Бушков Александр Александрович. Дикое золото

   – Вполне вероятно, – задумчиво кивнул Бестужев. – Даже наверняка. Очень уж неудобным вы для них стали свидетелем... – и решительно встал. – Мне от вас пока что ничего больше не нужно, господин Тутушкин. Слово свое я держу. Ермолай Лукич что-нибудь придумает. Поедемте в город.
   Передав Тутушкина под присмотр извозчика, он вопрошающе оглянулся на Мигулю, уже давно державшегося странно – с тех пор, как было названо имя женщины. Отошел в чащобу.
   Мигуля проворно догнал его, тихонько выдохнул:
   – Х-хосподи... Не было печали, да черти накачали...
   – Кто такая Олечка Серебрякова?
   – Блядь малолетняя, – выдохнул Мигуля. – Уж простите на похабном слове... Не в ней дело. Дело в батюшке. Серебряков Дмитрий Кузьмич, второе по значению лицо в губернской золотодобыче после Иванихина, первой гильдии купец и потомственный почетный гражданин, гласный городской думы, миллионщик... Две звезды имеет, за благотворительность пожалован мундиром ведомства вдовствующей императрицы Марии с золотым шитьем и шпагою. В Петербурге иные двери пинком отворяет, а уж здесь... Ах ты, гимназисточка восьмого класса... – Он постоял и сказал уныло, с грустной покорностью судьбе:
   – Меня, Алексей Воинович, папенька Серебряков запросто по стенке-с размажут, как клопа или таракана, да и вам карьеру подпортить могут...
   – Значит, вы отстраняетесь от дела? – напрямик спросил Бестужев. – И рассчитывать на вас более нельзя?
   Какое-то время казалось, что Мигуля ответит утвердительно. На лице у него боролись самые разнообразные чувства. Бестужев молча ждал, понимая, что слова бесполезны. Наконец Мигуля спросил:
   – А вы, следовательно, отстраниться не желаете?
   – Никоим образом, – твердо сказал Бестужев. – Во-первых, как я уже говорил не раз, Струмилин был моим другом. Во-вторых, я обязан вывести на чистую воду того. Кто за всем этим стоит. То, что я от вас услышал о Серебрякове, меняет дело.., но не кардинально. Я просто-напросто буду соблюдать предельную осторожность. Но не отступлюсь. Ермолай Лукич, я не имею права при создавшихся условиях от вас чего-то требовать...
   – Петьку Сажина жалко, – кривя лицо, сказал Мигуля. – Аглайка как мертвая сидит... А! – махнул он рукой с видом человека, все поставившего на последнюю карту. – Сопутствовать я вам открыто не берусь.., не во всем. Но в отдалении буду присутствовать. Бог не выдаст, свинья не съест. Вы только поймите правильно щекотливость моего положения и общую ситуацию...
   – Я понимаю, – сказал Бестужев. – Спасибо, Ермолай Лукич. Есть еще честь у офицеров... Он вернулся к пролетке и, сурово глядя на Тутушкина, спросил:
   – У вас, Иван Федулыч, конечно же, есть какая-то возможность вызвать.., некую юную особу в некое условленное место? Ведь правда?
   – Ну, вообще-то...
   – Есть и возможность, и место, – жестко сказал Бестужев. – Это вытекает из самой природы ваших с ней отношений. Так вот, мы сейчас вернемся в город, и вы ее вызовете. И смотрите, не подведите меня. Кого-ток увяз – всей птичке пропасть.
   – Вы только...
   – Я вам, кажется, уже дал слово офицера, – сухо сказал Бестужев.

Глава третья.
Сыщик и нимфа

   – Падение нравов, причем катастрофическое – вот чего я никаким умом понять не могу, – говорил пристав Мигуля. – Почитайте газеты – то гимназистка четырнадцати лет благополучно разрешилась от бремени, то в другой губернии за беременность исключили столь же сопливую, а в третьей – и двоих сразу... Был у меня.., матерьяльчик на Олечку Серебрякову, – признался он неожиданно. – По другой, правда, так сказать, линии. Есть у нас в Шантарске, изволите ли знать, подпольное общество «Эдем» – только вот к вашей нелегальщине не имеет никакого отношения, поскольку сии нелегалы собираются исключительно для танцев. Но танцуют они там в следующем виде: на барышнях нет ничего, окромя чулков и шляп, на молодых людях – опять же ни черта, кроме шляп и галстуков.
   – И у вас? – хмыкнул Бестужев. – Что ж, общая тенденция, я помню сводку. В Минске – «Лига свободной любви», в Киеве – «До-ре-фа», в Казани – «Веселая минутка». В столицах балетные танцоры забавляются с мальчиками, а иные поэтессы и вовсе живут друг с дружкою... Насколько я понимаю, и у вас среди «подпольщиков» состоят лица обоего пола, чьи имена вслух и упоминать-то страшновато?
   – Вот именно, – печально сознался Мигуля. – Полюбуешься на иные агентурные донесения – и спалишь в печке подальше от греха. Ведь попробуй заикнись родителям – в порошок сотрут за клевету на милых чадушек. Куда катимся?
   – Позвольте вам напомнить, Ермолай Лукич, что ситуация ничем не уступает существовавшей в Древнем Риме, – сказал освоившийся Тутушкин.
   – Цыть ты, – уныло оборвал Мигуля. – И без тебя тошно. Смотри, если не придет твоя нимфа, я тебя спрятать-то спрячу, но предварительно такую тебе неорганическую химию устрою...
   – Обижаете, Ермолай Лукич. Я с вами предельно откровенен. Когда телефонировал, твердо обещала быть. Полагает, что вновь речь пошла о.., веселом времяпрепровождении. Мадемуазель, должен уточнить, весьма любит...
   – Сиди, – угрюмо цыкнул Мигуля. Полез в карман поддевки и извлек небольшую книжицу в синем переплете. – Вот, для скоротания времени, Алексей Воинович, расскажу, какой казус вышел давеча. В парке, в общественном месте, прогуливается молодой человек с барышней и шпарит ей, понимаете ли... Вот...
   Расстегни свои застежки и завязки развяжи, Тело, жаждущее боли, нестыдливо обнажи. Чтобы тело без помехи долго-долго истязать, Надо руки, надо ноги крепко к кольцам привязать. Чтобы глупые соседи не пришли бы подсмотреть, Надо окна занавесить, надо двери запереть...
   Слышит это имеющий там дежурство Васька Зыгало и, простая душа, усматривает в сей декламации нарушение общественной нравственности. Недолго думая, препровождает парочку в часть. А там выясняется, что данные стихи господина Сологуба напечатаны легально, с дозволения цензуры, популярность имеют... Кавалер пошел к прокурору, сделал скандал, Ваську пропесочили, меня пропесочили, газетки хихикали-с... А вот еще был случай, в мае...
   – Господа! – ликующе воскликнул Тутушкин. – Вот, а вы не доверяли мне...
   Бестужев посмотрел в ту сторону – к дому приближался извозчик, в пролетке виднелось белое кисейное платьице и закрывающая личико столь же белоснежная легкая шляпа. Тутушкин во исполнение только что полученных инструкций пригнулся так, чтобы даже его затылка не было видно над скамейкой.
   – Алексей Воинович, вы уж... – сказал Мигуля конфузливо.
   – Разумеется, – сказал Бестужев. – Я пойду один. Давайте ключ, Иван Федулыч...
   Он пересек безлюдную улицу, вошел в подъезд доходного дома вслед за девушкой в белом платье, задержался в небольшом, но опрятном парадном и стал подниматься вверх, лишь услышав, как за ней на втором этаже захлопнулась дверь.
   Бесшумно отпер замок и шагнул в прохладную прихожую, держа руку под полой пиджака, на рукоятке браунинга. Нельзя было исключать хитрой ловушки – после Сажина, после Струмилина...
   – Это вы, Жан? – послышался из комнаты мелодичный, юный голосок.
   – Если вы привлекаете французский стиль, то скорее уж – Алексис, – сказал Бестужев, входя. – Здравствуйте, госпожа Серебрякова. Жан, должен вас разочаровать, не появится. Это мне хотелось с вами поговорить...
   И довольно бесцеремонно заглянул в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней, потом – в кухоньку. Нигде не обнаружив третьих лиц, успокоился окончательно и снял руку с браунинга. Вернулся в гостиную, обставленную с непритязательным мещанским изыском.
   Девушка сидела у стола, наблюдая за ним совершенно спокойно, даже с интересом, выглядела она совсем юной, как и положено гимназистке восьмого класса – и казалась столь чистой, свежей, непорочной, что показания Тутушкина и информация Мигули об «Эдеме» и в самом деле представали грязной клеветой. Бестужев вздохнул про себя – будь эта златовласая кукла порочной на вид, было бы не в пример легче...
   – Очень мило, – сказала она с очаровательной гримаской. – И как же понимать ваше появление, Алексис? Ой, я кажется, догадалась... Нам с вами предстоит общение в голубой уютной спаленке, как выражается несравненный господин Блок? Может быть, мне сразу раздеться? Такая, право, жара... Боже мой, Алексис, да у вас щеки зарумянились! Какая прелесть!
   – Ольга Дмитриевна...
   – Помилуйте, к чему эти церемонии? Олечка...
   – Ну, положим, это совершенно излишняя фамильярность...
   – Отчего же, Алексис? Вы, случаем, не принесли с собой золота? – ее непринужденность казалась Бестужеву чем-то неестественным. – Я очень люблю «золотую дорожку», я вам сейчас объясню. Я лежу нагая, а вы выкладываете золотыми дорожку, начиная...
   – Ольга Дмитриевна, у меня к вам серьезный разговор, – сказал Бестужев твердо. – Я – офицер Отдельного корпуса жандармов и по поручению Петербургского охранного отделения наряжен сюда произвести следствие. Вот мои документы...
   – Как интересно! – она мельком заглянула в карточку. – Следствия, заговоры, черные плащи...
   Но позвольте, разве это нам мешает предварительно навестить спаленку? Вы, как человек современный, должны понять, что мне слишком долго было скучно и одиноко, противный Жан куда-то запропастился...
   Присмотревшись к ней внимательнее, Бестужев кое-что понял. Серые глаза кажутся огромными еще из-за того, что зрачки сошлись в черную точку, будто острым карандашом поставленную, руки и ноги словно не могут пребывать в покое, слова льются рекой...
   – Вы принимали кокаин? – спросил он жестко.
   – Обычную дозу, Алексис, честное слово! Ничего из ряда вон выходящего. У меня с собой, хотите?
   Глаза у нее были не пустые и не шальные – просто-напросто другие. Она пребывала в каком-то другом мире, который Бестужев и представить себе боялся, – лишь временами смотрела из того мира в наш, реальный, как из окна выглядывала...
   – Вот, – с детской простотой сказала Ольга, протягивая ему круглую серебряную коробочку. – Это делается так... – она ловко отсыпала на копчик розового миндалевидного ногтя понюшку, поднесла к носу.
   Бестужев крепко взял ее за тонкое запястье, порошок просыпался на ковер.
   – А вы противный, – надула она губки. – Ну хорошо, хорошо, что там у вас?
   – Я – офицер...
   – О-очень о-отдельного корпуса, наряжены сюда, дабы... Я все помню, я же вам сказала, что приняла обычную дозу... Знаете гимназический шутливый диктант на букву "о"? Однажды охальный отец Онуфрий оглаживал обнаженную Ольгу... Ну вот, вы опять хмуритесь... Алексис, как мне вас развеселить? Ну давайте, я разденусь?
   – Не нужно меня веселить, – сказал Бестужев осторожно. – Лучше ответьте на мои вопросы, Ольга...
   – Оленька.
   – Ответьте на мои вопросы, Оленька.
   – А на какие? – лукаво прищурилась она.
   – На всевозможные.
   – Хорошо. Вы меня не хватайте за руку, не рассыпайте мелок, а я возьму маленькую дозу – и отвечу на ваши вопросы... Идет?
   Он кивнул, скрепя сердце. Ольга проворно поддела ногтем порошок, умело втянула правой ноздрей. Посидела, прикрыв глаза – боже, какие у нее были ресницы, как она была красива... У Бестужева горько сжалось сердце.
   – Зря вы боитесь, Алексис, – сказала она, не открывая глаз. – Сначала – восхитительный холод в носу, потом он проникает под череп... Вы про что хотите спросить?
   – Вы помните Струмилина?
   – Коленьку? Еще бы. Он был невероятно милый...
   – Он умер... – осторожно сказал Бестужев, подыскивая слова и обороты.
   – Вы со-овершенно-о не в курсе-е... – пропела Ольга. – Милый, таинственный Алексис, вы совершенно не в курсе. Вовсе он не умирал. Согласно правилам российской грамматики, «умер» говорят про человека, когда он сам умер. Вот взял сам да и умер. А Коля не умер. Я его застрелила.
   – Как? – вырвалось у Бестужева.
   – У меня был свой пистолет, я улучила момент, приставила дуло к виску и.., нажала. Он был прав – это действительно непередаваемое ощущение. Этот толчок, отбросивший его голову, это ощущение в руке с пистолетом, в мозгу, в воздухе... Алексис, вы никогда не стреляли человеку в висок? Жаль. Это непередаваемо, говорю вам...
   – Ольга! – Бестужев взял ее за руку повыше локтя и легонько тряхнул. – Вы понимаете, что говорите?
   – Я говорю вам все, как было, – сказала Ольга, глядя на него незатуманенным, ясным взором. – Я достала «Байярд».., вы читали про Байярда? Рыцаря? Я, конечно, держала в руке не рыцаря, а пистолет, он только именуется в честь того рыцаря... И выстрелила ему в висок.
   – Вы понимаете, что признаетесь в убийстве?
   – Господи, Алексис, неужели вы прозаичный? Как жаль, если так. Убийство – это когда пьяный мужик бьет другого по голове топором. А я не убивала, я искала ощущений. Алексис, люди делятся на плебеев и сверхчеловеков. Плебеи живут по скучному смыслу, а сверхчеловеки ищут ощущений и новизны. Это же так просто... Мир – это сонм ощущений, и нужно познать как можно больше...
   – Я ведь могу вас арестовать...
   – А вот это – фигушки, – сказала она неожиданно трезвым, холодным голосом. – Ну кто вы такой, чтобы меня арестовывать?
   – Офицер охранного отделения.
   – Ой-ой-ой-ой! – закачала она головой, как китайский болванчик. – Какие ужасти... Я – Серебрякова, Алексис. Папа телефонирует губернатору или кому-нибудь еще и вас разжалуют.., а мне будет жалко, вы симпатичный. Вас обязательно разжалуют. Мне – можно. Мне все можно. А вас разжалуют.., или придет дьявол и вас убьет.
   – Какой еще дьявол?
   – Который мне служит, – серьезно сказала Ольга. – Ну, он не всегда мне служит, он иногда требует ему служить, он меня агентурит.., но это ведь означает еще одно непередаваемое ощущение и не более того, верно?
   – Странное сочетание слов, – сказал Бестужев вслух то, что думал. – «Дьявол» и «агентурит».
   – Думаете? Ну, я же не про того дьявола, которого ругают в Библии. Я про своего дьявола, персонального, с которым мы служим друг другу... – она фыркнула. – Это так перепутывается, что не всегда и поймешь, кто кому служит. Знаете, он меня однажды побил. По шее. А потом я его оцарапала, пребольно, вот! И хотела оборвать ему погон, но пожалела – как он пойдет по улице с одним погоном?
   – Ваш дьявол – в погонах?
   – Ну конечно, непонятливый вы! Я же говорю – он есть, он живой, он настоящий, это я его зову дьяволом, а ему, между прочим, обидно, он обижается...
   – Это он вам велел убить Струмилина?
   – Поняли наконец-то! Алексис, вы порой бываете удивительно недогадливы... Конечно, дьявол велел. С чего бы мне самой убивать Колю? Но дьявол мне объяснил, что это необходимо, что это даст непередаваемые ощущения.., и он ведь не соврал. Зря я поначалу спорила... Вот только стрелять в матрац было форменной глупостью, но и это зачем-то было нужно...
   – В матрац?
   – Ну да, на кровати, – досадливо поморщилась Ольга. – Зачем-то это было надо... Но я послушалась. Дьявол хитрый, как тот, из Библии. Знаете, Алексис, я имела неосторожность сняться на фотографии, ну, знаете, в парижском стиле, я там была совершенно нагая, в интересных позах... А он добыл. И пугал, что покажет папе. Папа меня убил бы, без сомнения. И отдает теперь по одной, но четыре еще у него... Ну и наплевать, я же вам объясняю, что иногда я ему служу, а иногда и он мне...
   Бестужев смотрел на нее напряженно и зло. С одной стороны, ее излияния можно было со спокойной совестью поименовать высокопробным наркотическим бредом. С другой же... Очень уж много в этом бреду было реальности. Логики. Системы.
   – Значит, вы только зовете его дьяволом, а на самом деле – он живой человек?
   – Ну да, да, да! И еще какой живой! Мы с ним иногда ложимся в спаленке, и он до сих пор на многое способен... Вам рассказать, чему он меня научил? Мои ноги...
   – А что у него на погонах? – перебил Бестужев. – Сколько полосок? Сколько звездочек? Вы помните, Олечка?
   Ольга, раскачиваясь на стуле, посмотрела на него, потом, прыснув, высунула язык:
   – Ка-акой вы хитренький! А я вам не скажу! Потому что тогда он меня убьет. Взаправду. Это, конечно, будет ощущение, но не из тех, что мне хочется испробовать... Он меня непременно убьет, если я проболтаюсь. А потому я вам ничего и не скажу, милый, милый... Я хочу жить, я молода. И я – умница, разве что с фотографиями оплошала... А он меня убьет. Он тоже умный, умнее меня, он слишком давно играет людьми, как владыка, дьявола так и зовут владыкой, вот совпадение... – она с непритворным испугом зажала рот ладошкой, отвернулась. – Алексис, отстаньте. Или пойдемте в спаленку, или извольте убраться прочь. Такой разговор мне не доставляет приятных ощущений...
   – Значит, не скажете, кто он?
   – А я сейчас разобью окно, – безмятежно сказала Ольга. – И начну кричать, сударь, что вы меня насильничаете... Заманили, кокаину насильно насыпали, платье рвете... Вам будет скверно...
   Бестужев, не долго думая, встал и быстро вышел. Вслед ему несся серебристый, беззаботный смех – так и звучавший в ушах, пока он спускался по лестнице. Ничего нельзя было сделать. Бессмысленно везти ее в одно из учреждений, как раз и предназначенных для задушевных бесед с теми, кто стреляет людям в висок. Куда ни отвези, отпустить придется очень быстро. Ольга Серебрякова – не Ванька Тутушкин, которого можно и по шее приурезать, которого можно спрятать на пару дней в арестном полицейском доме... И правильно поступил, что побыстрее убрался – могла и вправду разбить окно, заорать на всю улицу, изволь отмываться потом...
   ...Он возился с матрацем, словно боролся с врагом. После того, как обнаружил на нижней его стороне маленькую круглую дырочку, воспрянул духом и стал прощупывать, но это затянулось надолго, и в конце концов Бестужев плюнул, подпорол перочинным ножичком цветастую ткань, стал копаться в невесомой массе пуха и легких перышек. Как он ни старался, пух клочьями летел по сторонам, на постель, на пол.
   Окончательно махнув рукой на конспирацию, Бестужев расстелил на полу простыню и, приняв предусмотрительно кое-какие меры для легендирования, взялся за работу всерьез – черпал пух горстями, тщательно его разминал, бросал на простыню, захватывал пригоршнями новую порцию. Очень скоро он выглядел так, словно в потемках залез в курятник воровать кур.
   Нервы были так напряжены, что он едва не крикнул, нащупав ладонью что-то твердое, продолговатое, маленькое. Выдернул руку, сдул пух. Между пальцами у него тускло поблескивала тупоносенькая пуля – из патрона для карманного браунинга образца тысяча девятьсот шестого года, калибра 6,35, которым и был вооружен Струмилин...
   Приходилось признать, что эта часть Ольгиного рассказа была доподлинным отражением реальности. То ли она сама, как и рассказывала, стреляла в матрац, то ли видела, как кто-то другой это проделал. Логично предположить, что к той же самой реальности могут относиться и рассказы о дьяволе. О дьяволе, который носит погоны. О дьяволе, который ее агентурил с помощью неосторожных фотографий в парижском стиле. То есть ни о каком не дьяволе, а о хитром, умном, подлом человеке...
   Кто? Уж безусловно не Силуянов – у того гражданский чин, и он не стал бы разгуливать по городу, где его все знают, в форме с погонами, рискуя вызвать опасное недоумение прекрасно его знавших горожан. Значит, кто-то в погонах. Кто?
   В дверь постучали – и тут же ее энергично толкнули со всей силы. Бестужев, как был, с засученными рукавами рубашки, без жилета, после некоторого раздумья пошел открывать: средь бела дня, в центре города не рискнут...
   – Го-осподи! – охнул Иванихин. – Вы что, курей щиплете?
   – Да понимаете ли, какой казус... – смущенно поведал Бестужев. – Прилег отдохнуть на кровать, а матрас был чуточку распорот, вот часы туда и провалились... Пришлось в конце концов все распотрошить. Ерунда, скажу, чтобы поставили в счет...
   – Бывает, – ничуть не удивившись, сказал Иванихин. – Однажды в Питере пили мы с одним типусом из золотопромышленного департамента, так вот он, назюзюкавшись, уронил в клозетную чашку Станислава третьей степени с груди, – промышленник сочно хохотнул. – Вот это был казус, не чета вашему... Нашли часики?
   – Да, вот они...
   – Я им сейчас велю, чтобы заменили матрас и денег за старый не требовали, – сказал Иванихин деловито. – Сами виноваты, раньше надо было за прорехами смотреть... И не спорьте. Я для вас и больше сделать готов, милейший Леонид.., тьфу, черт! Алексей Воинович. Вновь вынужден извиниться за все прошлые подтрунивания и ругань в адрес вашей службы. Как вы их, однако! Я только что от губернатора, тайгу возле Аннинска прочесывают активнейше, и по окрестным деревням разослали стражников. Поймают вашего беглеца, да и тех, наряженных мужичками, тоже возьмут, я надеюсь. Ах вы, молодчина! Алексей Воинович, я за вами, собственно...
   – С целью?
   – Буторина моего помните?
   – Конечно.
   – А помните, сына женит? Так вот, из церкви они вернутся в самом скором времени, и вы, милейший ротмистр, тоже званы на свадебку. Никаких отговорок не принимаю-с! Нужно будет, сам губернатор велит освободить вас от жандармских дел. Буторин вас душевно приглашает, наслышан о подвигах ваших... Так что и не спорьте, одевайтесь. Пора ехать. Танька внизу, в экипаже, тоже вас поблагодарить жаждет...
   – А почему бы и не поехать? – вслух подумал Бестужев. Сердце при упоминании о Тане сладко ворохнулось.
   – Вот то-то! Раз вы тут ищете часики посреди пуха – значит, и нет никаких срочных дел? Что нужно почистить – вызовем лакея, – он потянулся к звонку. – Одевайтесь, Алексей Воинович, посидите с нами, простыми людишками, развеетесь, а то у вас личико весьма осунувшееся, хлебнули лиха...

Глава четвертая.
Как играются свадьбы в Шантарске

   Огромный кусок зажаренного до хрусткой коричневой корочки гуся опустился к нему на тарелку, где и без того не было никакого оперативного простора, выражаясь военными терминами. – Вы уж не обессудьте, господин ротмистр, – умоляюще протянул буторинский младший брат. – Не каждый день случается, почетные гости-с обязаны быть окружены заботою...
   Почти точная копия пузатенького и бесхитростного Иннокентия Афиногеновича, он уже изрядно наклюкался, но пока что сохранял вертикальное положение и членораздельную речь.
   – Милейший Андрей Афиногенович, я ведь этак и помереть могу невзначай... – беспомощно сказал Бестужев.
   – А это ничего, это бывает, – обнадежил младший Буторин. – Не так чтобы очень часто, однакож выпадает. В четвертом годе Аристарх Петрович Сатинов – не изволили слышать? Едок был, доложу я вам! – на восьмидесятом пельмене жалобно так икнули и – не приходя в сознание... Правда, скажу вам, до пельменей еще много было в чрево утрамбовано...
   – Я бы еще пожил, признаться, – сказал Бестужев, вежливости ради исследуя вилкой гуся. – Нравится мне отчего-то этот процесс, честное слово...
   – Так кому ж не нравится? – Буторин-младший огляделся, прижал палец к губам. – Вот оцените, как человек столичный. Хороша вещица?
   Он извлек из кармана поддевки сафьяновый футляр и, держа его ниже столешницы, показал Бестужеву. Золотой кулон старой работы с двумя крупными бриллиантами и дюжиной мелких и в самом деле был неплох.
   – Красивая вещь, – искренне кивнул Бестужев.
   – Только – те! Перед переменой блюд, когда гости отойдут от стола размяться беседою, преподнесу новобрачной. Выделка старинная, от батюшки досталось...
   Руки у него выписывали вензеля, и Бестужев помог тщательно закрыть футляр. Отрезав от необъятного гусиного полотка небольшой кусок, налил себе водки. Оглядел стол.
   До сих пор он полагал, что выражение «стол ломился от яств» было не более чем поэтической метафорой, но сегодня это мнение пришлось пересмотреть. Казалось, стол и в самом деле способен с треском просесть под всеми вкусностями, что были на нем представлены. Только теперь он начал понемногу понимать, что такое Сибирь, где ни в чем не признают удержу...
   Жених восседал с тем глупо-горделивым выражением лица, какое, собственно, всем женихам и свойственно. Невеста была светленькая, пухленькая, самую малость заплаканная, но ничуть не походила на приневоленную. Впрочем, в их сторону Бестужев смотрел мало – его больше привлекал тот угол стола, слева и наискосок, где рядом с отцом сидела Таня.
   Она его заметила, конечно, но во взгляде осталась та же светская холодность. Да и в экипаже, когда ехали сюда, держалась столь равнодушно, что Иванихин даже попенял ей, велев хотя бы пару раз улыбнуться бравому офицеру, спасшему прорву золота...
   Умом Бестужев понимал, что иначе и быть не может – не станет же она метать через стол пламенные взгляды? – но на сердце было тоскливо. Он бы и напился, но – не время...
   Потому что справа, через несколько человек от него, восседала эта чертова парочка. Купец Ефим Даник, моментально опознанный Бестужевым по квалифицированному Сениному описанию, цыганистый брюнет. И господин горный инженер Мельников – он же Барчук, он же Инженер, наверняка возможны другие клички и конспиративные фамилии.
   И у Бестужева понемногу зародился план. В чем-то это смотрелось обыкновенным мальчишеством, однако как средство легонько припугнуть противника и заставить его занервничать, помучиться непонятной неизвестностью задумка была не столь уж и плоха...
   – Господин ротмистр, – снова пристал Буторин-младший. – Вы, часом, как человек; причастный к государственным секретам, не слыхали ли, что это нынче утром взорвалось?