозримость и дикость таежного пространства его, городского человека, прямо-таки поражала, слава богу, не подавляла, спасибо и на том. Приходилось делать над собой усилие, чтобы осознавать: по этим чащобам можно прошагать сотни верст, да так и не встретить живой души...
   – Во-он, видите, ваше благородие? – спросил неслышно подошедший Савелий, хозяин явки на краю Аннинска.
   – Что?
   – А во-он, на хребте! Очень похоже, повозка с верховыми. Скоро будут здесь.
   Бестужев присмотрелся. И в самом деле, на вершине далекой сопки, прорезанной дорогой так, что это напоминало винтовочный целик, двигались мелкие точечки, освещенные восходящим солнцем. – Думаешь, они?
   – А некому больше с той стороны. Непременно приисковые...
   Он утвердительно кивнул и отошел, хозяйственно покачивая топором, прикидывая что-то смастерить из тонкого кедрового стволика, который держал в левой руке. Отставной унтер-офицер армейской кавалерии, как помнил Бестужев, во время революции в Чите раненный в ногу так, что со службы списали подчистую. Тут, после госпиталя, его и приметил Ларионов. Одинокий хромой унтер как нельзя лучше вписывался в образ нелюдимого бобыля, купившего избушечку на окраине Аннинска, в отдалении от города. Он, собственно, и в жизни был нелюдимым бобылем, а если присовокупить к этому вполне понятную лютую ненависть к изувечившим его революционерам, хозяин явки получился идеальный. Гитара лениво позвякивала:

 
Ах, краса, я пред тобою чистый,
Знала б, как мой путь опасен и тернист.
Злой кинжал на меня точат анархисты,
Целит бомбою в меня социалист.
Я тебя, краса, покину утром рано,
Когда только занимается заря.
Моя доля и судьба,
Петербургская охрана
Мне приказ дала беречь государя...
 

   Бестужев бросил окурок, притоптал его сапогом и вернулся в избу. Пантелей ворчал:
   – Вечно ты, Сенечка, поступаешь против здравого смысла, даже в стихах. Ну кто это тебя, ветрогона, посылает государя беречь? На то, чтобы беречь государя, есть дворцовая охрана, куда таких вертопрахов не берут...
   – Темный вы человек, господин Жарков, Пантелей Провыч, – отмахнулся Семен. – Не понять вам, что такое поэтические вольности.
   – А по мне – так пропади они все пропадом, эти вольности, в том числе и поэтические тоже. С вольностей все и начинается. Сначала вольности, потом бомбисты... И вообще, попробовал бы в мои младые годы, при государе Александре III, справный филер стишки распевать под гитару о своей службе... Розог бы отведал, точно тебе говорю...
   – Меняются ж времена, Пантелей.
   – И плохо. Вольности как раз от перемен заводятся... – Пантелей явно намеревался ублажить себя ворчаньем по полной программе. – Вот, опять за свое... В мои времена этих гробин не было, смит-вессонами обходились...
   Сенечка, как раз отложивший гитару и извлекший маузер в деревянной кобуре, чтобы лишний раз протереть без всякой надобности, отмахнулся:
   – Пока ты свой вессон переломишь... – его физиономия озарилась коварной догадкой. – Пантелей!
   – А?
   – В твои молодые годы и браунингов не было. А браунинг-то таскаешь?
   – Ну, сподручнее, чем вессон...
   – И тем не менее – новшество. А? Что до маузеров, я, серьезно тебе говорю, видел в Эстляндии, насколько они удобны для уличного боя на короткой дистанции. С тех пор и обзавелся.
   Пантелей, не терпевший, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим, обиженно помолчал, потом вдруг просиял:
   – Зато патроны для браунинга раздобудешь в любом жандармском пункте, а к твоему «мозеру» черта с два достанешь. Разве что свой запас на горбу переть... И вообще, хороший филер не должен по лесам с пистолетом бегать, для того есть охранная команда...
   – Это не в мой огород камешек? – поинтересовался Бестужев весело. – Ведь это я тебя, Пантелей, сюда загнал...
   – Да что вы, Алексей Воинович! Вовсе даже не вы, а высокое начальство... Непривычно просто...
   – Потерпи уж, – развел руками Бестужев. – Откуда в этом губернском захолустье охранная команда? Ее по штатному расписанию не полагается... Да, кстати, Пантелей! Какой я тебе Алексей Воинович? Я опять на краткое время Леонид Карлович Лямпе, благо в паспортах у нас род занятий не обозначается...
   – Простите, Леонид Карлович, господин инженер, – серьезно сказал Пантелей. – Только скажите этому вот, чтоб не фыркал. С каждым промашка может случиться.
   – Не фыркай, Семен, – поддержал Бестужев. – Не фыркай. И маузер спрячь подальше – я уже слышу повозку, и, хотя приедут люди доверенные, маузер при рабочем геодезического отряда им может показаться странностью, о которой они обязательно проболтаются по простоте душевной среди своих...
   В самом деле, стук колес уже совсем приблизился, затих у ворот. Бестужев побыстрее надел инженерную фуражку с зеленым верхом и кокардой в виде якоря, перекрещенного с топором, – чтобы привыкнуть к ней и носить непринужденно.
   Слышно было, как у ворот шумно фыркают кони. В избу вошел высокий горбоносый человек, одетый по-русски, снял картуз, бегло перекрестился на иконы – причем оказалось, что он лыс, как пророк Елисей. Холодные глаза вмиг обшарили присутствующих, задержались на Бестужеве. Незнакомец раскланялся с самым что ни на есть подобострастным видом:
   – Я так понимаю, вы и будете ваше благородие? Тш-ш, мы люди посвященные, больше этого словечка не произнесем... Величать вашу милость как прикажете?
   – Леонид Карлович, – сухо сказал Бестужев. – Вас, позвольте узнать...
   – Лука Гнездаков-с, недостойный... – горбоносый уцапал руку Бестужева и тряхнул ее с забавной смесью подобострастия и наглости. – Посланы господином Иванихиным в целях встречи и провожанья...
   – Ах, вот вы какой. Лука Лукич, – протянул Бестужев с нешуточным любопытством, присмотрелся к поддевке Гнездакова. – Пожалуй, и впрямь правду о вас говорят, что в каждом кармане у вас по пистолету...
   – Скажете тоже, Леонид Карлович! Карманов-с у меня шесть, а пистолетов всего три, да и то, ежели уточнить, только два мои нагана могут быть отнесены к серьезным пистолетам, а третий – так себе-с, забава, дамский, на ладошке помещается... Спокойствия ради, для симметрии цифр – Бог, как известно, троицу любит... Прикажете вещички грузить?
   – Да, распорядитесь.
   Гнездаков высунулся в окно и рявкнул совсем другим тоном – повелительным, хамским:
   – Вещи в повозку, орясины! – повернулся к Бестужеву, вновь елейно протянул:
   – Без пистолетов в нашем положении никак невозможно-с, народец поганейший, варнаки... Дай им волю, кишки б вытянули...
   Здесь он, в общем, был по-своему прав – Бестужев знал от Ларионова, что Гнездакова раз шесть пытались ухайдакать приисковые. Личность, мягко говоря, гнусненькая – по достоверным агентурным сведениям, добросовестно исполняя роль цепного пса, перепорол без всякого на то законного основания массу народа, морды бил направо и налево, а по собственной инициативе еще и принуждал молодых красивых баб к сожительству, не гнушаясь прямым насилием. Бестужев с превеликой охотой назначил бы этого типа на роль главного подозреваемого и поручил поработать с ним кому-нибудь вроде Зыгало, но, увы, гнусность человеческая еще не причина для того, чтобы отдавать такого субъекта под политическое следствие... Все равно Иванихин за него держится обеими руками, прикрывая от всех чисто уголовных дел...
   ...Енгалычев чуточку неуклюже собрал свои бумаги со стола, раскланялся и вышел. Иванихин спросил с легкой насмешкой:
   – Леонид Карлович, говорят, и он у вас на подозрении?
   – У меня? Да вздор, с чего вы взяли?
   – Возможно, я неточно выразился. Не у вас, а у ваших...
   – Не знаю, право...
   – Да знаете, конечно, – усмехнулся Иванихин. – Знаете, Леонид Карлович, господин Лямпе... Хм, вы меня тогда провели здорово. Немецкая личность была безупречна, классический недалекий тевтон.
   – Возможно, вас это и разочарует, – едко ответил Бестужев, – но все было затеяно отнюдь не ради вас...
   – А вы – изрядная язва, Леонид Карлович... – сказал Иванихин беззлобно. Хохотнул:
   – Но это мне нравится. Люблю независимых людей, не лишенных собственного достоинства.
   – Что же тогда держите при себе всякую сволочь?
   – Вы про Гнездакова? Милейший Леонид Карлович, одно дело – наши личные пристрастия, и совсем другое – хозяйские интересы. Не выпустите ж вы амбары охранять чистенького, завитого белого пуделя, обученного подавать лапку и стоять на голове? То-то. Когда рядом шастают волки, волкодав бывает нелишним, а если он при этом прохожих за ноги цапает да на персидских коврах, простите, испражняется... Что поделать, издержки производства. В конце-то концов, ивы не с апостолами работаете, а? Енгалычева вы, конечно, подозреваете, и Мельникова тоже, ход ваших мыслей в данном случае загадки не представляет...
   – А вы? – напрямик спросил Бестужев. – Вы-то кого подозреваете? Только не говорите, что столь умный и энергичный человек, как вы, после всех событий никого ни разу не заподозрил... Поделитесь мыслями. Не считаете же вы, что я немедленно поволоку в кутузку тех, чьи фамилии от вас услышу...
   – Я и не считаю, – махнул рукой Иванихин. – Не в том дело. Просто, как бы вам объяснить, вернее, сформулировать... Я не берусь кого бы то ни было подозревать. Не мое это дело. Не учен. Что вы, я никоим образом, не испытываю к вашей службе модного ныне презрения, так что вы напрасно кривитесь... Просто каждый должен заниматься своим делом. Коли уж вас специально обучили и поставили на эту обязанность, вы и должны.., подозревать. Квалифицированно.
   – Но есть же у вас личные соображения?
   – Нет, – решительно сказал Иванихин. – Опять-таки по причине моей полной неопытности в ваших сыскных тонкостях. Тут легко напороть горячку. Разумно будет заключить, что под подозрение попадают в первую очередь Енгалычев с Мельниковым, как люди, прекрасно осведомленные о времени выхода караванов.., но кроме логики есть еще естественное человеческое разумение, инстинкт, если хотите. Основанный не на пустом месте, а на знании людей, с которыми давно знаком. Енгалычев – не тот человек, что способен связаться с чем-то противозаконным, особенно с таким. Он, конечно, любит витийствовать, крыть наши порядки – ну да кто их нынче не кроет? Для пособника налетчиков он боязлив, бывают такие люди, знаете ли. Никогда не пойдут на преступление по причине слишком глубоко засевшего врожденного страха. А Мельников – барин. Из породы холеных барчат, каких от преступлений отвращает опять-таки не благородство души, а спесь. Невместно преуспевающему, довольному жизнью и судьбой барину водиться с уголовным элементом. Неужели вам не знакомы подобные психологические типы?
   – Знакомы, как же, – медленно сказал Бестужев. – Я прекрасно понимаю, о чем вы, нарисованные вами образы не столь уж редки... Но ведь, помимо двух этих господ, есть еще так называемый второй круг – люди, которые непосредственно не соприкасаются с вашими секретами, но способные вычислить точные даты?
   – Три раза подряд? – хмыкнул Иванихин. – Позвольте усомниться. Раз – куда ни шло. Два – можем допустить. Но чтобы трижды? Извините, это уже попахивает разветвленной и всепроникающей тайной организацией, какие любят описывать французы в детективных романах, а уж в то, что на моих приисках действует этакая Черная рука или Красная маска, я не поверю ни за что и никогда. По весьма простой, рационалистической причине: рано или поздно на ниточки, что к этой воображаемой организации непременно долины были тянуться, вышли бы либо вы, либо полиция, либо мой, простите, личный сыск. Нет, нереально...
   – Ну что же тогда? – спросил Бестужев. – Люди информированные вне подозрений, в тех, кто способен вычислить даты, вы не верите, никакой организации нет.., а караваны трижды грабили?
   – Вы на что намекаете?
   – Да ни на что, господи, – сказал Бестужев. – Хочу лишь честно признаться, что стою перед глухой стеной...
   – Что же вы никак не поймете, что и я пред ней стою?! – в сердцах воскликнул Иванихин. – Делайте что-нибудь, дорогой мой! Вы – сыщик, обязаны знать, что в таких ситуациях делают.., берите кого хотите, на дыбу вздергивайте, благословляю!
   – Вы серьезно насчет дыбы?
   – А? Нет, конечно, фигурально выражаясь... – И он вдруг с азартным интересом уставился на Бестужева. – А что, помогло бы?
   – Вряд ли, – сказал Бестужев. – Дыба нам никак не поможет отыскать виновника, а если он отыщется, его и без дыбы можно разговорить. Скажите, вы не встречались в Шантарске со Струмилиным?
   – Встречался, как же. Наносил мне визит, мне он показался дельным человеком, но, вот беда, в добыче золота и прочих наших тонкостях ничегошеньки не понимал. Пришлось читать ему длинную лекцию, Мельников даже по его просьбе составлял нечто вроде памятной записки по азам золотодобычи, или, откровенно говоря, скорее уж что-то вроде букваря.., но потом с ним произошла известная неприятность...
   – Послушайте! – Бестужев ощутил нечто вроде озарения. Торопливо выхватил из внутреннего кармана инженерного сюртука бумажник, вынул свернутый лист. – Это, случайно, не та записка?
   – Покажите-ка... – Иванихин бросил беглый взгляд. – Ну да, она самая. Один листок, первый. Мельников составил ему записку листах на десяти, и это лишь первый...
   Вот теперь Бестужев запутался совершенно. Какой смысл было прятать этот безобидный листок в бачке клозетной чашки? Теперь совершенно ясно, что записка не содержала никакого шифра.., где, кстати, остальные листы? Нужно будет узнать по возвращении в Шантарск...
   – И главное, я вот-вот должен отправлять очередной караван, – сказал Иванихин. – Поднакопилось крупки... Что прикажете делать? Разве что эскортировать его всеми наличными силами – собрать всех казаков и стражников, молодцов Гнездакова присовокупить... А если опять нарвутся на очередной поганый сюрприз? Наши неизвестные на них мастера...
   В дверь без стука, по-свойски вошел сухопарый человек с длинным лицом, бритый, как актер или официант. Вынув изо рта незажженную прямую трубку, проговорил, нетерпеливо косясь на Бестужева:
   – Господин Иванихин, чертежи машин в готовности...
   – Подождите пару минут, – повелительно махнул ладонью Иванихин. – Вот вам еще один подозреваемый, – усмехнулся он, когда неизвестный вышел, пожимая плечами. – Мой инженер, американский мистер Крукс. Мотивы? Он, изволите видеть, американец, а в Североамериканских Соединенных Штатах здорово навострились грабить золотые прииски.
   – Ну, вы же сами этому не верите, – хмыкнул Бестужев. – У них там совершенно иные методы и ухватки, не имеющие ничего общего с теми, что были использованы против вас... Я специально справлялся.
   Под окном резво протопотали кони, остановились у крыльца.
   – Явилась, амазонка, – непонятно сказал Иванихин. – Так о чем бишь мы?
   – У меня есть план действий, – твердо сказал Бестужев. – Есть ловушки, которые могут сработать. Когда вы будете совершенно свободны отдел, мы поговорим обстоятельно...
   – Бога ради, – нетерпеливо сказал Иванихин. – А сейчас у меня пойдут совещания чередой – нужно ставить новые котлы, на одном из приисков обрушение, на другом – бунтишко, забот полон рот...
   Дверь распахнулась настежь – так, вроде бы, и не полагалось врываться к золотому королю...
   Бестужев повернул голову – и охнул про себя от удивления. В кабинет довольно бесцеремонно ворвалась та самая кареглазая и золотоволосая незнакомка, что чуть не стоптала его в Шантарске бешеным рысаком. Она самая, никаких сомнений, разве что волосы были забраны в простой крестьянский калачик из кос, с длинными выбившимися прядками, а вместо модного платья на ней был здешний длинный кожаный кафтан, называвшийся, кажется, шабур. Помахивая нагайкой, она подошла к столу, дернула подбородком:
   – Дел, разумеется, невпроворот?
   Бестужев только сейчас сообразил, что сидит, и торопливо встал, едва не щелкнув каблуками по старой офицерской привычке, но вовремя опомнился. Чуть смущенно отвел глаза – только сейчас заметил, что на ней не юбка, а просторные мужские шаровары, заправленные в сапоги. В подобных эмансипированных нарядах в Петербурге иные смелые дамы уже отправлялись на велосипедные прогулки, Бестужев видел их не раз. Но все равно, мужские штаны, пусть даже просторные, скрывавшие очертания ног, на женщине были столь непривычной новинкой, что Бестужев не мог избавиться от неловкости.
   – Мы с вами, кажется, уже встречались? Рубинов на шее у нее на сей раз не было, но взгляд остался столь же капризным и дерзким.
   – Это где же? – поинтересовался Иванихин.
   – В Шантарске, – беззаботно пояснила девушка. – Этот господин весьма неосторожно переходил улицу, когда я ехала... И вновь уставилась с той же лукавой подначкой:
   «Будешь ябедничать?» Он, разумеется, промолчал.
   – Врешь, Танька, – убежденно сказал Иванихин. – Ведь врешь. Наверняка опять носилась сломя голову... Она, амазонка доморощенная, однажды изволила сшибить тарантасом отца дьякона, хорошо хоть, ничего он себе не сломал, но все равно казус обошелся мне в полусотенную... Это, Леонид Карлович, единственная дочь и наследница. Существо, выращенное мною, вдовцом, без надлежащего ухода и воспитания и оттого своенравное, дикое и совершенно неуправляемое... – впрочем, говорил он это, откровенно любуясь. – Хорошо хоть, очаровательное и неглупое. Но предельно эмансипированное – заметили портки? Староверы наши вслед крестятся и плюются.
   – Вообще-то, в столицах дамы уже частенько носят шаровары при занятиях спортом, к коим можно отнести и верховую езду... – сказал Бестужев растерянно.
   – Ага, – удовлетворенно сказал Иванихин. – Еще один сражен и очарован. Берегитесь, господин.., инженер, красавица эта обожает бездушно разбивать сердца, так что не поддавайтесь ее мнимой беззащитности... Татьяна, естественно, Константиновна – Леонид Карлович. Теперь вы друг другу представлены по всем правилам, способным удовлетворить любого блюстителя светских церемоний, и можете оставить меня в покое. Дел, простите, невпроворот. Татьяна, можешь показать господину инженеру нашу град-столицу, если у него нет других планов... – Он цепко глянул на Бестужева. – Да нет, не похоже, чтобы он был занят... А о наших делах мы обязательно поговорим ближе к вечеру. Время ведь терпит?
   Бестужев кивнул.
   – Вот и прекрасно, – сказал Иванихин, с явным намеком косясь на дверь. – Ступайте, молодые люди, ступайте...

Глава пятая.
Луч света в темном царстве

   Как и полагается воспитанному человеку, Бестужев вежливо приоткрыл перед ней дверь, и она вышла первой. Едва они оказались в широком коридоре, девушка повернулась к нему:
   – Вы и есть этот тайный агент?
   – Как вам сказать... – протянул Бестужев, в глубине души ругательски ругая Иванихина, не умевшего держать язык за зубами.
   – Бросьте, – безмятежно улыбнулась Татьяна. – Не считаете же вы, что я понесусь сплетничать по поселку? Ну да, государь-батюшка не сумел удержать эту новость при себе.., а вы могли бы от меня что-то скрыть?
   Это было даже не кокетство – нечто естественное, как тайга или дождь. И потому Бестужев чувствовал себя откровенно беспомощно: он умел кокетничать о красотками, умел непринужденно общаться с чужими, посторонними людьми под очередной своей личиной, но здесь было нечто иное, к чему он оказался никак не готов. Амазонка...
   – Пожалуй.
   – Пожалуй – да или пожалуй – нет?
   – Пожалуй – да, простите, Татьяна Константиновна...
   – Н-да? – она послала взгляд, от которого у Бестужева опять тоскливо защемило в сердце. – Твердокаменный вы человек... Вас и в самом деле величают Леонидом Карловичем?
   – Нет, – не выдержал он. – По-настоящему я – Алексей Воинович, но убедительно вас прошу...
   – Можете быть спокойны, – важно сказала Татьяна. – Как сказал бы суровый Исмаил-оглы – магыла, да! Пойдемте? Во исполнение отцовских наказов покажу вам наши владения, насколько удастся... Или вы не хотите?
   – Хочу, – сказал он, пытаясь быть немногословнее.
   – Признаться, от офицера из Петербурга я ожидала что-то более галантное и сложносочиненное... Что же вы так?
   – Я плохо представляю, как мне с вами держаться, – честно признался Бестужев. – Вы не похожи на.., обычных барышень.
   – Еще бы! – ослепительно улыбнулась она. – Я – сибирская амазонка, прелестная и дикая. Вы согласны с этим определением?
   – С первым – безусловно. Со вторым.., простите, я пока что не вижу в вас особой дикости. Непосредственность, да...
   – Ах, во-от как... – Татьяна разглядывала его с непонятным выражением. – Всего лишь – непосредственность? Вы меня обидели, сударь. Обычно столичные кавалеры от меня шарахаются.., разве это не признак моей дикости?
   – Татьяна Константиновна... – сказал он потерянно. – Я – не светский человек, коего ваша непосредственность может испугать. Я – обычный офицер, без особых претензий на светскость... Бывший офицер, – поправился он, – я имею в виду, армейский... Теперь – жандарм.
   – А вы бывший пехотинец или кавалерист?
   – Кавалерист.
   – Интересно. Сейчас проверим, не врете ли... Она спустилась с дощатого крыльца, стуча каблуками. Возле крыльца восседал на коне прямой, как тополь, черкес Исмаил-оглы, одетый совершенно так же, как тогда на вокзале, держал в поводу второго коня, рыжего.
   Татьяна взлетела в седло, едва коснувшись стремени, властно распорядилась:
   – Слезай. Отдай коня господину инженеру. Ну?
   – А он сумэит на лошить? – с сомнением спросил черкес, оглядев Бестужева без всякого уважения. – Ти, барышня Татьян, мине всэгда поручен... Башка отвечаю, сама знаишь.
   – Я кому сказала?
   Черкес нехотя слез – скорее, сполз, каждый миг ожидая, что юная хозяйка передумает. Она решительно задрала подбородок:
   – Свободен!
   – Ти сматри, – сказал бровастый черкес, крайне неохотно передавая Бестужеву повод. – Лошить наравыстый, не лубит нэумелый...
   Бестужев, не собираясь ударить в грязь лицом, подобрал поводья, оперся ладонью на луку, одним рывком подбросил тело – и вполне исправно взлетел в седло, не коснувшись стремян.
   – Н-ну, пока нэплох... – критически заключил Исмаил-оглы. – Толко ти пасматрывай...
   Татьяна лихо развернула своего рыжего, подняв на дыбы, – и помчалась галопом по широкой улице, застроенной домами лишь с одной стороны, вдоль зеленой чащобы. Бестужев поскакал следом, впервые почувствовав себя уверенно за все время общения с ней, в чем-чем, а в верховой езде он мог не ударить в грязь лицом. Гнедой оказался не таким уж норовистым, почуяв опытную руку, не откалывал номеров, шел ровньм коротким галопом.
   Они вскачь промчались мимо домов, свернули вправо, кони пошли в гору. Первое время Татьяна то и дело оглядывалась, явно оценивая спутника, но потом убедилась, что придраться не к чему, и перестала. Узел волос рассыпался совсем, золотая коса упала на спину, рыжий наддал, и Бестужев подхлестнул своего, стараясь не отставать, уклоняясь от близких сосновых лап, так и норовивших хлестнуть по лицу. Бездумная, привычная скачка подняла ему настроение и даже вернула уверенность в себе.
   Татьяна придержала коня на вершине утеса. Аршинах в пяти перед ними он круто обрывался, уходил вниз полосой дикого серого камня. Вид открывался потрясающий, на добрых два десятка верст. Слева на расчищенных прогалинах светлели дома, разбросанные далеко, вольготно, на значительном пространстве, пожалуй что, не уступавшем по величине иному уездному городу. Справа тянулась сплошная тайга, кое-где вспучивавшаяся сопками, замкнутая у горизонта закутанными голубоватой дымкой вершинами гор. Густо и свежо пахло лесными ароматами, непривычными для Бестужева.
   – Ну, как вам это по сравнению с Петербургом? – засмеялась она. – Есть некоторая разница?
   – Пожалуй, – сказал Бестужев, похлопывая по шее мотавшего головой коня. – Дико, первозданно, возможно, и романтично...