Бушков Александр Александрович. Дикое золото

   Он взял из ящика браунинг, спрятал его в карман, кивнул Пантелею:
   – Прибери деньги. Пригодятся.
   Пантелей без малейшего жеманства смахнул в просторный карман и бумажки, и имеющую хождение наравне с оными серебряную монету. Они вышли в пустой коридор, старательно притворив за собой дверь.
   Оказавшись во дворе, Лямпе помедлил, потом решительно кивнул Пантелею в сторону кухни, и оба двинулись туда, распугав ближайших кур, очевидно решивших, что настала их очередь угодить в ощип.
   Они вошли, довольно-таки бесцеремонно. Кухня оказалась просторной и довольно чистой, чему немецкая душа Лямпе могла бы умилиться, будь у него и в самом деле немецкая душа. На плите в огромной кастрюле энергично булькало варево, по запаху мгновенно опознававшееся как мясные щи. У плиты на уродливом табурете сидела раскрасневшаяся толстуха, способная формами привести в неземное восхищение великого Рубенса. Она таращилась на кастрюлю с тем туповато-философским выражением, какое нередко у русских баб из простонародья. Мельком глянув на визитеров, она встретила их появление совершенно равнодушно, даже не озаботившись застегнуть распахнутую по-домашнему ситцевую кофточку.
   В лице второй женщины, хоть и одетой столь же просто, тем не менее просматривались некоторые признаки более высокого, по сравнению с первой, умственного развития. Именно она с нотками сварливости заявила:
   – С чего б это посторонним господам по чужим кухням лазать...
   Посчитав это замечание чисто риторическим, Лямпе ничего не стал говорить в ответ. Он просто-напросто кивнул Пантелею, и тот, нехорошо выпятив челюсть, отчеканивая каждую букву так, словно забивал гвозди в сухую доску, проговорил:
   – Сыскные агенты.
   И в подтверждение продемонстрировал обеим на ладони большую серебряную бляху, старательно начищенную зубным порошком до идеального сверкания.
   Судя по лицам кухарки и второй особы, сверкающая бляха произвела надлежащее действие. Лямпе усмехнулся про себя. Бляха эта, по случаю попавшая к Пантелею в руки, на самом деле была нагрудным знаком выпускника Императорской ветеринарной академии. Но вряд ли провинциальные обыватели вдавались в такие тонкости, ибо погоны, кокарды и бляхи исстари считались на Руси атрибутами грозного начальства, а их неисчислимое разнообразие могло ввести в заблуждение и кого-нибудь поумнее двух недалеких баб. Главное, там имелись императорская корона, венок из дубовых листьев и две змеи. Именно змеи чаще всего и производили на примитивные умы особенное впечатление.
   – Не вы ли будете коллежская регистраторша Хлынова? – спросил Лямпе непреклонно-повелительным тоном.
   Поименованная торопливо закивала:
   – Она самая, Евдокия Васильевна... Что ж за напасть, господи, на бедную вдову? Кого хотите спросите, господа агенты, а нумера всегда считались приличными... Господина околоточного надзирателя взять, помощника пристава... Еще при покойнике, коллежском регистраторе...
   – Вчерась только господин помощник пристава изволили курочку скушать, под смородинную... – сообщила кухарка, с лица которой философичность исчезла, а тупость осталась.
   – Успокойтесь, – сказал Лямпе. – К вам, дражайшая Евдокия Васильевна, мы никаких претензий не питаем. Интересует меня один из ваших постояльцев.., говоря точнее, номер шестнадцать.
   – Кузьма Иваныч?
   – Он самый, господин Штычков...
   – А это с чего же? Самый что ни на есть тихий и приличный постоялец. – Хлынова прямо-таки хлопала глазами, как кукла-марионетка. – Ни шума от него, ни беспокойства. Профессия у человека степенная, мастер при ювелирных делах, отсюда и самое что ни на есть чинное поведение. Сколько живет, платил исправно, казенной не баловался и насчет чего другого – благопристоен...
   – Полноте, я же не говорил, что и к нему у нас есть претензии, – сказал Лямпе насколько мог беззаботнее. – Зря вы так беспокоитесь, про его степенное поведение мы наслышаны. Просто... Видите ли, госпожа Хлынова, Кузьма Иваныч отчего-то несколько дней как не появляется в магазине, а поскольку мы проходили мимо по другому делу, Коновалов нас попросил заодно и справки навести...
   На лице пожилой коллежской регистраторши отразилась усиленная, но нехитрая работа мысли. В конце концов она растерянно пожала плечами:
   – Ну, тогда уж я ничего не пойму, господа агенты... Должны ж были Кузьма Иваныч господина Коновалова предупредить...
   – О чем?
   – Что с недельку будут в отъезде.
   – Вам сам Кузьма Иваныч так говорил?
   – Да нет, – без задержки ответила Хлынова. – Пришел от него знакомый, приличный такой на вид господин, расплатился за Кузьму Иваныча за десять дней вперед, а еще сказал, что Кузьма Иваныч уезжают в Аннинск по личным причинам, то есть, скажу вам по секрету, свататься, и с недельку там пробудет. Кто ж знал, что господин Коновалов не в курсе... Может, Кузьма Иваныч поручил кому передать, а тот и не исполнил?
   – Вполне возможно, – кивнул Лямпе. – Народец у нас, согласен, сплошь и рядом без чувства ответственности. Запил, поди, мерзавец, вот и не передал ничего... А что за господин к вам приходил?
   – Да кто ж его ведает, ваше благородие? – пожала плечами вдова коллежского регистратора. – Впервые и видела. Солидный такой господин, трезвый, при шляпе... Под стать Кузьме Иванычу, столь же приличный...
   У Лямпе осталось впечатление, что она врала, – особенно если учесть вороватый взгляд, брошенный хозяйкой на кухарку и словно бы повелевавший той не встревать со своими замечаниями... Но переигрывать и чересчур нажимать было бы опасно, и Лямпе сказал почти что равнодушно:
   – Вот, значит, в чем дело... Ну, что тут скажешь? В таком случае позвольте откланяться... Значит, с тех пор Кузьма Иваныч и не появлялся?
   – Не появлялся пока. А что вы хотите? Женитьба у серьезных людей – дело ответственное.
   – Ну, хорошо, – сказал Лямпе. – Я вас убедительно прошу, госпожа Хлынова, о нашем здесь появлении никому не рассказывать. Чтобы господину Коновалову не было лишних неприятностей. Начнут еще злые языки болтать, что он-де сыскных агентов как посыльных использует, до начальства дойдет...
   – Не сомневайтесь, я ж не дура полная! – заверила Хлынова, прямо-таки расцветшая от осознания того факта, что визит грозных незнакомцев, во-первых, близится к концу, а во-вторых, не повлек последствий. – Промолчу, как рыба! И Нюшка промолчит.., слышишь, Нюшка? А то смотри у меня!
   Лямпе кивнул ей и вышел первым, краешком глаза подметив, как хозяйка попридержала за локоток Пантелея. Он появился очень быстро, ухмыляясь под нос.
   – Сколько сунула? – спросил Лямпе, когда они отошли на пару шагов.
   – Трешницу.
   – Вэял?
   – А как же. Когда это нижний полицейский чин не брал, ежели суют? Не выпадать же из образа?
   – Вот именно, – серьезно кивнул Лямпе. – Поскольку...
   – Псс-тт! Мс-сс! Псс-ттт!
   Они обернулись. Субъект, подававший эти звуки, таился за углом амбара, опасливо маня их рукой. Переглянувшись, они приблизились, тоже свернули за угол так, чтобы их нельзя было рассмотреть из кухонного окошка.
   Представший их взорам человеческий индивидуум являл собою классическую ожившую иллюстрацию к рассказам модного ныне литератора Горького – тем, где речь шла о босяках, золоторотцах и прочем люмпен-элементе. Всякое случается, но в данном случае невозможно было подделать опухше-заросшую физиономию, неописуемые лохмотья и немытость босых ног.
   – Итак? – спросил Лямпе.
   – Господа сыскные, не дайте пропасть бывшему письмоводителю губернского по квартирному налогу присутствия...
   – А точнее? – спросил Лямпе.
   – Будучи в рассуждении, как подзаработать малую толику колкою дров или иной неинтеллигентной работою, приблизившись к кухне, имел случай слышать ваш разговор с Хлынихою...
   – И что с того? – спросил Лямпе.
   – Мог бы добавить нечто к данным вдовицею показаниям... Господа сыскные, не сомневайтесь, ежели я и беру вознаграждение, за оное всегда делаю полезные сообщения, вот хотя бы пристава Мигулю спросите.., и самому господину Сажину известны-с! Не все вам Хлыниха сообщила, ох, не все...
   – Вот как? – поднял бровь Лямпе. – Ну, милейший, и насколько же простираются ввысь ваши финансовые амбиции?
   – Трешница! – выпалил оборванец столь быстро и решительно, что Лямпе не мог не оценить несомненной деловой хватки.
   И повернулся к спутнику:
   – Пантелей, выдай ему... Только учтите, милейший, – если вздумаете врать или путать...
   Пантелей хмуро протянул оборванцу ту самую, полученную от вдовы трешницу, которую, судя по его огорченному виду, уже прочно почитал своей.
   – Не извольте беспокоиться! – горячо заверил оборванец, вмиг упрятав ассигнацию куда-то в складки лохмотьев. – Поведаю все как есть. Я в то утро как раз добывал средства к существованию вышеупомянутой колкой дров в непосредственной близости от сего окошка, каковое по причине жаркого климата было распахнутым... В этой части вам Хлыниха не соврала. Ейный гость-с и в самом деле заплатил за номер господина Штычкова и насчет поездки в Аннинск по матримониальным делам она вам его слова передала в точности... Про одно сбрехнула: что, мол, не знает данного визитера...
   – А она знала?
   – Естественно-с! А был этим визитером никто иной, как Ефим Григорьич Даник...
   Фамилия была Лямпе, как легко догадаться, совершенно незнакома. Но признаваться в этом не стоило – как-никак они представились здешними сыщиками, обязанными знать всех и вся. А судя по тону оборванца, означенный Даник был фигурой, многим здесь известной...
   Молниеносно перебрав несколько вариантов, Лямпе счел за лучшее пожать плечами:
   – Это который?
   – То есть как, позвольте? Их что же, двое? – удивился оборванец. – Тот самый Даник, который один и есть, «Съестные припасы и бакалея Даника», Всехсвятская улица, Николаевская слобода...
   – Номер дома?
   – Одиннадцатый...
   – Все в порядке, – сказал Лямпе. – Проверял я вас, милейший, не пытаетесь ли заправлять арапа... Без вас известно, что Даник – один и никакого другого нет вовсе...
   – Господа сыскные, помилосердствуйте! – оборванец прижал руки к груди. – И господин Сажин мою скрупулезность в подавании сведений могут засвидетельствовать, и пристав Мигуля...
   – Довольно, – оборвал его Лямпе. – Ну, а о чем еще умолчала вдовица?
   – Про то, что Даник сверх положенной от Штычкова платы дал ей пятирублевую от себя и просил ни единой живой душе не говорить, что от Штычкова приходил именно он. Мол, и не он вовсе, а некий незнакомец... А мотивировал он это тем, что Штычков-де поехал свататься к дочке его компаньона и в том деле матримониальное так густо перемешано с торговыми интересами, в частности, предстоящим слиянием двух лавок, что раньше срока посторонние о том знать не должны...
   – Что еще?
   – Все, господа! Святой истинный крест!
   – Ну, смотри, – сказал Лямпе грозно. – Помалкивай у меня, а то – в Туруханск загоню...
   – Помилуйте, мы-с с понятием! Лямпе небрежно кивнул ему, и они с Пантелеем направились со двора.
   – Вот так, – сказал Лямпе без выражения. – Какая-никакая ниточка да появилась. Даник, съестные припасы и бакалея. Правда, неясно, при чем тут бакалея... Пантелей!
   – Да, Леонид Карлович?
   – Мне тут пришло в голову... – медленно сказал Лямпе, все еще колеблясь. – Может быть, я от полнейшей неизвестности усложняю там, где сложностей вовсе и не требуется, и все же... Хорошо. Ты сунулся к Коновалову, тебя там уже ждали, за тобой тут же пошли... Вроде бы завершенная картина. Но... Как ты думаешь, можно сказать, что в ней чего-то не хватало?
   – Чего?
   – А ты подумай, подумай.
   Пантелей старательно задумался. Они шагали по тихой пыльной улочке под палящим солнцем, и у Лямпе перед глазами вновь встала прелестная незнакомка о бесценными рубинами на шее. Он даже ощутил секундное неудовольствие, когда Пантелей тихонько вскричал:
   – Ага!
   И тут же вернулся к делам.
   – Да?
   – Извозчик? – сказал Пантелей обрадованно. – Точнее, отсутствие такового? Угадал?
   – Угадал, – сказал Лямпе. – Почему при них не было извозчика? Слежка была поставлена весьма профессионально, они не новички, это ясно.., но в таком случае где-то поблизости, в пределах видимости, должен был располагаться ихний извозчик. На случай того, если на извозчике подъедем мы. Или вдруг остановим «ваньку». Создается впечатление, что они заранее знали: мы придем пешком. Отсюда вытекает, что им был известен пункт, из, коего некто двинется к Коновалову пешком. Быть может, нас раскрыли раньше, чем нам показалось...
   – Или – по-другому, – сказал Пантелей. – Чихать им было на то, куда я пойду или поеду потом. Нужно было четко установить, кто придет в магазин к Коновалову...
   – Остальное, мол, приложится?
   – Что-то вроде того, остальное приложится – сказал Пантелей.
   – А вот у Хлынихи они отчего-то наблюдение не поставили. Или поставили так, что мы при всем желании не могли его обнаружить. Ничего еще не понимаю, – сказал Лямпе, покрутив головой. – Ну что же, вполне может оказаться, что мы чрезмерно все усложняем. И не взяли они извозчика исключительно из разгильдяйства... Российского нашего. Мало фактов, мало...
   – Ну так что, мне потереться вокруг Даника?
   – Не стоит пока, – подумав, заключил Лямпе. – Никуда эта лавка не денется и ее хозяин – тоже. Отправляйся-ка ты на телеграф. А я немного поработаю в гостинице...

Глава пятая.
О привидениях и зеркалах

   «В природе золото чаще всего встречается в виде зерен...»
   Тяжко вздохнув, Лямпе отложил загадочный листок, он давно понял, что собственные усилия бесполезны, но никак не мог остановиться.
   Ясно лишь, что написано это не чиновником, – чиновничий почерк стремится к единообразию, к унификации, учено выражаясь, здесь есть свои правила, устоявшиеся еще при Николае Павловиче, которого отдельные безответственные личности именовали Палкиным. Скорее уж такой почерк подходит под неофициальное именование старообрядческого – каждая буковка отдельно, без малейшей связи с соседними, этакий старинный полуустав. Знающие люди уверяют, что подобным старообрядческим почерком пишет Максим Горький. Некоторые буквы – не Горького, разумеется, а того неизвестного, чьи «труды» сейчас штудирует Лямпе, – сугубо индивидуальны, вот взять хотя бы "д", "в" и "р", да и "ж" с «ером»^[8], – мечены той же нестандартностью. Рано делать далеко идущие выводы, но этот почерк, пожалуй что, выделяется на фоне дюжины других точно так же, как заметен в уличной толпе особенно высокий или наделенной броской хромотой человек... И что отсюда следует? Поди догадайся...
   Сильно потерев большим и указательным пальцем ноющие от утомления глаза, Лямпе в двадцатый, наверное, раз вперился в бумагу, словно гоголевский Вий, высматривающий жертву. Вот только, в отличие от Вия, рассмотреть желаемое никак не удавалось.
   Шифровальная сетка, квадрат с прорезями, который накладывают на невинно выглядящее письмо или подобный текст? Что ж, если так, без ключа прочитать ни за что не удастся. Если взять одни первые буквы каждого слова...
   Нет, полнейшая бессмыслица. Первые буквы каждого предложения? Опять-таки бессмыслица. Ничего не дало и нагревание над огоньком свечи. Поневоле приходилось признать поражение. И все-таки этот листок что-то значил, не зря же Струмилин...
   «Стоп», – одернул себя Лямпе. Строго говоря, у него не было доказательств, что листок помещен в бачок именно Струмилиным, а не каким-то предшествующим постояльцем бог знает по каким своим побуждениям. Нельзя исключать, наконец, что это – ложный след, подсунутый кем-то умным и изобретательным, чтобы ты именно так и ломал голову над мнимой тайной...
   Сделав над собой усилие, он, наконец, сложил листок и убрал его в бумажник. Старательно размял папиросу. Семен до сих пор не давал о себе знать, однако тревожиться раньше времени не стоило – мало ли как могли обернуться события...
   Итак? Не видно никаких ниточек – если не считать этого неведомого Даника, хозяина бакалейной лавки. Но не стоит пороть горячку, сломя голову бросаться его разрабатывать. Бакалейная лавка – вещь обстоятельная, серьезная, никуда она не исчезнет.
   Как ни крути, как ни ломай голову, единственный доступный сейчас путь – искать здесь. В гостинице. Если это все же убийство – шансы есть. Фешенебельная гостиница в центре города – это вам не лесная чащоба и не чисто поле. Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, кто-то случайно подсмотрел, кто-то был причастен...
   Продумав план действий, он встал и энергично потянул свисавший слева от двери шнур, заканчивавшийся белой фарфоровой грушей. Уселся в кресло у стола, вольготно вытянув ноги, и стал ждать. Не прошло и минуты, как послышался деликатный стук.
   – Войдите! – громко сказал Лямпе. Дверь легонько отошла, в номер бесплотным духом скользнул доморощенный Антуан, он же – Прохор.
   – Бонжур, Антуан, – сказал Лямпе, лениво развалившись в удобном кресле.
   Не моргнув глазом, коридорный склонил голову с безукоризненным пробором и отозвался – на языке родных осин, конечно:
   – Что угодно-с вашему степенству? Смею полагать-с, дела ваши в полном благополучии? Чувствую, ваше степенство-с в приятном расположении духа?
   – Не угадал, милейший, – сказал Лямпе, поднялся и, заложив пальцы в проймы жилета, прошелся по комнате, старательно придавая походке некоторую нервность, заметную для любого наблюдательного собеседника.
   Судя по несколько изменившемуся лицу Прохора, он относился как раз к последним. В свою очередь, изобразил должную обеспокоенность:
   – Неужели-с неприятности, ваше степенство?
   – Как сказать... – протянул Лямпе. – Послушай, Про.., пардон, Антуан... Веришь ли ты в привидения?
   – Простите-с?
   – При-ви-де-ния, братец, – раздельно и внятно повторил Лямпе. – Привидения, призраки... Которые являются. Понимаешь, о чем я?
   – Шутить изволите-с, ваше степенство?
   – Я тебя серьезно спрашиваю, – сказал Лямпе, прибавив в голос барского металла. – Ты в привидения веришь, Антуан?
   Коридорный ненадолго задумался:
   – Как сказать-с, ваше степенство... С одной стороны, ежели-с следовать прогрессу, получается сплошное суеверие необразованного элемента, однако-с, ежели вспомнить о сложностях бытия и народной мудрости, следует-с признать, что всякое случается... Разное говорят-с...
   – Да ты, братец, чистый дипломат, – с усмешкой сказал Лямпе. – Ишь, как извернулся...
   – Обхождение понимаем-с...
   – Ну, а все-таки?
   Коридорный откровенно маялся, не в силах пока понять, куда господин постоялец клонит и чего добивается.
   – Самому-с наблюдать не доводилось, да ведь всякое бывает... По Библии, царю Саулу было видение призрака...
   – Ну, а в вашей гостинице не.., является?
   – Что-с?
   С умыслом полуотвернувшись, Лямпе заговорил с той же расстановкой:
   – Видишь ли, не далее как четверть часа назад я имел сомнительное удовольствие наблюдать самое настоящее явление призрака. Вот в этом самом зеркале. Подошел к нему повязать галстук – и вдруг вижу в глубине, помимо моего собственного отражения, еще и совершенно незнакомого человека, словно бы стоящего поодаль, за спиной у меня, у двери. В форменном чиновничьем сюртуке с петлицами – вот только не успел разобрать, с какими. Пожалуй что, будет повыше меня ростом, волосы темные, усы и бородка довольно аккуратно подстрижены, хотя прическа его была в совершеннейшем беспорядке. Стоит этот человек и смотрит на меня не отрываясь. Что-то мне в нем почудилось не правильное, и я не сразу понял, что же. Потом только рассмотрел: вот тут, – он коснулся средним пальцем собственного виска, – словно бы дырка от пули и кровь от нее по щеке. А в руке у него – пистолетик, небольшой такой, блестящий, никелированный. И бледен, как стена. Стоит, не шевелится, уставился на меня так, что спину морозом ожгло...
   Лямпе применил старый, но эффективный прием – отвернувшись, наблюдал за собеседником в зеркало, так, чтобы это осталось для Антуана-Прохора незаметным.
   Челюсть у коридорного форменным образом отвалилась, он оцепенел от ужаса. «Клюнула рыбка, клюнула!» – ликующе возопил про себя Лямпе и, стоя в прежней позе, безжалостно продолжал:
   – И тут-то я понял по его виду, что это – несомненный мертвец. Я так полагаю, из самоубийц, все о том говорит – пистолет в руке, пулевое ранение, кровь на лице... Уж не случилось ли тут чего, Антуан?
   Он медленно стал поворачиваться. Следовало отдать должное самообладанию Прохора – он взял себя в руки гораздо быстрее, чем представлялось поначалу. Когда они оказались лицом к лицу, коридорный вновь стал услужливым, расторопным лакеем, без малейших следов только что пережитого ужаса. Разве что улыбка стала чуточку натянутой:
   – Что вы такое говорите, ваше степенство? Померещилось-с...
   – Говорю тебе, я его отчетливо рассмотрел, – сказал Лямпе, уже не сводя с него пытливого взгляда. – Выглядел он в точности так, как я описал. Чиновник. Не старый, немногим меня старше. С темными волосами, рослый. Пистолетик блестящий такой, на первое впечатление, из иностранных...
   – Поблазнилось-с, ваше степенство, – прилагая героические усилия, чтобы держать себя в руках, ответил коридорный. – Чтобы в нашей да гостинице-с... Никоим образом невозможно. Было дело, стрелялся антрепренер, и даже до смерти, но тому уж десять лет минуло, да и произошла эта печальная неприятность вовсе даже не в нашей гостинице, а в театре...
   – Ну, а кто здесь жил до меня?
   – До вашего степенства-с? – лихорадочно соображал Прохор. – А это... Особа духовного звания, отец протоиерей, проездом из Томска-с в Иркутск, изволил переночевать и благополучно выехал.., ну, а прежде отца протоиерея десять дней-с изволили проживать господин горный инженер, только они не темноволосые, а наоборот, белы волосом, русы то есть...
   – Но я же видел отчетливо...
   – Померещилось, ваше степенство-с! – прижал Прохор ладони к груди. – В жару мало ли что может померещиться. Вот был у нас случай с купцом первой гильдии Фролом...
   – Может, и в самом деле померещилось? – потер Лямпе лоб, словно размышляя вслух. – Но ведь до чего четко и явственно... Как на фотографической карточке...
   – Эх, ваше степенство! – ухмыльнулся Прохор уже совершенно спокойно. – В «Ниве» вон писали, что в аравийских пустынях по причине жаркой погоды случаются видения аж целых городов или там караванов с погонщиками... Вошли вы с жары в полутемную прохладу – вот и произошел-с обман зрения... Вроде бы для такого имеется-с научное наименование, но я его по недостатку ученого образования и не выговорю, хотя читал где-то... Истинно-с вам говорю, от жары померещилось!
   Он был сама убедительность, так что Лямпе на миг даже стало неловко.
   – Ну, пожалуй что... – протянул он раздумчиво. – Убедил ты меня, Антуан... Жара, действительно... – он вновь сел, вытянул ноги и улыбнулся крайне легкомысленно. – Ну и бог с ним, с видением... Давай-ка мы лучше поговорим о вещах насквозь земных, более того, тех, что приятнее привидений... Ты мне, помнится, говорил, что в случае такой надобности поможешь с приятным и безопасным времяпрепровождением... – и, не оставляя никаких неясностей, провел пальцем в воздухе линию, напоминавшую женскую фигуру.
   Антуан-Прохор облегченно вздохнул:
   – Ну, это другое дело-с, а то привидение какое-то выдумали... С полным нашим усердием. Конечно, лучше бы подождать до вечерней поры...
   – Голубчик, – сказал Лямпе капризно. – Барин развлекаться желают. Понятно тебе, вибрион? А сие означает – незамедлительно. Если барин желают. – Он сунул два пальца в жилетный карман и тут же вынул, поигрывая зажатой меж ними сложенной трешницей. – Можешь ты мне предоставить в самые что ни на есть кратчайшие сроки самое что ни на есть зефирическое создание?
   – Простите-с, ваше степенство, по необразованности не могу проникнуться, что это за зефирическое за такое, – деловым тоном сказал коридорный. – Однакож в кратчайшие-с, как вы изволите желать, сроки доставим в лучшем виде чрезвычайно приятную барышню. В смысле здоровья-с не извольте беспокоиться, наши барышни чистенькие. Позвольте-с поинтересоваться, попышнее предпочитаете?
   – Да как тебе сказать... – столь же деловым тоном сказал Лямпе. – Не толстушку и не худышку... В пропорцию, соображаешь?
   – Так точно-с! – заверил коридорный. – Насчет пропорции – это очень понятно-с! Не впервые слышим-с!
   – И вот что еще, голубчик... – совсем спокойно, лениво сказал Лямпе. – Ты мне, во-первых, спроворь такую, чтобы постоянно здесь.., бывала. Местом своим, если можно так выразиться, дорожила. И репутацией. А то попадется какая-нибудь случайная вертихвостка, ищи-свищи потом часов с бумажником...
   – Не извольте беспокоиться-с, и это предусмотрено! Ясное дело, из постоянных, чтобы в случае чего спрос был!
   – Во-вторых, – сказал Лямпе. – Ты мне подбери такую.., чтобы была не полная дура. Чтобы с ней можно было приятно и, я бы сказал, умственно побеседовать. Времени у меня, мон шер ами Антуан, много, девать его некуда, ради скоротания скуки и поболтать хочется...
   – Учтено-с! Подберем подходящую для умственной беседы... Я так понимаю, прикажете в номер вина, фруктов и прочего.., сопутствующего?
   – Ну разумеется, голубчик, – кивнул Лямпе, протягивая ему трешницу. – Только ты не больно-то роскошествуй, я, как-никак, немец, а следовательно бережлив, да и, потом, я ж не архиерея принимать собираюсь, так что стол накрой без боярских выкрутасов... Уяснил?